Рыцарь-разбойник Конофальский Борис

– Вы ко мне? – спросил кавалер не очень ласково.

Сейчас его занимало только письмо Брунхильды. А госпожа Эшбахт лукаво поглядела на мужа, как будто что-то знала. Кавалер даже взглядом ее не удостоил. После письма, что давала ему прочесть Бригитт, видеть Элеонору ему не хотелось, будь она хоть трижды его жена перед Богом и людьми.

– Да, – отвечал Рене, чуть смущаясь, – прошу вас уделить мне время, кавалер.

– Садитесь, – предложил ему Волков и сам сел.

Гремя мечом и кирасой, ротмистр опустился рядом с Волковым, помолчал, потом откашлялся и, заметно волнуясь, произнес:

– Думаю просить вас, кавалер, об одолжении.

«Неужто денег собрался просить, он же только вчера долю офицерскую за ярмарку получил, денег там целый мешок вышел, зачем же ему еще?» – думал кавалер не без удивления.

– Хочу просить вас о большой милости и большой чести, – продолжал Рене медленно, все так же смущаясь.

– Да говорите уже, Рене, – торопил его Волков. – Будь вы в деле так нерасторопны и нерешительны, так я бы вам уже выговорил бы.

– Да-да, – соглашался ротмистр, – вы правы, тянуть тут нет нужды… Решительным шагом вперед… Да будет Господь со мной, в общем, решил я просить у вас руки женщины из вашего дома.

«Этот старый дурень никак на рыжую Бригитт нацелился, – подумал Волков. – Ну уж нет». Эту красотку он не собирался отдавать никому. Достаточно того, что уже отдал одному такому вот господину свою «сестрицу» Брунхильду. Нет, он не хотел отпускать Бригитт и стал уже думать, как отказать ротмистру, а тот продолжал торопливо и сбивчиво:

– Я понимаю, что то большая честь, что я не так уже и молод и совсем не богат, хотя сами знаете, кое-что у меня есть из серебра, но все-таки прошу вас о такой милости, прошу сделать меня счастливым и отдать мне в жены вашу сестру.

– Сестру? – удивился Волков. Он даже обернулся к двери, где надеялся увидеть сестру. Но там ее не было.

– Да, вашу сестру, госпожу Терезу, – продолжал Рене с волнением.

У кавалера от сердца отлегло: нет, Рене не собирался увести у него рыжую Бригитт. А сестру…

– А вы говорили с моей сестрой? – спросил Волков у ротмистра.

– Да-да, – кивал тот. – Она согласна, согласна. Она давно согласна, я бы у вас раньше ее руки просил, да ждал, когда разделим добычу. Чтобы были деньги на свадьбу.

Волков покосился на Рене. У него усы наполовину седые, плешь на голове, куда ему жениться? Зачем? Он почти старик, с правой стороны лица выбиты зубы, на щеке шрам. Он старше Волкова лет на десять, ему, может, пятьдесят через два-три года исполнится. Не думал кавалер, что Тереза захочет замуж, ей уже тоже далеко за тридцать, не девица на выданье давно. Неужели она согласна?

– Увалень! – кликнул кавалер. – На дворе моя сестра, зови ее.

Увалень тут же ушел, а Рене все бубнил что-то, бубнил. А сам мял шляпу, волновался.

Пришла сестра, она точно знала о разговоре. Румяная, тоже платок теребит.

– Сестра, господин ротмистр пришел просить вашей руки. – Кавалер помолчал, осматривая ее с ног до головы. – И вижу, что это для вас не новость.

– Ах, – она покраснела еще больше, – я вам о том не сообщила, но господин ротмистр уже со мной две недели назад об этом говорил.

– И что же вы решили, сестра?

– Так что же мне решать, господин ротмистр человек не бедный…

«Да уж, не бедный, конечно, весной мне ему приходилось сапоги покупать», – вспомнил Волков.

– …и щедрый. – Она достала из-под платья тонкую золотую цепочку с распятием. – Это мне господин ротмистр подарил.

– Вот оно как, – кивнул кавалер.

– И еще он такой обходительный человек, сразу видно, из благородной семьи.

– Ну, так вы согласны выйти за него?

– Конечно. Отчего же нет? – ответила она. – Сердце мое к нему лежит.

Волков посмотрел на притихшего Рене. «Сердце лежит? К нему? К бедному, плешивому старику, которому скоро пятьдесят? К человеку с перекошенным лицом, живущему в лачуге из орешника и глины? Да, этих женщин не поймешь! А ведь она сама еще ничего: высокая, не тощая, ладно сложенная».

Видя сомнения брата и расстроенное лицо ротмистра, госпожа Тереза заговорила быстро:

– Брат мой, другого себе жениха я не ищу, мне этот мил, и девочек моих он говорит, что любит. И они его полюбили.

– И девочки его полюбили? – удивился кавалер. – Когда же вы все это успели?

Сестра и Рене молчали, словно виноватые.

– Зачем же вы счастью сестры своей препятствуете? – вдруг заговорила госпожа Эшбахт, что молчала все время до этого. – Может, господин ротмистр мил сердцу ее.

Волков посмотрел на Терезу.

– Мил мне ротмистр, мил, – кивнула она.

– Ну, хорошо, – с видимой неохотой согласился кавалер. – Раз вы себе другого счастья не видите, то конечно. Ротмистр, берите мою сестру замуж.

– Ах, кавалер, ах… – Рене вскочил чуть ли не в слезах, шляпу к груди прижимает. – Вы, кавалер… нашли себе самого верного товарища.

Сестра тоже прослезилась, кинулась к Волкову, схватила его руку, стала целовать.

– Ну, будет вам, будет! – проговорил он. – Давайте вина выпьем. Мария, принеси нам вина!

Госпожа Ланге вернулась только через день. Была она в новом платье, новом интересном головном уборе, по которому и не поймешь, замужем она или нет. Казалась она довольной и, когда нашлась возможность, сказала кавалеру:

– Письму госпожи рад был, ответ написал ей. Хотела я вам ответ тот дать, но Элеонора у меня письмо забрала, когда я еще из кареты не вышла. А на словах я у него спросила: не побоится ли он приехать к Элеоноре, если вы отъедете. Он сказал, что приедет сразу, как она позовет. Говорит: пусть только весточку даст.

– Что ж, прекрасно, – сказал Волков тоном, не сулящим господину Шаубергу ничего прекрасного. – Вы молодец, Бригитт, свое дело вы делаете хорошо. Я награжу вас, как все закончится.

Красавица покосилась на него с опаской, уж больно страшно он говорил эти слова, и, чуть подумав, добавила:

– У супруги вашей женские дни прошли. – Волков поглядел на Бригитт со вниманием, ожидая, что она скажет дальше. – Просите, чтобы допустила до себя, вам лучше каждый день просить ее о том, если вы собираетесь завести наследника.

Он смотрел на эту красивую женщину пристально и едва заметно кивал головой. Да, да, он собирался заводить наследника. Кажется, это стало важным делом в последнее время.

– Да, госпожа Ланге, именно это я и собираюсь сделать. Хорошо, что вы мне сказали о том.

Она, кажется, была довольна, что он ее хвалит. Была даже горда этим. Красавица Бригитт Ланге едва заметно улыбалась, когда шла в дом после разговора с кавалером.

Ёган принес деньги, высыпал кучу серебра на стол, положил свои бумаги с записями.

– Сто семь талеров за весь наш овес, что был в амбрах, и за полторы тысячи пудов ячменя. Вот, все посчитал, удалось выторговать еще пять пфеннигов на пуде овса. Овса у нас больше в тех амбарах у реки нет, остался только в вашем личном амбаре, его вашим лошадкам до следующего года должно хватить.

Волков смотрел на Ёгана. Тот, сдвинув брови и шевеля губами, принялся считать деньги, складывая столбиками по десять монет.

