Мне надо кое в чем тебе признаться… Мартен-Люган Аньес

Глава седьмая

Япоставила нашу фотографию на прикроватную тумбочку в надежде вызвать реакцию Ксавье. Увы, я заблуждалась. Он небрежно поблагодарил меня, а я не стала ему рассказывать, ни что она потерялась, ни как я ее все же получила. Зачем сыпать соль на раны? Я не предупредила детей, что собираюсь взять их в больницу: хотела оградить от разочарования, если что-то непредвиденное помешает довести дело до конца. Поэтому мне оставалось только переживать из-за их уныния.

Странным образом единственным перерывом во всем этом маразме был мой ежедневный проход от больницы до паркинга вдвоем с Сашей. После того обеда наши беседы стали более насыщенными, хотя мы усердно старались, с переменным успехом, впрочем, избегать разговоров о наших муже и жене. Тем не менее он сообщил мне, что его активные поиски скрипки ни к чему не привели, она так нигде и не появилась и была признана утерянной. А в остальном мы говорили о том, о сем и ни о чем. В ходе одного такого пустячного обмена репликами я узнала, что после ночи аварии Саша поселился в отеле. Они с Констанс здесь не жили, из чего я сделала вывод, что она приехала сюда по работе и ради концерта, на который я хотела повести Ксавье и который так и не состоялся. Они застряли вдали от родного дома. Если я ощущала себя одинокой, то каким же одиноким должен быть он?! С другой стороны, по моим наблюдениям, он совершенно не тяготился одиночеством, напротив, оно его вполне устраивало, во всяком случае, ему нужно было беспокоиться только о жене и о себе самом и больше ни о ком. Он признался, что почти не отвечает на звонки и ограничивается письменными сообщениями о новостях. У него не было лишней энергии, чтобы унимать страхи и волнение родных и друзей, поэтому он запретил всем приходить к Констанс в больницу. Он защищал ее от навязчивой заботы — «и корыстной: некоторые любят за счет чужого страдания выставить себя в более выгодном свете», уточнил Саша. Он предпочитал справляться сам. Примерно так же, как и я. Горячее участие моего окружения не облегчало мне жизнь, и я тоже старалась удерживать всех на расстоянии.

Утро воскресенья. Великий день. Дети наконец-то придут к своему папе. Они узнали об этом за завтраком, после чего стали неуправляемыми. Даже к Пенелопе вернулось детское воодушевление. Они цапались, без всякой нужды носились вверх-вниз по лестнице, а я позволила себе ненадолго расслабиться и листала журнал. Меня не интересовало, о чем там пишут, я просто переворачивала страницы, бесцельно, равнодушно. Мне нужно было занять себя чем-то бесполезным. Так я отдохну. Я запретила себе ругать детей, требуя вести себя прилично, боялась спугнуть радость жизни, ставшую в последние недели редкой гостьей. Это воскресное утро было почти обычным. Почти таким, как когда-то. Только раньше Ксавье отправился бы на пробежку с Месье и возвратился весь в поту, повозмущался тем, что я еще не одета, мы бы с ним пошутили, он бы отправил детей поиграть в саду вместе с несчастным псом, уставшим от пробежки, и потянул меня в душ. Невидимые тиски сдавили сердце. Мне так не хватало Ксавье, его смеха, его взгляда, его голоса, его кожи. Как много я бы отдала за то, чтобы очутиться в его объятиях!

Раздался звонок. Мечта улетучилась. Ксавье, приходя, не звонил в дверь, он открывал ее ключом. Кто это не дает нам покоя? Я открыла, заранее злясь и намереваясь сократить по возможности нежданный визит, но сменила гнев на милость при виде крупной фигуры Идриса, его сконфуженного лица и пакета шукетов в руке.

— Извини, что беспокою, Ава, но я о тебе волновался.

— Заходи.

Дети выскочили в прихожую, поздоровались, набили рты печеньем, и я отправила их в сад с Месье, чтобы все трое сбросили избыток энергии и не приставали к нам. Наш разговор их не касался, а мне настоятельно требовалось спокойствие, хотя бы ненадолго. Идрис прошел вслед за мной на кухню, я налила нам кофе, и мы сели за стол. Мадемуазель запрыгнула мне на колени.

— Как там управляется мой отец?

— Отлично, он чуть более жесткий, чем ты, но вы необыкновенно похожи.

— Яблоко от яблони… Ты в хороших руках… Послушай, Идрис, у меня душа болит… я так расстроена, что бросила тебя.

— Я на тебя не в обиде. Все нормально, я пришел не за тем, чтобы жаловаться… Я хотел бы тебе помочь, ты же столько для меня сделала…

— Мне достаточно того, что ты не собираешься менять галерею.

— Господь с тобой, ни за что… Как Ксавье?

Я встала и притворилась, что убираю посуду.

— Ава, тебе нет смысла лгать мне…

— Я никому не лгу…

— Знаешь, я вижусь с твоим отцом и Кармен почти ежедневно… Они беспокоятся и о нем, и о тебе…

Я отлично осознавала, что исключила из круга забот всех своих близких, максимально сократила общение и на все вопросы отвечаю обтекаемо. Мое упорное желание выкарабкаться самостоятельно причиняло боль самым дорогим людям, тем, кого я любила больше всего, но такое поведение было мне необходимо, чтобы защититься. Если я начну делиться всеми новостями и проблемами, то сорвусь.

— Ага, они отправили тебя в разведку… Не ждала я от тебя такого.

— Ты же меня знаешь! Я никогда не сообщу им, о чем мы с тобой говорили, да они и не знают, что я здесь…

Я обернулась к нему. Он меня удивлял, с нашей последней встречи у него заметно прибавилось уверенности в себе. Его искренность, простота и неуклюжесть поколебали мое упорство.

— У нас мало хорошего, — заявила я. — Ксавье на дне ямы, я бьюсь из последних сил и не знаю, чем ему помочь и как со всем справиться. А ведь мы еще в самом начале пути…

Идрис встал и принялся расхаживать по кухне, неловкий, не понимающий, куда себя девать. Насколько я его знала, он размышлял над тем, как получше выразить свои соображения и может ли он это себе позволить. В какой-то момент он съежился, явно опасаясь моей реакции, и начал:

— Помнишь совет, который ты мне дала, когда я был не в форме накануне вернисажа?

Я нахмурилась: у меня мелькнула мысль, что эта история в сотне световых лет от меня.

— Ты сказала, что мне нужно писать картины, чтобы успокоиться.

Я снисходительно качнула головой, как если бы имела дело с ребенком и его наивным мировосприятием.

— Я не художник, Идрис.

— Нет, но ты галеристка… и когда ты в своей галерее, ты ни о чем, кроме нее, не думаешь, разве я не прав?

Вместо ответа я покачала головой и вспомнила Сашу, который дал мне такой же совет.

— Знаю, ты хочешь быть рядом с Ксавье, поддерживать его, не оставлять в одиночестве, но не забывай и о себе… Не сомневаюсь, что тебе нужно и другое. Кстати, а вдруг ему тоже будет полезно убедиться в том, что жизнь может продолжаться?

— Я поразмыслю над твоей идеей, обещаю.

Впервые входя в больницу с детьми, я твердила про себя, как мантру, слова Идриса. «Жизнь может продолжаться». Однако когда я крепко держала за руку Титуана, а Пенелопа прижималась ко мне, в это было трудно поверить. Такие юные и невинные глаза детей были широко распахнуты, они слишком упорно всматривались в больничную обстановку — за несколько минут до встречи с отцом мои малыши ужасно волновались. Я тоже была не в лучшем состоянии и начинала сожалеть о своей затее. Нужно ли приводить их сюда, в этот враждебный мир? А если встреча с детьми не подействует на Ксавье так, как я рассчитывала, если она ухудшит его моральное состояние… Столько гипотез, столько ожиданий — и ничего определенного. В лифте я в последний раз напомнила им, как они должны себя вести.

— Будьте осторожны и не кидайтесь ему на шею. Будьте послушными и храбрыми. Договорились?

— Да, мама, — ответила Пенелопа.

— Если вам станет грустно, не показывайте этого, ладно?

— Хорошо, — согласился Титуан и лягнул воздух.

В коридоре четвертого этажа с нами поздоровались, послав ободряющие взгляды, нянечки и сестры, которых я накануне предупредила. Перед палатой я притормозила и сделала несколько спокойных вдохов. Потом переключилась на детей, которые нервничали все сильнее.

— Все будет хорошо, — пообещала я. — Постучишься, Пенелопа?

Два робких удара, и мы услышали голос Ксавье: «Войдите».

— Папа, — прошептала дочка, и это слово вместило в себя целое море любви.

Я не успела среагировать, Пенелопа распахнула дверь и влетела в палату. Я застыла на пороге. Она твердо усвоила, что нельзя приближаться к левой ноге Ксавье, поэтому инстинктивно обогнула кровать и наклонилась к нему — осторожно, чтобы не причинить боль. Он обхватил ее здоровой рукой, сильно зажмурился, и папа с дочкой принялись шептать друг другу слова любви. Я уставилась в потолок, чтобы не расплакаться. Когда я оторвалась от его созерцания, Ксавье поймал мой взгляд, и я прочитала в его глазах грусть пополам с радостью. Я осторожно шагнула вперед и только тут почувствовала, с каким отчаянием вцепился в мою руку вконец перепуганный Титуан.

— Пойдем?

Он кивнул, хотя храбрости у него не прибавилось, и робко зашаркал ногами к кровати, прячась за моей спиной. Я, как могла, передвигалась по палате вместе с сыном, не отпускающим мою ногу, как будто ему снова было четыре года, а не должно было вот-вот исполниться семь.

— Титуан, — позвал Ксавье. — Все спрятано, тебе нечего бояться, клянусь.

Сын наклонил голову к плечу, чтобы не увидеть ненароком что-нибудь страшное, и наконец-то посмотрел на отца. Тот ему улыбнулся. Это не была, конечно, его прежняя улыбка, но и ее было достаточно. Титуан все-таки собрался с духом, отлип от меня и тоже прижался к папе, заняв место сестры. Я долго оставалась в стороне, давая им насладиться встречей. Ксавье позаботился о том, чтобы не напрягать детей своим внешним видом. Мне стало легче от того, что он наконец-то сменил отвратительную больничную рубаху на другую одежду — майка и шорты, которые были на нем, придавали ситуации малую толику нормальности. Если, конечно, игнорировать простыню, которой была накрыта его левая нога. Все прикидывались, что ее не существует.

— Можно я тоже поздороваюсь с папой? — подмигнула я детям.

Они освободили мне место возле Ксавье, и я его поцеловала. Титуан хихикнул, как все дети в его возрасте, когда родители целуются. Его хихиканье вызвало у меня прилив счастья. Оно усилилось, когда муж положил ладонь мне на спину. Я даже зажмурилась. Он притянул меня к себе и шепнул на ухо:

— Я долго не продержусь. Не засиживайтесь, ладно?

Значит, не желание проявить нежность, не потребность в ней были смыслом этого жеста. Своей просьбой Ксавье только что изорвал мое сердце в клочья.

— Напрягись ради них, соверши усилие.

За следующие полтора часа я практически не произнесла ни слова. Пенелопе и Титуану нужно было столько всего рассказать Ксавье, они уже забыли про его обездвиженную ногу, металлические стержни, гипс, шрамы, еще такие заметные на лице отца. У детей поразительная способность быстро восстанавливаться и отметать то, что их еще недавно беспокоило. Ксавье слушал со всем вниманием, на какое был способен. Изображал ли он интерес или ему действительно это было важно? Нет, невозможно, он не смог бы ломать комедию перед своими самыми любимыми существами. Он отвечал на их вопросы, чаще всего не связанные с его состоянием. Это прекрасно. Что до меня, то я не открывала рот — меня не покидало тягостное впечатление от его жеста любви, который, как выяснилось, был чем-то совсем иным.

Неожиданно передо мной вырос Титуан.

— Когда у нас будет полдник, мама?

Детский материализм тоже поразителен.

— Я забыла захватить печенье. Пойду куплю что-нибудь в кафетерии.

Я стала искать в сумке кошелек.

— Погоди, Ава.

Я повернулась к нему.

— Здесь отвратительный полдник, лучше поезжайте домой.

— Мы не…

— К тому же я начинаю уставать, у меня ломит виски. Многовато для первого раза.

— Мы же еще не уходим? — вмешался Титуан, и в его веселом голосе прозвучали нотки испуга.

Ксавье молча умолял меня выполнить его просьбу. Что я могла сделать? Ничего. Его взгляд, поза — все в нем кричало, чтобы мы уходили, оставили его в покое. Я присела на корточки рядом с сыном и взяла его за руку.

— Мы должны идти, уже пора. Но еще придем, только позже, я обещаю.

Загрустившая Пенелопа присоединилась к нам и взяла младшего брата за другую руку.

— Помнишь? Мама просила вести себя хорошо.

Он потряс волосами.

— Я хочу остаться с папой!

Титуан вырвался, вскарабкался на кровать и прильнул к Ксавье, который застонал. Я не могла делать все одновременно: оградить Ксавье от физической боли и организовать наш чересчур поспешный уход… Душераздирающий уход, и шрамы от него останутся у нас надолго, это я нутром чуяла. Я мотнула головой, веля дочке надеть пальто, оделась сама и протянула Пенелопе пальто брата. Она зашла с левой стороны кровати, следя за каждым своим движением: наша маленькая девочка, которая за короткое время перестала быть маленькой, проявляла предупредительность, контролировала себя, чтобы не сделать отцу больно, опекала его — это было ненормально. Он подставил ей щеку, и она ее поцеловала.

— Я тебя люблю, — сказал он.

— Я тебя тоже, папа.

Ксавье что-то шептал на ухо Титуану, который всхлипывал, приклеившись к нему, пытался успокоить сына, но безуспешно. Пора было переходить к строгим мерам, и только я имела на них право. Я прошла прямиком к кровати, перегнулась через Титуана, коснулась губ Ксавье поцелуем, на который он едва ответил. Потом схватила сына и поймала взгляд мужа. Его глаза наполнились слезами.

— Все будет в порядке, не беспокойся. Я разберусь. Позвоню тебе сегодня вечером.

Я втянула побольше воздуха, чтобы набраться сил, и подняла Титуана как можно выше, предотвращая возможное физическое проявление его обиды, которое могло причинить боль Ксавье. И Титуан действительно неистово замахал руками и ногами. Слава богу, в свои семь лет он еще мало весил, и мне удалось, получив несколько ударов ногами, перевернуть его в воздухе и удержать в руках. И напротив, я не смогла закрыть ему рот рукой и помешать заговорить или, точнее, завопить. Крик «папа!» вырвался из глубин его сердца, разрывая мою материнскую душу. Мне бы никогда не пришло в голову, что однажды придется вырывать сына из рук отца. Я запретила себе принимать во внимание душевные терзания Ксавье. Он останется один, будет мусолить мрачные мысли, во власти физических страданий и мук отцовского сердца, которые я ничем облегчить не могла. Пенелопа пришла мне на помощь: открыла и закрыла за нами дверь палаты, взяла мою сумку. Титуан тянул руки к палате Ксавье, старался вырваться и громко звал отца, пока мы двигались по коридору. Я торопилась, шла как могла быстрее, чтобы Ксавье ничего не слышал. Я и злилась, и не злилась на себя за то, что привела их. Пора уже было, и нервный срыв Титуана — бесспорное тому доказательство. Если бы он чаще видел отца, то не пришел бы в такое состояние. Пенелопа вызвала лифт, он задерживался, потом наконец-то открылся на четвертом этаже, и мы вошли в кабину. Я даже не удивилась, когда лифт остановился этажом ниже. Как не удивилась и появлению в дверях Саши. Он изумленно поднял брови — для него стала неожиданностью представшая перед ним сцена: рыдающий и отбивающийся Титуан, Пенелопа, которая загораживала меня, силилась защитить, помочь мне.

— Добрый вечер, — поздоровался он.

— Добрый вечер, месье, — уверенно произнесла моя дочь.

Саша был впечатлен. Я не могла выдавить ни звука, все мои силы были заняты младшим.

— Ш-ш-ш, Титуан, любимый, успокойся, ну пожалуйста.

Он зарыдал еще сильнее. Я баюкала его, гладила по волосам, целовала щеки, лоб.

— Папа устал, нам нужно было уйти… Мы что-нибудь придумаем, да?

Я лихорадочно искала, что бы добавило хоть искорку радости в его жизнь. Но я устала — слишком долго несла его на руках. Поэтому поставила сына на пол, а он еще сильнее вцепился в мою шею. Меня как будто разломили пополам и поставили на колени, еще немного — и я свалюсь прямо в лифте. Я шептала ему на ухо, предлагала подряд все, что приходило на ум, ждала, что какое-то из предложений подействует.

— Титуан, я знаю, что мы сделаем… Я позвоню дедушке, а если хочешь, мы позовем Кармен, она накормит нас, а позже мы все вместе будем придумывать, как организовать твой день рождения. Я скажу Идрису, чтобы он тоже пришел, он нарисует пиратскую карту или еще что-то, что ты захочешь, все, что ты захочешь…

— Вместе… с папой, — всхлипнул он.

— Это невозможно, но мы отправим ему фото, согласен? Перестань плакать, хоть ненадолго… Мы же в лифте не одни, ты заметил?

— Считайте, что меня здесь нет, — вмешался Саша.

На мой благодарный взгляд он ответил сочувственной гримасой.

— Моему младшему брату грустно, потому что мы оставили папу совсем одного, — прервала нас Пенелопа.

Маленькая воительница бросилась на защиту брата, нашла для него самое лучшее оправдание.

— Ничего удивительного, что он грустит, — поддержал Саша, ошарашенный реакцией Пенелопы.

Я собралась выпрямиться, но Титуан мне не позволил.

— На ручки.

Сын опять стал младенцем, маленьким мальчиком, которому очень плохо. Он совсем обессилел, но это не страшно, а вот ради того, чтобы он успокоился, я готова сломать себе спину. Я подняла его и прижала к груди.

— Ухватись за мою шею.

Он уткнулся носом мне в ключицу и закинул руки на шею. Теперь он плакал беззвучно, и слезы лились мне за шиворот.

— Ты в порядке? — спросила Пенелопа.

Не отпуская ее брата, я погладила дочку по щеке и притянула к себе. Я цеплялась за своих детей, чтобы все вытерпеть, чтобы выстоять.

— Да… а ты, зайчик?

— Да, мама.

Наконец-то мы добрались до первого этажа. Саша кивком пригласил нас первыми выйти из лифта. Он последовал за нами на парковку, но держался на большем расстоянии, чем в прошлые вечера. Я посадила детей в машину и обернулась. Он стоял в десятке метров от нас, я попросила их подождать и подошла к нему.

— Вы справитесь? — обеспокоенно спросил Саша до того, как я успела что-либо произнести.

— Да, спасибо… Они здесь в первый раз, так что ничего удивительного… Но я бы дорого дала за возможность выпить вечером.

— Не сомневаюсь.

— А что у вас?

Он был сегодня особенно грустным.

— Мне вечером тоже понадобится выпивка.

— Констанс плохо себя чувствовала?

— Да, сегодня было тяжело…

— Мне очень жаль…

Будь у меня больше времени, я бы могла его поддержать.

— Идите, дети ждут.

Я вздохнула.

— Как, по-вашему, мы можем еще раз пообедать вместе? — предложила я.

— Почему бы нет?

Я развернулась и пошла к машине.

— Ава!

— Да, — ответила я, полуобернувшись.

— Вы были у себя в галерее?

— Завтра, — ответила я, не задумываясь. — А как у вас с музыкой?

— Секунду назад я обещал себе, что сделаю это завтра.

Я улыбнулась ему, села в автомобиль и проверила, что с Титуаном. На его лице начали робко проступать краски.

— Ты знакома с этим господином? — поинтересовалась Пенелопа.

— Э-э-э, не так чтобы очень…

Я не могла объяснить им, кто он такой, это даст пищу их страхам.

— Мы пересекались пару раз, его жена в той же больнице, и я захотела извиниться за то, что мы шумели в лифте.

— Прости, мама, — выдохнул Титуан.

— Все хорошо, — успокоила я и погладила его по бедру.

Отряд спасателей примчался по первому сигналу. Папа взял под козырек сразу после моего звонка. Кармен обшарила все полки в буфете и холодильнике и летала из кухни в гостиную и обратно. Идрис незамедлительно явился, услышав мой призыв о помощи. Я полностью выпадала из атмосферы, которую сама же и создала, поэтому устроилась на диване, поджав ноги, с Мадемуазель на коленях. Она царапала меня когтями сквозь джинсы, а я наблюдала за детьми. Титуан взахлеб хохотал над дедушкиной клоунадой, Пенелопа делала все, чтобы младший брат побыстрее забыл случившееся, причем эти усилия приносили пользу и ей самой. Идрис рисовал карту охоты на сокровища, а мой сын восхищенно следил за каждым движением его карандаша. Кармен, чьи кулинарные таланты были вне конкуренции, подала нам суп и множество вкуснейших закусок и не забывала подливать мне вино. Однако у содержимого моего бокала был горький привкус, потому что я мечтала разделить его с Ксавье. Лишь он отсутствовал на нашем празднике и не делал ничего, чтобы изменить это. Я прекрасно отдавала себе отчет в чудовищности его положения, но и дальше оставлять все как есть было невозможно. Я сняла Мадемуазель с колен и положила на диван, она одарила меня взглядом оскорбленной в лучших чувствах оперной дивы, но я все же встала, извинилась перед всеми, взяла телефон, надела теплую куртку, свистнула Месье и вышла в сад, погруженный во тьму. Там я набрала номер телефона в палате Ксавье.

— Как Титуан?

— Лучше… Пришли папа, Кармен и Идрис и помогают нам организовать охоту за сокровищами.

Никакой реакции.

— Ксавье, скоро его день рождения… выслушай меня и не перебивай. Я с самого начала была права: детям нужно видеться с тобой. Не буду извиняться за то, что произошло. Я знаю, что ты страдаешь, что тебе плохо, и я готова помочь тебе…

— Ава…

— Позволь мне договорить. Ты должен сделать так, чтобы быть дома в этот день. Тебе осталось десять дней, за которые ты обязан встать на ноги…

— Я не смогу, меня не отпустят, и ты это знаешь.

Он заблуждался или врал мне, потому что врачи убеждали меня в противном, а он и только он отказывался выздоравливать.

— Вообще-то должны отпустить… Но не важно, в любом случае я договорюсь о временном разрешении, ты его получишь и приедешь.

— Боюсь, что не справлюсь…

— Я не оставлю тебе выбора, приеду завтра утром, и мы поговорим с твоим реабилитологом. А на днях тебя осмотрит хирург и определит дальнейшую тактику.

Ксавье с всхлипом втянул в себя воздух, и я услышала, как он устал и раздражен. На кого он злится — на меня? На самого себя?

— Мне пора. Целую тебя.

Назавтра я приступила к реализации своего плана и приехала незадолго до начала сеанса. Дождалась в коридоре реабилитолога, описала ему ситуацию и попросила оценить аргумент, который я нашла, чтобы расшевелить Ксавье. Мое предложение ему скорее понравилось, хотя он и уточнил, что это в компетенции лечащего врача — выписать из больницы или ограничиться пропуском на один вечер. Пусть так. Надеюсь, он примет правильное решение, это и в его интересах…