Уэллс. Горький ветер Даль Дмитрий
– Пока что погрешность ничтожно мизерная. У нас живут три матримона, – ответил профессор.
Тогда я не знал, что он сильно лукавил, скрывая тот факт, что на первых этапах проекта «Остров» рождение матримонов было частым явлением. Каждое пятое перерождение заканчивалось таким образом. Часть матримонов погибала в первые дни своей новой жизни, часть была уничтожена, так как человеческий разум не мог справиться с новыми возможностями, которые к тому же были изуродованы выбившейся из-под контроля трансформацией. И еще нескольких матримонов профессор содержит в клетках в самом темном и удаленном месте Острова, поскольку они хоть и оставались в своем разуме, но были очень агрессивны и опасны.
В первое время профессор слишком плохо контролировал их, поэтому случались побеги, которые заканчивались большой кровью. Вырвавшиеся на свободу матримоны не могли контролировать себя и свою жажду. Они нападали на местных жителей и потрошили их. Со временем профессор научился строить клетки, которые их сдерживали, но дурная слава уже укрепилась за Резервацией. Деревенские считали профессора посланником дьявола на Земле, а его подопечных злобными демонами, которых требуется уничтожать.
– Вам не жалко этих существ, ведь у них есть разум и душа, – спросил я и тут же удостоился двух взглядов – благодарного от Уэллса и раздраженного от Моро.
– Они – добровольцы. Вы станете жалеть пожарного, который идет и погибает в огне? Или полицейского, который на задержании получает пулю в голову? Они сами выбрали этот путь. Они знали, на что шли. Так и мои матримоны…
– Но, быть может, они действовали не по своей воле…
– Вы что, хотите обвинить меня в том, что я их принудил?!! – бешено сверкнул глазами профессор. – Хурлядь, да как вам такое могло прийти в голову!
Дверь перед нами открылась, и в коридор, потягиваясь, вышла Миледи. Ее появление было настолько неожиданным, что профессор даже забыл, о чем мы только что разговаривали.
– Быть может, у них не было свободы выбора. Они пошли на этот шаг, чтобы сохранить свою жизнь, добыть себе кусок хлеба на пропитание?
– У них был выбор пойти работать. И в поту добывать себе хлеб насущный, – возразил профессор.
– Вы же знаете, как сейчас тяжело и невыносимо живется рабочим. Как мало им платят, им не хватает, чтобы свести концы с концами, я уж не говорю о том, чтобы прокормить свои семьи. Вы читали книгу господина Джека Лондона «Люди бездны»? – упорствовал я.
– Нет. Не читал, – злился профессор. – Не понимаю, к чему вы это ведете. Если человек хочет хорошо жить, то пусть идет работать. Умный добьется своего. Но они даже не попытались. Они пришли ко мне, чтобы переродиться. И почему я должен жалеть тех, у кого это не вышло?
Я решил не продолжать этот разговор, поскольку больше не видел в нем смысла. Переубедить или усовестить профессора – такое же бессмысленное занятие, как и выдавить слезы из церковного колокола.
– А можно взглянуть поближе на этих матримонов? – спросил Уэллс.
Я прямо чувствовал, какая громадная работа идет в его голове. Он не просто смотрел и любопытствовал. Он наблюдал и анализировал, чтобы потом все взвесить и сделать вывод относительно деятельности профессора Моро. Что же по мне, то я пока видел, что, несмотря на явные успехи, имеются и серьезные перегибы, которые не смогут зачеркнуть достижения, но могут заставить в них сомневаться.
– Пожалуйте, – сказал профессор и подозвал к себе Селедку.
Что-то прошептал ему на ухо. После чего тот ушел, а мы продолжили путь. На этот раз шли не прогулочным шагом, а уверенной поступью профессора, опаздывающего на лекции.
Моро привел нас в просторную аудиторию, пустовавшую в этот час. Хотя, судя по забытым на столах тетрадкам и учебникам, совсем недавно здесь велись занятия. Я даже перевернул одну раскрытую книгу и прочитал: «Экспериментальная физика. Первый год» на обложке. Моро серьезно подходил к своему проекту. И если уж воспитывать новое человечество, то оно должно быть всесторонне образованно и развито.
Профессор предложил нам сесть за кафедру, сам тут же занял место председательствующего. Уэллс подошел к широкому окну, отодвинул тяжелую штору и выглянул на улицу. Я тоже заинтересовался, что же видно из окна. Ведь снаружи здание выглядело двухэтажным, а мы сейчас находились на третьем этаже. Каково же было мое удивление, когда я обнаружил, что за окном открывался чудесный буколический вид на поле и лес за ним, и что самое важное – я видел все так, словно смотрел из окон первого этажа. Я не успел обдумать увиденное, как дверь аудитории открылась и один за другим вошли несколько человек. За их спинами серебрился Селедка.
Вошедшие держались робко. Неуверенные в самих себе, они замерли на пороге и с испугом посмотрели на профессора, который выглядел более чем недовольно. Задуманная им экскурсия отбилась от намеченного сценария и развивалась не в том направлении. Он явно не собирался показывать нам матримонов, и если бы один из них не вылез мне на глаза, то тайны Острова остались бы скрыты.
Уэллс подошел к матримонам и стал рассматривать.
Их было трое. Один высокий, с согбенной спиной и неестественно длинной левой рукой, которую он вынужден был держать за локоть правой, чтобы та не волочилась по полу. Вероятно, его пытались растянуть, сделать из него резинового человека, который способен произвольно увеличивать и сокращать размеры своего тела, но что-то пошло не так, и одна из рук, приняв неестественно длинную форму, не смогла сократиться до нормальной. Второй – маленький лысый человечек с выпученными глазами – ничем не выделялся. Так что мне оставалось непонятно, что же нового и незавершенного было у него. Но Селедка развеял мои сомнения. Он толкнул лысого в спину. И тот, резко дернувшись вперед, размножился, словно размазался в пространстве, а затем резко схлопнулся, вернувшись к самому себе. От этого движения он не удержался на ногах и упал на спину. Похоже, я понял, в чем тут было дело. Его новой способностью должно было стать мгновенное перемещение в пространстве посредством телепортации, но его постоянно возвращало в исходную точку. Такой Бегун, куда бы ни бежал, возвращается назад. Третий – молодой розовощекий парень с большими выразительными глазами и настолько седыми волосами, что начинаешь сомневаться в их естественном происхождении. Но тут, как мы ни силились угадать его ущербность, нам не удалось. А он сам не рвался нам ее продемонстрировать.
– Скажи, Моро, и что эти люди делают после того, как они оказались за бортом Острова? – спросил Уэллс.
– Я же говорил. Живут у меня. Ассистируют в проведении экспериментов. Они всегда при деле. Сыты и довольны. Правда, господа? – обратился он к матримонам.
Они энергично закивали. Так энергично, что у седого юноши голова сорвалась с плеч и повисла на неестественно длинной шее. Ему пришлось подбирать ее руками и запихивать назад на место. В этом ему помогали другие матримоны.
В дверном проеме появился Двуглавый. Бросил злой взгляд на матримонов, вопрошающий – на профессора, видно, получив от него одному ему понятную команду, Монтгомери рявкнул:
– За мной!
Матримоны один за другим вышли из аудитории.
– Вы довольны, господа? Продолжим осмотр Острова? – спросил профессор.
– С превеликим удовольствием, – ответил Уэллс.
Было видно, что экскурсия сильно взволновала его, но то, что он видел, вряд ли могло ему понравиться. Слишком много уродства было в этом новом вылупляющемся человечестве. Быть может, так и должно быть. Когда рождается что-то новое, прекрасное, неизменно по пятам следует что-то уродливое, порченное, словно последыш, который рано или поздно отомрет. Бабочка расправит крылья и полетит в светлое будущее. Но Уэллс, видно, считал, что этого уродства слишком много, оно может перетянуть все светлое на свою сторону. Я чувствовал, что вечером, когда мы останемся наедине, предстоит долгая и трудная беседа.
– Скажи, Моро, зачем ты позвал меня? Просто похвастаться своими открытиями? Или у тебя есть какое-то деловое предложение? – спросил Уэллс, когда мы выходили из аудитории.
– Я хочу предложить тебе возродить «Ленивцев», – ответил профессор.
– Чтобы что-то возродить, это что-то должно умереть. А «Ленивцы» никогда не умирали, – возразил Уэллс.
– Ты же понимаешь, о чем я говорю. Я предлагаю возродить клуб в прежнем виде. Только в прежнем составе он имеет силу.
– С какой целью нам следует это сделать? – уточнил Уэллс.
– С целью начать построения Космополиса. Хомо новусам нужно руководство. Кто, как не «Ленивцы», способны его осуществить.
– Ты предлагаешь вернуть всех прежних участников?
– Зачем? Я думаю, нам будет достаточно двух. Тебя и меня. Эдисон давно и сильно увлечен деньгами. Это его путь. Что же касается Циолковского, его душа летит к звездам. Ни о чем другом он думать не хочет. И Космополис если и согласится строить, то где-то между Марсом и Венерой.
– То есть ты решил выбрать меня своим компаньоном. Что ж, это весьма почетная должность. Хотя не понимаю, почему именно меня.
Можно было подумать, что Уэллс испытывает благородную зависть к профессору Моро. Ведь ему удалось быстрее всего приблизить процесс построения Космополиса, которым бредил Уэллс, но я слишком хорошо его знал и понимал, что Гэрберт не одобряет методики Моро, а значит, такой вариант построения Космополиса уже в корне неверен. Если в бетон будущего здания замешать кровь, то что бы дальше ни делалось, как бы ни мечталось и ни творилось, здание построено на крови, и от этого никуда не деться. Цель не оправдывает средства, потому что если средства гнилые, то и цель сгниет на корню.
– Из всех ленивцев ты более всего был близок мне, поэтому я решил, что мы единомышленники и соратники, поэтому личные амбиции могут подождать. Главное – благая цель.
– То есть ты считаешь, что настала пора строить Космополис. Человечество готово к этому? – уточнил Уэллс.
– Хурлядь меня разбери. Безусловно. Дальше некуда тянуть. Хомо сапиенс уже достигли предела в процессе саморазрушения. Совсем недавно мы пережили сильнейшую мировую войну, ничего подобного Земля раньше не знала. Ты думаешь, это хоть чему-то научило людей? Они одумаются, извлекут урок из увиденного и пережитого? Нет. Молодое поколение будет говорить: «Я не буду думать об этом, подумаю об этом завтра». Оно уже слишком много пережило, чтобы продолжать страдать дальше. Их больше интересует здесь и сейчас. Но опыт передается в исторической перспективе, и будущее человечество точно так же не одумается. Потому что они будут говорить: «Зачем мне знать историю? Чем мне поможет знание истории? Оно поможет мне поменять колесо на автомобиле или построить дом?» Но эти малодушные идиоты не понимают, что знание истории определяет, на чьем автомобиле они будут менять колесо – на своем или хозяина. И для кого будут строить дом – для себя и своей семьи или для хозяина. Уроки истории будут забыты так же быстро. И человечество вновь наступит на грабли новой мировой войны, которая приведет, быть может, к исчезновению целых народов и культур. А что потом? Обесчеловечивание и вымирание от вырвавшегося из секретных лабораторий вируса? Какая перспектива? Люди не учатся на своих ошибках. Им важно только собственное «эго», ради которого они готовы будут припарковать машину на голову своего собрата, построить дом на человеческих костях, продать и предать все святое, чем дорожили их предки. Нельзя больше ждать. Надо начинать ломать устои и строить новый мир.
– И как же ты собираешься делать это? – спросил Уэллс, но Моро не успел ему ответить.
В здании взревели сирены, и профессор побледнел от злости.
– Охранный периметр нарушен. Проклятые деревенские идиоты!
Глава 13. Нападение на Резервацию
Закатное солнце ползло за линию горизонта, оставляя за собой кровавый след. Я и не заметил, как прошел день, словно время на Острове текло по-другому, меняя свои качественные характеристики. Уэллс если и удивился этому, то виду не подал. Его куда больше интересовал тот хаос, что образовался вокруг после того, как сирены оповестили о нарушении охранного периметра.
Бордовый от злости профессор командовал своими людьми. Селедка мигом нарисовался рядом и слушал указания:
– К прорыву отправить два звена оборотней. Отправь кого-нибудь в Кузню, пусть выводят треножник. Одного достаточно. Хотя нет. Лучше два. Действуй! И пришли за нами машину.
Селедка подпрыгнул на месте и бросился исполнять приказание.
Моро же нервно расхаживал возле дверей Острова, словно ожидал кого-то. Дверь хлопнула, и на улице появился Двуглавый в сопровождении трех плечистых ребят в красных костюмах. Красные замерли на месте, ожидая указаний. Двуглавый подошел к профессору.
Айэртон сказал:
– Кажется, сработало.
Монтгомери добавил:
– Какие же они там все простодушные идиоты.
Моро сверкнул глазами и ответил:
– Не расслабляться. Отправляйтесь на передовую. Местных не жалеть, но не уничтожать. Нам не нужно лишней крови. Чтобы без жертв. Попугать. Пошуметь. Пошалить. Можно разрушить пару домов. Но на этом все. Нам не нужны сельские трагедии, которые могут закончиться большой дракой.
Айэртон улыбнулся азартно. Монтгомери – сдержанно, с изрядной долей сомнения.
Двуглавый свистнул призывно и в сопровождении красных сюртуков заспешил к границе Резервации.
Моро повернулся к нам. И только теперь я понял, что он нисколько не злится, а, наоборот, испытывает эйфорию и торжество. Он был режиссером, который долго готовился к премьере, и вот она уже началась. Еще до того, как он заговорил, я догадался, что он собирался нам сказать.
– Сегодня вы увидите наши возможности. Не в полной мере, но все же кое-что мы уже можем продемонстрировать. В том числе и достижение наших мастеров в области военных машин.
– Ты подготовил этот прорыв?
– Деревенские дураки. Они ведутся на любую провокацию. Достаточно у них перед лицом помахать лисьим хвостом, как они уже несутся в лес, сверкая ружейными стволами.
– Зачем ты это сделал?
– Как по-другому я мог бы продемонстрировать тебе наши возможности? Чтобы ты поверил в серьезность наших намерений? – удивился профессор.
– Зачем воевать? Если можно договориться? – спросил Уэллс.
– С кем договариваться? С этими дикарями? – Моро презрительно скривил губы.
От особняка показалась машина, направляющаяся к нам. Через минуту мы уже сидели на заднем сиденье и тряслись на кочках, в то время как профессор подпрыгивал на переднем кресле и назойливо указывал шоферу, куда ему рулить.
Я очень пожалел, что в этот момент Герман оказался в особняке, а не рядом со мной. Этим вечером его мастерство водителя могло бы нам очень пригодиться, но нам приходилось полагаться на профессионализм профессорского шофера, который словно специально решил пересчитать все ямы и кочки в окрестностях.
Наконец, он вырулил на проселочную дорогу и направился в сторону ворот, но, не доезжая до них, свернул влево, и нам опять пришлось испытать все радости деревенской езды. Сомнительное удовольствие это сельское сафари.
Выстрелы мы услышали задолго до того, как увидели поле битвы. Машина свернула направо, затем резко влево, обогнула дерево, с которым чуть было не столкнулась, вырулила на холм и остановилась.
Профессор выскочил из салона. Я вышел за ним и услышал, как хлопнула дверца со стороны Уэллса. Шофер предпочел остаться в машине, словно спектакль, ради которого мы заняли места в первых рядах, он уже видел несколько раз и тот уже успел ему наскучить.
