Мне надо кое в чем тебе признаться… Мартен-Люган Аньес

— Держите.

Я встрепенулась, взяла в руки фото, еще пристальнее всмотрелась в наши лица, на моем лице появилось растроганное выражение, но мне было как-то неловко из-за того, что этот мужчина стал в некотором роде свидетелем интимной жизни нашей семьи.

— Я не сомневалась, что фото потерялось… Спасибо вам большое.

— Не за что.

Я нежно провела пальцем по снимку, словно по самой драгоценной вещи, и спрятала в сумку. Когда я снова переключилась на мужчину, меня поразило его мрачное лицо и взгляд, нацеленный в пустоту.

— Как ваша жена?

— У нее сильнейшие боли, а моральное состояние на нуле… Спасибо, что побеспокоились.

Я хотела расспросить его еще, но не успела — он обратился ко мне:

— Хочу задать вопрос, который наверняка покажется вам более чем странным. Ответ мне известен, тем не менее мне надо задать его.

— Задавайте.

— Я полагаю, что среди вещей вашего мужа не было скрипки?

Я опешила. О чем он?

— Скрипки?

— Ну да, скрипки, такого музыкального инструмента…

— Нет. А поче…

— Ваш муж случайно никогда ее не упоминал?

— Точно нет…

Он выругался, откинулся на спинку стула и обхватил голову руками, видимо, стремясь сдержать разочарование и раздражение.

— А в чем дело? — осмелилась я.

Должна признаться, что меня одолело любопытство, я ожидала чего угодно, но уж точно не вопроса о скрипке. Он раздраженно пожал плечами, и у меня сложилось впечатление, что он колеблется, отвечать ли. Но продлилось это не долго.

— В вечер аварии у Констанс с собой была скрипка. Она возвращалась с репетиции в Опере. Куда скрипка делась, никто не знает.

Репетиция в Опере… Я отвлеклась на воспоминания. В репертуаре упоминался концерт, который должен был состояться через пару дней после аварии, мы с Ксавье собирались на него, хотели провести романтический вечер. Связана ли женщина с этим концертом? Ситуация становилась все более фантасмагоричной. Между прочим, несколькими днями раньше мужчина упоминал ее драгоценные руки.

— Она скрипачка?

Жизнь этой женщины окончательно сломалась. А подавленность Ксавье усугубится, если я сообщу ему это. Но сколько еще я смогу врать? Скрывать от него информацию?

Что ж, пока я буду молчать, другого выхода у меня нет.

— Наверное, ей очень тяжело пережить пропажу скрипки.

— Вы правы, она изводится из-за этого. Она хотела бы, чтобы скрипка была рядом, пусть и неизвестно, сможет ли она когда-нибудь играть на ней.

Я инстинктивно откинулась назад, прислонилась к спинке стула. Он успокаивающе поднял ладонь.

— Я не собираюсь спорить или сыпать упреками. Я даже не знаю, зачем я вам все это рассказываю. Хотя нет, знаю… потому что вы, как мне представляется, понимаете… У вас есть знакомые музыканты?

— Нет, музыкантов нет, но я знакома с художниками и скульпторами, а у них должно быть много общего.

В его пристальном взгляде я прочла молчаливый вопрос, откуда я знаю художников. Но у меня не было желания обсуждать галерею. Я отказывалась думать о ней. Вместо меня ею занимается отец.

— Я спрошу Ксавье, вдруг он что-то видел или, может, помнит, как кто-то говорил о скрипке…

— Спасибо.

Мы снова замолчали. Нам больше нечего было сказать друг другу. Однако… Вопреки тому, что он считал себя жертвой, а мне отводил роль палача, мы разделяли одно и то же горе. Но было странно, что сидящий напротив мужчина — заочно, не зная Ксавье, ненавидевший его, — это, по всей вероятности, человек, с которым мне было бы легче всего поделиться тем, что я переживаю. По правде, я бы хотела узнать, как он держится, перекладывает ли часть груза на свое окружение, семью, друзей. Есть ли у них с женой дети? Не возражает ли она против их прихода? Удается ли ему успокоить жену относительно будущего и достучаться до нее? Как раз то, что у меня с Ксавье никак не получается… Мой собеседник тяжело вздохнул, очевидно вырываясь из раздумий.

— Не буду вас дольше задерживать.

— Да, мне пора идти, дети ждут.

Ни он, ни я не прикоснулись к кофе. Мы синхронно поднялись и пошли бок о бок к выходу.

— Хорошего вечера…

Он как будто заколебался, продолжить ли фразу.

— Еще что-то? — подбодрила его я.

— Мне известно имя вашего мужа, а ваше нет, как-то неловко получается, вы не находите?

Я растерянно приподняла брови. Он был прав.

— Действительно… нельзя же отказываться от элементарных правил приличия из-за чудовищности ситуации. Ава, меня зовут Ава. А вас?

— Саша.

Ни у одного из нас не промелькнуло ни намека на непринужденность, никакой легкости в нашем обмене репликами не было, и все же у меня сложилось впечатление, что мы заключили перемирие, хотя бы временное. Его ненависть к Ксавье никуда не делась, но он как будто подал сигнал, что перестанет проявлять к нам враждебность. Быть может, он смирился с тем, что все свалившееся на нас четверых было недоброй выходкой судьбы, что мы ничего не могли с этим поделать и, главное, что нам бесполезно брызгать желчью и нападать друг на друга.

Отец пришел к нам на семейный ужин, который можно было только с натяжкой назвать таковым. Он сам это предложил, а я не возражала, рассчитывая, что приход деда добавит немного радости на сумрачные личики Пенелопы и Титуана. Папа появился ближе к вечеру, чтобы освободить Хлою и побыть с внуками. А еще он принес огромное блюдо лазаньи. Перед тем как мы сели за стол, он рассказал, как идут дела в галерее. Я не позволяла себе задумываться, скучаю ли по своей работе и по самому месту. Такие мысли не вписывались в мою жизнь, времени и сил на них не было. Я слушала, но не слышала его описание переговоров с потенциальными клиентами, попыток успокоить моих художников, вовсе не таких покорных и терпеливых, как последний протеже. Отвечала я односложно или вообще ограничивалась кивком и невнятным бормотанием, показывая, что услышала, и стараясь пресекать его вопросы. Мне было бы проще вообще ничего не знать, притвориться, что галереи не существует в природе, как если бы моя жизнь встала на паузу или потекла заново вне привычного окружения, поскольку от любой мысли о галерее у меня внутри все сжималось. Я разрывалась между двумя эмоциями: с одной стороны, не хотелось вспоминать о своей ответственности за галерею, а с другой — становилось дурно при мысли, что можно отказаться от нее. Но когда я вдруг представляла себе, как работаю в галерее и как мне в ней хорошо, просыпалось острое чувство вины, и мне опять становилось дурно. Невозможно бросить Ксавье одного в больнице. Поэтому проще всего убедить себя, что галерейные дела меня больше не касаются. Папа привычно у руля, все будет хорошо, можно ни о чем не беспокоиться.

Я заставила себя съесть немного больше, чем обычно. После аварии я с трудом запихивала в себя обязательный минимум пищи, необходимый, чтобы продержаться, — мое тело будет получать ровно столько, сколько нужно, чтобы помешать ему сдаться. Вот уж чего я не могла допустить! А теперь, под папиным зорким взглядом, необходимо было сделать вид, что я в форме. Я как будто снова стала маленькой девочкой, которую отругают, если она не доест свою порцию. Я, не торопясь, жевала и периодически вымученно улыбалась детям. Ни принесенное дедушкой блюдо, которое им безумно понравилось, ни присутствие самого дедушки не смогли поднять им настроение. С каждым днем они все тяжелее переживали отсутствие Ксавье. Были слишком послушными и слишком тихими. Словно свинцовая плита придавила наш дом, им недоставало воздуха, их детство было отравлено, а радость жизни испарилась. Ничего уже не было как прежде. Дети до конца израсходовали свои запасы энергии, они были выжаты, как лимон, лишены сил и не могли противостоять тоске. Им жутко не хватало отца…

— А папа приедет на мой день рождения?

Как любой ребенок его возраста, Титуан твердо верил, что день рождения, на который соберутся его друзья и вся семья, обязательно состоится. Как мне выкроить время, чтобы организовать такой важный для него праздник, доставить ребенку долгожданное удовольствие? В обычной жизни за несколько недель до великого дня все приглашения уже были бы розданы в школе, торт выбран, развлечения придуманы, вся главная подготовительная работа завершена. Но обстоятельства изменились, и в этот раз ничего не было сделано. Пустота. Пенелопа смотрела в сторону, боясь моего ответа.

— К сожалению, не знаю, получится ли, мой родной, — призналась я. — Мы это не обсуждали с докторами, и папа еще очень усталый… Ему запрещают даже вставать с постели, поэтому приехать сюда… пока еще рано об этом говорить.

Глаза сына наполнились слезами.

— Мы больше ему не нужны!

Резким движением руки он отшвырнул тарелку к дальней стенке и бегом умчался к себе в комнату, выкрикивая что-то свирепое. Ему было больно, ужасно больно, он не понимал, почему отца нет уже несколько недель и почему мы, может статься, не отпразднуем в этом году его день рождения. Несвойственный сыну гнев парализовал меня. Мне захотелось очутиться где-нибудь в другом месте, не здесь, не с моими детьми и моим отцом, а где-то вдалеке от горя, сбежать от муки Ксавье и от страданий, которые он нам принес. Впервые после несчастного случая я разозлилась на мужа, рассердилась на него за неосторожное поведение, за искалеченное тело и за апатию, которые тяжело давили на нашу семью и выбивали почву из-под ног детей. Ксавье бросил меня одну, заставил отражать все атаки в одиночку. Без него. Он не только больше не был самим собой, но и стал чужим нам, его близким.

— Мам! — позвала Пенелопа. — А действительно, почему мы не можем пойти к нему? Он нас больше не любит?

Я замешкалась с ответом. Дочка тоже встала из-за стола:

— Пойду проверю, как там Титуан.

Тяжелая тишина накрыла стол с остатками ужина.

— Давай я разберусь с ними, — негромко предложил отец. — А ты отдохни.

— Нет, папа, я сама, это моя обязанность. Мне очень жаль, что тебе пришлось при этом присутствовать.

Я поднялась к детям. Почти час я успокаивала Титуана, пока он не заснул, всхлипывая. Пенелопа не хотела разговаривать, было очевидно, что она замыкается, отказываясь и дальше принимать мои успокоительные придумки за чистую монету. Этот неожиданный взрыв эмоций окончательно вымотал меня, если предположить, что до сих пор мое изнеможение еще не было полным. Ведь до этой минуты я полагала, что уже исчерпала все силы. Я тяжело спустилась по лестнице и нашла на кухне отца. Он убрал разлетевшиеся осколки тарелки и остатки пищи и разогрел то, что я не доела. Протянул мне мою лазанью, подождал, пока я все дожую, и почистил апельсин. «Тебе нужны витамины» — таким был его единственный комментарий.

— Хочешь, я зайду к Ксавье? — предложил он позже, выдержав мое глухое молчание.

— Вряд ли это что-то изменит.

— Мы здесь, Ава. Не забывай, что ты не одна.

— Я знаю, папа, но ты и так много делаешь.

— Представь, твоя мать тоже готова приехать. Я отговорил ее. Сомневаюсь, что ты оценишь сжигание ароматических палочек во всех углах дома или в палате Ксавье.

Ему удалось позабавить меня, я даже хихикнула. Мама прислала мне длинное письмо, в котором уверяла, что раскрыла на расстоянии наши чакры. Я не нашла мужества ответить на него.

— Спасибо, папа, ты все сделал правильно. В ближайшие дни напишу ей и успокою. А теперь пойду лягу, я устала, может, удастся поспать. Завтра у меня трудный день.

В девять утра я затормозила перед ветеринарной клиникой. Там уже стояли две машины: коллеги Ксавье и подменщика, которого тот в конце концов нашел. Этот молодой ветеринар только получил диплом и прошел стажировку у приятеля моего мужа. Приятель убедил нас, что мы можем положиться на паренька, он сумеет позаботиться и о пациентах, и об их хозяевах. Еще он подчеркнул, что это чистое везение и мы не должны долго раздумывать, нельзя упустить шанс, пока у молодого человека нет других предложений и он готов работать у Ксавье, сколько понадобится, а срок контракта его не волнует. Единственное условие: жить в клинике. И действительно, как он снимет квартиру, если не знает, сколько проработает. Сегодня утром нас познакомят, и я передам ему ключи от ветлечебницы и наших бывших и первых «семейных пенатов». Отныне в этом «гнезде», в нашем гнезде, будет жить чужой человек, потому что Ксавье прикован к больничной койке и, по моим наблюдениям, не хочет ее покидать…

В эту ночь я впервые за долгое время хорошо поспала, но все равно тяжелая усталость никуда не делась. Я как можно приветливее поздоровалась с приятелем и его протеже, отметила про себя застенчивость нашего временного работника и предложила обоим пройти за мной в помещение. Внутри было тепло, я не выключала отопление, как если бы Ксавье мог вот-вот вернуться. Но в клинике больше не стоял запах собак, подстилок, этот специфический запах животных. Я быстро все показала новичку, после чего пригласила в кабинет мужа. Он прошелся по нему, осматриваясь, а я окаменела перед пустым креслом у стола. Сколько раз я видела в нем Ксавье! Я почти не наводила порядок на столе, хотя каждый день сюда являлась.

— Можно? — спросил новенький, показывая на кресло.

Я кивнула в знак согласия и протянула ему стикер, на котором записала пароль от компьютера и свой номер телефона.

— Жду вас на кухне, покажу остальные помещения, но можете не торопиться.

Я буквально выскочила из кабинета: за столом Ксавье сидел не он, а кто-то другой, и это было невыносимо. Я скрылась на кухне, нашей кухне, моей кухне… Устроилась на пластиковом стуле у стола. В самом начале нашей истории мы отчаянно спорили по поводу переустройства этого помещения. Победил Ксавье. Кухня осталась единственной во всей клинике, где был сохранен первоначальный стиль: старая плитка семидесятых годов на стенках, шаткий рабочий стол и эмалированная раковина. Ксавье решил идти до конца и даже дальше и обставил нашу кухню, как бабушкину. Отсюда пластмассовая мебель, стаканы из пирекса и деревянный стол, как в крестьянском доме. Ему очень хотелось, чтобы клиника напоминала теплый дом, приют для животных и их хозяев. Впрочем, с какой стати последние заявятся на нашу кухню?! Но оказалось, что они вполне могли зайти сюда после финального визита, как Ксавье называл усыпление животных, он часто угощал отчаявшихся хозяев чашкой кофе или чая, а если нужно, и бокалом пива. И неважно, что я тоже была в кухне — готовила ужин или кормила Пенелопу из бутылочки. Он не задумывался о том, что опоздает на следующий прием или вторгнется в семейные привычки. Его работа не заканчивалась с последним ударом сердца собаки или кошки, он исходил из принципа, что хозяин животного заслуживает сочувствия. Тогда я в душе проклинала эту его манеру, но сегодня, спустя годы, она превратилась в восхитительное воспоминание. Дорого бы я дала за то, чтобы очутиться на той кухне, с ним!

Чтобы справиться с нарастающей тоской, я быстро вскочила со стула и приготовила кофе.

— Ава? — позвал меня коллега Ксавье. — Я займусь рабочими вопросами потом, чтобы побыстрее освободить тебя.

— Спасибо. Пойдемте, я покажу вам жилые комнаты.

Парню повезло, они были обставлены, сюда перевозилась вся ставшая ненужной мебель, Ксавье не хотел, чтобы дом пустовал, и, выходит, был прав. Я прогоняла воспоминания, притворялась, что не замечаю некоторых деталей. Мы обошли все помещения, и я открыла последнюю дверь.

— Наша спальня, — объявила я. — Прошу прощения, ваша спальня.

— Я буду спать в другой комнате, — возразил молодой человек.

Наш жилец был тактичным.

— Как захотите… Пожалуй, вы со всем познакомились. Можете приступать к работе. Будут проблемы — звоните.

Нужно быстро уходить, нельзя же разрыдаться при посторонних. Они и не пытались меня остановить, за что им большое спасибо. Когда мы подошли к входной двери, я обернулась к ним и в последний раз изо всех сил стиснула ключи, мои ключи. Не могла я отдать ему ключи Ксавье, предпочла расстаться со своими.

— Держите.

Он схватил их, как драгоценный дар. Это меня тронуло. И впрямь этот молодой человек, наверное, подойдет нам.

— Скажите мужу, что я буду стараться изо всех сил.

— Спасибо, ему будет приятно. До свиданья.

Я вышла, а за мной последовал коллега Ксавье, что меня напрягло.

— Ава, я буду недалеко от больницы и мог бы ненадолго заскочить к Ксавье. Как ты считаешь?

Я едва не приняла его предложение, но побоялась, что врачи или медсестры будут недовольны.

— Мило с твоей стороны, но он пока очень усталый и в плохой форме. Я обязательно скажу ему, что ты собирался прийти. И большое спасибо от него за то, что нашел человека для клиники.

— Я все понимаю, ничего страшного, зайду в следующий раз, а за парнишкой буду приглядывать, можешь на меня положиться.

Полчаса спустя я вошла в больницу. В каком-то углу моего сознания копилась горечь — я обижалась на Ксавье за все, что он вынуждает меня терпеть, и за переживания детей. В другой же части находилось место только беспокойству за него и любви. Я хотела, чтобы он опять был со мной, стал прежним, чтобы мы сражались вместе. Мое появление удивило медсестер.

— Ой… у него физиотерапевт.

— Ничего страшного, я подожду.

Я расхаживала по коридору, лавируя между тележками и нянечками. Этот коридор я знала наизусть и ненавидела, что мешало мне успокоиться. От въедливого запаха чистящего средства, перемешанного с запахом болезни, меня мутило. У болезней и ран есть свой собственный запах, как я узнала за последние недели. Дверь палаты 423 открылась, и массажист направился ко мне с озабоченным видом.

— Здравствуйте, хорошо, что я вас встретил.

— Да, я тоже рада, здравствуйте. Как проходят сеансы?

— В том-то и дело… мне как раз об этом и надо с вами поговорить. Он совершенно инертен, пал духом, такое нередко бывает с пациентами, однако обычно реальная перспектива скоро встать на ноги стимулирует их. К сожалению, это не случай Ксавье. Мы должны были бы уже поднять его, но пока это исключено. Он потерял много мышц на правой ноге, а в ближайшие месяцы основная нагрузка ляжет на нее. К тому же он сильно похудел.

Слишком мягко сказано, Ксавье превратился в собственную тень, щеки ввалились, от руки остались только кости, а ребра, с которых сняли повязку, торчали.

— Сегодня утром я встретил психотерапевта нашего отделения. Она сказала, что несколько дней назад ваш муж выгнал ее, он не хочет ее помощи…

Я не знала. Почему он скрыл это от меня? Почему уклонился от моей поддержки? В очередной раз.

— Может, вам удастся что-то сделать? Но будьте осторожны, он очень уязвим.

Интересно, он что, считает, будто я ничего не делала?! Да я каждый день из кожи вон лезу.

— Да, знаю, я постараюсь… Держите меня в курсе.

— Обязательно. Удачи вам.

Я даже не взяла на себя труд поблагодарить его. Сделав глубокий вдох, я постучалась и вошла. За долю секунды лицо Ксавье претерпело ошеломляющую метаморфозу. Пока я не возникла в поле его зрения, оно было жестким, напряженным, злым. Получается, вот он какой, когда в палату входит медсестра, нянечка или врач? Иначе говоря, передо мной он ломает комедию, совершает усилие, натягивая на лицо более благостное выражение. Хотя комедия — слишком красивое определение для апатии, в которой Ксавье пребывает в моем присутствии. Только что я его раскусила.

— Ава? Что ты здесь делаешь?

Я подошла к нему, сдерживая себя, чтобы не заговорить прямо с порога. Сняла пальто, наклонилась к нему, поцеловала и весело пропела:

— Сюрприз…

Не рискну утверждать, что его обрадовало мое неурочное появление.

— Я встретила в коридоре физиотерапевта, по его словам, ты какой-то усталый.

Ксавье промычал нечто невнятное. Зайдем с другой стороны…

— Я только что из твоей лечебницы.

Он посмотрел в окно, чтобы не встречаться со мной взглядом.

— Если помнишь, сегодня приступил к работе твой подменщик. Он вроде ничего…

Он крепко зажмурился и сжал здоровый кулак.

— Ава, прошу тебя… не сейчас.

Я откинулась на спинку кресла, вконец раздосадованная. Я больше не узнавала своего мужа. Куда он подевался? Что его грызет? Каждый новый день отдалял его от меня, а меня от него, доступ к его мыслям и чувствам был для меня закрыт, я не знала, как с ним разговаривать и как ему помочь. Он вел себя так, будто лечебницы и работы, составлявших до аварии почти всю его жизнь, больше не существовало. Он упорно отказывался отвечать, если я задавала ему вопросы на эту тему, а ведь она, по идее, не могла его не волновать. Вспоминая, как он перед самой аварией злился из-за последствий своего месячного отсутствия, я приходила к выводу, что передо мной совсем другой человек, незнакомец. По логике, он должен был сильно скучать по работе, по животным, это очевидно, по-иному и быть не могло. А что с его страхами? Наверняка они у него тоже имелись. Сумеет ли он нормально лечить животных, пока его нога полностью не восстановится? Ветеринар должен твердо стоять на ногах, часами не садиться, делая операции, ему нужны сильные руки, чтобы поднимать больших собак… Я не знала, с какой стороны подступиться к Ксавье, как до него достучаться, и опасалась давить, чтобы не нанести больше вреда, чем пользы.

Сегодня я пришла бодрая и готовая к действиям. Я хотела предъявить ему свою глубокую печаль и тяжелые переживания, печаль и переживания детей. Но когда я увидела, в каком он состоянии, мой боевой настрой сам собой угас, а разочарование усилилось. Неумение пробудить его реакцию подрывало мою волю, сводило с ума. Зачем я сижу с ним, если это ничего не дает, если ему не легче от моего присутствия, пусть хоть немного? Хуже, мое присутствие его раздражает. Я несправедлива, мое положение невозможно сравнивать с тем, что выпало на его долю, но мне, тем не менее, хотелось бы напомнить ему, что эти четыре стены, в которых он заключен и которые загоняют его в депрессию, в последние недели стали и для меня единственной средой обитания. Для меня тоже невыносимо зрелище медицинской кровати, его неподвижно зафиксированной ноги, а больничная рубаха вызывает острое отвращение. Что происходит с Ксавье? Отчего у него такое подавленное состояние? Почему он только и делает, что балансирует между глубокой тоской и ожесточением? Почему мы разучились разговаривать друг с другом?

Впервые со дня нашей встречи пятнадцать лет назад у меня возникло желание схватить его, встряхнуть, вынудить реагировать, заставить помочь мне. Я тоже страдаю и тоже растеряна. Я тоже нуждаюсь в том, чтобы кто-то позаботился обо мне. Я собралась открыть рот и выложить все, что было у меня на сердце, потому что это было уже слишком, чаша переполнилась, как вдруг раздались два деликатных удара в дверь. Нянечка принесла обед — вполне логично, стрелки показывали 11.20, — и Ксавье повернулся ко мне.

— Уйди, не нужно тебе сидеть здесь и наблюдать за тем, как я обедаю. Это совсем не интересно.

Да, действительно.

Я ужаснулась этой мысли. Уйти немедленно, покинуть эту палату, в которой, честно говоря, я начала задыхаться, как только переступила порог.

— Я быстро.

Ксавье промолчал. Он ухватился за висящую над ним штангу и приподнялся с гримасой боли. Если быть точной, я улизнула, а не ушла из палаты. В коридоре меня посетило чувство, что я долго была лишена воздуха и вдруг глотнула его. Это чувство было для меня внове.

Я не знала, куда пойти. Поскольку я не могла себе позволить уйти далеко от Ксавье, я перешла дорогу и зашла в ресторанчик напротив больницы. Я догадывалась, почему до сих пор ни разу там не была. Не хотелось пересекаться с белыми халатами, но на этот раз избежать встречи с ними не удалось. Ресторан напоминал филиал сестринской, ординаторской, а заодно и зала ожидания для больных и их родственников, так как я была там не единственной из не медиков. Атмосфера была мутной, даже, пожалуй, сюрреалистичной. С одной стороны, врачи, некоторые с болтающимся на шее стетоскопом. Они обедали, пили кофе, шутили, расслаблялись — в конце концов, у них есть на это право. С другой стороны, такие, как я, те, кто ждал, беспокоился, нервничал или плакал. Хозяин был прав, не вложив ни цента в оформление интерьера: зачем тратиться, если здесь и так всегда полный зал. Я нашла столик чуть в стороне. У него, правда, имелся один недостаток: он стоял у окна, выходившего на улицу, то есть с видом на больницу. Я села и подавила дурацкий внутренний смех — признаюсь, сквозь слезы, — оттого что перекочевала с палатного кресла из искусственной кожи коричневого цвета на банкетку в кафе, обтянутую тоже искусственной кожей, но аляповатого красного цвета. Передо мной вырос официант.

— Хотите пообедать?

— Не сейчас… Еще рановато, вы не находите?

Он равнодушно пожал плечами.

— Я бы что-нибудь выпила, не знаю…

— У нас есть горячее вино, например.

Странное предложение! Но если задуматься…

— Пусть будет горячее вино.

Пару минут спустя официант поставил передо мной дымящуюся чашку, вкусно пахнущую апельсином и корицей. Немножко сладкого мне не повредит. Тепло фарфора приятно согревало мои холодные ладони, хотя до этого момента я и не подозревала, как сильно замерзла. Я дула на жидкость в чашке и не могла оторвать глаз от больницы, избавиться от мыслей, в которых находилось место только Ксавье. Как заставить его реагировать? Время шло, моя растерянность росла. Я откинулась на спинку банкетки, надеясь отдохнуть, но это вряд ли получится.

Не знаю, сколько я так просидела, как вдруг Саша — так он представился в прошлый раз — вышел из больницы и сбежал по лестнице. Чем ближе он подходил к кафе, тем глубже я вжималась в банкетку. С какой стати я сюда заявилась? Почему не поехала домой? Могла бы пристегнуть поводок к ошейнику Месье и выгулять его, чтобы снять напряжение. Пока Саша шел мимо витрины, я рылась в сумке, чтобы он меня не заметил. Сквозь шум в зале я расслышала его голос. Значит, он уже здесь. Мы постоянно натыкаемся друг на друга, просто какой-то рок. Из моего угла на отшибе все столики и проходы хорошо просматривались. Я загородила лицо чашкой с горячим вином и рискнула осторожно оглядеться. Саша стоял у стойки, я могла созерцать только его недовольный профиль — ему тоже было нелегко. Если повезет, мне удастся избежать очередной встречи с ним. Пока он в ресторане, я не сдвинусь с места. Я притворилась, что поглощена созерцанием лежащего на столе телефона. В нем было что почитать: на меня обрушились сообщения друзей, выражавших поддержку, возмущенные послания некоторых моих художников, письма коллекционеров, не понимавших, почему я замолчала, и т. д., и т. п. Но я не была готова принять на себя весь этот поток, даже ради того, чтобы спрятаться от Саши… Я периодически отхлебывала вино, усердно стараясь не коситься в его сторону. Я так долго сидела, низко склонив голову, что у меня заныла шея, поэтому я снова принялась наблюдать за жизнью снаружи, за окном: в больницу входили и выходили люди, подъезжали и отъезжали автомобили посетителей и скорой помощи. На меня навалилась усталость, захотелось, чтобы все это кончилось, и пусть моя душа обретет хотя бы несколько минут покоя, о большем я не прошу.

— Здравствуйте, Ава.

Услышав его голос, я на мгновение застыла. Затем обернулась к нему с кислой улыбкой.

— Добрый день, Саша.

— Я едва не ушел, не поздоровавшись с вами, но пришел к выводу, что это будет нелепо.

— Вы видели меня?

Он кивнул.

— Приходится признать, что я не умею прятаться. Честно говоря, я тоже вас видела. Раз нам удалось поздороваться, может, составите мне компанию?

Эти слова вырвались сами. Что на меня нашло? Зачем я пригласила его? Насколько же мне одиноко, какая я потерянная, если сделала это!

Саша заозирался в поисках свободного столика, что было ожидаемо, но не нашел его.

— Почему бы и нет…

Я заподозрила, что он так же, как и я, чувствует себя не в своей тарелке, раз согласился. Он аккуратно положил пальто на соседний стул, после чего сел. Мы избегали смотреть друг на друга, обоим было неловко. Молчание затянулось, никто из нас не был готов заговорить первым. Что я могла ему сказать? Разве что спросить, как дела у его жены. Но это еще глубже загонит меня в пессимизм, поскольку тут же свяжется в моем сознании с подорванным духом Ксавье. Сколько еще я буду скрывать от него правду? Умалчивать о том, как плохо женщине, за которую он чувствует себя ответственным?

— Нужно взбодриться? — неожиданно спросил он, показывая на горячее вино.

— Да, немного… Последуете моему примеру?

— Нет, спасибо… я весь день держусь на кофе, чтобы не уснуть. И восполняю упущенное вечером с чем-нибудь покрепче, пытаюсь заснуть…

— Вечером дети отнимают у меня столько сил, что я едва успеваю выпить немного вина… А у вас есть?

— Что? Дети?

— Да…

— Нет…

Обидно. Я бы охотно поинтересовалась, как он со всем справляется…

— А…

Мое разочарование не прошло незамеченным. Я разозлилась на себя: теперь у него сложится впечатление, будто я его осуждаю, а мне наплевать на него, пусть себе живет, как хочет.

— Это наш с Констанс сознательный выбор, из-за наших профессий, — уточнил он, словно оправдываясь.

— Я знаю, чем занимается ваша жена, а вы кто?

— Я дирижер.

Я так удивилась, что мой рот открылся сам собой. В моей памяти тут же всплыла картинка: он врывается в отделение скорой помощи в ночь аварии, в смокинге и галстуке-бабочке. Прямо с концерта, что ли? Тут я поймала его озадаченный взгляд и быстро взяла себя в руки.

— Извините, просто не каждый день встретишь дирижера.

Он отмел мое объяснение небрежным жестом, как ерунду какую-то.

— Получается, — продолжала я, — у дирижера и скрипачки не может быть детей…

Мое спонтанное любопытство поразило меня саму, у меня как будто больше не осталось сдерживающих механизмов. Хорошо, что он не обиделся.

— На самом деле никаких запретов на детей нет, — ответил он с ироничной усмешкой, которая быстро промелькнула и исчезла. — Но у нас очень много гастролей, причем не всегда совместных, совсем не всегда… Вот мы и решили не навязывать такую жизнь детям.

— Благородно. Но это большая жертва.

Он нахмурился и уставился куда-то вдаль.

— Безусловно… После аварии я заподозрил, что и Констанс, и мне было бы легче справляться с бедой, будь у нас дети. При том, что для них это очень тяжелая история… Или я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь…

Я сделала глоток горячего вина — которое превратилось в холодное, то есть пить его было категорически невозможно.

— Как вы справляетесь?

— Я не справляюсь.

Он вздернул бровь, как бы намекая, что подошла моя очередь высказаться.

— Пенелопа и Титуан переживают, беспокоятся о папе… а Ксавье по-прежнему запрещает им приходить. При том, что безумно скучает по детям, я уверена.

— Представляю себе… А чем он занимается в жизни?

Я догадалась, что ему нелегко заставить себя интересоваться Ксавье.

— Он ветеринар.

Он горько усмехнулся и отвернулся к выходящему на улицу окну, как будто прячась от моего взгляда.

— Вы бы предпочли кого-то другого?

— Меня и впрямь устроило бы, будь он бандитом, грабящим банки, или каким-то еще уголовником.

Я откинулась на спинку банкетки.

— Ваш муж — хороший человек?

Он смотрел мне прямо в глаза, и я не могла уклониться от ответа, от спросившего исходила прирожденная властность.

— Да, я не сомневаюсь, и не только потому, что люблю его. Он хороший человек, который старается делать добро окружающим. И я так говорю вовсе не для того, чтобы его защитить.

— Знаю… В глубине души я это подозревал.

— В последние дни он немного растерян… Наверняка вы догадываетесь… Авария все перевернула…

Он кивнул, по его лицу промелькнула тень, которая зарифмовалась с той, что накрыла меня. Я старалась подавить слезы, подступавшие вопреки всем моим усилиям. Но мне так и не удалось их скрыть.

— Расскажите, чем занимаетесь вы, — снова заговорил он. — Должен признаться, меня мучает любопытство.

Я быстро вытерла мокрые щеки и мысленно поблагодарила его за ту легкость, которую он только что сумел привнести в наш разговор, ставший тяжелым и пугающим.

— Попробуйте угадать.

Он уселся поудобнее — двигался он весьма элегантно, отметила я, — и принялся меня изучать, обдумывая ответ.

— У вас есть знакомые художники… Вы художница?

— Нет, моя мать мечтала об этом, но я лишила ее такого удовольствия.

— Значит, вы последовали пожеланиям отца?

— И деда… который оставил свою галерею моему отцу, а он…

— Передал ее вам. Итак, вы галеристка.

Я улыбнулась в ответ.

— И…

— Будете обедать? — прервал нас официант.

Он появился возле нашего столика, словно вынырнув из другого мира. Саша выпрямился, ему не понравилось, что его захватили врасплох и лишили контроля над ситуацией. Он бросил на меня озадаченный взгляд. Я колебалась, не зная, что ответить официанту. Судя по всему, Саша тоже. Хотела ли я обедать? И, главное, хотела ли я обедать вместе с ним? У нас синхронно вырвался один и тот же ответ: почему бы нет. Почему бы нет — это может означать и да, и нет.