Этот мужик из деревни Рютте оказался не промах. Он взял на себя все заботы по поместью, освободив кавалеру время для других, более важных дел.

– Вот, сто семь талеров, – объявил Ёган, закончив счет.

Кавалер стал сгребать один за другим столбики из монет к себе, пока не осталось три столбика. Два полных и один, в котором было семь монет.

– Это твое, – сказал он Ёгану. – И купи себе хорошую одежду, ты все-таки управляющий, мое лицо, а тебя от мужика не сразу отличишь.

– Это мне? – удивился Ёган, глядя на деньги.

– А что, мало? Ты сколько в год в мужиках зарабатывал?

– Шесть талеров, господин. Так я еще свободным был, а те мужики, что в крепости находились, и вовсе по четыре монеты в год имели, – вспоминал Ёган. – Так что это немало.

– Ты только одежду хорошую купи. Вроде той, в которую одевался управляющий в Рютте.

– Ну-у, вы вспомнили! – махнул управляющий рукой. – Тот сам почти господином был. А если я такую одежу куплю, так угваздаю ее. Денег жалко.

– Купи, говорю, – настаивал Волков. – Хоть в церковь станешь как человек ходить или ко мне за стол одеваться, а то сейчас тебя даже к столу не позвать. Госпожа тебя за столом в таком виде не потерпит.

Ёган сгреб деньги, спрятал их и сказал:

– Господин, может, мне детей сюда перевезти? Баба моя в монастырь ушла и оттуда не выходит, хворает, еле ходит, говорят. Дети у брата, вот я думаю, можно ли сюда их взять?

– Пока не бери, – ответил кавалер, собирая со стола деньги и пряча их в кошель. – Не ровен час их отсюда придется увозить, и увозить быстро. Погоди немного, поглядим, как все сложится. Ты лучше продавай все зерно, что осталось.

– Эх, жалко, – вздохнул в сердцах Ёган. – Столько денег уже потеряли на овсе, теперь еще и рожь за полцены отдавать.

– Продавай все подчистую.

– Да понял я, понял. Как пожелаете, господин.

Вечером, после ужина, когда жена пошла в спальню, Волков ждать тоже не стал. Когда он вошел, одна из девок дворовых помогала Элеоноре раздеваться. Жена разоблачилась, но, как прежде, рубаху нижнюю снимать не стала и легла сразу под перину, хоть в покоях было жарко.

– Вы, как я погляжу, больше ко мне не расположены? – спросил Волков, тоже раздеваясь.

– Так вы хворы все время, – с безразличием говорила госпожа Эшбахт.

– Больше не хвор я, – сказал он, скидывая колет.

– А теперь я приболела, кажется, – объявила жена и отвернулась от него, легла на бок. – Ничем вам сегодня не помогу.

– А мне помощь ваша и не нужна. – Волков залез на кровать, рывком откинул перину и развернул госпожу Эшбахт на спину.

– Оставьте меня! – заорала она зло. – Нет у меня к вам расположения!

Думала, что он отстанет, если на него крикнуть. Зря она так думала.

Волков задрал ей рубаху и сказал насмешливо:

– А мне и расположение ваше не нужно. Обойдусь и без него. Богом и вашими родственниками мне дано право на вас. И я это право возьму. Смиритесь.

Глаза ее в секунду наполнились слезами, она пыталась вырываться, сопротивляться, но тщетно: все, что могла женщина сделать, так это только плакать и говорить ему:

– Вы разбойник, раубриттер, немилы вы мне, ненавижу вас! Немилы вы мне! Не смейте меня касаться!

А он только ухмылялся. Вся ее семейка считала его разбойником, раубриттером. И пусть. Пусть графы и их избалованные дочери, пусть даже герцоги ему запрещают что-либо. Пусть тешат себя мыслью, что могут что-то ему запретить. Он их слушать не станет.

Он только сказал ей:

– Моя обязанность перед Богом быть судьей и хранителем Эшбахта. Ваша – рожать наследников. Извольте выполнять вашу обязанность, ибо это богоугодно.

Но, пока он брал Элеонору, она все рыдала и рыдала. Успокоиться не могла графская дочка, что не тот человек над нею сейчас. Не могла она смириться и с участью своею. Ну да ничего, ничего. Волков был солдатом всю жизнь, ему к бабьим слезам не привыкать.

Прибывший Сыч был грязен, грязнее обычного. Зарос щетиной до глаз, похудел, на левой скуле ссадина хорошая – видно, приложил кто-то.

Едва Волков его на дворе увидал, так понял: все. Началось.

И не ошибся. Они прошли в дом, сели за стол.

– Не ел со вчерашнего дня, – сказал Фриц Ламме, хватая кусок хлеба. – Как пообедал, так все, ни крошки во рту.

Он с удовольствием жевал хлеб, а Волков придвинул Сычу миску с остатками вкусной похлебки из жирного каплуна.

– Все выяснил, экселенц, – говорил Сыч, чавкая. – Значит, как я вам уже говорил, главным у них будет Пювер. Он капитан, гауптман по-нашему. Говорят, старик боевой. Бывалый. И наши места знает. Он на Мален уже ходил. Лет десять назад. Или не десять, не знаю, короче, был тут.

Волкова это не удивило. Так и должно было произойти: всегда выберут командира, который знаком с местностью.

– Значит, гауптман? – задумчиво переспросил кавалер. – Сколько людей собрали?

– Вот это никак не узнать, экселенц, – говорил Фриц Ламме, допивая из миски бульон похлебки. – Никак того не узнать, потому что каждая коммуна сама решает, сколько людей выделить. Рюммикон дает тридцать восемь человек, так это город. А деревня Флейшер, небольшая сама, обязалась поставить восьмерых. Не мог же я со своими людьми все деревни да села обежать. Да и подозрительно это было бы.

– Верно. Ладно, и так понятно, сколько их будет, – произнес Волков все так же задумчиво.

– Откуда же вам ясно? – удивился Сыч. – Как по мне, так совсем не ясно, сколько их припрется.

– Капитан – одна малая баталия, две большие роты или три маленькие. Четыреста или пятьсот человек, редко когда у капитана горцев солдат в баталии больше. Бывает, конечно, и больше, но это если других капитанов поубивали. Обычно четыреста с лишним.

– А у нас сколько? – сразу насторожился Сыч.

– Хорошо, если двести пятьдесят сейчас наберем, – ответил Волков.

– Так то мало, экселенц. – У Сыча даже лицо от нехорошего удивления вытянулось. – Как мы пятьсот человек одолеем, если у нас всего двести пятьдесят?

Волков не ответил, он был по-прежнему задумчив, а Сыч, пока господин его не спрашивал больше, пошел к Марии просить еще еды. А когда вернулся с тарелкой бобов, что служанка приготовила дворовым, кавалер его спросил:

– Ты главное узнал? Когда собираются?

– Узнал, – сказал Сыч и тут же исправился: – Ну, думаю, что узнал. Значит, они лодки наняли, а лодочникам велено быть на пристанях в Милликоне в четверг.

– В четверг? В Милликоне? – повторил кавалер и велел, обернувшись к Увальню, что валялся на лавке у двери: – Увалень, найди Максимилиана, соберите ко мне офицеров.

– Господин, вечер уже, – напомнил ему оруженосец. – Возможно, те уже спать легли.

– Немедля всех ко мне! – повторил кавалер. – И Ёгана тоже.

Уже жена его давно спала, уже племянницы улеглись на лавках, когда дворня в людской угомонилась, а из слуг осталась лишь Мария, только тогда все офицеры собрались у Волкова. По глупости даже Карла Брюнхвальда оповестили. Он приехал, вернее, его привезли жена и старший пасынок, так как ходил он еще плохо.

Все расселись за столом, все были серьезны. Кроме весельчака Бертье.

– Господин управляющий и вы, господин Сыч, – говорил он с заметной иронией, – вижу, что лики ваши омрачает тревога. Отчего так встревожены вы?

И вправду, и Сыч, и Ёган были заметно напряжены. Нет, конечно, им обоим льстило, что их пригласили на военный совет, но тревожности эта лесть не затмевала. Они ничего не ответили Гаэтану Бертье.

– Тем не менее рад приветствовать вас на нашем военном совете, – продолжал шутник. – Надеюсь, с такими советниками мы сразу придумаем, как победить мерзких горцев.

Ёган вылупил на него глаза, он, видимо, не понимал поначалу, что случилось, а потом спросил у Сыча тихо:

– Никак война?

– Война-война, – пробурчал Сыч с видом человека все знающего и снисходящего до невежи.

– Сыч, расскажи господам офицерам, что мне поведал, – велел Волков, начиная совет.

Сыч пересказал все то же и закончил рассказ так:

– Уж извините, господа, кавалер просил выяснить, где враги высаживаться будут, так этого я не узнал.

– Не извиняйтесь, господин Ламме. Это кавалер просил вас узнать предположительно, – сказал Рене. – В точности вы узнать не могли, этого и сам их капитан пока не знает. Думаю, он поедет завтра сам рекогносцировку делать, а уж потом и решит.

– Что делать? – не разобрал Сыч.

– Место, место для высадки искать, друг мой, – отвечал ему Рене.

– Вы лучше скажите, любезный Сыч, – заговорил Брюнхвальд, – сколько лодок они наняли.

– Десять, – сразу ответил Фриц Ламме.

– А еще будут лодки?

– То не знаю я. А надо было вызнать?

– Конечно, друг мой, конечно, – кивнул Бертье. – То знать необходимо, чтобы понять: все сразу они высадятся или будут всю ночь по десять дюжин возить.

– Думаете, они ночью начнут? – спросил у него Рене.

– Ну, мы-то ночью высаживались, они всяко не глупее нашего, – пожал плечами Бертье. – Ночью всех перевезут, а с утра пойдут к нам. Вот знать бы точно, где станут высаживаться.

– Так лодки велено гнать к Милликону, там прямо напротив и высадятся, – предположил Сыч.

– Нет, там не Эшбахт уже, там чужие владения, – не согласился Рене.

– Так им не все равно? Они и в чужих высадятся.

– Нет, оттуда идти далеко, дороги нет. Если с обозом пойдут, так намучаются, – возразил Бертье. – Я в тех местах кабанов ловлю, там овраги сплошные. Холмы крутые, кустом все заросло, там и верхом непросто, а уж пешком и с обозом – вовсе пропадешь. Они высадятся ближе. Выше по реке.

– Несомненно, выше, – согласился Волков.

– Думаете, у острова? – спросил Брюнхвальд.

– Нет, там, у заброшенной деревни, сержант Жанзуан поставил заставу.

– Неужели хорошую заставу поставил? – удивился Рене.

– Да какой там! – усмехнулся Бертье. – Видел я ее, эту заставу. Смех один: палки да ямы. Налепил кое-как.

– Но все равно время на нее тратить придется, а пока они заставу ломать будут, так сержант нас предупредит. Значит, там они высаживаться не станут. Причалят еще выше, у леса, – вслух размышлял Волков.

– Да, – согласился с ним Брюнхвальд. – Либо у острова, либо у леса.

– Значит, там, на переправе, их и встретим, – сказал Рене.

– Другого выхода у нас и нет, – поддержал его Бертье.

– Так завтра с утра собираем людей и выходим? – спросил Брюнхвальд.

– Нет, Карл, вы еще нездоровы, – твердо возразил Волков. – Вы сами едва ходите. Вы никуда не идете.

Это было сказано таким тоном, что Брюнхвальд не смог ничего возразить.

– И людей завтра никуда не собираем.

– Не собираем? – спросил Роха, который все время молчал, больше слушал.

– Нет, у меня полон Эшбахт купчишек всяких, – покачал головой Волков. – Готов биться об заклад, что среди них есть лазутчики из кантона. Как только выйдем, так они кинутся предупреждать горцев, что мы пошли, что мы про их планы знаем, и тогда горцы осторожны станут и мы их точно не сможем на переправе перехватить. Выйдем в четверг, к вечеру ближе. Если лазутчик тут есть и решит их предупредить, так вперед нас не успеет, даже если по реке поплывет. Людей начинайте готовить в четверг с утра, но тихонечко. Без шума.

– Верно, – согласился Рене.

– Умно, – заметил Роха.

– Да, так и сделаем, – сказал Бертье.

– Если мы их на переправе не сможем поймать, так будем скорым шагом отступать. Ты, Ёган, жди гонца и в случае отступления хватай все, что подороже. Бери госпожу, сестру, племянниц всех, мужиков со скотом тоже собирай, и бегите к Малену. За городскую стену.

– Ясно, господин, – кивал серьезный Ёган.

– А вы, Бертье, возьмите десяток людей, всех конных, собак прихватите, словно на охоту собрались, и скачите завтра поутру к реке. Смотрите лодки, берег их, выискивайте кострища или скопление лошадей пасущихся, или телеги где увидите. Только так, чтобы вас с того берега не видели, все тихонечко делайте.

– Я понимаю, кавалер, – кивал Гаэтан Бертье. – Уже делал я такое.

– Отлично, а в четверг к вечеру навстречу мне пошлете гонцов, чтобы знал я, куда мне идти: к лесу или к острову.

– Я понял, кавалер, – кивнул ротмистр. – Я все сделаю, не волнуйтесь.

– Готовимся, господа, но так, чтобы не было этого видно со стороны, – велел Волков. Внешне он оставался абсолютно спокоен. Он хотел, чтобы все видели, что он спокоен и знает что делать.

И ему было отрадно видеть, что господа офицеры, когда расходились, шутили даже. Конечно, шутил весельчак Бертье, посмеивался над Ёганом, который был чересчур серьезен. И все смеялись, даже сам Ёган.

Все делали тихо, так, чтобы никто и не догадался, что готовится поход. Просто во вторник собралось десять телег и мужики, а не солдаты, поехали на юг, к южному полю. Мало ли куда мужики едут в сентябре на телегах. Может, не все с полей вывезли. В условном тихом месте у глубокого и длинного оврага, почти на половине пути до реки, телеги встретили солдаты из людей Бертье, там встали лагерем, распрягли лошадей, и мужики вернулись домой. Потом туда же привезли еды для двухсот пятидесяти человек на четыре дня и кое-какое оружие. И в тот же день туда пришли люди ротмистра Брюнхвальда.

А Ёган тем временем вовсю сбывал оставшиеся рожь и ячмень.

Купцов понаехало – как мух налетело. И из Малена были, и с востока, из-за реки приплывали, из Фринланда, и даже какой-то купчишка с севера из самого Вильбурга сюда добрался. Все хотели зерна купить, видно, слух пошел, что управляющий в Эшбахте дурень: торговаться – не торгуется, берет, сколько дают. Одна беда была: купчишки зерно покупали, да вывезти не могли, в деревне ни у мужиков, ни у господина ни подвод, ни лошадей не было. А баржи на реке не укупишь: и фрахт осенью дорог, да и не нашлось на реке свободных барж. Осень же, урожай, все при деле. Так что Ёган все распродал, деньги собрал, а зерно так и лежало в амбарах. Купцы ему за то выговаривали. Но управляющий просил купцов обождать, так как подводы все при деле, последнее с полей забирают.

А господин Эшбахта и офицеры его были на вид праздны, беспечны и часто пили. Господин появлялся в деревне и на реке у амбаров в одной рубахе, словно с постели встал только что. И случилось так, что ехал иной раз по деревне на коне и был притом босой, как мальчишка, что на пастбище едет, или словно мужик простой.

Во вторник все офицеры с господином пришли на открытие трактира. И пили там весело, трактирщик их угощал.

А на следующий день завершилась жатва, брат Семион ходил по Эшбахту и хвалил всех, говорил, что Бог мужиками доволен, послал им урожай, так как они трудолюбивы, а значит, и господин ими доволен будет. Мужики от этого веселы сделались. Урожай удался, а раз господин доволен, значит, по старинному обычаю, должен устроить им фестиваль с пивом, хоть упейся, жареным мясом и пирогами. А для девок и детей пряников купить медовых. Господин это сам лично обещал, все слышали.

И управляющий подтвердил, что фестивали будут.

Но вот вдруг в четверг, еще до обеда, вместо подвод с пивом и всем остальным нужным для праздника в Эшбахте стали собираться добрые люди при доспехе и железе. Собирались, строились и бодрым шагом уходили на юг, отряд за отрядом. И офицеры были при них. Первым уехал ротмистр Роха, и за ним ушли его пятьдесят стрелков. Потом был большой отряд счастливого жениха ротмистра Рене. Бабы, дети и праздные мужики выходили из домов, смотрели на солдат. Купчишки, что сидели и ждали зерна, тоже высовывались из трактира, начинали волноваться.

– Неужто война у господина Эшбахта? – спрашивали одни у других.

– Да нет, солдаты без обоза идут, – вслух размышляли другие.

– Может, рядом где дело будет? Может, с соседями рядиться надумал. Идут одним днем.

– Нет, – догадывались самые умные. – Обоз вперед ушел, вот поэтому нет ни телег, ни коней в Эшбахте.

В общем, полетело по деревне слово и скоро добралось до господского подворья. И там дворовые поначалу, а потом и все уже так и говорили: война.

В доме тревога, хлопоты, у баб глаза на мокром месте. Сестра Волкова, госпожа Тереза, дура, молится и всхлипывает. Кавалер на нее взгляд бросит, мол, прекратите, она вроде притихнет, а потом все по новой. Госпожа фон Эшбахт сидит надувшись, молчит. Радуется, наверное, что муж на войну уходит. Но спрашивать о том не желает. И своего довольства не показывает. Мужики дворовые выносят из дома ящик с доспехом, вино, корзину со съестным. Оруженосцы грузят в телегу ящик с оружием господина, сами серьезны, молчаливы, надевают ратный наряд. Уже напялили стеганки, бухают по полу тяжелыми сапогами.

Потом пришел Максимилиан, смотрел новый красивый штандарт. Сам господин уже не был бос, с утра помывшись, он сел обедать раньше обычного. Причем один: никого за стол не звал, никто сам не осмелился, кроме племянниц, те сели к дяде, хотели говорить, но он только молчал. Сестра, все еще шепча молитвы, детей увела.

Еще два дня назад госпожа Ланге шепнула кавалеру, что сейчас у жены его лучшие дни для зачатия. И все последние дни господин пользовался правом мужа. Госпожа каждую ночь при этом плакала, ругала его, говорила, что не мил он ей, и просила дать ей покоя. Но на все это господин отвечал, что обязанность ее рожать наследников, и для этого он брал ее в жены, и как она исполнит этот долг, так он больше к ней не прикоснется, раз она того не желает.

Волков видел, что Элеонора Августа его ненавидит, лицо от него воротит как от мерзкого, говорит едва уважительно, с трудом на грубость не переходит. Кавалер проклинал и епископа, и молодого графа, что едва ли не принудили его к этому браку. Но теперь сделать ничего уже не мог. Не убивать же эту избалованную, капризную бабу.

После обеда он сказал ей:

– Госпожа моя, я уезжаю. Не знаю, сколько меня не будет, и перед отъездом хочу, чтобы вы меня приняли.

Дуре согласиться бы принять его, как доброй жене положено, после проводить на войну, чтобы ему спокойнее там было, а уж потом молиться Господу, чтобы нелюбый там голову сложил. Так нет… Она опять принялась причитать, плакать, говорить, что несчастна. Но Волков не собирался идти у нее на поводу и потакать ее презрению, он настоял и потребовал своего законного:

– Извольте исполнять свой долг перед Богом и своею семьей. Большего я от вас не прошу. – И чуть не силой увел ее в спальню.

А она рыдала при этом, словно на эшафот шла. И все это было на глазах у прочих: у Бригитт, у Терезы, у Увальня и у прислуги. Даже племянницы на все это смотрели, раскрыв рты от удивления.

Но Волков был неумолим. Пусть хоть лицо у Элеоноры от слез треснет. Ему требовался наследник, в происхождении которого он был бы уверен, поэтому и волок госпожу Эшбахт вверх по лестнице в спальню, невзирая на вой и слезы.

Самому-то было не в удовольствие ложиться с ней и брать эту опухшую и проклинающую его бабищу. Это так же приятно, как на обед глину есть. Помимо глупости своей и неласковости так еще и красавицей она не была.

То и дело ловил Волков себя на мысли, что не желает ее лицо видеть, слышать ее завываний не желает. Хотелось пятерней ей рот ее, от злобы лающий, заткнуть. Отвернуть от себя опухшие глаза, что ненависти полны. Но никуда он деться не мог. Любое чадо, что родит Элеонора от кого угодно, будет претендовать на поместье, попробуй потом докажи, что рождено оно во грехе и распутстве. Ничего не докажешь, когда фамилия Мален вмешается. А вот его чадо, что родит ему другая женщина, так сразу будет объявлено ублюдком. И потом ему, папаше, придется еще просить сеньора, чтобы тот облагодетельствовал его чадо и признал наследником.

После исполнения непростой этой обязанности спустился Волков на первый этаж и звал Максимилиана с Увальнем одеваться. Сразу весь доспех решил не надевать: до утра в седле в полном доспехе утомишься непременно. Кольчугу надел, да и ту без стеганки, прямо на рубаху. Поножи, наголенники, горжет. Все, решил ехать так. Остальное перед делом. Пока оруженосцы его одевали, кавалер был задумчив и мрачен. Не так в его представлении должны были выглядеть проводы рыцаря на дело. Не должна жена с распухшим от слез лицом валяться в перинах, когда муж уезжает на войну.

– Все собрали? – спросил он, потягиваясь и разминаясь, чтобы доспех лучше сел.

– Шатер и ящик с оружием уже погружены, вино ваше тоже, – говорил Максимилиан, протягивая господину берет.

– Ну так поехали! – Он оглянулся.

Бригитт, Тереза и племянницы, даже Мария с одной из дворовых девок – все ему кланялись. Сестра хотела еще что-то сказать, но он остановил ее жестом: не надо слов перед дорогой.

А сам сказал:

– Благословенны будьте и молитесь за нас.

Только самая маленькая из женщин, пользуясь его вечным к ней расположением, подошла и, поймав кавалера за руку, спросила:

– Дядя, все говорят, что вы на войну едете?

Он ей улыбнулся и, потрепав ее по волосам, ответил:

– Горцы думают на наш берег вылезти. Поеду прогоню их за речку обратно.

– Прогоните их и вернетесь?

– Если вы будете за меня молиться. – Он опять улыбнулся, потрепал ее по волосам и тяжелым шагом направился к двери.

Максимилиан и Увалень, тоже уже одетые в доспехи, следовали за ним.

Если бы Волков обернулся, то увидел, что и сестра Тереза крестит его вслед и плачет. И у госпожи Ланге слезы в глазах. Даже у служанок глаза на мокром месте. И немудрено: господин Эшбахта уходил на войну, и никто из женщин не знал, что будет с ними, если он не вернется.

Но Волков уже не думал о женщинах. Теперь он даже о жене и наследниках не думал. Максимилиан подвел ему коня, придержал стремя, помогая сесть в седло.

– Ёган! – позвал Волков, усевшись.