Сокол Спарты Иггульден Конн
Кир со смешком его перебил:
– Ты славный человек, Клеарх. Несмотря на всю свою нелюбовь к подобным делам, ты все же вызвался задать мне вопрос об оплате. Я тебе, кажется, уже говорил о гонцах, которых я разослал? Причина, по которой мне и пришлось отклониться от нашего основного пути. В Киликии у меня есть друг, который нам поможет.
– Ты знаешь здешнего царя? – спросил Клеарх, поднимая за богов чашу с вином и делая из нее долгий глоток, чтобы как-то пригасить во рту вкус чеснока. – У вас с ним дружба?
Кир от его вопроса заметно помрачнел.
– Дружбы у нас нет. Хотя в ранней юности мы были близки. Но потом у нас произошла размолвка, и мы перестали с ним ладить.
– Он увел ее у тебя, или ты увел ее у него?
Кир поперхнулся вином, забрызгав столешницу.
– Тебе и впрямь всегда нужно быть истинным спартанцем, таким бесцеремонным?
Клеарх пожал плечами:
– Жизнь показывает, что такие вещи обычно проще, чем мы их подаем.
– В данном случае да, мы с ним любили одну женщину. А она любила меня, но вышла за него! Ты это именуешь простотой? Это не какая-нибудь вздорная сказка о двух влюбленных, спартанец. Она избрала не того человека, вот что я тебе скажу. – Царевич вздохнул какому-то своему воспоминанию, и его темные глаза в закатном свете блеснули золотом. – И я все еще по ней грущу.
Клеарх сел на стуле прямее. Он успел повторно осушить чашу и едва заметил подошедшего ее наполнить слугу.
– Есть люди мелочные и мелкие даже в своих победах. Я вижу, ты привел на его землю недюжинное войско – такое, с которым ему вряд ли по силам совладать. Это что, покорение? Ты думаешь его умертвить?
Кир долгим, задумчивым взором оглядел архонта, потирая кулак о ладонь с мозолями от поводьев.
– Если бы он на скаку упал с коня и разбился, я б истолковал это как знак, – медленно произнес он. – Но она любит его и родила ему двоих детей. Я знаю, что она любит меня, но избрала все-таки его. Так что обратный путь нам уже заказан навсегда.
– Женщины, – вздохнул Клеарх, поднимая чашу. – Источник чудес и наших чудачеств.
Содвинув чаши, оба выпили до дна. По жилам теплой волной уже расходился хмель.
– Я люблю ее, – потупив голову, повторил Кир. – И любил всегда. Мы сейчас возле самой границы с Киликией. Я послал гонцов сообщить, что я здесь, и она отозвалась. Не знаю, поможет ли она мне, архонт, но больше помочь мне некому.
– Она придет к тебе? Или мне готовить лошадей?
– Придет. Во всяком случае, так передал мой посыльный. Завтра, среди дня.
– А о своем муже она упомянула, хотя бы мимолетно? – поинтересовался спартанец.
Кир покачал головой, на что Клеарх поднял брови:
– Вот как? Звучит обещающе.
– Да как сказать. Она любила нас обоих, но выбрала его, – с тихим отчаянием промолвил Кир, делая очередной глоток.
От вина его зубы имели красноватый оттенок, а глаза подернулись дымкой.
Внезапно Клеарх, вырывая царевича из размышлений, хватил ладонью по столу:
– Так давай же, великий, покажем ей, чего она лишилась! Завтра я задам воинам прекрасный смотр. Пусть она увидит своего возлюбленного царевича во всем его боевом великолепии, как истинного полководца и вождя! Ее муж, наверное, деспот? Жестокий, старый, безобразный коротышка?
– Да нет, – пожатием плеч ответил Кир. – Просто мужчина, как и все. Каких-либо особых достоинств я в нем не вижу. Но как я уже сказал, она…
– Да, выбрала его, – закончил за Кира архонт. – Оставь это мне, великий. И не пей больше, а то завтра от тебя будет мало толку. С твоего позволения я пойду обратно к людям.
Кир, отпуская его вялым взмахом, поднял для очередного наполнения чашу; глаза его при этом были закрыты. Клеарх усмехнулся: неужели и он вот теряет голову от выпитого? Похоже, что все-таки нет. Уходя в быстро густеющих сумерках, архонт с шага перешел на трусцу: еще многое предстояло сделать.
Проснувшись на рассвете, Кир первым делом проблевался. На земле имения был пруд, и он в нем выкупался, после чего позавтракал яйцами и сыром для успокоения желудка. К той поре как он оделся и с помощью слуг и подставки взгромоздился на коня, утро было уже в разгаре и солнце купалось в синей чаше небес. Вместе с тем нарастал и зной, а с ним тяжкое тупое биение в голове. Отчего-то становилось легче, если держать закрытым левый глаз; в таком виде Кир и приблизился к лагерю, где его остановили дозорные. Все они уже знали своего полководца в лицо, но соблюдали ритуал и почтительно расступились. Краем уха Кир услышал, как кто-то отпустил скабрезную шутку насчет похмелья, но не имел ни силы, ни воли придать ей значение.
Постепенно начали проступать признаки царящей вокруг сутолоки, и Кира начало пробирать сомнение, смыкал ли нынче глаза спартанский командир. Каждый полк был занят надраиванием своего снаряжения, которое на свету сверкало и блестело, можно сказать, до неестественности. В голове плыло от смятения. Он что, приказывал устроить какой-то показательный смотр? Припомнить этого что-то не удавалось. Некоторые моменты давешнего вечера как-то размылись или выстреливали разрозненными отбликами, от которых делалось настолько неловко, что кривился рот. Он, кажется… рассказывал спартанцу о своей любви? О боги! Кир невольно закрыл лицо рукой.
– Великий, – окликнул его кто-то.
Поведя глазами, царевич увидел молодого афинянина, что заведовал лошадьми. Под туманным взглядом Кира Ксенофонт, досадно бодрый и здоровый, обратился к нему:
– Великий, если ты ненадолго сойдешь с коня, я его расчешу, заплету ему гриву и хвост, чтобы он достойно предстал на смотре.
– На смотре? – медленно переспросил Кир. Память по крупицам восстанавливалась, и по спине скользнула струйка холодного пота. Он поглядел на солнце и, увидев, как много прошло времени, сухо переглотнул. Утро прошло в такой разбитости, что он только и делал, что потел и постанывал. Потрогав подбородок, он тихо выругался, ощущая под рукой покалывание щетины.
– Ксенофонт, мне нужен мой слуга Парвиз.
Кир спешился и, оказавшись на непослушных, словно чужих, ногах, невзначай уткнулся в афинянина.
– Мне нужно побриться и переодеться в свежее. Зови Парвиза, со всех ног.
Ксенофонт припустил трусцой, ведя за собой в поводу боевого коня. Кир прищурился на солнце. Чтобы снова хоть раз так напиться? Нет и еще раз нет. Слишком дорого это обходится.
– Вот ты где, повелитель! – послышался голос Парвиза.
Человек, когда-то стерегший пустынную крепостишку, вошел в свой новый образ с гордостью и живостью.
С собой Парвиз нес складной ременчатый стул, на который Кир благодарно водрузился. Его обступили слуги с чашами, лоскутом ткани и ароматным маслом. Парвиз деловито вострил лезвие о кусок кожи, затем о шершавую ткань и, наконец, о сам воздух, крутя блесткий металл на ветерке. Брить царевича он не дозволял никому, и между ними двоими это стало чем-то вроде ритуала. Кир прикрыл глаза.
