Музыка горячей воды Буковски Чарльз
– Но мы там не сидели. А Лин дальше рассказывала: «У графа, – говорит, – был высокий лоб, карие глаза, розовые волосы, длинные тонкие пальцы, и от него всегда пахло спермой».
– О.
– Она рассказывала: «Ему было шестьдесят пять, но он был хоть куда. Маму мою тоже научил играть на пианино. Маме было тридцать пять, мне тринадцать, и он нас обеих научил играть на пианино».
– И что ты на это сказал? – спросил я.
– Я не знал что. Поэтому ответил: «Косинский ни хера писать не умеет». А она: «Он с моей мамой занимался любовью». А я ей: «Кто? Косинский?» Она мне: «Нет, граф». «А с вами граф ебался?» – спрашиваю. А она: «Нет, со мной он никогда не ебался. Но он меня в разных местах трогал, очень возбуждал. И еще он изумительно играл на пианино».
– И ты что?
– Ну, рассказал, как работал в Красном Кресте во время Второй мировой. Мы ходили и собирали бутылки с кровью. Там была одна медсестра – черноволосая, очень толстая, после обеда ложилась отдохнуть на лужайке, а ноги раздвигала передо мной. И пялилась на меня, пялилась. Мы собирали бутылки, и я их относил на склад. Там было холодно, бутылки хранились в белых мешочках, и когда я отдавал их девушке, ответственной за хранение, бутылки иногда выскальзывали из мешочков и разбивались на полу. БАЦ! Везде кровь и осколки. Но девушка мне всегда говорила: «Все в порядке, не переживайте». Мне казалось, она очень добрая, и я пристрастился ее целовать, когда сдавал бутылки. Очень приятно было целоваться с ней в этом холодильнике, но с той черноволосой я так ничего и не добился – которая после обеда валялась на травке и ноги передо мной раздвигала.
– Ты ей так и рассказал?
– Так и рассказал.
– А она что?
– Она сказала: «Паук спускается! Он на меня спускается!» «Боже мой», – закричал я, схватил «Программу бегов», развернул и поймал паука между третьим заездом для новичков-трехлеток на шесть фарлонгов и четвертым заездом с претендентами на пять тысяч долларов для четырехлеток и старше на милю и одну шестнадцатую. «Программу» я отбросил, и мне удалось быстренько поцеловать Лин. Она даже не шелохнулась.
– А что сказала про поцелуй?
– Сказала, что ее отец был гений в компьютерной промышленности и редко заезжал домой, но про мать с графом как-то разузнал. Однажды заловил дочь после школы и треснул головой об стену – добивался, почему она мать покрывала. Отец очень разозлился, когда узнал правду. Потом перестал ее лупить головой об стену и пошел бить ее мать головой об стену. Она сказала, что это был ужас, а графа они больше не видели.
– И что ты на это?
– Я ей рассказал, как однажды в баре познакомился с женщиной и привел ее домой. Когда она сняла трусики, на них было столько крови и говна, что у меня даже не встал. А воняло от нее нефтяной скважиной. Она мне помассировала спину с оливковым маслом, а я ей дал пять долларов, полбутылки скисшего портвейна, адрес моего лучшего друга и отправил восвояси.
– Такое правда было?
– Ну. Потом эта Лин спросила, нравится ли мне Т. С. Элиот. Я сказал, что нет. Потом она сказала: «Мне нравится, как вы пишете, Макс, это такое уродство и одержимость, что меня завораживает. Я была в вас влюблена. Я писала вам письмо за письмом, но вы ни на одно так и не ответили». «Простите, крошка», – сказал я. А она: «Я сошла с ума. Поехала в Мексику. Обрела веру. Носила черную шаль и пела на улицах в три часа ночи. Никто меня не трогал. У меня в чемодане были все ваши книги, я пила текилу и жгла свечи. А потом познакомилась с матадором и с ним забыла вас. Это длилось несколько недель».
– Этим ребятам много пизды перепадает.
– Да уж, – ответил Макс. – В общем, она сказала, что они в конце концов друг от друга устали, а я сказал: «Давайте я стану вашим матадором». А она: «Вы как все прочие. Вам бы только поебаться». «Пососать и поебстись», – сказал я. И подошел к ней. «Поцелуйте меня», – говорю. «Макс, – ответила она, – вам бы только в игрушки играть. А я вам – безразлична». «Зато я себе не безразличен», – ответил я. «Не будь вы таким великим писателем, – сказала она, – с вами бы ни одна женщина даже разговаривать не стала». Я говорю: «Давайте поебемся». А она: «Я хочу, чтоб вы на мне женились». «А я не хочу на вас жениться», – сказал я. А она взяла сумочку и ушла.
– И на этом все? – спросил я.
– Все, – ответил Макс. – Ни единой поебки за четыре года, и теперь вот эту потерял. Гордыня, глупость, как угодно.
– Ты, Макс, хороший писатель, но отнюдь не бабник.
– Считаешь, у хорошего бабника все бы получилось?
– Само собой. Хороший бабник видит, как все ее гамбиты парировать правильной реакцией. А каждая правильная реакция направляет беседу в новое русло, пока баба у бабника не загнана в угол – или, точнее, не лежит на спине.
– И как мне научиться?
– Такому не научишься. Это инстинкт. Тут надо понимать, что женщина на самом деле хочет тебе сказать, когда что-то говорит. Этому не научишь.
– А что она мне на самом деле говорила?
– Она тебя хотела, а ты не понимал, как к ней подступиться. Мосты не навел. Ты облажался, Макс.
– Она же читала все мои книги. Она думала, я в чем-то соображаю.
– Она вот теперь сообразила.
– Что?
– Что ты, Макс, тупой осел.
– А я тупой осел?
– Все писатели – тупые ослы. Поэтому они всё и записывают.
– В смысле – «поэтому они всё и записывают»?
– В смысле, они всё записывают, потому что ни шиша ни в чем не соображают.
– Я много чего записываю, – печально сказал Макс.
– Помню, в детстве я читал книжку Хемингуэя. Там один парень все ложился в постель с женщиной и ложился, но у него ничего не получалось, хотя эту женщину он любил, а та любила его. Господи боже мой, думал я, какая великолепная книжка. Столько веков прошло, а про этот аспект никто не написал. Мне казалось, что парень этот – слишком блаженный осел, потому у него и не выходит. А под конец книжки я прочел, что ему в войну просто яйца отстрелили. Вот подстава.
– Думаешь, она вернется? – спросил Макс. – Ты бы видел ее фигуру, это лицо, эти глаза.
– Не вернется, – ответил я и встал.
– Но что же мне делать? – спросил Макс.
– Кропай и дальше свои жалкие стишки, рассказики и романчики…
Я оставил его сидеть и спустился по лестнице. Мне больше нечего было ему сказать. На часах 7.45 вечера, а я еще не ужинал. Я сел в машину и поехал к «Макдоналдсу»: взять, что ли, жареных креветок?
Смерть отца I
Отцовские похороны были как остывший гамбургер. Я сидел напротив похоронного бюро в Альхамбре и пил кофе. Когда все закончится, до ипподрома ехать недолго. Вошел человек с жутким облезающим лицом, в очень круглых очках с очень толстыми стеклами.
– Генри, – сказал он мне, потом сел и тоже заказал кофе.
– Здравствуйте, Берт.
– Мы с твоим отцом очень крепко подружились. Много о тебе разговаривали.
– Я не любил старика, – ответил я.
– А отец тебя очень любил, Генри. Все надеялся, что ты женишься на Рите. – Рита была дочерью Берта. – Она ходит с таким милым парнишкой, но он ее не привлекает. Кажется, ей больше пижоны нравятся. Я не понимаю. Но он ей, должно быть, хоть немного, да нравится, – чуть просиял он, – потому что, когда он приходит, ребенка она прячет в чулане.
– Ладно, Берт, пойдемте.
Мы перешли через дорогу в похоронное бюро. Кто-то вещал, каким хорошим человеком был отец. Мне хотелось изложить им и другую точку зрения. Потом кто-то запел. Мы встали и гуськом пошли мимо гроба. Я шел последним. Может, плюнуть на него, подумал я.
Мать у меня умерла. Я ее похоронил год назад, после чего отправился на скачки, а потом трахнулся. Все шли мимо гроба. Потом закричала какая-то женщина:
– Нет, нет, нет! Не может быть, что он умер!
Полезла в гроб, подняла отцу голову и поцеловала. Ее никто не останоил. Губами прямо в губы. Я взял отца за шею, женщину за шею и растащил. Отец упал обратно в гроб, а женщину вывели, ее трясло.
– Это подружка твоего отца, – сказал Берт.
– Недурно выглядит, – сказал я.
Когда я выходил на улицу после службы, женщина ждала снаружи. Подбежала ко мне.
– Ты вылитый он! Ты и есть он!
– Нет, – ответил я, – он умер, а я моложе и приятнее.
Она обхватила меня руками и поцеловала. Я сунул язык ей в губы. Потом отстранился.
– Ну, ну, – громко сказал я, – держите себя в руках!
Она меня еще раз поцеловала, и я теперь воткнул язык ей в рот еще глубже. Пенис мой отвердевал. Подошли какие-то мужчины и женщина – увести ее.
– Нет, – сказала она, – я хочу поехать с ним. Я должна поговорить с его сыном!
– Ну же, Мария, пожалуйста, пойдем с нами!
– Нет-нет, мне надо поговорить с его сыном!
– Вы не против? – спросил у меня один.
– Нормально, – ответил я.
Мария села ко мне в машину, и мы поехали в отцовский дом. Я открыл дверь, и мы вошли.
– Посмотрите тут, – сказала. – Можете взять себе все, что хотите. А я пойду в ванную. На похоронах я потею.
Когда я вышел, Мария сидела на краешке отцовой кровати.
– Ой, на тебе его халат!
– Теперь он мой.
– Он этот халат обожал. Я подарила ему на Рождество. Он им так гордился. Говорил, что наденет его и станет ходить по кварталу, чтобы все соседи видели.
– И ходил?
– Нет.
– Хороший халат. Теперь будет мой.
С тумбочки я взял пачку сигарет.
– Ой, это его сигареты!
– Хотите?
– Нет.
Я закурил.
– Вы с ним сколько были знакомы?
– Около года.
– И так и не поняли?
– Чего не поняла?
– Что он человек невежественный. Грубый. Патриот. Жадный до денег. Врун. Трус. Притворщик.
– Нет.
– Удивительно. А вроде разумная женщина.
– Генри, я любила твоего отца.
– Вам сколько лет?
– Сорок три.
– Хорошо сохранились. Ноги у вас красивые.
– Спасибо.
– Аппетитные.
Я ушел на кухню и достал из буфета вино, вытащил пробку из бутылки, нашел два бокала и вернулся. Налил ей и передал бокал.
– Твой отец часто о тебе говорил.
– Да?
– Говорил, что тебе не хватает честолюбия.
– Он прав.
– В самом деле?
– Все мое честолюбие сводится к тому, чтоб вообще никем не стать. По-моему, так разумнее всего.
– Странный ты.
– Нет, это отец у меня был странный. Давайте я вам еще налью. Хорошее вино.
– Он говорил, что ты пьяница.
– Видите, я хоть чего-то добился.
– Ты так на него похож.
– Только снаружи. Ему нравились яйца всмятку, а мне вкрутую. Ему нравилось общество, а мне одиночество. Ему нравилось спать ночью, а мне днем. Он любил собак, а я дергал их за уши и совал им в жопу спички. Ему нравилось работать, а мне нравится бездельничать.
Я нагнулся и сграбастал Марию. Разжал ей губы, сунулся ртом ей в рот и принялся высасывать весь воздух у нее из легких. Я плевал ей в глотку и возил ей пальцем меж ягодиц. Потом мы разъединились.
– Он меня нежно целовал, – сказала Мария. – Он любил меня.
– Блядь, – сказал я, – и месяца не прошло, как мою мать закопали, а он уже сосал вам сиськи и подтирался вашей туалетной бумагой.
– Он меня любил.
– Хуйня. К вашей вагине он прибился из страха одиночества.
– Он говорил, что ты озлобленный юноша.
– Еще бы. Поглядите, что у меня было вместо отца.
Я задрал на ней платье и принялся целовать ей ноги. Начал с колен. Добрался до бедер изнутри, и она раздвинула ноги пошире. Я ее укусил, крепко, она подскочила и пукнула.
– Ой, прости.
– Все в порядке, – сказал я.
Я налил ей выпить еще, закурил сигарету, оставшуюся от мертвого отца, и пошел на кухню за второй бутылкой вина. Мы пили еще час или два. День только клонился к вечеру, а я уже устал. Смерть такая скучная. Вот что в ней хуже всего. Скучная. Как только происходит, с ней уже ничего не поделаешь. С ней не поиграешь в теннис, не превратишь ее в коробку леденцов. Она просто есть, как есть спустившее колесо. Глупая смерть. Я забрался в постель. Слышал, как Мария снимает туфли, одежду, потом она легла рядом. Голову положила мне на грудь, а я пальцами гладил ее за ушами. Тут у меня начал вставать. Я приподнял ей голову и обхватил губами ее рот. Нежно обхватил. Потом взял ее за руку и положил себе на хуй.
Я выпил слишком много вина. Залез на нее. Терся и терся. Постоянно был на грани, но так ни к чему и не приехал. Я еб ее потно, нескончаемо и по-конски. Кровать дергалась и подпрыгивала, ерзала и стонала. И Мария стонала. Я все целовал ее и целовал. Ртом она хватала воздух.
– Боже, – говорила она, – ты меня И ВПРЯМЬ ЕБЕШЬ!
Мне же хотелось лишь кончить, но вино притупило механизм. Наконец я скатился.
– Боже, – сказала она. – Боже.
Мы начали целоваться, и все пошло по новой. Я еще раз на нее залез. Теперь я чувствовал, как медленно близится оргазм.
– О, – сказал я, – о господи!
Наконец мне удалось, я встал, сходил в ванную, вернулся, выкурил сигарету и снова лег в постель. Мария почти спала.
– Боже мой, – сказала она, – ты и впрямь меня ВЫЕБ!
Мы уснули.
Наутро я встал, проблевался, почистил зубы, прополоскал рот и раскупорил бутылку пива. Мария проснулась и на меня посмотрела.
– Мы еблись? – спросила она.
– Вы серьезно?
– Нет, я хочу знать. Мы еблись?
– Нет, – ответил я. – Ничего не было.
Мария ушла в ванную и приняла душ. Она пела. Потом вытерлась и вышла. Посмотрела на меня.
– Я себя чувствую женщиной, которую выебли.
– Ничего не было, Мария.
Мы оделись, и я отвел ее в кафе за углом. Она взяла сосиску с омлетом, пшеничный тост, кофе. Я выпил стакан томатного сока и съел булочку с отрубями.
– Никак не могу привыкнуть. Ты вылитый он.
– Только не сегодня, Мария, прошу вас.
Я смотрел, как Мария сует омлет с сосиской и пшеничным тостом (намазан малиновым джемом сверху) себе в рот, – и тут понял, что сами похороны-то мы и пропустили. Забыли поехать на кладбище поглядеть, как старика кидают в яму. Мне хотелось это видеть. Единственный плюс всей этой бодяги. А мы не влились в траурную процессию – вместо этого поехали в отцовский дом, курили его сигареты и пили его вино.
Мария положила в рот особо крупный кусок ярко-желтого омлета и сказала:
– Наверное, ты меня выеб. Твоя сперма течет мне по ноге.
– А, это просто пот. Сегодня очень жарко.
Она полезла рукой под стол и себе под платье. Вытащила палец. Понюхала.
– Это не пот, это сперма.
Мария доела, и мы вышли. Она мне дала свой адрес, и я ее туда отвез. Остановился у обочины.
– Зайти не хочешь?
– Не сейчас. Надо делами заняться. Наследство. Мария нагнулась и поцеловала меня. Глаза у нее были круглые, ушибленные, черствые.
– Я знаю, что ты гораздо младше, но я бы могла тебя любить, – сказала она. – Точно могла бы.
Дойдя до двери, она обернулась. Мы оба помахали. Я доехал до ближайшей винной лавки, взял полпинты и сегодняшнюю «Программу бегов». Мне предстоял хороший день на скачках. После выходного мне всегда больше везло.
Смерть отца II
Мать у меня умерла годом раньше. Через неделю после смерти отца я стоял у него дома один. Дом был в Аркадии, и раньше я приближался к нему, разве только проезжая по трассе к Санта-Аните.
Соседи меня не знали. Закончились похороны, я подошел к раковине, налил себе стакан воды, выпил, затем вышел на улицу. Не зная, чем еще заняться, подобрал шланг, включил воду и стал поливать кустарник. Я стоял на газоне, а вокруг отдергивались занавески. Потом из домов стали выходить. Через дорогу перешла женщина.
– Вы Генри? – спросила она.
Я сказал ей, что я Генри.
– Мы с вашим отцом были знакомы много лет.
Затем подошел ее муж.
– Вашу мать мы тоже знали, – сказал он.
Я наклонился и перекрыл кран.
– Не зайдете? – спросил я. Они представились: Том и Нелли Миллер, – и мы зашли в дом.
– Вы похожи на отца.
– Да, мне говорили.
Мы сели и посмотрели друг на друга.
– Ой, – сказала женщина, – у него столько картин. Наверно, очень любил картины.
– Любил, ну да.
– Я обожаю вон ту, с мельницей на закате.
– Можете себе взять.
– Ой, правда?
Позвонили в дверь. Пришли Гибсоны. Сказали, что и они много лет были отцовскими соседями.
– Вы очень похожи на отца, – сказала миссис Гибсон.
– Генри отдал нам картину с мельницей.
– Как это мило. А мне вон та нравится, с синей лошадью.
– Забирайте, миссис Гибсон.
– Ой, вы серьезно?
– Да, берите на здоровье.
Опять позвонили в дверь, и вошла еще одна пара. Дверь я закрывать не стал. Вскоре внутрь просунул голову мужчина.
– Меня зовут Даг Хадсон. Моя жена ушла в парикмахерскую.
– Проходите, мистер Хадсон.
Явились и другие – большей частью парами. Начали бродить по дому.
– Собираетесь продавать?
– Продам, наверное.
– Тут у нас славный район.
– Да, я вижу.
– Ох, как мне нравится вот эта рама – только сама картина так себе.
– Забирайте раму.
– А что мне с картиной делать?
– Выбросьте на мусорку. – Я огляделся. – Если кому-то нравится какая-то картина, забирайте, пожалуйста.
Они так и поступили. Вскоре стены оголились.
– А стулья эти вам нужны?
– Да не особенно.
С улицы заходили прохожие и даже не беспокоились представляться.
– А диван? – очень громко спросил кто-то. – Нужен вам?
– Нет, диван мне не нужен, – сказал я.
Забрали диван, потом кухонный стол с табуретками.
– У вас же тут где-то есть тостер, правда, Генри?
Забрали и тостер.
– А тарелки вам не понадобятся?
– Нет.
– А приборы?
– Нет.
Читать бесплатно другие книги:
