Белеет парус одинокий. Тетралогия Катаев Валентин

Он прошел несколько десятков шагов по пустынной Дерибасовской и увидел комиссионный магазин Колесничука.

Он вошел в него не сразу: сперва прошелся два раза мимо, стараясь заглянуть внутрь. Он мысленно репетировал комедию, которую ему предстояло сейчас разыграть перед негодяем Колесничуком, и кусал губы, стараясь привести себя в состояние душевного равновесия. Он боялся, что не справится с ролью и, чего доброго, в самом деле, вместо того чтобы прикинуться дезертиром и негодяем, набьет Колесничуку морду, разобьет несколько комиссионных супников и уйдет назад на Средний Фонтан, в сточную трубу. Он ласково поглаживал себя обеими руками по щекам, мысленно самыми ласковыми словами уговаривал себя успокоиться. Наконец он успокоился, надел пиджак и решительно взялся за треснувшую стеклянную ручку двери. Но, открывая дверь, он вдруг увидел в глубине магазина Колесничука, который в высоком бумажном воротничке, подпиравшем его сизые щеки, в старорежимном чесучовом пиджаке, с закрученными усами стоял за конторкой, погруженный в чтение какой-то толстой книги. Ярость с новой силой поднялась в успокоившейся было душе Петра Васильевича.

Но отступать уже было поздно.

Колесничук был настолько поглощен чтением, что даже не заметил, что в магазин кто-то вошел. По его лицу, багровому от духоты, струились ручьи пота. Пот капал на страницы раскрытой книги. Петр Васильевич заметил, что это был том Большой энциклопедии издательства «Просвещение». Колесничук читал энциклопедический словарь. Кожа на его лбу была собрана в мучительные складки, которые медленно двигались вверх и вниз, направо и налево, изредка скопляясь над толстой переносицей, побледневшей от напряжения.

«И он еще, каналья, читает энциклопедический словарь! — подумал Петр Васильевич, рассматривая Колесничука, как странное насекомое. — Ишь, отъел себе морду!»

Вид Колесничука вызвал в нем физическое отвращение. Особенно омерзительными были усы. Лицо Колесничука казалось Петру Васильевичу тупым, сонным, самодовольным — классическое лицо лавочника, погруженного после обеда в чтение «Жития святых».

Между тем, если бы Петр Васильевич был более наблюдательным и не так раздражен, он, без сомнения, увидел бы, что лицо Колесничука совсем не было тупым, сонным и меньше всего самодовольным. Это было лицо глубоко несчастного, обманутого, попавшего в беду человека, красное вовсе не от духоты, а от умственного напряжения, от усилий освободиться из какой-то незримой петли и ухватившегося за энциклопедический словарь как за последнее средство спасения. Время от времени он закрывал глаза, поднимал лицо вверх и быстро бормотал, как бы стараясь возобновить в памяти какой-то старый, ненужный, давно забытый урок.

— Двумя основными формами векселя являются: переводной вексель, или «тратта», и простой — «сухой» вексель. Переводной вексель есть документ, которым векселедатель — «трассант» — поручает другому лицу — «трассату» — уплатить определенную сумму («вексельная сумма») в определенный срок определенному лицу — векселепринимателю, «ремитенту», или законному приобретателю векселя…

Пробормотав эти странные, забытые слова, Колесничук открыл глаза и увидел Петра Васильевича, который стоял посредине комиссионного магазина, расставив ноги и заложив палку за спину, и в упор смотрел на Колесничука. Но Колесничук не только не узнал Петра Васильевича, а даже как-то не обратил на него особого внимания. Он лишь сделал неопределенный жест рукой, как бы приглашая покупателя выбирать все, что ему понравится, из вещей, выставленных на полках. И по этому вялому, безнадежному жесту сразу можно было понять, что магазин горит. Скользнув по Петру Васильевичу мутным, невидящим взглядом, Колесничук снова забормотал:

— «По своему юридическому значению тратта является обязательством трассанта ответствовать за то, что платеж по векселю будет произведен трассатом…» — Он еще раз глубоко вздохнул и, прикрыв глаза красными, воспаленными веками, как в бреду, повторил с мучительной улыбкой: — Трассантом и трассатом… Так-с…

О, если бы Петр Васильевич мог хотя бы только подозревать всю правду, если бы он мог читать в мыслях, если бы он знал, какой ад происходит в душе его старого друга Колесничука! Перед Колесничуком в это время стоял призрак неотвратимого дня, когда истекал срок уплаты по векселям. Срок приближался. Расположившись за конторкой и обливаясь потом, Колесничук в сотый раз пытался вникнуть в смысл статьи «Вексельное право». Он был слишком подавлен, слишком разбит, чтобы возобновить в памяти и хладнокровно разобраться во всех тонкостях вексельного права, изложенного сухим научным языком, со множеством специальных терминов. Он быстро пробегал глазами колонки убористого шрифта, путаясь в словах: «ремитент», «трассат», «презентант», «акцепт», «индоссант», «индоссамент»… Он никак не мог понять, кем же он, собственно говоря, является: трассантом, трассатом, индоссантом или индоссаментом?..

Колесничук был весьма близок к помешательству. Он ничего не замечал вокруг. Между тем уже давно перед ним стоял человек в синем пиджаке и кремовых брюках, рассматривая его в упор глазами, в которых светилось плохо скрытое презрение с оттенком гадливого любопытства. Несомненно, это был покупатель. Колесничук, не отрываясь от словаря, сделал ему пригласительный жест, но, так как покупатель продолжал неподвижно стоять перед конторкой, Колесничук наконец очнулся, и дух господина Пржевенецкого нехотя вселился в него. С видом пожилого, глубоко несчастного и плохо скрывающего свое несчастье человека Колесничук грациозно изогнулся над конторкой и произнес заученным тоном:

— Чем могу служить, мсьё?

И в ту же секунду узнал Петра Васильевича.

Это было совершенно невероятно, но все же это было так: перед Колесничуком стоял, заложив за спину бамбуковую палку, не кто иной, как Петр Васильевич Бачей, тот самый Бачей, с которым Колесничук проводил такие упоительные дни накануне войны, которого он провожал на фронт и который, очевидно, судя по всему, оказался предателем и дезертиром. Ультрамариновый пиджак, кремовые брюки, обручальное кольцо, бамбуковая трость, развязный и в то же время несколько, как показалось Колесничуку, смущенный вид, вид изменника и негодяя… От кого угодно можно было ожидать такой подлости, но только не от Петьки. Нет, положительно, мир был населен подлецами.

Впрочем, Колесничук за последние дни перенес столько ударов, столько подлостей, что ничто уже не могло его ошеломить. Он уже готов был медленно выйти из-за конторки, подойти к бывшему другу, смерить его с ног до головы презрительным взглядом и сказать: «Ну, гад, здравствуй! Расскажи, как ты продал родину?» Но он вовремя сдержался, вспомнив, кто он такой и какую роль играет.

А Бачей неподвижно стоял перед ним, в свою очередь еле сдерживаясь, чтобы не дать ему по морде.

41. «Без оборота на меня»

Оба смотрели друг на друга с делаными улыбками, скрывавшими бушующую в их душе ненависть.

— Боже мой, кого я вижу! — сладко пропел Колесничук, жмурясь от фальшивого удовольствия и произнося слова «боже» и «вижу» с такими изысканнейшими черноморскими интонациями, что у него получилось «божьже» и «вижьжю». — Господин Бачей!

— Господин Колесничук! — в том же духе воскликнул Петр Васильевич, облизывая сухие губы и всеми силами души стараясь сделать свои злые глаза как можно более добрыми.

— Какими судьбами?

— Шел по Дерибасовской и вдруг вижу: «Комиссiонный магазинъ „Жоржъ“ Г. Н. Колесничука». Неужели, думаю, это наш Жора Колесничук? Дай заскочу. Оказывается, это ты.

— Представь себе, это таки я!

— Ну я очень, очень рад тебя видеть!

— И я тебя тоже.

Они оба некоторое время поколебались и потом одновременно протянули друг другу руки.

— Здорово, старик!

— Здорово!

Они долго, с внутренним отвращением пожимали друг другу руку и оба невесело, смущенно хохотали, пряча глаза.

— Как живешь, старик? — сказал Петр Васильевич. — Что поделываешь?

— Ничего себе. Спасибо. Как видишь, мало-мало коммерсую.

— Чего? — не совсем понял Петр Васильевич.

— Коммерсую, — застенчиво повторил Колесничук странное, но вполне русское слово, которое в Транснистрии имело всеобъемлющее значение самых разнообразных форм торговой деятельности, вплоть до продажи на базаре подержанных штанов.

— А, да-да, — поспешно сказал Петр Васильевич, испугавшись, как бы Колесничук не заметил, что он не знает этого общеизвестного глагола «коммерсовать».

— Ну, а ты что робишь?

— То же самое, коммерсую, — пожал плечами Петр Васильевич.

— В Одессе?

— Не. Я сюда только на днях приехал… из Плоешти, — совершенно неожиданно для самого себя сказал Петр Васильевич, глубоко удивляясь, откуда вдруг выскочило это слово «Плоешти». Однако город Плоешти оказался очень кстати. Случайное его упоминание сразу приблизило Петра Васильевича к выполнению задания, ради которого он и нанес визит негодяю Колесничуку.

— А, Плоешти! — воскликнул Колесничук. — Понял я вас! Нефть! Коммерсуешь по нефти?

— Отчасти, — уклончиво сказал Петр Васильевич. — Я нечто вроде представителя юрисконсульта одной смешанной румыно-американской нефтяной компании, которая послала меня в Одессу с очень интересным заданием.

Петр Васильевич слышал, что, несмотря на войну, в состоянии которой находились Румыния и Америка, в Плоешти процветали американские нефтяные фирмы, и, для того чтобы придать своей воображаемой деятельности больше правдоподобия, он тут же, не сходя с места, придумал весьма солидный и правдоподобный вариант смешанной румыно-американской нефтяной компании. Еще в точности не зная, что из этого может выйти, но чутьем разведчика понимая, что из этого непременно выйдет что-нибудь полезное, он стал весьма художественно врать насчет крупных интересов, которые имеет его смешанная компания в Одессе, и даже глухо намекнул, что имеются серьезные предположения, будто в районе Одессы находятся богатые месторождения первоклассной, высококачественной нефти. Он врал весьма вдохновенно.

— Что ты говоришь! — воскликнул Колесничук.

— То, что ты слышишь.

— Вот это номер!..

— Только я тебя умоляю! Я тебе это доверил как другу. Никому ни слова.

— За кого ты меня считаешь!.. Нефть под Одессой! Нет, это таки номер! Куда ж смотрела Советская власть?

— А, Советская власть! — пренебрежительно сказал Петр Васильевич и, в душе презирая себя, махнул рукой. — Разве большевики что-нибудь понимали? Вот Америка — это да.

— Америка — это да! — вздохнул Колесничук. — Да и Германия, знаешь, тоже…

— Что «тоже»?

— Тоже, так сказать, могучая страна, — выдавил из себя Колесничук. — Скажешь — нет?

— А кто же спорит?

— Я ж тебе и говорю, что никто не спорит.

Некоторое время они оба молчали, ощущая такую тошноту, будто напились помоев.

— Так, говоришь, нефть? — наконец сказал Колесничук, со скрытой ненавистью поглядывая на Петра Васильевича.

— Высокооктановая, — подтвердил Петр Васильевич. — Имеются все основания предполагать. Я, собственно, за этим и приехал. Надо навести справки, проверить. Есть сведения, что до первой мировой войны какие-то чудаки даже производили в районе Одессы специальные изыскания. По-моему, к этому делу имел отношение наш Африкан Африканович. Помнишь нашего Африкана?

Лицо Колесничука сразу просветлело, как бывало каждый раз, когда они начинали предаваться воспоминаниям. Наш Африкан! Конечно, он его помнил. Как он мог забыть этого чудака-историка, самого незлобивого, кроткого и самого умного преподавателя, энтузиаста своего предмета, каждое лето затевавшего под Одессой археологические раскопки скифских курганов и стоянок первобытного человека!

— Небось старик уже давно сыграл в ящик? — сказал Петр Васильевич небрежно.

— Представь себе, жив.

— Что ты говоришь! Сколько же ему лет?

— Годов семьдесят пять. Еще крепкий старик. — Глаза Колесничука тепло засветились. — Как же, как же, наш Африкан!

Ему приятно было говорить о старике Африкане Африкановиче. Ведь он был такой же достопримечательностью города, как памятник дюку де Ришелье или Воронцовский дворец. На миг Колесничук вспомнил гимназию, товарищей, гимназистика Петю Бачея, однажды запоровшегося на уроке истории, когда проходили Древнюю Грецию. Золотистый луч упал в его смятенную душу и наполнил ее теплым светом. На миг он забыл свои невзгоды, ужас своего положения, разлуку с Раисой Львовной, бронзовые векселя… Но тотчас лицо его снова омрачилось.

— Плохо нашему Африкану… — сказал он со вздохом.

— А что такое?

— Не сошелся с оккупационными властями. Отказался читать лекции в университете по их программе. И они его, представь себе, выгнали, как собаку! И знаешь, где он сейчас служит? Ты не поверишь! Сторожем в Археологическом музее. Простым, обыкновенным сторожем — на пятнадцать марок в месяц. Как тебе это нравится? — Колесничук с горечью произнес эти слова и вдруг спохватился, что слишком явно не выдержал своей роли. — Впрочем… — поспешил он прибавить назидательным тоном и закрутил свои густые усы, — впрочем, я его не одобряю, нашего Африкана, так как он своим поступком проявил крайнюю нелояльность… Гм… да… крайнюю нелояльность… — И Колесничук строго, но вместе с тем заискивающе посмотрел на Петра Васильевича с таким чувством, словно он опять наглотался помоев. Вдруг его глаза остановились, остекленели, лицо пошло багровыми пятнами, и он обеими руками взялся за конторку, как бы боясь потерять равновесие.

Дверь задребезжала, в магазин быстро вошел господин в канотье, с портфелем под мышкой, отвел Колесничука в сторону, и они заговорили по-румынски.

— Буна зиуа, домнуле Колесничук.

— Буна зиуа, домнуле Флореску.

— Че май фачь?

— Мулцумеск.

— Авець де гынд сы акитаць датория?

Петр Васильевич с трудом верил своим ушам: Колесничук бодро лопотал по-румынски. Когда он успел научиться? Боже мой! Какие дела могут быть у Колесничука с этим явным жуликом, который время от времени сверкал фальшивыми брильянтами и хлопал рукой по портфелю? О, как низко пал Жорка Колесничук!

К сожалению, Петр Васильевич не знал румынского языка. Если бы он его знал, он понял бы, что господин в канотье — палач, а Колесничук — всего лишь его невинная жертва. В переводе на русский язык их разговор обозначал приблизительно следующее:

— Здравствуйте, господин Колесничук.

— Здравствуйте, господин Флореску.

— Как поживаете?

— Спасибо.

— Платить собираетесь?

— Господин Флореску, будьте великодушны! Вы меня разоряете.

— Это меня не интересует. Я хочу знать: будете ли вы платить? Сегодня понедельник, завтра вторник, послезавтра среда. Если в среду до закрытия биржи я не буду иметь от вас деньги, тогда я опротестую ваши векселя и буду описывать ваш магазин, вашу квартиру и все имущество.

— Господин Флореску!

— Я сказал. До свидания.

Господин Флореску коротко приподнял канотье и, на этот раз даже не выпустив на прощанье из-под своих зловещих бровей брильянтовых пучков, хлопнул дверью. Колесничук безмолвно смотрел ему вслед мутными, неподвижными глазами. Пот струился по его воспаленному лицу.

— Вы видите, что делается, мсьё? — вдруг произнес он с блуждающей улыбкой. Он был так расстроен, что даже на миг потерял память — забыл, что перед ним стоит бывший Петька Бачей, а отнюдь не какой-то «мсьё». Впрочем, он сейчас же очнулся и ужасно смутился. — Ум за разум заходит, виноват… — сказал он жалобно. — Господи боже мой, что же это делается? Грабеж среди бела дня!

Как ни был Колесничук в эту минуту противен Петру Васильевичу, все же он возбудил в его душе нечто похожее на жалость.

— Что случилось?

И Колесничук, забыв, что теперь они, в сущности, смертельные враги, рассказал Петру Васильевичу историю с векселями, умолчав, впрочем, о многих ее подробностях.

— Понимаешь, — говорил он, растирая обеими руками голову, — векселя бронзовые, а я обязан почему-то по ним платить. А не заплачу — пустят с молотка все мое имущество. Ты же юрист, Петя, может быть, ты что-нибудь понимаешь?

— Да тут, брат, и понимать нечего. Ты сделал на векселях передаточную надпись?

— Ну, сделал.

— Свою подпись поставил?

— Ну, поставил. Ведь, кажется, так полагается? Во всяком случае, Моченых сказал, что полагается.

— Он тебе правильно сказал. Полагается.

— Вот видишь!

— Ничего я еще пока не вижу. А кроме твоей подписи, ты что-нибудь еще на векселе писал?

— Ей-богу, больше ничего не писал! Святой истинный крест! — воскликнул Колесничук и даже побледнел от волнения. — Чтоб мне не сойти с этого места!

— Ну, так сам виноват. Тебе надо было прибавить к своей подписи слова: «Без оборота на меня».

— Без оборота на тебя… — бессмысленно пробормотал Колесничук, снова начиная покрываться багровыми пятнами.

— Да не на меня, а на тебя!

— Я ж и говорю — на тебя.

— Ну, братец, с тобой каши не сваришь! А еще коммерсант! Воображаю, как ты «коммерсуешь»! — ядовито сказал Петр Васильевич. — Ты должен был написать: «Без оборота на меня». Что это значит? Это значит, что надписатель, прибавивший к своей подписи «Без оборота на меня», освобождается от ответственности. А ты не написал. Значит, ты от ответственности не освобождаешься. И теперь тебе надо платить. Таков железный закон капитализма.

— Значит, я совершенно разорен, — прошептал Колесничук. — Они меня раздели… Я убит.

— А! — злорадно сказал Петр Васильевич, но тут же спохватился и, сделав печальное лицо, прибавил: — Ты когда-нибудь Чехова читал?

— Ну читал. А что?

— Ничего. У Чехова есть прелестный рассказ, где один юрист говорит купцу: «Не надо быть бараном».

— Что ты имеешь в виду? — тонким, как бы простуженным голосом сказал Колесничук и заморгал ресницами.

— Вот это самое: не надо быть бараном. Ну, я пошел. Рад был тебя повидать.

Петр Васильевич небрежно подал Колесничуку два пальца, как и подобало по железным законам капитализма счастливому, преуспевающему юристу, представителю крупной фирмы, подавать руку мелкому купцу-банкроту.

— Бон шанс, как говорят французы, — сказал он. — Привет супруге.

— Какой супруге? — пробормотал совершенно обалделый Колесничук.

— Раисе Львовне. Надеюсь, она здорова?

— Я с ней разошелся, — хрипло сказал Колесничук. — Она там… — Он неопределенно махнул рукой. — Удрала вместе с большевиками… в Совдепию.

— А, понимаю… — заметил Петр Васильевич, уже не скрывая своего презрения. — На склоне лет оказалось, что вы не сошлись характерами. Это бывает. То-то я смотрю на тебя: отремонтировал усы, одеваешься по последней моде конца девятнадцатого века… Ты еще не женился на какой-нибудь румыночке с небольшим приданым? Нет?.. Сожалею. Впрочем, я с тобой заболтался. Мне еще надо туда-сюда… На прием к одесскому городскому голове господину Алексяну. Масса дел! Если ты меня захочешь видеть, прошу — Лондонская гостиница, номер двадцать шесть. Спросишь юрисконсульта Бачей, там меня все знают! Пока!

И, фатовски помахав рукой, Петр Васильевич поскорее вышел из комиссионного магазина «Жоржъ», чувствуя в душе острую, почти физическую боль отвращения. Вместе с тем он испытывал также и радость оттого, что ему так ловко удалось навести разговор на Африкана Африкановича и узнать его «координаты», как любил в подобных случаях выражаться Дружинин.

Между тем Колесничук метался по магазину, как Герман из «Пиковой дамы». Но только вместо «три карты, три карты, три карты…» он все время с маниакальным упорством повторял:

— Без оборота на себя, без оборота на себя, без оборота на себя.

Это была агония комиссионного магазина «Жоржъ»…

Когда Колесничук, разбитый душевно и физически, плелся вечером домой, его вдруг осенила еще одна мысль, которая показалась ему гениальной. Он решил пойти к Петру Васильевичу в Лондонскую гостиницу и попросить у него взаймы денег. Он будет его умолять. Он подпишет ему любые векселя. Не может же быть, чтобы у него не было денег! У него, наверное, найдется три тысячи марок. Трудно представить, чтобы он отказал своему старому другу. В эту минуту Колесничук не думал о том, что Петр Васильевич предатель, изменник, что он ненавидит его. Да, он его ненавидит! Он предатель. Но Колесничук скроет свою ненависть. Он будет перед ним притворяться, льстить…

Колесничук тут же повернул и побежал в Лондонскую гостиницу. Здесь его ждал последний, самый страшный удар: никакого Петра Васильевича Бачей, юрисконсульта из Плоешти, в гостинице не оказалось. Никто даже и фамилии такой не слышал. Это был обман.

Это был такой же обман, как Ионел Миря, Моченых, фирма «Мефодий Мунтяну и сыновья» — Бухарест, Берлин, Вена, Копенгаген, Анкара, Монтевидео, Мирча Флореску, его фальшивые брильянтовые перстни и фальшивые брильянтовые глаза. Все вокруг Колесничука было обманом в этом проклятом фальшивом мире торгашей, мошенников и спекулянтов, захвативших честный советский город и наполнивших его своим зловонным дыханием.

И Колесничук понял, что он пропал окончательно и бесповоротно.

42. Тезис-мезис

Петр Васильевич поднялся по гранитным ступеням Археологического музея и потянул громадную, давно не чищенную медную ручку. Дверь оказалась запертой. Оливково-серые дорические колонны отбрасывали внутрь портика резкие тени. На давно не метенных плитах пола лежал преждевременно сорванный ветром и принесенный сюда с бульвара лист платана. Он ярко желтел на солнце, как лайковая перчатка. Мухи медленно ползали по горячим каменным бабам и по громадным скифским кувшинам, расставленным между колоннами. По-видимому, музей уже давно никем не посещался. Петр Васильевич спустился обратно на площадь — на маленькую, пустынную, сияющую на солнце площадь — и стал обходить здание музея, которое одной своей стороной примыкало к крутому спуску, ведущему в порт. Здесь находился боковой вход, и он был открыт.

Петр Васильевич вошел в пустой, пыльный вестибюль. Под лестницей находился столик для продажи билетов. Но он был пуст, и на нем, так же как и на полу, лежал слой пыли.

Петр Васильевич несколько раз громко кашлянул. Звук кашля, усиленный пустотой вестибюля, улетел куда-то в глубину музея и вернулся оттуда через некоторое время порхающим эхом. Петр Васильевич подождал, не выйдет ли к нему кто-нибудь. Никто не появился. Тогда Петр Васильевич, гулко постукивая палкой, стал обходить пустые музейные залы.

Он шел не торопясь, как и подобало посетителю музея, изредка останавливаясь перед желтыми ясеневыми столами, перед плоскими стеклянными ящиками, равнодушно рассматривая черепки, глиняные светильники, радужные от времени стеклянные финикийские флаконы и маленькие бронзовые фигурки, найденные в скифских курганах.

Вдруг он увидел маленького толстого старичка в синем балахоне с дворницкой бляхой, который приближался к нему мимо каменных баб и мумий по анфиладе музейных залов, шаркая стоптанными войлочными туфлями. Старичок сердито махал короткими ручками, издали крича:

— Ступайте! Ступайте! Вы разве не видите, что музей закрыт? Закрыт! Ынкис! Фермато! Гешлосен! — кричал он на все лады: по-русски, по-румынски, по-итальянски, по-немецки, так как не мог издали определить национальность Петра Васильевича.

Наконец он настолько приблизился, что Петр Васильевич стал узнавать характерные черты Африкана Африкановича Светловидова: толстые висячие щеки, пуговичку носа, резко опущенные углы мясистого бритого рта, круглую, коротко остриженную голову — словом, все те черты, которые делали Африкана Африкановича похожим на мопса. Он был очень стар. Его короткие ноги, делавшие маленькие шажки, дрожали. Круглая, остриженная под машинку голова была совсем седая, белая с сизым отливом, как старое серебро. Старчески горестные морщины по всем направлениям пересекали его умное мясистое лицо. Но он не был дряхл. Добрые выпуклые глаза — янтарные — глядели совсем молодо. Он приблизился к Петру Васильевичу, сложил на животе короткие ручки и, по своей привычке, которую сразу вспомнил Петр Васильевич, стал быстро вращать большие пальцы один вокруг другого. Он смотрел на Петра Васильевича снизу вверх, желая определить, к какой национальности принадлежит посетитель и на каком языке следовало к нему обратиться.

— Закрыто! — наконец сказал он по-русски.

Петр Васильевич широко улыбнулся, чувствуя, как горячая, печальная нежность заливает его сердце.

— Африкан Африканович, здравствуйте! — сказал он и, шаркнув ногами, по-гимназически поклонился своему старому преподавателю. — Не узнаете меня?

Африкан Африканович еще быстрее закрутил пальцами перед своим круглым животиком, немного подумал и кратко промолвил:

— Извините, не припоминаю.

— Ну как же! — сказал Петр Васильевич с упреком, продолжая улыбаться. — Ваш ученик.

Африкан Африканович смотрел на этого немолодого господина в щегольском ультрамариновом пиджаке, всматривался в его загорелое лицо, видел его темные, с легкой проседью, зачесанные назад волосы, обручальное кольцо на пальце, бамбуковую трость — и ничего не мог вспомнить. Мало ли было у него в жизни учеников! Некоторых он действительно узнавал, а некоторых — нет. Этого он не узнавал. Африкан Африканович виновато улыбнулся и развел короткими ручками с короткими толстыми пальчиками:

— Виноват-с! Напомните.

— Напомнить? Хорошо.

Глаза Петра Васильевича вдруг озорно вспыхнули, и он, наклонившись к Африкану Африкановичу, произнес:

— Мезис.

— Как-с?

— Мезис! — крикнул Петр Васильевич, как будто бы разговаривал с глухим: — Помните — мезис! Тезис-мезис!

Тогда лицо Африкана Африкановича вдруг расплылось, щеки надулись, глаза превратились в щелки, рот растянулся до ушей, и он захохотал. Он хохотал, хватаясь короткими ручками за бока, трясясь всем своим толстым старческим телом, и, отфыркиваясь, бормотал со слезами на глазах:

— Как же… как же… Тезис!.. Вот именно — тезис!.. Теперь вспомнил: Петя Бачей… Так это ты?.. Ах, боже мой!.. Вот уж действительно благодарю, не ожидал… Тезис! Ха-ха-ха! Тезис!..

…Хотя с тех пор прошло больше тридцати лет, по он вспомнил этот беспримерный случай на уроке древней истории.

У Пети Бачей была двойка, и добрый Африкан Африканович решил дать ему поправиться. Речь шла о греческих диспутах и о прочих вещах, весьма далеких от Петьки Бачей, который, держа книжку под партой и дрожа от нетерпения, дочитывал десятый выпуск «Пещеры Лейхтвейса». Хотя душа мальчика, захваченная судьбой благородного разбойника, находилась в данный момент в таинственных лесах Тюрингии, но его тело благонравно сидело на парте и делало вид, что крайне заинтересовано афинскими диспутами. Когда Африкан Африканович, расхаживая по классу, остановился перед его партой, мальчик смотрел на учителя такими преданными, такими прилежными, понимающими глазами, что Африкан Африканович не мог нарадоваться на прилежного Петю.

— Ну, кто может ответить на этот вопрос? — спросил Африкан Африканович, продолжая расхаживать по классу среди парт.

Почти все вокруг подняли руки, и Петя тоже машинально поднял руку, глядя на Африкана Африкановича неподвижными глазами, в которых еще струился зеленый полумрак лесной пещеры.

Африкан Африканович был добрый человек. Он не желал Пете зла. Наоборот, он желал ему всяческого добра. Видя, что мальчик так старательно тянет к нему два сложенных пальца, он захотел дать ему поправиться и вызвал его «с места».

— Вот Петя хочет нам ответить, — сказал Африкан Африканович благосклонно и погладил мальчика по стриженой, жесткой голове. — Встань, Петя, и ответь на этот вопрос.

Петя встрепенулся, вскочил, одернул курточку и с отчаянием посмотрел вокруг.

— Не торопись, не волнуйся. Сначала подумай, а потом отвечай. О чем идет речь?

— О диспутах, — свистящим шепотом подсказал Петин сосед Жорка Колесничук, уткнувшись лицом в парту, чтобы не было заметно, что подсказывает именно он.

— О диспутах, — сказал Петя.

— Верно. Речь идет о диспутах. На диспутах афинские ораторы произносили политические речи. Как же они строили свои речи? Из каких частей состояли эти речи? Как называлось основное положение речи?

Петя стоял как соляной столб, и пот катился по его напряженному лицу.

— Тезис, — прошипел Жорка Колесничук.

— Тезис, — как заводной, повторил Петя ничего не выражающим механическим голосом.

— Хорошо, — сказал Африкан Африканович, морщась и делая вид, что не слышит подсказок Жорки Колесничука. — Очень хорошо. Молодец! Тезис. Ну, а как называется вторая часть речи афинского оратора, противоположная первой?

«Антитезис», — хотел было подсказать Колесничук, но увидел глупое лицо Пети и вдруг, неожиданно для самого себя, показав ему язык и задыхаясь от сдерживаемого смеха, вместо «антитезис» прошипел:

— Мезис.

— Мезис, — с лунатической улыбкой повторил Петя, чувствуя, что с ним происходит что-то совсем неладное и непоправимое.

— Как? — сказал Африкан Африканович. — Как? — И даже приставил ладонь к своему большому, мясистому уху, в котором виднелись волосы, густые, как шерсть.

— Мезис, — жалобно, но твердо сказал Петя.

Трудно описать, что произошло дальше. Африкан Африканович замахал руками, побежал за кафедру, сел и уткнулся в журнал, всем телом содрогаясь от хохота. Класс бушевал. А среди этой гомерической бури смеха, которая продолжалась до самого звонка, стоял оглушенный Петя, и слезы струились по его сморщенному лицу, капая на парту, как из выжатой губки.

Прошло больше тридцати лет, и Африкан Африканович снова, как тогда, хохотал над этим неожиданным, бессмысленным словом «мезис». Но только тогда он был цветущий сорокалетний приват-доцент в форменной тужурке министерства народного просвещения, а теперь он был кончающий свою жизнь одинокий старик, сторож Археологического музея, с трясущимися ногами и больным сердцем. Он хохотал и плакал и сквозь слезы смотрел на Петра Васильевича с выражением кроткой нежности и такого глубокого горя, что у Петра Васильевича невольно дрогнуло сердце. Он обнял старика, и Африкан Африканович доверчиво, как ребенок, прижался к его груди, не переставая хохотать, и плакать, и бормотать:

— Ах, боже мой, боже мой… сколько лет! Да, вот именно тезис-мезис… Петя Бачей… Петька… А я… Они меня думали заставить читать свой курс по их тезисам… Вот уж действительно тезисы!.. Идиотские тезисы!.. Они имели наглость думать, что я буду учить студентов, будто Одесская область исторически является частью какой-то мифической Транснистрии. Они посмели это предложить мне, старому русскому ученому-археологу! А? Как тебе это нравится? И вот я — сторож, дворник… Ах, Петя, Петя, посмотри, что эти мерзавцы сделали с нашим цветущим городом!

Африкан Африканович, вытирая слезы, подошел к окну и протянул свою короткую дрожащую ручку в сторону порта:

— Развалины. Обломки. Хаос…

— Зер гут, — сказал Петр Васильевич.

— Как ты сказал?

Африкан Африканович отступил на шаг и посмотрел на Петра Васильевича с нескрываемым ужасом, с отчаянием:

— Как ты сказал? Может быть, ты… Нет, нет! Это совершенно невозможно… Я хорошо знал твоего покойного отца. Он был русский патриот… Я был твоим учителем, я читал вам русскую историю…

— Что вы, что вы, Африкан Африканович! — воскликнул Петр Васильевич, поняв наконец, что хочет ему сказать его старый учитель. — Как вы могли подумать!

— Но вы, кажется, сказали «зер гут»? — подозрительно произнес Африкан Африканович.

— А разве это не зер гут? Идите-ка сюда, посмотрите!

Петр Васильевич привлек старика к окну, обнял его за плечи и прошептал:

— Смотрите-ка, что делается в порту.

— А что делается? — неуверенно произнес Африкан Африканович. — По-моему, ничего особенного не делается.

— Вот именно, вот именно… — быстро сказал Петр Васильевич. — Вы совершенно точно определили: ничего не делается. Они мечтают восстановить порт, а мы не даем. Мы срываем все восстановительные и ремонтные работы на причалах, в портовом флоте, на водопроводе, на погрузочно-разгрузочных работах. Горят буксы товарных вагонов. Задерживаются составы. В амбарах гниет зерно, Люди ходят, как сонные мухи…

Африкан Африканович медленно повернул голову и поднял на Петра Васильевича глаза, полные слез:

— Так это… вы?

— Мы, — просто сказал Петр Васильевич.

Вероятно, с точки зрения настоящего, профессионального разведчика он сделал чудовищную вещь, сразу же дав понять Африкану Африкановичу, кто он такой, и открыв, зачем он к нему пришел. Но он не был профессиональным разведчиком. Он действовал так, как подсказывало ему сердце. Он действовал стремительно, не рассуждая, повинуясь безотчетному чувству доверия и любви к этому старому одинокому человеку, своему бывшему учителю, который стоял перед ним в своем синем халатике с дворницкой бляхой, в стоптанных войлочных туфлях, со слезами на опухшем морщинистом лице.

— Я зашел сюда не случайно. Я разыскивал вас. Мне надо с вами поговорить. У меня есть к вам крайне важное дело. Вы можете нам очень помочь.

— Вам?

— Да, нам, — с ударением повторил Петр Васильевич.

— Хорошо, — сказал Африкан Африканович. — Но сперва надо запереть входную дверь.

Пока Африкан Африканович, шаркая туфлями и кряхтя, ходил запирать входную дверь, Петр Васильевич с громадной нежностью и уважением думал о судьбе этого замечательного старика, русского ученого, человека с детски чистым сердцем, неподкупной совестью и широкой, прекрасной душой патриота, который не захотел предать родину и которого за это тупоголовые, малограмотные чиновники-фашисты сделали дворником.

«Вот они, настоящие советские люди! — думал Петр Васильевич, сидя на подоконнике и глядя в порт. — Их много. Их подавляющее большинство. Они всюду. Они в университетах, в катакомбах, на чердаках, в котельных разбитых домов, в лесах, в порту, на железнодорожных станциях, в подпольных райкомах партии, наконец, просто у себя на квартирах, дома…»

Африкан Африканович вернулся и присел рядом с Петром Васильевичем на край фигурного ящика, где лежало маленькое, сухое, туго спеленатое черными смоляными бинтами тело египетской мумии.

На стене, в желтой ясеневой раме, висел чертеж египетской пирамиды, в которой эта мумия была найдена. На чертеже были обозначены внутренние коридоры, целый лабиринт таинственных переходов, тупиков и вырезанные в фундаменте склепы с саркофагами царей.

— Сорок веков смотрят на нас с высоты этой пирамиды, — машинально сказал Петр Васильевич.

— Я как раз подумал то же самое, — кротко улыбаясь, заметил Африкан Африканович. — Сорок веков смотрят на нас и ничего не понимают.

С этими словами Африкан Африканович выжидающе поднял на Петра Васильевича свои умные янтарные глаза и глубоко вздохнул.

— Нам необходимо знать, — решительно сказал Петр Васильевич, — где в черте города имеются входы в катакомбы.

— Почему ты меня об этом спрашиваешь? Или, вернее сказать, почему ты об этом спрашиваешь именно меня?

— Потому что Москва сказала нам, что в Одессе живет старый археолог, некто Африкан Африканович Светловидов, русский патриот.

Лицо Африкана Африкановича оживилось:

— Так сказала Москва?

Страницы: «« ... 6061626364656667 ... »»

Читать бесплатно другие книги:

Накануне Нового года герои попадают в неожиданные ситуации. По иронии судьбы москвичка Вера случайно...
«Степной волк» – один из самых главных романов XX века, впервые опубликованный в 1927 году. Это и фи...
На протяжении двадцати лет Тим Феррис, автор бестселлера «Как работать по 4 часа в неделю», коллекци...
Для Марии Метлицкой нет неинтересных судеб. Она уверена: каждая женщина, даже на первый взгляд ничем...
В книгу вошли произведения замечательного русского писателя И. С. Тургенева: «Муму» и избранные расс...
Приобретение затерявшегося среди озер и болот старинного замка оказалось для Вельены тем самым камуш...