Наш наблюдательный пункт находился на небольшом холме, с которого открывался отличный вид на край Резервации, ограниченный забором с проволочной сеткой. Но здесь несколько секций забора было повалено, и возле него мелькали масляные лампы и факелы. Слышался лай собак и разъяренные голоса, подбадривающие друг друга, вдохновляющие на кровавые подвиги.
– Что вы сделали, Моро? Чем так разозлили деревенских? – спросил Уэллс.
– Дал возможность кое-кому из своих подопечных порезвиться в деревне, – мечтательно произнес профессор, но тут же спохватился, опасаясь, что сболтнул лишнее. – Мои дети ничего страшного не сделали. Попугали местных женщин, навели шороху в чужих огородах, ну, может, задрали теленка-другого.
– К чему вы дразните этих людей? – не смог я удержаться от возгласа.
– Они ненавидят моих детей. Будь их воля, они сожгли бы Резервацию и Остров, мерзкие дикари. Хурлядь их раздери.
– Может, вы сами довели до этого. Вы являетесь причиной всех ваших бед, – не отступал я.
– Они сразу не приняли нас. Как только я тут появился и стал строиться, они пытались нас выжить. Мы столько всего натерпелись от этих мерзавцев! Хурлядь, я боюсь и не упомнить все те случаи, когда они устраивали мне поджог. А сколько раз они травили мой скот! Сколько раз разрушали мои ветряные мельницы!
– Может, стоило бороться с ними законным путем? Обратиться в полицию. В суд, в конце концов, – сказал Уэллс.
– Я несколько раз пробовал. Но обжигался. Я для них чужак. Приезжий. Хуже разве что какой-нибудь янки. Полиция насмехалась надо мной. Суд то отклонял мои иски, то закрывал дела по мнимым причинам, то выносил решения не в мою пользу. Бессмысленно бороться с хурлядью руками местной хурляди. И я отступил. Я решил, что отныне мой дом – моя крепость. И я при помощи моих подопечных стал возводить защитный периметр, оборудовал систему безопасности моих земель.
– И теперь вы решили все это разрушить? – уточнил Уэллс.
– Нет. Ни в коем случае. Я хочу провести демонстрацию силы. В первую очередь для вас. Но и для местной деревенщины это будет неплохим уроком. Замрите. И наблюдайте. Скоро начнется.
Профессор был истинным фанатиком. Такой готов и сам взойти на костер во славу своих идей и других возвести. Но с другой стороны, и Уэллс тоже фанатик. Он настолько наполнен своими философскими конструкциями, что ничем другим жить не хочет да и не станет.
Тем временем у разрушенного забора засуетились люди. Началась какая-то толчея. Я видел, что деревенские поймали кого-то из обитателей резервации. Вероятно, тех, кто успел прибежать к нарушенному периметру первым, повалили на землю и стали нещадно избивать. Я не мог разобрать деталей, несмотря на фонари и факелы. Все же вечерело, да и мы находились относительно далеко. К разрушенной границе Резервации продолжали прибывать деревенские. Все они были вооружены. Кто вилами, кто кольями, но большая часть имела при себе охотничьи ружья, и они были настроены решительно. То и дело раздавались выстрелы, только непонятно, в кого они палили. Поскольку единственные доступные им враги катались по земле, в то время как их топтали успевшие первыми к раздаче деревенские.
Вот кто-то заметил нас на холме. Раздался свист, улюлюканье, дикий смех. Затрещали выстрелы. Мы находились достаточно далеко, чтобы пули могли нас достать. Но я все же с трудом сдержался, чтобы не выхватить револьвер и не начать стрелять в ответ. Профессор стоял гордо и невозмутимо. Ни один выстрел не мог его заставить искать спасения в укрытии за машиной. Даже тогда, когда одна из пуль неожиданно пролетела в опасной близости от его головы, он не дрогнул ни единым мускулом. Но затем тело его затряслось в приступе торжествующего смеха.
Я недоумевал, почему Моро дает спокойно избивать своих подопечных и ничего не делает, чтобы их спасти. К тому времени как звенья оборотней придут вершить правосудие, деревенские затопчут охранников периметра. Живого места на них не оставят. Я уже подумывал над тем, чтобы самому броситься в бой, когда на противоположном краю леса показались огромные серые тени. Деревенские тоже увидели их и переключились на новых героев. Вечерние сумерки вспарывали оружейные залпы. Сильно пахло порохом и кровью. А серые тем временем, ни на что не обращая внимания, неслись в сторону врага. И я уже мог разглядеть, что это никакие не тени, а вполне себе живые существа. Огромные волки, количеством не меньше двух десятков, приближались к деревенским, которые продолжали бессмысленно топтаться на границе Резервации.
Вот первые волки достигли своей цели. Один за другим они сбивали с ног пришлых и начинали их трепать. Но все же было видно, что делают они это вполсилы, так, чтобы пустить кровь, быть может покалечить, но ни в коем случае не убить. Но и им досталось. Несколько бедолаг в прыжке словили по пуле и теперь катались по траве, утробно рыча от боли.
Деревенские же и не думали сдаваться. Они словно ждали этого нападения. Еще несколько мгновений назад это была неуправляемая толпа, но стоило оборотням напасть, как люди перестроились. Встали упорядоченным отрядом, подчиняющимся единому управлению. Люди сбились в круг, который ощетинился вилами и факелами, позволяющими удерживать волков на расстоянии. В середине круга оказались стрелки. Они выставили стволы ружей над плечами переднего ряда, и вот уже круговая оборона дала первый залп, а за ним и второй. Оборотни покатились по траве, оставляя за собой кровавый след.
Почувствовав свое превосходство, деревенские перешли в наступление, которое было также слаженно и продуманно. Они стали теснить волков, коля их вилами и отстреливая.
Профессор же не изменился в лице. Он торжествующе взирал на поле битвы, так, словно все развивалось строго по его режиссерской задумке. Он нисколько не переживал за своих воспитанников, точно знал, что им не угрожает никакая опасность, а пулевые ранения, что они уже успели получить, не более чем бутафорские. И вскоре нам стало понятно, почему Моро держался так уверенно и надменно.
Земля задрожала, зашатались деревья, ударил ослепительный свет – и над землей пронесся тяжелый гул, призванный напугать неподготовленных. Деревенские даже позабыли о волках. Наступление захлебнулось. Этот гул даже меня, успевшего многое испытать, заставил вздрогнуть и сделать несколько предательских шагов в сторону машины. А затем ударили снопы света от прожекторов где-то в ветвях деревьев.
Глаза больно резануло. Потекли слезы. На короткое время я потерял способность что-либо видеть. Когда же мне удалось проморгаться, я увидел три длинные стальные ноги на шарнирах, которые медленно вздымались к кронам деревьев, сгибались в суставах, а потом стремительно устремлялись к земле и впечатывались в нее плоской платформой, похожей на утиную лапу. Они оставляли глубокие следы, в которых после первого же дождичка образуются большие лужи, которые впоследствии перерастут в маленькие водоемы, где заведется разная живность.
Я задрал голову, пытаясь разглядеть, где начинались эти стальные лапы, и увидел массивную кабину, похожую на тело краба. Переднюю часть кабины занимало большое окно, сквозь которое я смог разобрать неясный силуэт водителя этой шагающей машины. Перед кабиной находился прожектор, который ярким лучом вспарывал вечернюю темень. По бокам от прожектора располагались оружейные стволы.
Для этой машины не существовало преград, и если что-то вставало у нее на пути, то она сокрушала препятствие, продолжая свой путь. Я вспомнил, что профессор называл эти машины треножниками. И, вероятно, до сегодняшнего вечера держал их существование в секрете.
Увидев приближающиеся машины, деревенские остолбенели. Сейчас они представляли легкую добычу для оборотней – нападай и рви в клочья, но оборотни тоже не ожидали появления шагоходов и, поджав хвосты, ретировались. Они привыкли воевать и наводить ужас на живых существ, а тут огромные бездушные машины, с которыми много не навоюешь, только клыки обломаешь. Для треножников это была премьера, от которой зависело их дальнейшее воплощение в жизнь. И я видел мощные устрашающие машины, с которыми профессор мог не только наводить ужас на местных жителей, но и пойти на Лондон в завоевательный поход. Ужасные идеи Моро имели шанс воплотиться в жизнь.
За время моего сотрудничества с Уэллсом я успел заразиться его идеями о людях будущего и о идеальном государстве Космополисе. Но версия профессора Моро ужасала меня. После экскурсии по Острову я убедился окончательно, что какими бы прекрасными ни были идеи, но инструменты, которыми они будут воплощаться в жизнь, могут испортить все. Инструменты профессора мне показались бесчеловечными. Возможно, я ошибался, но я был уверен, что Уэллс разделяет мое мнение.
За первым треножником показался второй, чуть меньшего размера. Он заходил с правого фланга, отрезая пути отступления для деревенских. Еще несколько минут назад они полыхали праведным гневом и шли жечь ненавистную Резервацию с Островом. Сейчас же вся эта ненависть, гнев и решительность куда-то подевались. Вот треножник наступил на телегу, на которой приехали деревенские, и перешагнул за границу Резервации. Теперь он уже находился снаружи и вел наступательную операцию, которую никто из деревенских не ожидал. Они наконец справились с оцепенением первых минут и бросились врассыпную от наступающей машины. Водитель треножника повернул оружейные стволы и дал несколько залпов по ним, но так, чтобы никого не задеть, а лишь припугнуть. Деревенские мчались сквозь лес, перепрыгивая через кочки и коряги, спотыкались, падали, летели кубарем, поднимались и снова бежали. Они еще долго будут помнить эту ночь, свой неудачный карательный поход и ужасные машины, которые шагали и шагали по их следам и не собирались останавливаться. Второй треножник вышел за границу Резервации и зашагал на другой фланг, пугая тех, кто уже посчитал, что им удалось спастись.
– Дальше будет неинтересно. Основное мы уже посмотрели. Можем ехать и предаться славным воспоминаниям о прошлых наших приключениях, Гэрберт. Хурлядь, но как же классно мы их сегодня попугали! Ничего. Будут знать, как угрожать и лезть к нам. Они думали, что смогут меня запугать. Ха-ха-ха, не на такого нарвались. Хотя еще год назад у них многое получалось, надо признать. Но тогда у меня не было треножников и всю охрану несли на себе семьи оборотней.
– И много у тебя этих треножников? – спросил Уэллс.
– Пять машин пока полностью укомплектовано. Еще для пяти Скольпеари обещал подвезти запчасти к концу недели. Тогда будет десять. И еще семь собираются. Будут к концу месяца. Так что уже почти маленькая армия. Достаточно для того, чтобы захватить Йорк, а затем и выдвинуться на Лондон.
– Зачем тебе это? – спросил Уэллс.
– Как зачем? Человечество буксует, топчется на месте. Развитие тормозится, к тому же войны. Они ставят палки в колеса прогресса. И с каждой новой эпохой становятся все более жестокими и разрушительными. Человечество если не самоуничтожится, то откатится назад в пещеры. Я не хочу, чтобы все закончилось так. Настало наше время. Время менять мир.
– И как ты собираешься его менять? – уточнил Уэллс.
Мы заняли места в автомобиле, который уже урчал мотором.
– Людям будет предложено пройти преображение и стать хомо новусом. Кто согласится, пойдет с нами дальше. Кто нет, останется в прошлом, – ответил профессор.
– Что ты собираешься делать с отказавшимися? – спросил Уэллс.
Профессор зловеще улыбнулся и произнес:
– А давайте-ка откупорим бутылку славного хереса. Мне привезли в подарок недавно целый ящик. Предлагаю отметить маленькую победу над серостью хомо сапиенсов. Потом вернутся наши герои из деревни и заслушаем их доклады.
– А что они будут делать в деревне? – спросил я.
– Приказ – никакой крови. Разрушат пару домов. Потопчут поля, сорвут несколько крыш, и на этом хватит.
Машина тронулась с места и направилась в сторону особняка профессора Моро.
Мы покинули Резервацию рано утром. Профессор настаивал на том, чтобы мы задержались и обсудили с ним его триумфальное возвращение в Лондон и восстановление клуба «Ленивцев» в прежнем составе, но Уэллс сослался на то, что он и так слишком долго отсутствовал, его ждут текущие дела и срочные заказы, в том числе и для кинематографа. Люди экрана – народ нервный, в особенности господин Чарли Чаплин. Любой простой, пускай и вынужденный, заставляет его переживать. В общем, Гэрберт ловко отвел глаза Моро, заставил его поверить в свои байки, в то время как ему не терпелось вырваться из удушливой атмосферы Резервации и Острова.
Проезжая мимо разоренной треножниками деревни, Уэллс не мог оторвать от нее взгляд. Он прилип к окну и пока за поворотом не скрылись последние дома, все смотрел и смотрел. В это время его мозг усиленно трудился, пытаясь решить задачу, которая изначально была лишена решения. Мне кажется, я даже знал, в чем заключается эта задача, – как остановить профессора Моро?
Но тут я ничем не мог помочь Уэллсу. Я не представлял себе, как мы можем помешать профессору воплотить задуманное в жизнь. Но я не сомневался, что Гэрберт придумает, как это сделать.
– С первого взгляда может показаться, что профессор занимается благим делом. Он совершенствует человеческую природу. Проводит искусственную эволюцию, при этом не уничтожает человеческое естество, а вводит в него лишь усовершенствования. При этом сам реципиент не испытывает физических страданий. Мы не берем сейчас во внимание матримонов. Их существование само по себе является исключением из правил. Но это лишь поверхностный взгляд. Моро занимается прогрессом наоборот. Внешне его деятельность может считаться прогрессивной, но по сути она ведет к созданию антиутопии, – неожиданно нарушил молчание Уэллс.
– Но ведь это так близко к вашим мыслям. Новые люди. Вы все время об этом говорите, – возразил я.
– Да, говорю. И буду продолжать утверждать, что однажды на Земле воцарится хомо новус, и вполне вероятно, что он будет воспитан и подготовлен самыми просвещенными и прогрессивными представителями хомо сапиенс. Но то, что мы видели на Острове, это надругательство над самой идеей хомо новуса.
Возмущению Уэллса не было предела. Его раздирали изнутри противоречивые чувства. Он видел воплощение своих идей в жизнь, но реализация его не устраивала.
– Почему вы так считаете? – спросил я.
– Потому что сырье изначально было взято бракованное. Если вы будете строить дом из гнилого дерева, то вы построите развалюху, которая очень быстро разрушится, поскольку уже изначально заражена ядом разрушения. Моро вербовал людей за гроши, искал на самом дне, в самом отребье, в результате даже если хомо новус будет физически здоровым, то душевно и морально гнилым. Что можно ожидать от таких людей? Разве они могут построить страну всеобщего процветания? Боюсь, что в их исполнении Космополис превратится в диктатуру сильного и избалованного. И мы увидим самый ужасный государственный строй, который можно себе вообразить. Где во главе будет стоять самый хитрый, продвинутый, жестокий и беспринципный. Вокруг него соберутся в железный кулак фигуры настолько же беспринципные и сильные, но все же в меньшей степени, чем вождь. Остальные же будут низведены до уровня винтиков механизма, по сути рабов. Такое общество имеет тенденцию к развитию, но только при условии наличия внешнего врага и конкурентной борьбы. Если же это будет тот самый Космополис, без других социальных вариантов, то очень быстро он захлебнется сам в себе, перейдет в стадию стагнации, а дальше – загнивание и смерть. И никакой дороги к звездам, полетов к иным мирам, о чем так мечтал мой друг Циолковский. Ничего этого не будет. Богатые будут богатеть, а бедные будут выживать. И тогда вопрос: зачем все это затевать? Зачем менять действующую систему государственности, чтобы привести в жизнь менее жизнеспособную, но более уродливую?
– Почему вы все это не сказали профессору? – спросил я.
– Вы думаете, он услышал бы меня? – Уэллс саркастически хмыкнул. – Он бы выругался – хурлядь. И заявил, что я завидую ему. И больше ничего не стал бы мне рассказывать. Сейчас мы, по крайней мере, предупреждены. Профессор ищет во мне союзника, значит, мы можем вмешаться в процесс и исправить его. Если у нас получится. Вы видели этих телепатов?
Ему не требовался мой ответ. Он продолжал говорить:
– Ведь это просто невообразимо и ужасно. Они способны контролировать других людей. Убеждать их в том, что они живут в раю, в то время как они будут влачить жалкое существование в хлеву. Представьте себе только это. Вождь и его приближенные царствуют, в то время как эти телепаты делают из остальных людей стадо рабов, которое обслуживает власть имущих.
– Мы должны в это вмешаться. Нельзя позволить этому воплотиться в жизнь. – Я очень живо представил картину мира, нарисованную Уэллсом, и она мне не понравилась. Нельзя сказать, что это было что-то новое на Земле, все это мы видели и проходили раньше, но раньше хотя бы были всегда недовольные из числа неимущих. Теперь же неимущие будут счастливы тем, что ничего не имеют. Рай угнетенных в раю угнетателей. Ужасная картина.
– Я буду думать об этом. Пока же нам надо просчитать дальнейшие шаги профессора.
– Он сказал, что хочет найти истинных виновников гибели Медведя, после чего призвать их к ответу. Если же у него это не получится, то он поведет своих оборотней и треножники в поход на Лондон.
– Да, я слышал, – ответил Уэллс. – Самое ужасное из этого – треножники. Но, кажется, у меня есть одна идея. Если мы не сможем подобраться к ним с земли, то надо постараться зайти с воздуха. На ближайшие два дня вы можете отдыхать. Я займусь теоретическими расчетами. А вот на третий день приходите. Мне будет что вам показать.
Уэллс довольно улыбнулся. У него на коленях материализовалась Миледи, свернулась клубком и довольно заурчала.
Глава 14. Уэллс летает
Герман Вертокрыл довез меня до особняка Уэллса, аккуратно припарковался напротив парадного входа и заглушил мотор. Он стянул кожаные перчатки с рук, поднял стекла с темных очков-гогглов и достал свежий выпуск «Телефона» с громким заголовком на первой полосе «Забастовки продолжаются». Зашуршали разворачиваемые страницы. Герман приготовился к долгому ожиданию. На сегодня был запланирован загородный выезд с целью провести ряд экспериментов с передачей энергии на расстояние на свежем воздухе. В особняке Гэрберта для этого было недостаточно свободного места. Поэтому я не отпустил Вертокрыла, хотя, по обыкновению, после того, как он отвозил меня к Уэллсу, до самого вечера он был предоставлен самому себе. Видно, из-за того, что сегодня все пошло не так, как обычно, настроение у Германа было недружелюбным.
Я выбрался из машины и направился к дому, осматриваясь по сторонам. Это уже вошло в привычку. Флумен давно не напоминал о своем существовании, но он вряд ли оставит меня в покое. Настанет день, когда он призовет меня к ответу. Но даже если он не появляется у меня на пороге с требованиями ежедневных отчетов, это вовсе не значит, что он не контролирует ситуацию. Я был уверен, что за мной постоянно следят, что дом Уэллса обложен шпионами, которые регулярно доносят Флумену обо всем, что творится на Бромли-стрит.
Я открыл дверь своим ключом, шагнул за порог и запер за собой, предварительно окинув улицу взглядом. Ничего подозрительного, кроме читающего газету Германа, я не заметил. Положил котелок на полку и прошел в гостиную, где не наблюдалось ничего, кроме хаоса вечернего времяпрепровождения Уэллса. Разбросанные книги, неубранная посуда от позднего ужина, пустые стаканы и бутылки из-под бургундского. С тех пор как дворецкий Штраус взял увольнительную на неделю и отправился навестить родню в графство Суссекс, Уэллс создавал вокруг себя хаос и сознательно не обращал на это внимания, разумно полагая, что его драгоценное время расточительно тратить на домашнюю работу, даже если это просто прибраться за собой. Четверть часа я потратил на то, чтобы убрать грязную посуду и навести относительный порядок в гостиной. Вот уже третий день, как мое утро начиналось с этого ритуала. Мне это было не трудно и это позволяло подготовиться к тем чудесам, которые меня ждали в лабораториях Уэллса.
Всю прошлую неделю мы экспериментировали со временем. При помощи своих хитрых приборов, большего значения которых я даже не знал, Уэллс извлекал из временных хранилищ проекции героев и исторических событий.
Так, по гостиной у нас разгуливал рыцарь времен Войны Алой и Белой розы, громыхая ржавыми доспехами. Он не поднимал забрала, так что мы не видели его лица. Судя по обнаженному мечу с щербатым лезвием, который он не выпускал из рук, рыцарь явно чего-то опасался. При этом он не был материальным, солнечные лучи проходили сквозь него, доказывая, что это всего лишь проекция человека, жившего много столетий назад.
В другое время весь дом порос высокими папоротниками и хвощами, так что иной раз было непонятно, в какой комнате ты находишься. Сквозь потолок гостиной проникла гигантская чешуйчатая нога, опустилась сквозь газетный столик, не повредив его. За ней появилась вторая нога, пронзившая книжный шкаф. Послышался протяжный грозный рев, ноги устремились вверх, исчезли в потолке, чтобы снова возникнуть в гостиной. Несколько минут я с Уэллсом наблюдал за этим зрелищем, гадая, какому живому существу принадлежат эти гигантские конечности. По всей видимости, мы видели передвижение динозавра неустановленного вида, который миллионы лет назад шествовал по пространству, на месте которого теперь раскинулась Бромли-стрит.
На несколько дней в кабинете Гэрберта поселился ворчливый старик с длинной бородой, в широкополой шляпе с перьями. Он много писал, бросал гневные взгляды на входную дверь, что-то кричал, это было видно по его свирепым гримасам, но ни одного звука не доносилось из кабинета. Старик время от времени прикладывался к винной бутылке и постоянно считал деньги и долговые расписки. Я попытался разобрать, что именно он пишет, заглянув через плечо. Удалось прочитать только строчки «Преподобный Бонифаций… удостоверяет займ ста пистолей господину трактирщику Оливию…». Сомнений не оставалось: у нас завелся собственный ростовщик из шестнадцатого века.
К исходу третьего дня в саду появились трое выдающихся джентльменов в звериных шкурах и с суковатыми дубинками. Выглядели они дико, с глубоко посаженными глазами, широкими лбами, выдающимися вперед челюстями, при этом заросшие волосами от макушки до меховых шкур, так что непонятно было, где те самые шкуры начинаются. Первобытные люди несколько часов гуляли по саду, явно что-то выискивая, но с ленцой, словно им надо было убить время между сном и вечерней трапезой. Потом в саду появился саблезубый тигр, произведший на дикарей устрашающее впечатление. Они забрались на самую вершину дерева, спасаясь от его хищных клыков, но поскольку дерево осталось в прошлом, не проявившись в наше время, то выглядело это весьма смешно. Трое дикарей висели в воздухе на высоте трех ярдов над землей и потрясали дубинками, пытаясь прогнать тигра. Затем они растаяли в воздухе вместе с клыкастой кошкой-переростком. На этом Уэллс решил поставить эксперименты со временем на паузу, чтобы привести разум в чувство, а также записать данные исследований.
Поэтому я шел в лабораторию, не зная, что день сегодняшний мне готовит. Быть может, Гэрберт решил возобновить эксперименты со временем, направив их в будущее, и тогда я увижу в его лаборатории свободно разгуливающих и пьющих шнапс пришельцев с Сириуса или Сатурна. Но, переступив порог лаборатории, я обнаружил другую не менее потрясающую воображение картину. В двух ярдах над полом в воздухе висел Гэрберт и смешивал две жидкости в пробирках. Вид у него был весьма довольный. Глаза блестели от восторга, а усы топорщились, точно наэлектризованные. Уэллс ловким движением ног оттолкнулся от воздуха и поплыл в сторону книжных стеллажей. Некоторое время он занимался поиском нужной ему книги, вытаскивал, пролистывал и ставил на место тома, наконец нашел то, что искал, и поплыл назад к рабочему столу. Зависнув над ним, он раскрыл книгу на нужной ему странице и сбросил на стол. Книга приземлилась с громким хлопком. Только тут Уэллс заметил мое появление.
– Надо натянуть веревки по помещению для удобства перемещения, а также протянуть подъемные тросики для доставки нужных вещей на высоту полета. Пометьте себе, Николас. Нужно это устроить. А то очень неудобно работать в такой атмосфере.
– Как вы туда забрались, Гэрберт? – спросил я, все еще пребывая под впечатлением от летающего Уэллса.
– Ничего необычного. Человек всю свою жизнь стремился к полетам. Вспомните хотя бы Икара. И вот мне это удалось. Признаться, правда, это пока причиняет мне больше дискомфорта в физическом плане, но зато в эмоциональном происходит полная компенсация. Вам надо будет попробовать. Удивительное чувство, когда притяжение больше не действует на вас.
Я представил себе, как отрываюсь от земли и взмываю к потолку, и почувствовал, как закружилась голова.
– Спасибо. Но я, пожалуй, пока еще пригожусь вам на земле, – аккуратно отказался я, так, чтобы не обидеть Уэллса, но он, кажется, даже не заметил моего отказа.
– Я давно работал над проблемой притяжения земли. И сейчас очень близок к ее решению. Единственное, в воздухе я настолько неуклюж, что не могу толком продолжать эксперименты. Правда, пока не могу спуститься на землю.
В комнате неожиданно появился плывущий по воздуху черный гладкошерстный кот с зелеными глазами. Он мелко перебирал лапами, и складывалось впечатление, что он бежит по воздуху. Появление кота нисколько не удивило Уэллса. Как, впрочем, и меня. Я уже давно привык к тому, что кошки постоянно появляются в доме Гэрберта, словно выпрыгивают из параллельной реальности или из другого времени. Они настолько часто посещали дом Уэллса, что стали его частью. Кошки приходили и уходили, ничего не требуя и ни к чему не призывая. Они словно контролирующий орган появлялись с проверками и, получив необходимые сведения, возвращались к себе домой. На этот раз нас посетил Пират.
– Откройте секрет, Гэрберт, откуда такая тяга к полетам? – спросил я, не обращая внимания на кота, который начал инспекционный заплыв по комнате.
– Я давно интересовался полетами человека. Представляете, какие возможности и перспективы он дает. Захотите вы посетить свою тетушку, что живет далеко за городом. Вам больше не надо тащиться общественным транспортом или арендовать машину. Для этого достаточно только принять кейворит, и через несколько минут, схватив чемодан, вы уже летите. Конечно, придется лететь налегке. Большой вес вы не удержите, он будет тянуть вас к земле. Но и тут есть над чем подумать и поработать. Кейворитом можно обрабатывать багаж и различные предметы, чтобы они также приобрели способность к полету. Представьте, как сильно это сэкономит вам деньги и какие свободы к передвижению даст.
Я понимал восторги Уэллса, но в то же время представлял, какое неудовольствие это изобретение вызовет у производителей автомобилей, а также у владельцев общественного транспорта. Ведь если все смогут беспрепятственно летать по воздуху и перемещать предметы, то это приведет к финансовым потерям у транспортников. Вряд ли им понравится, что кто-то отбирает у них долю прибыли. Но я не стал сейчас расстраивать Гэрберта, хотя понимал, что рано или поздно ему придется сказать об этом. Изобретение такого свойства не может быть внедрено в серийное производство, по крайней мере в ближайшее время. Люди еще морально не доросли до него. Это изобретение могло быть использовано в промышленности или в космических проектах, которыми так грезил Уэллс. Надо будет направить силу его мысли в эту область – применять кейворит именно в ракетостроении.
– А что такое кейворит? – спросил я.
– Долго объяснять, как он синтезирован и что собой представляет. Куда интереснее, что он позволяет преодолеть силу притяжения, и благодаря этому человек получает способность летать.
– И долго вы намерены летать под потолком? – спросил я, потому что пора было собираться на выезд, как мы планировали ранее. Не привязывать же Уэллса на веревочке за машиной, как воздушный шарик. Вот будет незабываемое зрелище для жителей Лондона и в первую очередь для соседей, которые и так постоянно пребывали в состоянии перманентного изумления от того, что творилось в доме Уэллса.
– Я принял часовую дозу. Через пару минут она должна кончиться. И тогда я смогу работать дальше. К сожалению, у кейворита есть недостатки. Пока удается воспарять, а вот управлять полетом чрезвычайно трудно. Над этим надо думать.
– Вы помните, что мы планировали эксперименты на открытом воздухе? – напомнил я ему.
– Безусловно, друг мой, и именно этим мы и займемся. Мы должны определить, как мы можем воздействовать на высоту полета. И сможем ли взмывать вверх без ограничений. Представляете, увидеть Лондон с высоты птичьего полета. Я обещаю вам, это будет незабываемое зрелище.
Мне достаточно было только представить себе это, как к горлу подступила тошнота. Я с трудом удержался, чтобы не испачкать ковер. Все-таки моя боязнь высоты была слишком сильной. Удалось бы Уэллсу синтезировать препарат, который мог бы уничтожать фобии на корню. Вот это был бы прорыв для всего человечества. Новый человек, которым так грезил Гэрберт, который ничего и никогда не боится. Бесстрашное сверхсущество.
За этими мыслями я не заметил, как Уэллс плавно пошел на снижение и вскоре уже стоял на кафельном полу лаборатории.
Кот Пират продолжал левитировать по комнате, с ужасно умным видом вылизывая у себя под хвостом.
Глава 15. Горький ветер
Герман дремал в машине, удобно вытянувшись на водительском кресле и прикрыв лицо газетой. Я постучал в стекло. Вертокрыл вздрогнул, газета сползла на грудь, несколько минут он пытался проморгаться, чтобы определить, на каком свете находится, затем нагнулся и опустил стекло на пассажирском месте.
– Мартовский кролик мимо не пробегал? – спросил я с явной насмешкой.
Герман был настолько разварен дремотой, что сейчас даже мамонта, шагающего с чиновничьим портфелем по Бромли-стрит, не заметил бы.
– Что? – Вертокрыл напрягся и сжался пружиной. Он явно решил, что пропустил что-то чертовски важное.
– Грей мотор. Мы выдвигаемся. И помоги господину Уэллсу с чемоданом.
Вертокрыл запустил мотор, выбрался из машины и зашагал навстречу Гэрберту, который появился на пороге особняка с громоздким чемоданом, куда он запрятал тетрадки с расчетами, необходимые ему препараты и измерительные приборы, а также прочный канат, колышки и молоток для их забивания. Я видел его приготовления, знал, что он скрывал в этом прямоугольном чудовище, которое с трудом переставлял по ступенькам крыльца. Вертокрыл схватил чемодан, охнул от навалившейся на него тяжести, но все же ни слова не сказал и потащил к машине. Машина вздрагивала, тряслась, когда Герман запихивал чемодан в багажное отделение. Уэллс забрался в салон и удобно устроился на кожаном диване, вытянув ноги в элегантных туфлях, начищенных до блеска. В такой обуви только на природу и ездить. Я не успел захлопнуть дверцу, как в салон черной молнией запрыгнул Пират. Вот уж кого мы не собирались брать с собой на прогулку, так это кота. Он выгнул дугой спину, протяжно зевнул и устроился рядом с Гэрбертом, свернувшись клубком. Похоже, мое место оказалось занято, и мне ничего не оставалось, как сесть рядом с Вертокрылом, который закончил возиться с чемоданом и уже сидел за штурвалом нашего исследовательского корабля.
Чихая мотором, автомобиль тронулся с места и покатился в сторону городской окраины.
Я давно уже предлагал Уэллсу переехать в «Стрекозу», чтобы там в тишине и умиротворении продолжать свои эксперименты, не отвлекаясь на суету внешнего мира, да и мне было бы спокойнее. Не приходилось бы ездить каждый вечер на Бейкер-стрит, чтобы переночевать в собственной постели в ожидании нежданного визита Флумена, который несколько раз появлялся с требованиями представить ему подробный отчет о проделанной работе. И Гэрберт уже почти согласился с моими доводами, когда преподобный О’Рэйли устроил демонстрацию у нас под окнами с рукописными транспарантами «Богу Божье, кесареву кесарево» и другими высказываниями против научно-технического прогресса. Гэрберта очень сильно отвлекали от размышлений люди, которые разгуливали у него возле каменной ограды и выкрикивали свои требования и претензии, иногда в нецензурной форме.
Некоторое время мы не ездили в «Стрекозу», и вот не далее как позавчера вечером Гэрберт выразил желание опробовать новые наработки на открытом пространстве. У меня появился шанс уговорить его перебраться хотя бы до конца осени за город. Преподобный О’Рэйли все еще маячил на горизонте серьезной угрозой, но я уже вынашивал планы, как устранить его.
Автомобиль три четверти часа плутал по улицам Лондона и, наконец, выехал за город. Невысокие дома предместий сменились полями, на которых паслись коровы и овцы. Затем мы въехали на лесную дорогу. Все это время мы молчали. Гэрберт гладил Пирата, который перебрался к нему на колени и утробно урчал. Вертокрыл что-то напевал про себя, изредка обрывки напевов прорывались наружу, но он тут же осекался и сильнее вцеплялся в руль. Я же разглядывал мелькавшие за окном пейзажи.
– Я вот подумал, что было бы хорошо оборудовать автомобиль передвижным патефоном. И можно было бы в дороге проигрывать пластинки, чтобы длительные путешествия стали более комфортными. Как вы считаете? Сейчас бы мы могли наслаждаться Сороковой симфонией Моцарта или новомодной музыкой… этим самым…
– Джазом вы хотели сказать? – уточнил я.
– Именно. Есть в этом что-то завораживающее.
– Я вижу много препятствий для этого. Во время езды образовывается тряска. Игла будет постоянно прыгать, и музыка будет заикаться. Это приведет к повреждению пластинок. К быстрой изнашиваемости. И слушать вечно заикающиеся скрипки будет невозможно, наслаждение превратится в пытку.
– Вы правы, друг мой Николас. Значит, надо найти новый носитель для звука. Не пластинку, а что-то другое. И, соответственно, нужен будет новый проигрыватель, для которого дорожная тряска не будет являться помехой. Об этом стоит подумать. Время в дороге бездарно тратится. А можно было бы потратить его с пользой. На воспитание души, сердца или разума. А если в автомобиле установить радио? Можно было бы слушать передачи и последние новости. Это же просто замечательная идея.
– Но радиоволны такие непостоянные. Они будут прерываться. И вы не сможете адекватно усвоить информацию. Представляете, диктор говорит: «На западном фронте без… помехи, помехи, помехи. Герцог Ларошфуко отправился в… помехи, помехи, помехи». И вы так и не узнаете, что же произошло на западном фронте, где он, черт побери, находится, и куда отправился герцог. Вас это будет мучить, пока вы не доберетесь до последнего выпуска «Телефона», который, быть может, прольет свет на все эти события, – возразил я.
– Вы правы, друг мой. Мир такой несовершенный, что даже появись новое гениальное изобретение, способное перевернуть мир, окажется, что для него нет подходящей инфраструктуры и почвы для применения. И ведь прежде, чем что-то новое внедрять, надо будет позаботиться о почве. И станем мы с вами почвоведами. В этом, конечно, нет ничего плохого. Но это будет пожирать наше время, так что не останется его на что-то новое, прогрессивное. А без нашего почвоведческого участия никто не будет заниматься этим вопросом. Так и получается, что свой гений мы вынуждены расходовать на множество мелочей. Потому что никому, кроме нас, это не надо. Большинство людей живут жизнью мещан. Они живут и приспосабливаются к изменяющемуся миру. Но в основном эти изменения пугают и раздражают их. Дай волю мещанам, и они жили бы как при короле Эдуарде, ничего бы не меняя вокруг себя. Мир, застывший в янтаре. Что тут говорить, если туалетная бумага многих долгое время раздражала! Лишние траты, выброшенные в клозет. Ужасно. Недавно в баре «Айдлер» у меня состоялся разговор с леди Уорвик Смит. Вы ее не знаете. Она художница, вольный человек, но в то же время активный противник прогресса. Представьте себе, она говорила мне, что все эти новомодные изобретения – автомобили, дирижабли и другие признаки прогресса – не нужны. Жили же люди в Средние века и были довольны своей жизнью. Я пытался ей возразить, что люди рано умирали, редко кто мог дожить до кризиса среднего возраста, мучились всевозможными болезнями, которые сейчас лечатся таблетками в несколько дней. На что она говорила: «Ну и что? Но они так же любили и у них были семьи и дети». Я пытался возразить, что качество их жизни было низким, что только с прогрессом растет качество жизни. Она говорила: «Ну и что? Но ведь люди все равно жили и были счастливы?» Я пытался возразить, что блажен не знающий, ибо, познав, он уже не сможет быть счастлив. И опять она говорила мне поперек: «Ну и что? Ведь, не зная всего этого, человек был все равно счастлив. А все знания эти лишь принесли ему горести и разочарования в жизни. Многие не успели приспособиться к новому миру и саморазрушились». Я пытался объяснить. Прогресс – это быстрый ветер, который несет изменения в мир. И для многих людей, да что там говорить, для большинства человечества, это горький ветер. Ведь они не успевают приспособиться к изменениям, эти изменения сметают их с лица земли, коверкая жизни и судьбы. Поэтому есть и будут всегда те, кто положат жизнь свою на то, чтобы всеми силами воспрепятствовать ветру перемен. Но горький ветер приносит не только новые научно-технические элементы прогресса, он должен менять и психологию, и мировосприятие людей. Однако вот с этим как раз и хуже всего. Люди меняются с трудом. Малое количество подвержено качественному изменению. В основном люди руководствуются принципами «мой дом на окраине, меня все это не касается», «было бы мое тело в тепле и сытости, а все остальное неважно», и их сознание и психология продолжают пребывать в дремучем Средневековье, в то время как тело летает на дирижаблях и слушает радио. Горький ветер тогда перестанет быть горьким, когда сможет качественно изменять не только жизнь, но и сознание людей, тем самым преобразовав хомо сапиенса в хомо новуса.
Я внимательно слушал Уэллса и поражался тому, насколько сильно он был человеком из другого мира, другой эпохи. Для многих его речи казались заумными бреднями оторванного от реальности мечтателя. Для многих, но не для меня. Ведь я видел, какие плоды приносит его разум. И если кто и способен постичь горький ветер и сделать его ветром свободы, то только Гэрберт Уэллс.
Мне очень хотелось расспросить Уэллса о том, как он себе представляет этого хомо новуса. Каким станет человек будущего. Но я не успел. Машина въехала на подъездную дорожку к «Стрекозе».
Глава 16. Скандал в деревне
На большой поляне, скрытой от посторонних глаз усадьбой «Стрекоза», мы занимались приготовлениями к экспериментам. Уэллс ползал в неподстриженной траве, расставляя датчики и время от времени сверяясь с бумажной схемой. Я и Герман занимались забиванием колышков в землю и привязыванием к ним веревок. Справившись с этим заданием, мы отошли в сторону и наблюдали за суетой Гэрберта. Вскоре я начал с любопытством отмечать, какое количество разнообразных предметов Уэллс достает из чемодана. Первыми на свет появились датчики и колья с веревкой. Пока мы занимались их вбиванием, Уэллс извлек устройство, напоминающее славянский самовар. Такие я видел в Санкт-Петрополисе на приемах у знати. И хотя они считались экзотикой в великом свете, у простых людей использовались в быту весьма широко. Затем Уэллс извлек пишущую машинку и стопку чистых листов, походный раскладной стул и стол, на который и установил печатающий аппарат. Какое-то время Гэрберт возился с датчиками, но, покончив с ними, извлек из чемодана множество колб, реторт, стаканов и графинов с разными жидкостями. Все эти сокровища он выставил в траве с таким недовольным видом, словно они ему были не нужны, а по какой-то ошибке оказались в его чемодане. Далее на свет стали появляться все более и более странные вещи. На мой взгляд, они не имели никакого отношения к готовящемуся эксперименту: велосипедное колесо, старый медный чайник со следами окисления, большой молоток с гвоздодером, три садовых гнома со зверскими улыбками освобожденных досрочно из Бедлама, веревочная лестница, пепельница со следами табака, три курительные трубки, большие каминные часы, пресс-папье, каминные щипцы и кочерга, стопка пожелтевших газет, несколько толстенных фолиантов и чучело совы с завораживающе-ужасными глазами.
Уэллс, наверное, еще бы долго копался в своем чемодане, извлекая и другие парадоксально неуместные вещи, но тут он достал толстую связку свечей и увидел наши удивленные взгляды. Герман усиленно осенял себя святым крестом, наивно полагая, что видит перед собой какой-то колдовской обряд, противоугодный Богу. Вертокрыл и раньше с сомнением относился к Гэрберту Уэллсу, полагая, что барин развлекается и чудит, занимается какими-то благоглупостями, ну, хоть на людей не кидается, и то хлеб. Но сейчас он смотрел на Уэллса как на еретика, осквернителя святынь как минимум. Хорошо, что Вертокрыл не был вооружен, иначе пришлось бы отбирать у него оружие и успокаивать парочкой хороших хуков справа. Герман мужик внушительный, настоящий русский медведь. И его можно было понять. Я сам смотрел с удивлением, как из, пускай и большого, чемодана Гэрберт извлекал предметы, которые там никак не могли поместиться.
Уэллс правильно истолковал мои незаданные вопросы и тут же ответил:
– Успокойте своего водителя. Здесь нет никакой чертовщины и даже колдовства. Мой чемодан многомерный объект, поэтому предметы, находящиеся в нем, обладают другими размерными и весовыми характеристиками. Когда же появляются в нашей реальности, возвращаются к своим прежним размерам. Ничего сверхъестественного. Всего лишь одно из проявлений концепции многовариативности вселенной. Когда-нибудь я вам расскажу об этом поподробнее. Попросите Германа сходить в дом и принести нам бутылку бургундского и бокалы. День предстоит быть длинным.
Я как мог успокоил Вертокрыла, объяснив ему, что ничего из того, что делает Гэрберт Уэллс, не нарушает законов божьих. Герману не помешало бы выучить английский язык, но он, к сожалению, был не расположен к мультиязычности. Он вскоре вернулся с корзинкой, в которой лежали две бутылки вина, штопор, бокалы и кусок сыра с ножом.
К этому времени Уэллс уже разложил на столе склянки с жидкостями, развернул хирургический набор с множеством скальпелей, ножей, зажимов, пинцетов, пипеток и шприцов. Один из шприцов он извлек на свет, внимательно осмотрел и перевел взгляд на Германа, которого, казалось, сначала не узнал. Что этот деревенский увалень здесь забыл? Но потом Уэллс распорядился принести из хозяйственной пристройки клетки с кроликами, которых по его просьбе прикупил смотрящий за усадьбой. Я никогда его не видел, поэтому даже не знал его имени.
Герман притащил сначала одну клетку с белым кроликом, затем другую – с черным. Они уныло пережевывали сено и с ленцой смотрели на мир вокруг.
Уэллс вернулся к чемодану и извлек из него синематографический аппарат на треноге, подаренный нам в благодарность за оказанные неоценимые услуги мистером Чарли Чаплином. Гэрберт установил его напротив полянки с кроликами, зарядил пленкой и попросил Германа запустить съемку по его команде. Вертокрыл ожидаемо не понял его. Пришлось мне перевести приказ.
Уэллс распорядился привязать кроликов за лапы к кольям, а сам в это время наполнил два шприца кейворитом. Я откупорил бутылку с вином и наполнил бокалы. Герман же привязывал кроликов, те никак не хотели сидеть спокойно и отчаянно пытались удрать на волю. Наконец Вертокрыл справился с ними и отпустил. Кролики запрыгали вокруг колышков, пытаясь вырваться. Привязанные, они спотыкались и потешно падали.
– Замечательно, – сказал Уэллс, отхлебнул вина, поставил бокал и взял первый шприц.
Сначала он ввел кейворит черному кролику, затем белому. Бросил шприц на стол и с бокалом вина сел на один из стульев.
– Николас, друг мой. Вставьте лист в машинку и фиксируйте все изменения по часам. Мы должны полностью задокументировать весь эксперимент от начала и до конца. Герман, мотор, камера, съемка.
Я кивнул Вертокрылу, и он включил синематографический аппарат, который увлеченно застрекотал. Тринадцать с половиной минут ничего не происходило. Кролики паслись на травке, усиленно ее пожирая и периодически оставляя позади себя фекалии. Я точно знал время, потому что следил за ним по каминным часам. Уэллс наслаждался вином и с интересом поглядывал на кроликов. Вертокрыл расхаживал вокруг фиксирующего на пленку синема и откровенно скучал. Обычно в это время он был предоставлен самому себе, и, как я уже успел выяснить, завел себе любовницу, к которой и наведывался каждый день. Сегодня ему пришлось перечеркнуть свое любовное расписание.
Пошла пятнадцатая минута, когда черный кролик вдруг вздрогнул, поперхнулся травой и испуганно уставился на свои лапы. Я прямо ждал, что он чертыхнется и спросит нас, какого дьявола тут происходит. Черный кролик вдруг оторвался от земли и поплыл вверх. Белый не обращал на него внимания, пока сам не воспарил.
Печатная машинка зарокотала. Я зафиксировал происходящие с кроликами изменения.
– Запишите, Николас. Задача данного эксперимента установить, есть ли максимальный предел воспарения. И если есть, зафиксировать его. Сначала эксперимент проводим на кроликах, то есть на малых объектах. Затем эксперимент повторим на большом объекте, человеке. В качестве объекта выступлю я.
Я хотел было возразить, что Уэллсу нельзя быть объектом, потому что это рискованно. А ценность Гэрберта Уэллса перед мировой общественностью слишком высока, чтобы подвергать его риску. Но я понимал, что он и слушать меня не станет.
В небо воспарил белый кролик. Вскоре он догнал своего черного собрата, и вместе они стали набирать высоту, разматывая веревку. Герман вернулся к синема и взял процесс съемки в свои руки, нацелив аппарат на взлетающих кроликов.
Читать бесплатно другие книги:
