Утешительная партия игры в петанк Гавальда Анна

6

Коротко поздоровался с коллегами. Сел в свое кресло с потертыми подлокотниками. Попытался сосредоточиться. Для начала включил компьютер. Пятьдесят восемь писем. Вздохнул. Отделил зерна от плевел, время от времени встряхивая головой, отгоняя от себя домашние проблемы. Случайно открыл спам: Greeting, charles.balanda, did yon ever ask yourself is my penis big enough?^[100] Криво улыбнулся, выслушал жалобы, раздал советы и наставления, проверил работу молодого Фавра, нахмурил брови, взял планшет, с поразительной скоростью все исчеркал, переключился, задумался, надолго задумался, убрал фотографию Л., пытался понять, не отвечал на звонки, чтобы не сбиться, одни ошибки исправил, другие наделал сам, просмотрел свои записи, полистал справочники, поработал, опять задумался, отправил документ в печать и, потягиваясь, встал.

Осознал, что уже три часа дня, долго стоял у принтера, пока не сообразил, что закончилась бумага, новой пачки не нашел.

Взбесился.

Шарахнул по принтеру, от удара лоток для бумаги заклинило, чертыхнулся, выругался, набросился на бедного Марка, который хотел было ему помочь, в общем, наказал всех за абсурдность того, что выпало на его долю за последние месяцы, и за тяжкое бремя рогоносца.

«Бумага! Где бумага!» – твердил он, как помешанный.

Отказался идти обедать. Спустился во двор покурить, наткнулся на соседа снизу, который стал ему жаловаться на бесконечные протечки:

– К чему вы мне все это рассказываете? Я что, сантехник?

Пробормотал извинения, которых никто не услышал. Чуть не завелся было по новой с пол-оборота, заметив папку с надписью «Расходы» по стройке PRAT в Валансьене, сдержался и, мудрый опытом, вернулся в отчий дом остаток дней своих прожить с своими чертежами.^[101]

В конце рабочего дня позвонил адвокату:

– О! я вам сейчас расскажу, как продвигаются ваши процессы! – пошутил тот.

– Помилуйте, только не это! – ответил Шарль в том же тоне, – я вам плачу такие деньги как раз потому, что и слышать об этом ничего не желаю!

Они проговорили больше часа, на другом конце провода бесперебойно работал счетчик, и под конец Шарль произнес:

– Скажите… А семейные дела вы ведете? – спросил и тут же пожалел.

– Бог мой, нет, конечно! Но почему вы спрашиваете?

– Да так, ничего. Ладно… Возвращаюсь к моим обязанностям… Пойду творить для вас новые возможности меня обирать.

– Я уже не раз вам говорил, Баланда, обязанности – это коррелят профессионализма.

– Послушайте, вынужден вам признаться… Ненавижу эту вашу фразочку, будьте добры, придумайте в следующий раз что-нибудь новенькое…

– Ха! Ха! В другой раз мы с вами будем обедать в «Амбруази», за мной ведь должок!

– Ну да… Если я к тому времени не окажусь за решеткой…

– О, для нашей Республики это будет большая удача, друг мой! Чтобы такой человек, как вы, да нашел возможность проявить интерес к нашим тюрьмам…

Шарль долго смотрел на свою руку, все еще лежащую на телефоне.

«Почему вы спрашиваете?»

Действительно, почему? Смешно. У него же нет семьи.

В кои-то веки ушел из офиса не последний и решил дойти до «Арсенала» пешком.

На площади Бастилии прослушал автоответчик.

«Надо поговорить», прозвучало в трубке.

Поговорить.

Забавная мысль…

Его угнетало не столько то, что сам он все больше отдалялся от этих берегов, а то, что берега подмывает вода.

И все же… Может быть… Отменить встречи, уехать подальше и вновь, как когда-то, посреди бела дня задернуть в номере шторы… Но все, что придумывал этот мужчина, идя по бульвару Бурдон, тут же опровергал архитектор: почва с обеих сторон стала слишком зыбкой, пришло время признать, что будущего здесь не построить.

Здание простояло одиннадцать лет.

Переходя на другую сторону, почувствовал, как в нем ухмыльнулся подрядчик: никто не может его упрекать за стройку более чем десятилетней давности.^[102]

Исполнил свой долг, пожал руки всем, кому полагается, напомнил о себе нужным людям. Около одиннадцати, очутившись в ночи перед статуей Рембо, которую он ненавидел (разломанный надвое «путник в башмаках, подбитых ветром», и под этой ерундой надпись: «путник, в башмаках, взлетевших к верху»^[103]), помедлил в нерешительности и сбился с пути.

Или, наоборот, его нашел.

7

– Ого! Явился не запылился! Ты вообще-то знаешь, скока щас времени? – подбоченившись, накинулась она на него.

Он отмахнулся от нее и прошел на кухню.

– Ну ты и нахал… И почему не позвонил? Я, заметь, могла бы быть и не одна…

Увидела, как вытянулось его лицо, и рассмеялась.

– Да ладно… Я же сказала, «могла бы», ок? Могла бы… – и поцеловала его.

– Ну проходи, будь как дома, собственно, это твой дом и есть… Welcome home, дорогой, и что же привело тебя сюда? Хочешь поднять мне квартплату… – и спохватившись: – О-па! Что-то ты сам не свой… Снова русские достают?

Он не знал с чего начать, не знал, сумеет ли он это сказать, поэтому выбрал что попроще:

– Я замерз, хочу есть и хочу, чтобы меня любили.

– Черт возьми… Плохо дело! Ладно… Пошли…

– Могу сварганить тебе омлет из не самых свежих яиц на просроченном масле. Пойдет?

Она смотрела, как он ест, открыла банку пива, отклеила свой никотиновый пластырь и стрельнула у него сигарету. Отодвинув тарелку, он молча смотрел на нее.

Она встала, зажгла подсветку вытяжки над плитой, выключила остальной свет, вернулась и поставила табуретку к стене, чтобы облокотиться спиной.

– С чего начнем? – спросила вполголоса.

– Не знаю, – он закрыл глаза.

– Нет, знаешь… Ты всегда все знаешь…

– Нет. Теперь уже нет.

– Ты…

– Что я?

– Ты знаешь, отчего она умерла?

– Нет.

– Ты звонил Алексису?

– Звонил, но забыл спросить…

– Ну ты даешь!

– Он меня взбесил, и я бросил трубку.

– Понятно… Хочешь чего-нибудь на десерт?

– Не хочу.

– И правильно, у меня все равно ничего нет… А коф…

– Лоранс мне изменяет, – перебил он ее.

– То же мне новость, – усмехнулась она. – Ой, прости…

– Это что, ни для кого не секрет?

– Да нееет, я пошутила… Кофе будешь?

– Получается, все знали…

– Есть еще травяной чай «плоский живот», если хочешь…

– Может, это я изменился, а Клер?

– Или «спокойная ночь»… Тоже неплохо, «спокойная ночь»… Расслабляет… Что ты говорил?

– Я больше не могу. Не могу.

– Эй… Ты что это, собираешься нам тут выдать кризис среднего возраста? Midlife crisis, как это теперь называют…

– А что, похоже?

– По-моему, очень…

– Какая гадость. Хотелось бы быть пооригинальнее… Кажется, я начинаю разочаровываться в себе, – пошутил он через силу.

– Ну, все не так уж страшно, да?

– Ты про старость?

– Нет, про Лоранс… Ей же это все равно, что в SPA-салон сходить!.. Ну, не знаю… своего рода маска с омолаживающим эффектом… Эти маленькие шалости, в любом случае, намного безопаснее ботокса…

– …

– Да и вообще…

– Что?

– Тебя никогда нет дома. Вкалываешь, как сумасшедший, весь в делах, поставь себя на ее место…

– Ты права.

– Конечно, права! И знаешь, почему? Потому что сама такая же. Ухожу в работу, чтобы не думать. Чем больше я завалена этими гнусными делами, тем лучше. Гениально, думаю, занята надолго вперед… Знаешь, почему я столько работаю?

– Почему?

– Чтобы забыть о том, что масленка моя провоняла…

– …

– И что же, по-твоему, люди должны хранить нам верность? Кому? Чему? И как? Но… ты ведь любишь свою работу?

– Уже не знаю.

– Да любишь. И не кокетничай. И это счастье, за которое надо платить… И потом, у тебя есть Матильда…

– Была.

Она замолчала.

– Кончай, – разозлилась она, – эта девочка не просто совместно нажитое имущество… И потом, ты ведь не ушел от них…

– …

– Или ушел?

– Не знаю.

– Не уходи.

– Почему?

– Одному трудно.

– Ты вроде справляешься…

Она встала, распахнула дверцы шкафчиков, холодильника, везде хоть шаром покати, и посмотрела ему прямо в глаза:

– И это ты называешь жизнью?

Он протянул ей свою чашку.

– У меня нет на нее никаких прав, не так ли? Я имею в виду, юридически…

– Есть. Закон изменился. Ты вполне можешь подать в суд, предоставив свидетельские показания… Только тебе это не нужно, и ты сам это прекрасно понимаешь…

– Почему?

– Потому что она любит тебя, идиот… Ладно, – потянулась она, – ты не поверишь, но мне еще надо поработать…

– Я могу остаться?

– Сколько угодно… Наш допотопный «клик-клак»^[104] в твоем распоряжении, вспомнишь молодость…

Она передвинула горы скопившихся на диване вещей и протянула ему две чистые простыни.

Как в старое доброе время, они по очереди побывали в крошечной ванной, почистили зубы одной зубной щеткой, но… все же было не так как прежде.

Столько лет прошло, и самое важное, что они когда-то пообещали сами себе, выполнить им так и не удалось. Единственное, чего они добились, так это что оба платят теперь налогов больше: кто в десять, а кто и в сто раз.

Он растянулся на диване, сокрушаясь о своей спине, и вновь услышал привычный гул наземной линии метро, задававший ритм его бессонных ночей в студенческие годы.

Невольно улыбнулся.

– Шарль, – ее силуэт возник в дверном проеме, как в театре теней. – Я могу задать тебе один вопрос?

– Не стоит. Я ненадолго. Не волнуйся…

– Нет… Я не об этом…

– Валяй…

– Вы с Анук?

– Да… – сказал он, приподнимаясь.

– Вы… Да, нет. Ничего.

– Что, мы?

– …

– Ты хочешь знать, спали ли мы?

– Нет. Ну то есть… я не это хотела спросить. Я скорее… про чувства что ли…

– …

– Извини.

Уходя, она обернулась:

– Спокойной ночи, – добавила она.

– Клер?

– Забудь. Спи.

– Нет, – неожиданно прозвучало в темноте.

Она медленно, стараясь не шуметь, закрыла за собой дверь.

Однако когда по шестой линии метро прогрохотал пятый по счету поезд, он поправился:

– Да.

И уже гораздо позднее, окончательно совладав с собой:

– Нет.

«В белом платье, волосы убраны, улыбка точь-в-точь как на первой фотографии, под виш…»

Белое платье. Волосы убраны. Точь-в-точь та же улыбка.

Семейное торжество. В тот вечер праздновали всё сразу: тридцатипятилетний юбилей свадьбы Мадо и Анри, окончание Клер первого курса юридического факультета, помолвку Эдит и победу Шарля на конкурсе.

На каком именно? Уже и не помнил. На одном из… Он тогда впервые пришел к родителям с «девушкой». Как ее звали? Он, может, и вспомнил бы, да это совершенно неважно. Девушка, похожая на него самого… Серьезная, из хорошей семьи, миловидная, с чуть полноватыми икрами… Совсем еще зеленая, которой он, должно быть, преподал кое-какие азы в соседней комнате…

Знаешь, Шарль… Как-то некрасиво у тебя получается… Хотя бы имя для приличия вспомни…

Вроде, Лора… Да, Лора… С челкой, такая серьезная, все время требовала темноты, а после секса любила порассуждать о кинетической энергии… Лора Диппель… точно.

Он обнимал ее за талию, говорил громко, произносил тосты, нес околесицу, очень устал за последние месяцы, расслаблялся и, невзирая на свои регалии, плясал, как бог на душу положит.

Он был уже хорош, когда появилась Анук.

– Познакомишь? – улыбнулась она, бросив беглый взгляд на декольте девушки.

Шарль представил их друг другу и тут же отошел в сторону.

– Кто она? – спросила «вычисленная» любительница цифр.

– Соседка…

– А почему у нее волосы мокрые?

Именно такие вопросы она все время и задавала.

– Почему? Понятия не имею. Наверное, она только что из душа!

– А почему она пришла только сейчас?

(Ты посмотри-ка… Как будто в такое время твое появление может оправдать лишь пара абзацев в биографическом словаре Who's Who…)

– Она была на работе.

– А она…

– Она медсестра, – перебил он, – медсестра. Если ты хочешь знать, в какой больнице, в каком отделении, стаж, объем бедер и ее пенсионные отчисления, то спроси у нее сама.

Лора насупилась, он отошел в сторону.

– Ну так как, молодой человек? Вы готовы пожертвовать собой и пригласить на танец даму преклонного возраста? – услышал он голос у себя за спиной, когда вылавливал свою зажигалку из огромной кастрюли с пуншем.

Он улыбнулся ей раньше, чем успел обернуться.

– Отставьте вашу палочку, бабуля. Я в вашем распоряжении.

Белое платье, забавное, красивое платье, насквозь пропитанное кинетической энергией. Все словно сшитое из движения.

Она отрывалась в объятиях своего лауреата. У нее выдался тяжелый день, сражалась с оппортунизмом инфекций и проиграла. Последнее время – постоянно проигрывала. Хотела танцевать.

Танцевать и прикасаться к нему – с его миллионами белых кровяных телец и устойчивой иммунной системой. К нему, такому стыдливому, старавшемуся держаться подальше от ее белого платья, а она, смеясь, все тянула его к себе поближе. Плевать, Шарль, плевать на все! – приказывали ее глаза. – Мы живые, понимаешь? Жи-вы-е!

И он не сопротивлялся, а его подружка смотрела на все это в полном изумлении. Но потом опомнился, облагоразумился, выпустил ее из своих объятий, вернул ей ее энергию, пропорциональную массе. И пошел подышать воздухом под звездами.

– Ничего себе, горяча же твоя соседка…

Да, заткнись ты.

– Ну, я имею в виду, для ее-то возраста…

Вот стерва.

– Мне пора домой.

– Уже? – нехотя спросил он.

– Ты же знаешь, у меня в понедельник устный экзамен, – вздохнула его любимая.

Конечно, он забыл.

– Так пошли?

– Нет.

– То есть?

Достаточно, избавим себя от окончания этого бессмысленного разговора. В конце концов, он вызвал ей такси, и она уехала повторять то, что, по-видимому, и так уже знала наизусть.

Небрежно поцеловал, всячески поддержал и пошел к дому. Под кустами жасмина заскрипел гравий.

– Так значит, ты влюбился?

Хотел ответить, что нет, но признался в обратном.

– Вот и славно…

– …

– И ты… Ты давно ее знаешь?

Шарль поднял голову, посмотрел на нее, улыбнулся, опустил голову.

– Да.

Потом пошел на шум голосов.

Давно…

Он разволновался, несколько раз искал ее глазами, не находил, выпил, забылся, забыл ее.

Но когда сестры потребовали тишины, музыка смолкла, свет погас, когда внесли огромный торт и поставили его перед матушкой, молитвенно сложившей руки, а отец достал из кармана заготовленную речь под бесконечные возгласы «тсс», «охи», «ахи» и опять «тсс», чья-то рука взяла его и вытащила из этого круга.

Он пошел за ней, поднялся вслед за ней по ступенькам, до него еще долетали обрывки торжественной речи: «столько лет… дорогие дети… трудности… доверие… поддержка… всегда…», потом она отворила первую попавшуюся дверь и повернулась к нему.

Дальше они не пошли, остались стоять в темноте, и единственное, что в тот момент он мог сказать о жизни в целом – это то, что ее волосы уже не мокрые.

Она прижала его с такой силой, что ручка двери врезалась ему в поясницу. Однако он этого даже не осознавал, не чувствовал боли; она уже целовала его.

Они так долго этого хотели, и теперь буквально растворялись друг в друге.

Осыпали друг друга поцелуями, искушали…

Никогда не были так далеки…

Шарль сражался со шпильками ее пучка, она билась с его ремнем, он откидывал ее волосы, она расстегивала его брюки, он старался держать ее лицо прямо перед собой, она все время опускала его вниз, искал слова, те самые, которые повторял тысячу раз, и которые менялись вместе с ним все эти годы, но она умоляла его молчать, он заставлял ее смотреть на него, а она скользила в сторону и кусала его за ухо, он утыкался в ее шею, а она терзала его до крови, он еще по сути до нее и не добрался, а она уже обвилась вокруг его ноги и оперлась о него, постанывая.

Держал в своих руках любовь всей своей жизни, мадонну своего детства, самую красивую женщину на свете, наваждение всех его бессонных ночей, вдохновительницу всех его побед, тогда как у нее руки тоже были заняты…