– А ну тень сюда, живо! – зычно командовал над ухом Парвиз. – Балдахин сыну царя! И свежую одежду. Да потише – здесь вам не базар! Ширмы поставьте сюда, вот так.
Облегчением было чувствовать, что Парвиз рядом и у него все спорится. Кир открыл глаза, ощутив, как ему в руку что-то вдавливается. Оказалось, что чашка с молоком. Кир блаженно улыбнулся:
– Благодарю, Парвиз. Хотелось бы этого побольше. Давай уж сюда всю корову целиком.
Когда солнце начало свой неторопливый путь по послеполуденному небу, полки уже были построены квадратами, а ряды в них безукоризненно выверены. Каждый воин стоял, слегка расставив ноги, в ожидании появления царицы. Со стороны общего становища прибыли люди с носилками. Среди стоящих под безжалостным солнцем, как правило, случались внезапные обмороки. Без этого редко когда обходилось, а поскольку люди валились, как деревья, не выставляя рук, ранения подчас получались весьма серьезные. Остальной лагерь был смещен назад на парасанг, чтобы вид царским очам не портили блудницы и мелкие попрошайки.
Кир не находил себе места. В ожидании появления Эпиаксы он водил коня возле передних рядов. Этой женщины он не видел уже шесть лет. За это время он стал мужчиной, а тогда был, по сути, еще мальчишкой, уверенным, что она выберет его, и чересчур большого мнения о себе. Желудок у него успел успокоиться, а головная боль, хвала богам, почти уже прошла.
– Вон она! – послышался рядом взволнованный голос Парвиза. – Едет, едет!
На склоне холма показалась колесница, запряженная парой гнедых и окруженная бегущими солдатами в черных панцирях и кожаных юбках. Рядом со своей госпожой их поспешало около сотни – очередное напоминание, что это чужая жена и к тому же царица. Уместив перед собой на барсовой шкуре скрещенные кулаки, Кир следил за приближением колесницы, размышляя, выглядит ли Эпиакса так же, как прежде, и что увидит она, остановив свой взгляд на нем.
Вдоль воинских рядов загудели рога, хотя сейчас это было скорее приветствие, чем боевой клич. Колесница направлялась к царевичу, сидящему перед своим воинством на боевом коне, а потом заложила большой круг, часть пути пройдя буквально в обратную сторону.
Киликийская царица Эпиакса протянула руку подскочившему колесничему и сошла на землю. Боль, сдавившая Киру грудь, не имела никакого отношения к выпитому накануне. Тугие смоляные косы Эпиаксы колыхались за плечами. Она была той же – прежняя, совершенно не тронутая временем. Царевич спешился и молча смотрел, как она преклоняет перед ним колено. Глядя на основание ее стройной шеи, он невольно задался вопросом, понимают ли эллины значение этого жеста. Персидскую державу населяли двадцать восемь народов – все подданные сатрапий, властители и властительницы которых преклоняли колено перед членами высочайшего семейства. И когда то же самое, в противовес падению ниц, проделывали эллины, они через это как бы получали благоволение царствующего дома.
До Кира вдруг дошло, что он все еще не дал ей разрешения подняться: ее смугло-янтарная шея чуть потемнела от румянца. Вероятно, Эпиакса думала, что он все еще на нее сердит.
– Эпиакса, прошу тебя, поднимись. Я был зачарован тем, как мало ты изменилась. Словно возле тебя сейчас стоял я прежний, совсем еще молодой.
Говоря это, Кир взял ее за руку и смутился, заметив, как неуютно заерзали колесничий и ближняя свита. Телохранители царицы были явно непривычны к тому, что к их госпоже кто-то прикасается.
– Царевич Кир наш давний друг, – с улыбкой пояснила она. – Здесь я вне опасности. Любезный Рауш, ты доставил меня благополучно и можешь уезжать. Когда понадобится, я пошлю к тебе гонца.
Приближенный немедленно распростерся в пыли, причем так, что поклон хотя и предназначался обоим, но все-таки ставил его госпожу несколько выше Кира. Колесничий влез на свою скамейку и взял вожжи. Кир с завистью поглядел на ходкую колесницу и заговорил прежде, чем тот успел взмахнуть своим длинным хлыстом.
– Драгоценная Эпиакса, я приготовил для тебя смотр моего скромного войска. Если ты отошлешь своего возницу со свитой, я сочту за честь занять его место.
Царица склонила голову, и колесничий безропотно положил свой кнут и вожжи, хотя и удостоил Кира косого взгляда, когда тот их подхватил. Открыв дверцу, Эпиакса заняла место на обитом сафьяном заднем сиденье, но не села, а лишь прислонилась к спинке. Тепло и ветерок вполне располагали к поездке. Кир с лихой ухмылкой тряхнул вожжами, и колесница дернулась вперед, рассеяв телохранителей, которые иначе попали бы под колеса.
– Прошу простить, я лишь обвыкаюсь, – бросил Кир через плечо.
Его спутница верно определила, что сделал он это не случайно. Кир снова хлестнул вожжами, и лошади кинулись в галоп. Слышно было, как царевич ухарски подбадривает их гиканьем, заставляя лететь все быстрее и быстрее, совсем уже прочь от войска, построенного им для ее впечатления. Скорость была ужасающей и вместе с тем сладостно волновала, воскрешая память о том, как Кир и его друг необузданно мчались по берегу привольной реки.
В нем по-прежнему чувствовалась притягательность. На скаку, когда оставалось лишь полагаться на его умение и силу, Эпиакса следила за его спиной и слаженностью движений, вспоминая, как выпукло, твердо напрягались его мышцы, когда он держал ее в объятиях. Чувствовалось, как на глаза наворачиваются слезы – сложно даже сказать, в память ли о минувшей юности, об утраченной любви или же просто от пыли и ветра.
14
После первого дикого заезда Кир, уступая просьбе царицы, вернулся и уже более степенно повел колесницу вдоль своих замерших рядов. Временами он даже останавливался, давая молодой царице спускаться и беседовать с некоторыми из военачальников. Эпиаксе, казалось, общение было одинаково по нраву и с эллинами, и с персами. Клеарх разговаривал с ней чуть ли не отечески, с видимым удовольствием отвечая на вопросы. Рдел, словно юноша, Оронт, дружески взятый ею за руку. Рядом с этой женщиной царевич ощущал доподлинное блаженство от того, что день, начавшийся из рук вон, так неожиданно хорошо заканчивается. Невольно посещали мысли, как бы изменилась его жизнь, если б Эпиакса все же пришла к нему в тот последний раз, когда он ждал ее в кипарисовой роще. То была самая долгая ночь в его жизни, а когда начало светать, он решительно сел на коня и ускакал.
Они уже невесть сколько находились под солнечным зноем. Кое-кто из людей и в самом деле упал в обморок; их незаметно вынесли и положили подальше от глаз приходить в чувство. Ко времени возвращения в шатер, возведенный стараниями Парвиза для вечерней трапезы, Кир и царица чувствовали странную усталость. Полки по приказу пустились в обратный путь к лагерю. После дня, проведенного под солнцем, их ждал ужин и отдых. Потные и разгоряченные, люди улыбались явному обожанию царевича той красавицы рядом с ним. Кое-кто на ходу обменивался непристойными жестами, с оглядкой, не смотрит ли начальство, а то за такое можно ненароком лишиться рук.
Тем вечером Оронт, Арией и Клеарх вместе с другими военачальниками расселись за длинным походным столом. По разные концы стола, лицом друг к другу, сидели Кир и Эпиакса. Правая рука царевича лежала между блюдами ладонью вверх, будто в немой мольбе. Сложно судить, отвечала ли его чувствам Эпиакса, но у нее на скатерти находилось левое предплечье, и она как будто исподволь тянулась к царевичу. Спартанец втихомолку улыбнулся своему наблюдению.
Оронт принялся за еду с видимым интересом. Для своей гостьи Кир выставил на стол все самое лучшее; персы чуть ли не аханьем встречали блюда, приправленные шафраном, кардамоном и лепестками роз – травы столь дорогие, что в полках с их скудноватым рационом о таких и не слыхивали.
К трапезе с царевичем и его гостьей были допущены и прочие военачальники эллинов. Здесь был Проксен, опекавший кувшин вина так, будто тот принадлежал исключительно ему, невзирая на посягательства порхающих вокруг слуг. Софенет о чем-то голосисто смеялся с Меноном, но оба тут же сконфузились, обнаружив, что на них смотрят. Вино текло рекой, а незадачи и сутолока этого дня пошли на спад, хотя у половины людей кожа все еще дышала жаром, словно где-то внутри у них тлел очажок дневного зноя.
Опыта сидящим было не занимать, так что Клеарх был не единственным, кто заметил это неслучайное положение рук на столе. А потому за непринужденными разговорами ели быстро, а от лишних добавок отказывались. Через какое-то время, осушив чаши и вытерев ножи о скатерть, как того требовал этикет, военачальники один за другим стали подниматься и откланиваться (первый поклон Киру, второй его гостье).
Царевич в тот вечер вина не пил, отшутившись, что, дескать, желудок не простит ему второй попытки его погубить. С уходом последнего из начальников послышалась мягко-чарующая музыка, и в шатер под соловьиный голосок флейты вошли музыканты в бесшумной войлочной обуви. Кир в безотчетном порыве встал и, пройдя вдоль стола, сел рядом с Эпиаксой.
– Лучше так, – сказал он. – А то я из-за музыки не расслышу тебя. Как хорошо, что ты меня навестила. День выдался чудесный, опаловый просверк средь грозовых туч. Повидала мое войско преданных мне воинов. Их общество меня иной раз тяготит. И тогда я лишь сильнее тоскую по разговорам, что мы с тобой вели. Ты ведь помнишь?
– Конечно, – грустно и благодарно поглядела она.
Он взял ее руку, которую она на скатерти вложила ему в ладонь. Рука Эпиаксы чуть подрагивала; нежданная близость, позволившая ему говорить о вещах других, для него более важных.
– Я тогда прождал всю ночь, прежде чем понял, что ты не придешь. Все внушал себе, что время еще не миновало, пока вокруг не проглянули роща и зелень окрестных холмов.
– Мне надо было к тебе кого-нибудь послать, – с тихим сожалением вздохнула она. – И вообще жаль, что так получилось.
– Жалеть не нужно. Ты сделала свой выбор. А мне лучше было уйти и начать жить своей жизнью.
– Ты все не женишься, – молвила она, подаваясь ближе.
Он пожал плечами, хотя ее слова резали как нож.
– Получается, не смог найти другую, – неловко усмехнулся он, – которая могла бы сравниться с тобой. Наверное, звучит вздорно?
– Вовсе нет, – ответила она. – Я много раз думала…
Чувствовалось, что она колеблется.
– О чем? Мы здесь одни, Эпиакса. Можешь говорить без утайки.
– О том, как бы сложилась моя жизнь, если бы я той ночью пришла к тебе. – Ее рука повернулась в его ладони, словно птичка в гнезде. При этом она ее не убрала. – Сиеннесий холоден душой. Ты бы его сейчас, наверное, не узнал. Со мной он за день едва обмолвливается словом. Да что там за день – бывает, целыми неделями не разговаривает. Хотя если бы я тогда не ушла к нему, у меня бы не было моих сыновей. Все так непросто. Если бы не они, то, думаю…
Она качнула головой и смежила ресницы, из-под которых хрусталинкой выплавилась слеза, оставив на щеке влажный след. Кир медленно поднес ее руку к губам и поцеловал, чувствуя, как Эпиоксу пробивает дрожь.
– Всякий раз с закатом солнца я думал о тебе, – произнес он.
– Прошу, не надо слов. Вели слугам уйти, – прошептала она.
Поутру Клеарх, пройдя расстояние, отделяющее стан от шатра, застал Кира и Эпиаксу за завтраком – в непринужденной беседе, под приветливым румяным солнышком. Утро ласкало прохладой, а трава искрилась росой, хотя обычно та спозаранку уже испарялась.
– Архонт! – дружески помахал рукой царевич. – Не откажи в любезности разделить с нами трапезу.
Клеарх в знак приветствия церемонно поклонился обоим и сел рядом. Слуги не замедлили подать ему ломтики дыни, фиги и белый сыр. В таком обществе даже упоминать о пустующих сундуках было бы безнравственно, не говоря уже об отношениях этой пары. Какое-то время спартанец молча ел, наблюдая, как Кир и Эпиакса смотрят друг на друга.
– Кир, если ты доставишь меня домой, то колесницу и повозки я пришлю тебе уже этим утром, – сказала Эпиакса. – Как мы с тобой… обсудили.
Царевич потянулся и тронул ее руку так, словно в целом мире для него не было ничего более естественного. В обществе Клеарха Эпиакса стыдливо зарумянилась, но он сейчас с нарочитой увлеченностью поглощал содержимое своей тарелки.
Кир поднялся и протянул руку, глянув на нее взором, горящим темным огнем от их никому не ведомых ночных разговоров.
– Идем, любовь моя. Я отвезу тебя обратно к твоему мужу и сыновьям.
Глаза Эпиаксы в ответ зажглись дерзкими искрами – или же это были слезы. Она встала, и они вдвоем удалились. Клеарх глядел им вслед, задумчиво надкусывая ломоть дыни. Хорошо бы, если б царица в итоге все же предоставила эти столь нужные им монеты. Дружба с Киром – это одно, но военачальник должен так или иначе рассчитываться с собранным им воинством или будет вынужден продолжать путь без него. Месяц-другой войско потерпит и без серебра, но затем начнется разброд, и люди начнут покидать ряды. Причина – нарушенная полководцем договоренность. Эллины знали себе цену, а персы привыкли к своим помесячным выплатам.
Ответственность перед всеми лежала на Кире. Сложно предположить, как бы с таким положением справлялся он, Клеарх, но вид у царевича был на удивление хладнокровный. Во всяком случае, куда более расслабленный, чем можно было упомнить. Любопытно было наблюдать за двумя наложницами, сопровождающими Кира в его походе на восток. Одна из них внешне очень напоминала царицу Киликии.
Клеарху подумалось о своей жене и сыновьях. Вряд ли это можно было назвать браком по любви – во всяком случае, на первых порах, хотя к своей Каландре он испытывал нежную привязанность. От всех спартанцев, решивших пойти по стезе наемничества, требовалось вначале завести детей – единственно разумный расклад, учитывая превратности воинского ремесла. Клеарх мучительно вздохнул. За годы своего солдатства любовь он знавал всего раз или два. Все это нынче казалось не таким уж и значимым, как когда-то. Тем не менее в памяти оно еще жило, а потому сердце ему щипнула тихая зависть к этой молодой паре. Пусть даже глаза их светились печалью и утратой.
Кир возвратился в сопровождении полудюжины повозок и того же колесничего, что и накануне. Клеарх, Проксен и Оронт буквально взапуски кинулись смотреть содержимое сундуков. Все втроем они запускали руки в груды монет, упиваясь звонким шелестом золота и серебра и облегченно смеясь. Этих запасов было вполне достаточно. Из всех троих только перс Оронт, возможно, не знал конечной цели похода, но глупцом он отнюдь не был. Он прекрасно понимал: случилось что-то важное, и явно не в пользу царевича, который вдруг лишился услуг всей сети ростовщиков. Между тем монеты означали все: пропитание, снабжение оружием и доспехами, а еще месяцы ратного труда в поле, о которых при отсутствии оплаты не было бы и речи. Монеты означали саму войну: посредством их была запущена в действие огромная сила, собранная Киром.
Для Клеарха и Проксена эти сундуки были шансом возвести царевича на престол. Изрядная часть тех монет должна была перепасть менялам персидских городов вдоль Царской дороги. Далее по их долговым распискам, переданным на запад через посыльных, этим средствам предстояло перекочевать через границы персидской державы к греческим трапезитам[33].
Сила этих денег оберегала безопасность и силу Спарты, позволяла Афинам строить корабли, писать пьесы и спорить на агоре. Какими бы благородными ни были идеалы, реальность всегда покупалась золотом и серебром.
Спустя два дня, с выходом огромной колонны из города, Кир заметно помрачнел. Войско направлялось прочь от границы с Киликией, идя на восток. Царевич часами сидел верхом, наблюдая за движением текущих мимо рядов с безучастностью валуна, который не в силах с собой увлечь людской поток. Люди шли, горделиво выпрямив спины, на загляденье полководцу и самим себе, но взгляд Кира был далеко, а мысли по-прежнему в объятиях женщины, которая даровала ему всего одну ночь. Этого было недостаточно. По ее просьбе Кир легко бы двинул на ее спасение все свое войско; без колебаний выставил бы на копье голову ее мужа поверх его собственных стен. Но Эпиакса не попросила. Видимо, она слишком любила своих сыновей, а с ними и мужчину, с которым связала себя узами супружества. Сердце женщины непостижимо в своей сложности. Она подарила ему ночь, но оставила гложущее ощущение недовершенности.
– Я еще вернусь сюда, к тебе, – вполголоса сам себе пообещал он. – Как только выполню свое обещание.
За следующие три дня войско Кира прошло полтора десятка парасангов. Идти было легко, а дни стояли безоблачные; тем не менее Клеарх настоял на том, чтобы при подходе к любой реке все бочки и фляги наполнялись водой. На эту процедуру всякий раз уходила изрядная часть дня, но только так можно было бороться с неотступной летней жарой; к тому же солдаты, потея, в дороге то и дело пили. При остановках на каждом городском базаре Кир закупал соль. Пот на людях засыхал беловатым налетом, и опытным было ведомо, что без соли тело ослабнет, а в голове начнет плыть так, что идти невмоготу.
Иметь при себе сундуки, ссуженные Эпиаксой, было большим облегчением.
Кир даже не спросил, как ее муж отнесется к тому, что она выгребет из казны уйму денег и отдаст их своему стародавнему ухажеру. Мысленно Кир внушал себе, что все долги вернет после того, как встретится со своим венценосным братом и поквитается с ним. Так что справедливость свершится после мести.
Держась на коне рядом с Клеархом и Проксеном или Оронтом и Ариеем, оказывая им честь по очереди, он клонился головой всякий раз, когда улавливал аромат жасмина, словно бы Эпиакса ехала с ним рядом. До остановки в Киликии она была приглушенной, полузабытой тоской. Теперь же, хотя и оставленная далеко позади, она воскресала в его воспоминаниях, делая боль, что крепко бродила в нем, все острее и несносней.
В Персеполе перед восходом солнца Тиссаферна купали и умащивали царские рабы. Освещенный светильниками, он услаждал себя благами цивилизации, которых так недоставало остальному миру. По конским ступеням к караульной на плато он взъехал, чувствуя прохладу и приятную свежесть. По другую сторону стены уже взошло солнце, так что он находился в тени, а мир позади был в это время озарен утренним золотом. Повернув голову, Тиссаферн подъехал к воротам. Здесь ему вспомнилось, как он стоял у этой последней черты с тремя сотнями спартанцев и молодым царевичем, в то время как у себя, в земном раю, на смертном одре, отходил в мир иной Дарий. Своим ласковым дуновением Тиссаферна обдал рассветный ветерок, и вельможа улыбнулся. Надо же, как все изменилось. Поднимаясь по этим ступеням, он поднялся и в прочих отношениях – в своем месте при троне, во влиянии. Он теперь сидел по правую руку от великого царя. Даже Кир, почувствовав это его новое могущество, пришел в растерянное смущение.
Ворота открыли караульщики, не замедлившие простереться перед Тиссаферном ниц. Этот жест он оценил, хотя его звание при дворе было до сих пор неопределенным. Собственные слуги и рабы звали его, конечно же, «повелитель Тиссаферн»: при своем дворе любой хозяин волен звать себя как заблагорассудится. А так кто он есть? Просто приближенный, пускай и доверенный, допущенный в ближний круг. Отсутствие официального звания раздражало, словно колючка, попавшая под ноготь. Оставалось лишь надеяться, что Артаксеркс сам устранит это недоразумение, когда выслушает отчет. Тиссаферн был вдали от двора и его удобств вот уже без малого полгода. Разве за такое испытание не полагается награда?
Сады в своей красоте были безупречны, как и всегда, а рабы здесь подбирали каждый опавший листик и обрезали каждый куст до таких идеальных форм, что он казался произведением искусства, а не природы. Тиссаферн был облачен в свободные одеяния из шелка и легкие сандалии. Вслед за подоспевшим провожатым он тронулся по тенистым тропинкам сада, но не в ту сторону, где находилось крыло, в котором умер прежний царь. Оно было снесено, а на его месте посеян новый лужок, за которым чутко ухаживали, взлелеивая каждую травинку. Камни, и те были здесь выложены наново. От этого охватывало даже нечто большее, чем удовлетворение. Чувство совершенства было таким изысканным, что по остроте своей напоминало боль. О, сколько жизней роится в грязи в поисках пищи, чтоб хотя бы выжить в этом мире! Тем отраднее созерцать, что можно сделать при наличии воли и неограниченного богатства. Сложно и представить что-либо лучшее для существования, чем двор персидского царя. Царское семейство для простонародья, должно быть, равно богам. А значит, ты, Тиссаферн, состоишь в прямом услужении у небожителей. Неужели это может не нравиться и не вызывать зависть у других?
Впереди, на краю травяного поля, стоял царь Артаксеркс, держа в руках натянутый лук из черного рога. Инкрустированное золотом оружие выглядело зловеще, воистину смертельно. Приближаясь, Тиссаферн осторожно на него поглядывал. Возле поля он предусмотрительно расстелил циновку, дабы не испортить чистые шелка, и простерся на ней, почтительно поднеся руки к голове. Артаксеркс мог прервать это действо в любой момент, но предпочитал смотреть на кончик стрелы. Тоже сын своего отца, возросший с его смертью. Артаксеркс по-прежнему требовал к себе ритуалов повиновения, хотя на словах неустанно твердил, что все это для достоинства трона, а не для его собственного удовольствия.
В тот момент, когда Тиссаферн поднимался, царь поместил на тетиву стрелу и через простор поля поглядел на шестерых невольниц, разгуливающих там с поднятыми спартанскими щитами. Женщины были красивы, а одеты в короткие, до бедра, накидки. Впору покачать головой, хотя, если вдуматься, царь по возрасту молодой человек, которому еще не прискучила подобного рода забава. Ходили слухи, что к нему со всей империи свозятся девушки, избранные за свою красоту. Некоторых из них он оставляет себе, а остальных раздает в качестве награды своим телохранителям.
Тиссаферн смекнул, что это, видимо, те, кто впал у него в немилость и должен теперь носить щиты для царской стрельбы из лука – понятно, не совсем наказание, а скорее знак неудовольствия или предупреждение. Тиссаферн вздохнул. С женщинами его хозяин, конечно же, строг, но со временем смягчится, как и все мужчины.
– Гляди, Тиссаферн, – бросил царь через плечо.
Плавным движением он отпустил тетиву, посылая стрелу по дуге в самый дальний щит. Сила удара опрокинула молодую женщину, которая вместе со щитом кувыркнулась на землю, вскинув ноги. Артаксеркс удовлетворенно хмыкнул и не глядя протянул руку, в ладонь которой раб вложил очередную стрелу с нарядным оперением. На протяжении трех выстрелов, все из которых пришлись в цель, царь хранил молчание. Из женщин больше никто не падал, хотя все покачнулись при ударах.
– Прекрасные попадания, повелитель. А твои навыки, я вижу, только улучшились. Воистину ты мастер во владении оружием.
Прозвучало как явная лесть, но Артаксеркс упражнялся каждый день и в самом деле заслуживал похвалы. Хотя большинство по-прежнему считало его менее воинственным из двух царских сыновей. Правда в том, что он сделал себя сильным, не разглашая это на весь свет. Тиссаферн лучше других знал, что царь способен с честью сражаться мечом и боевым копьем, а также стрелять из лука. Некоторые рождены, чтобы быть воинами. Это известно всем. По некоторым видно, что они дерзновенней, быстрее и гибче. У них есть навыки, которые неподготовленным кажутся сродни волшебству. Но есть и другой путь, хотя он не такой скорый и менее броский. Человеку достаточно просто упражняться изо дня в день. Свидетельством тому был Артаксеркс. Если в человеке есть усердие и старание, то кости у него станут тверже, мышцы тугими, как канаты, а мастерство несравненно выше.
Сноровку можно будет развить до невиданных скоростей. Каждое утро Артаксеркс упражнялся до седьмого пота. По его зову являлись наставники по мечевому бою, и он бился с ними на закрытом дворе. Говорили, что царевич Кир родился воином. Артаксеркс, в отличие от него, себя им сделал. Это было видно уже по тому, как царь движется. Некогда любитель наук и искусств, со временем он сделался леопардом в мантии с подбоем.
После еще одного десятка выстрелов царь потер себе предплечья, щурясь от того, как под кожей упруго перекатываются мышцы. Свой грозный лук он передал рабу и обратил взор на своего царедворца:
– Ну что, Тиссаферн. Докладывай, как там, на западе, зализывает раны мой дорогой брат.
Говоря это, царь пошагал, так что Тиссаферну для того, чтобы держаться рядом, приходилось семенить трусцой. Рабы остались позади, а они через зеленый квадрат поля двинулись к краю террасы, граничащему с солнечно-голубой пустотой неба. Артаксеркс махнул девицам, и те, передвинув щиты на плечи, начали расходиться, мелькая смуглыми ногами и потупив взоры, чтобы не гневить своего повелителя. Тиссаферн, не удержавшись, скользнул взглядом по одной или двум (все-таки ему было шестьдесят два, а не восемьдесят).
Артаксеркс подошел к самому краю, поставив правую ногу так, что половина ступни торчала над отвесной пропастью и пустотой. Ниже по склону лениво чертили круги птицы, так что царь с Тиссаферном находились выше их. Под ногами у Артаксеркса в паутинке дорог и лоскутах садов и наделов раскинулся первый город державы. Кверху тонкими струйками вились дымы от костров, кузниц и пекарен, образуя сизоватую дымку. Тиссаферна вся эта картина одновременно пугала и очаровывала. Если отсюда сорваться и упасть, то лететь, наверное, долго, пока не занемеет ум. Нутром чуя опасность такой высоты, он сторонился кромки, а желудок предательски подпирал снизу горло.
– Повелитель, – угодливо начал Тиссаферн, – царевича Кира я встретил на западной оконечности нашей державы, где он до сих пор водит дружбу с греками и другими наемниками. Двенадцать дней я провел в Сардах и имел хорошую возможность наблюдать за ним и его окружением.
– И что же ты увидел, Тиссаферн? Я послал тебя, потому что ты знаешь его лучше других. Верен ли он нам по-прежнему?
Тиссаферн ответил глубоким вздохом. Он читал и перечитывал свои собственные записи и отчеты соглядатаев, которые множество раз настигали его в дороге. С ответом на этот вопрос он боролся каждый стадий своего бесконечного пути домой. Те месяцы странствия, что разделяли запад и сердце империи, подразумевали, что многое в ней менялось буквально на ходу. И даже сейчас, непосредственно в момент доклада. Тем не менее он увидел многое.
– Повелитель, мне так не кажется, – вымолвил Тиссаферн.
Артаксеркс повернулся к нему резко, забыв про величественный вид.
Лицо его застыло, а глаза сверкнули ястребиным взглядом, придающим ему сходство с покойным отцом.
– Ты уверен? – спросил он ледяным тоном. – Следи за своими словами, Тиссаферн. За ними может идти война.
Тиссаферн нервно сглотнул и продолжил:
– Повелитель, в Сардах я разговаривал с тремя лазутчиками. Все они сказали мне, что царевич собрал огромное число солдат. Просто необычайное. С одной стороны, это, казалось бы, не столь удивительно – там идет много разговоров о каких-то горных племенах и их восстаниях.
– И все же ты считаешь, что он отвернулся от меня, от своего дома?
Тиссаферн медленно склонил голову.
– Он окружил себя десятком греческих военачальников, но наших там еще больше. Хотя заправляют, похоже, именно греки, такое у меня появилось подозрение. Персы выстраиваются на больших площадях, но греки разбросаны по всему западу. У меня есть донесения с Крита, из Афин, из Лидии и Кипра. В тех местах они готовятся, но подчиняются твоему брату, а оплату получают персидским золотом.
– Сколько ж их там? – блеснул глазами Артаксеркс. Новость его как будто и не смутила. Наоборот, вид у него был благодушный.
– Сказать точно нельзя, повелитель. Один мне в разговоре сказал, что насчитал тридцать тысяч греков, другой – что всего восемь. В этом-то и суть моих подозрений. Если твой брат командует всеми силами державы, то зачем держать их порознь?
– Каково же твое заключение, Тиссаферн?
– Я думаю, он собирает войско, чтобы прийти сюда. Занять царский трон и надеть венец.
К удивлению Тиссаферна, Артаксеркс закинул голову и разразился длинным хохотом, который постепенно становился рваным, захлебывающимся.
– Хотелось бы… О как бы я хотел, чтобы мой отец стоял сейчас рядом и слышал тебя! Ведь он это предсказывал, я помню те его слова! Теперь я с удовольствием выскажу моей матери, к чему привело ее неуместное милосердие. Какого змея она уберегла в живых и через это поставила всех нас под угрозу!
Голос его стал жестким, наигранную веселость как рукой сняло.
– Хвалю, Тиссаферн. Ты хорошо потрудился. Доказал мне свою преданность, и я тебе за это благодарен. Возможно, ты даже спас мне жизнь, поэтому я дарую тебе звание почетного старейшины. Ты муж, умудренный опытом, и все, кто ниже тебя по положению, будут отныне обращаться к тебе «мудрейший» или «старейшина Тиссаферн». Распорядитель двора сделает об этом запись, и тебя с ней ознакомят.
Тиссаферн пал царю в ноги плашмя, не расстилая даже коврик. От едкой дорожной пыли на глаза навернулись слезы, что в данных обстоятельствах было весьма кстати.
– Повелитель, я ошеломлен. Честь, что ты мне оказываешь, несравненна.
– Перестань, Тиссаферн. Разве хорошие известия того не стоят?
– Хорошие известия?
– Ну а как же! Это моя обязанность и задача – вывести войско державы на поле битвы, как делали владыки древности. А ты будешь меня сопровождать. Ты всегда так храбро и рьяно рассказывал о своих временах в войске. Так что я с удовольствием дам тебе вспомнить о золотых годах твоей молодости.
Тиссаферну оставалось лишь изречь свое бесконечное восхищение таким замыслом, хотя мысль о новых месяцах на хребте лошади тянула разрыдаться от отчаяния.
Царь посмотрел вниз на столицу, дремливо расстелившуюся под ними внизу.
– Если мой брат хочет со мною сразиться, то, возможно, я его немного удивлю. – Артаксеркс медленно сжал и поднял кулак, будто направляя свою клятву солнцу. – Мой отец, несомненно, будет с неба взирать на нас обоих. Если на поле боя сойдутся два царских сына, то живым из них может остаться только один. А второй останется кормить ворон и коршунов. Так уж заведено.
15
После постоянного подстегивания своего воинства на протяжении многих дней Кир остановил колонну в Тапсаке. Город был одновременно богатым и древним, и Кир жаждал ванны в уединении, которое дают богатство и власть. Над городом возвышалась величавая белая арка, а рядом возле городских стен нес свои воды Евфрат. Тапсак сформировался вокруг обширного русла этой древней реки, начав свое существование как место для водопоя скота и меновой торговли. За бесчисленное множество поколений город вырос в один из самых крупных центров всей этой местности. Теперь здесь соперничали за место базар специй и невольничий рынок, а богатства было достаточно для поддержания улиц, парков и дворца здешнего сатрапа. На западе это был последний оплот цивилизации перед удушающей жарой пустынь, что распахивали свои холмистые просторы за его пределами.
Свою колонну Кир завел в город, разместив в его стенах как можно больше людей. Наряду с шафраном и сахаром, слоновой костью и железными гвоздями рыночные торговцы приторговывали еще и новостями. Уже в пределах часа Кир знал, что Тиссаферн прибыл в Сузы месяц назад, проведя здесь на отдыхе всего один день. Получается, колонна понемногу его нагоняла – мысль, от которой становилось приятно.
К раннему вечеру все конюшни в городе были уже заполнены народом; не оставалось ни одного свободного подвала и склада, был занят каждый дом. Кир набил людьми царский парк, позволив своим полкам отдых в кущах, обустроенных его дедом. Но все равно все не умещались.
За стенами мастеровые ставили палатки в окружении повозок, разворачивали кузницы, мастерские и кухни, рыли канавы отхожих мест. В летние месяцы особой нужды в укрытиях не было. Случались, правда, пылевые бури, но сегодня было безветренно, и большая часть колонны устроилась на ночлег под звездами, довольствуясь тонкими одеялами и плащами.
Солнце размазывало по горизонту красные и лиловые пятна облаков, когда старшие военачальники сошлись через двор небольшого царского дворца к своему полководцу. Великолепие вокруг всех слегка сковывало. В золоченых чашах светильников трепетали масляные огни, в каждой стенной нише теплились желтоватым светом толстые свечи. Сам свет был символом достатка и власти, придавая вечеру ощущение приватной попойки или тайного ритуала.
В пиршественном зале Кир стоял несколько в стороне, а не лицом к входящим. Пока все собирались, он, казалось, непринужденно беседовал с Клеархом. На самом же деле он цепко наблюдал и оценивал прибывающих. Зал был одним из немногих мест в Тапсаке, где ему можно было собрать всех командиров. Театров в персидских городах не было, хотя Кир дал себе зарок, что непременно их построит, когда покончит с братом. Если царь смог переделать целую гору, то его сыну наверняка по силам переделать империю. За шестьдесят дней, проведенных в дороге, Кир узнал имена своих непосредственных подчиненных и десятков тех, кто рангом поменьше. Эти два месяца стали для него, по сути, отдыхом, о котором можно мечтать, – совместное путешествие без особой спешки, с небольшим количеством отвлечений и в целом без опасности. С началом долгого похода на восток добавить кого-либо к их числу он не мог; не мог и существенно разогнать темп. На своем пути войско напоминало пущенную стрелу: отозвать его обратно было уже нельзя.
Как Клеарх и обещал, ратная подготовка продолжалась в дни отдыха и по вечерам, но в основном люди просто шли и шли. После двух месяцев, проведенных бок о бок, уже сложно было чувствовать себя от них отчужденным. Кир ощущал, что скован с остальными связью вроде железного обруча. Он, например, чувствовал, с кем из командиров ему иметь дело предпочтительней, а кого лучше избегать. Видя на входе Проксена и стимфальца Софенета, он приветствовал их как друзей и соратников.
Со своими соплеменниками связь была, но более тонкая, обусловленная в основном общим языком и обычаями, эллинам непонятными. Люди вроде Оронта и Ариея казались пережитками прошлого, из мира, который он желал опрокинуть. При виде них Кира кольнула неприязнь, но он встретил их появление улыбкой. Кто-то считает, что верным быть не принудишь, однако у Клеарха на этот счет имелась гипотеза, в которой Кир усматривал зерно истины. Независимо от того, что командир на самом деле чувствует к своим людям, нужно не столь уж и многое, чтобы оставить в них о себе драгоценную память на всю оставшуюся жизнь. Царский сын уже и без того был так превознесен своими военачальниками, что одного его слова может оказаться достаточно, чтобы вонзиться в умы и сердца воинов не хуже клинка. Ради одного этого слова они будут сражаться насмерть, если он произнесет его с умом и вовремя. Таков был совет, высказанный спартанцем, и Кир не чурался в нужный момент его опробовать.
Царевич заставил себя кивнуть Оронту и Ариею, которые не замедлили дружно простереться ниц, вызвав любопытные взгляды эллинов. Поднявшись по соизволению, Арией окликнул кого-то из своих знакомых и, взяв внушительный кубок с вином, приветственно его перед ними поднял. В Оронте такой легкости не было, а пригублял он лишь плодовый сок. В этом человеке Кир с самого начала видел лишь холодное подчинение. Не было в нем того железного обруча, что выковывается осознанием братства. Помимо Оронта и Ариея здесь присутствовало еще с полдюжины персидских командиров, которые смотрели на Кира, словно ослепленные солнцем. Он вздохнул. Что и говорить, самый старший военачальник у него холоден, как рыба. Если б нынче ночью, упав с городской стены, Оронт сломал бы себе шею, эту потерю можно было бы перенести стоически. Но он, к сожалению, еще и не пил вина.
Оронт был образцом добродетельного в своем воздержании перса. После трапезы он вполне мог проводить вечер за молитвой в храме Ахурамазды. Кир покачал головой и сделал глоток из чаши. Некоторые люди рождаются без чувства величия в себе; такова бесхитростная правда. Оронт хорошо знал свое ремесло, но той золотой нити, того сокровенного колодца в нем не было. А если и были, то со своим царевичем он предпочитал этим не делиться.
Благоговейно оглядывая сводчатый потолок, в зал вошел фессалиец Менон, а с ним Сосис из Сиракуз. Им Кир тоже улыбнулся, отчасти из-за воспоминания о молодом спартанце, который плохо выговаривал звук «с». Клеарх на один день приставил его подручным к Сосису, который начал требовать от помощника объявлять о своем появлении всюду, куда бы они ни пошли. Кончилось тем, что Сосис, бессильно обвисая на своем помощнике, отирал слезы хохота, а тот стоял с мрачно-растерянной миной.
Каждому из вошедших указывали место за столом, где ждали слуги, принимая на руки плащи с накидками и безмолвно с ними исчезая.
Некоторые из приглашенных оставались стоять, собираясь со знакомыми за болтовней в небольшие кружки. Другие сразу усаживались и выкладывали свои ножи для еды рядом с теми, что уже были приготовлены на столе. Вот один из эллинов с любопытством взял причудливый ножик для дыни и проверил его большим пальцем на остроту, улыбчиво покачав головой. Царевича это одновременно позабавило и восхитило. Надо сказать, что его уважение к эллинам лишь углублялось. Театр они ценили больше, чем поэзию, дисциплину ставили выше подчинения, а слова выше, чем музыку.
За годы он узнал о них, казалось, все, что можно, а за месяцы в походе между ними установилась связь, какой прежде не бывало. Оказалось, что жизнь плечом к плечу с воинами дает редкостное прозрение. К этой поре Кир уже знал, в какой мере успешность эллинов в бою зависит от личной гордости; от абсолютной уверенности, что они лучшие на всем свете, а у Эллады нет равных ни на поле сражения, ни в области искусств. Кир болезненно поморщился, припоминая вечер персидской музыки, который он устроил для своих военачальников. Было много смеха, тем более язвительного, что они изо всех сил старались его скрывать.
Из старших военачальников Оронт, пожалуй, имел наименее драчливый нрав, но и он был доведен их смешками до кипения. Его даже пришлось отговаривать от вызова Проксена на поединок, хотя эллин, вероятно, съел бы его живьем. Где-то в глубине, тайком Кир признавал, что все эти греки в каком-то смысле варвары. Однако же они сражались, как демоны Аримана[34], и никогда не уступали. В этом, по всей видимости, и крылся секрет их успеха. Вне зависимости от того, какой оборот принимала битва, как близко веяли черные крылья беды и смерти, они не страшились и не показывали спину. Любое персидское воинство, которое он когда-либо видел, признавало, что бывали времена, когда битва склонялась явно не в их пользу, командиры лежали поверженные, а враг с ревом наседал. Тогда единственно верным и здравым решением было бежать в горы. Это коренилось в самом имперском укладе. Гордость за свои успехи, верность начальству – это само собой, но если налицо неудача, сценарий меняется. Когда твоя сторона смята и раздавлена, день назад уже не отыграть. Нужно смириться с неудачей.
Прошептав короткую молитву Ахурамазде, Кир допил чашу и решительно подошел в своему месту во главе стола. Собравшиеся отреагировали тем, что встали с мест или замерли там, где стояли. Царевич оглядел зал, где военачальники, не сговариваясь, образовали подобие строя. Он кивнул головой, неожиданно ощутив прилив раздражения и на эллинов, и на персов. Заговорив на греческом, он затем повторил свои слова на персидском. Уроки языка тоже являлись частью долгого похода, но успехи здесь были куда скромней, чем он рассчитывал.
– Славные воины, вы здесь заняли разные стороны стола – по одну эллины, по другую персы. Разве вы недруги? Вовсе нет. Уже на протяжении месяцев вы совместно принимаете пищу и вместе упражняетесь, я это видел сам. Так что призываю вас пересесть, чтобы быть сообща, а не порознь.
Собрание встретило его слова дружным смехом. В целом надежды царевича не оправдались – получилось, что стороны просто поменялись местами – но это разрядило настроение, и уже от этого на душе стало отрадней.
– Ну вот, так лучше, – сказал Кир и подал знак дворцовому распорядителю. Все слуги поспешили выйти, оставляя гостей разливать вино по чашам и кубкам. Кое-кто, не мешкая, к этому приступил.
– Видя вас здесь, сидящих как друзья, – обратился он к своему высшему воинству, – я преисполняюсь надежды за наши народы и за нашу будущность. У нас в ходу разные монеты, но серебро и золото в цене у всех, неважно, чьей они чеканки. Всего важнее сам металл. Так и мы, сидящие за этим столом, можем говорить на разных языках, но все мы воины, все солдаты. Мы понимаем, что значит несправедливость. И что такое бесчестье.
По мере того как голос его твердел, улыбки вокруг тускнели, а взгляды сосредоточивались на нем. Кир говорил негромко, однако в зале не было более слышно ни звука; все одинаково внимали обоим языкам. Глянув на Клеарха, он заприметил, как тот чуть заметно склонил голову. Это был момент, который они замышляли и готовили. И пускай в сердце Кира бушевали вихри, но он согласился, что нельзя ждать, пока в поле перед ними предстанет черная стена царского войска – тогда говорить что-либо будет уже поздно. Нужно задать людям истинную цель сейчас, иначе слишком велик риск, что в самый неподходящий момент они переметнутся.
– Славные воины, вместе с вами я ехал и шел от самых Сард. И пусть наше будущее в руках богов, но вместе со мной вы прошли через земли Вавилона. Вы видели великий Евфрат, эту главную жилу империи. Созерцание вас здесь наполняет мое сердце гордостью. Однако кое для кого из вас наше странствие может закончиться уже нынешним вечером. – Он глубоко вздохнул, так как даже малейшее движение сейчас требовало напряжения мысли и воли. Кир поднялся из-за стола и, упершись в него костяшками пальцев, обвел всех тяжелым взором. Когда он снова заговорил, в его голосе слышался кинжальный звон:
– Разыскивать в горах писидийские племена в мои намерения не входит и никогда не входило. Я не мог раскрыть вам всех своих планов, пока в Сардах меня подслушивали чужие уши. Надеюсь, что вы простите мне этот невольный обман. Не исключено, что даже сейчас меня могут слушать лазутчики, готовя на меня донос. Однако я все равно вас здесь собрал.
Он приостановился, чтобы хлебнуть из чаши вина. Клеарх за столом не сводил с него глаз, мысленно заклиная изыскивать нужные слова.
– Мой отец, царь Дарий, не был в семье старшим сыном. Трон он отнял у своего брата, придя к выводу, что тот не годится на царство. А корону взял, когда она была еще мокра от крови, и надел ее себе на голову. Мои славные воины…
В это мгновение он снова подался вперед, а сидящие замерли, затаив дыхание; он словно глядел на фреску (мысль, не лишенная приятности).
– Я полагаю, что мой брат Артаксеркс не годен для розового трона. А вас я собрал, обучил и привел сюда не в знак окончания, а в знак начала нового правления.
Персидские военачальники переглядывались, сверкая глазами и тихо переговариваясь в явном потрясении. Грекам пришлось изобразить удивление – настолько наигранно, что сложно было предположить, есть ли среди них хоть кто-то, для кого истинная цель похода такого войска на восток до сих пор неизвестна.
– Я главный военачальник всех войск Персии, – продолжал свое Кир. – Сын моего отца по прямой линии дома Ахеменидов. На данный момент я наследник трона. Случись нынче у Артаксеркса во сне удар со смертельным исходом, и тогда назавтра я уже царь! Прошу правильно меня понять. Я не узурпатор, не изменник отечества. Я и есть трон, я следующий царь. И как до меня мой отец, я вызываю своего брата на поле боя по своему древнему праву.
Клеарх, кивнув, одобрительно взревел; в этом к нему присоединились многие командиры эллинов. В знак поддержки царевича они стучали кулаками по столешнице, подкрепляя стук ободряющими возгласами; при этом они раскачивались, подбивая на решение тех, кто сидел рядом. То же самое делал и весельчак Арией, который сейчас шумно призывал внимать полководцу, не забывая между тем подливать в свой кубок. Большого удивления эта поддержка почему-то не вызывала. На небольшом пространстве зала противостоять такому порыву было затруднительно. И хорошо, если так. Произнося свою речь, Кир не осмеливался взглянуть на Оронта, хотя каждое сухожилие в нем напрягалось в желании повернуться в его сторону и посмотреть, как главный перс воспринимает его слова. Будучи самым старшим из военачальников, Оронт мог повести за собой всех персов. С другой стороны, своим отказом он мог посеять семя раздора, грозящее разрастись и удушить их всех.
– Будете ли вы оспаривать мое право на вызов? – грозно оглядел Кир присутствующих.
Говорящие на обоих языках греки дважды прокричали слово «нет», вливаясь в многоголосый хор поддержки. Все больше присоединялось и персов. Кир наконец набрался решимости взглянуть на Оронта и увидел, что и многие другие смотрят на него в ожидании, как им быть с ответом, чью сторону взять. В эти мгновения становилось ясно, что этот внешне спокойный, не атлетического сложения человек действительно ведет за собой людей. Они оглядывались на него так же, как оглядываются на Клеарха, хотя, кроме этой скромной правды, было непонятно, что вообще между ними двумя может быть общего.
Оронт смотрел на него расширенными глазами, закусив наискось губу. Было видно, что он не прозревал столь резкого поворота событий. Чувствуя, что над ним верх еще не одержан, Кир внезапно почувствовал себя тверже, понимая необходимость натиска. И над общим гулом он властно возвысил свой голос:
– Полемарх Оронт! В свой нынешний ранг ты возвышен рукой моего отца. Ты давал ему клятву верности. А значит, давал ее и мне как начальнику над всем войском!
– А еще твоему брату, – вымолвил Оронт.
Слова отчасти заглушал рокот голосов, но Кир своим напряженным слухом их уловил. Брови у него сурово срослись над переносицей, а лицо потемнело от гнева. Ранее Клеарх с Проксеном обсуждали, как быть с теми, кто откажется подчиняться. Возможный отказ Оронта царевич воспринимал с неохотой, но, стиснув зубы, поклялся, что при необходимости заставит упрямца переступить через себя. Возврат уже невозможен. А по местам все будет расставлено тогда, когда он станет царем. При необходимости он воздаст почести и семье Оронта за его смерть. Что поделать: еще один долг, еще одна нелегкая выплата.
– Ты оспариваешь мое право на вызов, полемарх? – процеживая слова, тихо спросил он.
Шум поубавился; было видно, как Оронт что-то хмуро обдумывает. Наконец он качнул головой и не с радостью, а скорее с усталой покорностью произнес:
– Нет, повелитель. Не оспариваю.
Зал взорвался ликующими криками, так что Кира едва не сбили с ног повскакавшие соседи по столу. Оронт среди их множества медленно отер лоб, на котором росой выступил мелкий пот. Царевича полемарх не отверг. Хотя уж лучше бы он поступил именно так: все было бы честно и в открытую, а рана от меча мгновенной и надежно смертельной. Теперь же он покинет застолье живым, не вызывая меж тем у царевича полного доверия. С напряженной улыбкой Кир поднял чашу во здравие людей, которых собрал нынче у себя. В чаше Оронта была вода, и вместе они выпили за царствующий дом Ахеменидов и за вызов царского сына. Вот и свершилось. Водой ли или вином, но все эти люди отныне с ним.
Царь Артаксеркс объезжал свои полки, тянущиеся в утренней дымке, насколько хватает глаз. Грудь его горделиво вздымалась от мысли, как он по мановению руки смог выставить в поле такую силищу – все равно что сокол взлетел с охотничьей рукавицы. По его слову они готовы истреблять всех и вся. Вот она, единственно настоящая сила в мире, и от обладания ею голова у него шла кругом, словно от перестоявшего в сулее сладкого вина.
По зову царя войско сходилось четырьмя частями, каждая размером с город. Это было не просто передвижение войск, а миграция народов. На север, юг и восток Артаксеркс разослал гонцов, но на запад слать не стал. Не хотел до срока настораживать брата. Вместо этого царствующий дом Ахеменидов начал собирать силу, равную по числу песчинкам в пустыне. Шествуя по просторам державы, она обгладывала местность, все возрастая и возрастая.
С высоты своего коня царь наблюдал приближение Тиссаферна. В попытке проникнуть старейшина витал с неотвязной назойливостью слепня, но его с холодной безучастностью отгоняли плотные ряды царских телохранителей. Артаксеркс уже жалел, что дал ему такой титул и сообразные ему привилегии. Царь сделал это забавы ради. Он знал, что его старый наставник неудобствам походной жизни предпочел бы тихую уютную жизнь при дворе. Артаксерксу же хотелось позабавиться и снова послать старика в поле, чтобы тот изобразил на своей физиономии притворную радость. Однако Тиссаферн взялся исполнять свои новые обязанности столь ревностно, что царь был не на шутку удивлен. Своим крылом войска старик командовал неусыпно и сурово, указывая на ошибки в размещении и построении с такой навязчивостью, что на него пожаловалось с полдесятка человек. Артаксеркс приказал их высечь, трое померли, и жалобы резко прекратились.
Артаксеркс понял, что уже устал от бесконечного числа вопросов касательно содержания всей этой солдатской прорвы: их еды, питья, оснащения, не говоря уже о скоте, лошадях, кузнях, колесницах, шатрах… о боги! Он прикрыл глаза. Брат уже и без того обходился ему в невообразимую сумму золотом. Но почему он, Царь Царей, должен этим заниматься? Он соколиный охотник. А его войско – сокол, гордо реющий в воздушных потоках.
– Повелитель! – издали докладывал Тиссаферн, лавируя так и эдак, чтобы быть различимым из-за плеч телохранителей. – Повелитель, сегодня утром прибыл один из моих гонцов! Птица, всевеликий!
Артаксеркс упорно не обращал на него внимания, желая только тишины. Его старому наставнику была присуща какая-то вздорная неугомонность; странно, что он не подмечал ее в нем раньше. Бывают люди с душой безмятежной и тихой, дающие окружающим мир и покой. Тиссаферн же постоянно стремился к обратному, оставляя за собой круги, подобные камню, брошенному в пруд сердитой рукой. Понятно, царь мог бы убить его одним лишь словом, брошенным кому-нибудь из караульных. Те вмиг отсекли бы надоеде голову или хотя бы язык. Впрочем, таким веяниям следует противиться. Он не ребенок, чтобы по своему капризу чудачить так или эдак. Его ответы должны быть взвешены, но тем ужасней должна быть сила их воздействия.
– Повелитель, птица принесла известия о твоем брате! – не сдавался Тиссаферн.
Царь наконец обратил на него взгляд. На солнце тучный старик побагровел и истекал потом, того и гляди лопнет или рухнет без чувств. Артаксеркс нетерпеливым взмахом велел его пропустить, и Тиссаферн не замедлил припустить трусцой, подобрав полы своей изрядно намокшей мантии. Царь терпеливо дожидался, когда слуги помогут старику расстелить коврик, на котором тот простерся, брезгливо припав толстым лицом к песчаной почве.
– Докладывай, мудрейший. Что там слышно о Кире?
– Повелитель, служба оповещения держит птичники в Сузах, Ларисе и Меспиле. Твой отец, будь он стократ благословен, отличался редкостной прозорливостью, обустроив все это. Его мудрость по-прежнему нас опекает. Разумеется, птичники есть и в Персеполе, поэтому по возвращении сюда птицы приносят вести из других краев. Сколь предусмотрительно это оказалось…
– Тиссаферн. Рассказывай мне только о моем брате. Я желаю отдохнуть и принять ванну, а не выслушивать здесь тебя.