Белеет парус одинокий. Тетралогия Катаев Валентин

26. Пурга

Петя и Валентина как очарованные смотрели на снег — настоящий, белый, пушистый, веселый снег, который принес с собой Черноиваненко. Свежий, острый запах наполнил всю пещеру. Он опьянял, кружил голову, Снег падал хлопьями с ушанки Черноиваненко, с рукавов. Снег золотился при свете «летучей мыши», и было что-то в высшей степени праздничное, елочное в его пухлых комьях, словно посыпанных борной кислотой. Он был такой душистый, как будто от него пахло мандаринами. Наконец дети не выдержали, бросились к дяде Гаврику и стали обирать с его пальто снег. Они сжимали снег пальцами, катали, лепили из него крошечные снежки. Они клали его в рот и сосали до тех пор, пока у них не заболели зубы и не стало ломить лоб. Тогда они, будучи не в силах с ним расстаться, стали «играть в снежки», стараясь попасть друг другу в самое лицо или засунуть крохотный тающий комочек за шею. Они так расшумелись, что даже всегда спокойный, уравновешенный Серафим Туляков прикрикнул на них:

— Ну, вы, детский сад, потише! Хоть вы меня сегодня и спасли от мины, но надо ж и совесть иметь. Хватит баловаться, а то я вас живо отправлю назад в лагерь.

— Нет, с очками ни черта не выйдет, — сказал Черноиваненко, укладывая очки в футляр. — Попробуем без них… Святослав, дай-ка мне какие-нибудь клещи или лучше кусачки.

Святослав порылся в сумке противогаза и подал кусачки.

— Вот добре. Сейчас мы посмотрим, что они из себя представляют, эти самые знаменитые мины. А то, может быть, они существуют лишь в вашем воображении, — сказал он, весело посмотрев на Петю и Валентину, которые, боясь, чтобы их не отправили в лагерь, скромненько сидели в углу, на брусках ракушечника.

Черноиваненко сунул за пояс кусачки, поправил ушанку и снова полез в скважину выхода. На этот раз он пробыл наверху не менее получаса.

Легко сказать — полчаса! Принято говорить, что часы летят, как минуты, или минуты тянутся, как часы. Может быть, это вообще и верно. Но в данном случае время не тянулось и не летело. Время утратило всякое подобие движения. Время тягостно остановилось. Оно неподвижно повисло над головой, как накопившаяся капля воды повисает на низком, сыром своде подземелья, готовая в любой миг упасть или остаться висеть целую вечность.

Время было неподвижно, и неподвижны были люди в пещере. Из щели тонкой, пронзительной струей дул ветер. Звук ветра казался вкрадчивым посвистыванием точильного круга. Снежная пыль, заносимая ветром, с хрупким шорохом оседала на стенах хода. Вокруг стояла неподвижная, плотная, почти осязаемая тишина, и эта тишина казалась предшествующей взрыву. Святослав и Серафим Туляков молчали и не шевелились. Они были похожи на статуи, вырубленные из гранита. Петя и Валентина сидели на камне, прижавшись друг к другу, покусывая от волнения пальцы.

— Слышишь?

— Да. Ветер.

— Ужасно сильный ветер.

— Дядя Гаврик сказал, что это норд-ост.

— Это очень хорошо.

— Почему хорошо?

— Тише! Слышишь?

— Слышу. Это снег шуршит… Почему хорошо, если норд-ост?

— Потому что на дворе теперь ни зги не видать. Завируха. Они его не заметят… Тише!

— Что?

— Мне показалось… Нет, ничего.

— Как же он будет разминировать, если ничего не видно?

— Он будет на ощупь. Это еще лучше.

— Разве это лучше?

— Конечно, лучше. На ощупь никогда не ошибешься. А на глаз всегда можно обмануться.

— Молчи! Слышишь?

— Не слышу.

— А я слышу. Идет. Честное под салютом — идет!

Из хода посыпался снег, и в ту же секунду, скользя и спотыкаясь, в пещеру ввалился Черноиваненко, весь белый и толстый, как снежная баба; даже нос как у снежной бабы — морковный. В вытянутых руках он держал какой-то предмет, похожий на детский гробик.

— Одна есть! — деловито сказал он сильно осипшим голосом. — Иди сюда, солдат! Держи, — обратился он к Святославу, протягивая детский гробик. — Держи, не бойся, я уже вытащил взрыватель. — Он показал головой на пояс, где рядом с кусачками была заткнута медная трубочка взрывателя. — Бери, а то я руки заморозил. Пришлось работать без перчаток. Ну и саперы, хай им черт! Две копейки цена таким саперам. Поставили свой детский гробик на самом видном месте — слепой и тот заметит!

— Ничего себе игрушка, килограмма на два веса! — сказал Святослав, подкидывая на руке деревянный ящичек мины. — Рванет — будь здоров!

Черноиваненко усмехнулся:

— Положи в сторонку, она нам еще пригодится.

Он нашел в углу пещеры доску от старого ящика, вынул из кармана ножик и быстро наколол лучин, сложил горкой, поджег зажигалкой и стал греть над маленьким костром озябшие руки.

— Ух, хорошо! Ах, хорошо! — приговаривал он, растирая малиновые пальцы. — Ну и с тем до свиданьичка. Пойду обратно, покопаюсь в снегу — авось еще чего-нибудь найду!

— Может быть, мне выйти с тобой, на случай если появится какой-нибудь ихний патруль? — сказал Серафим Туляков.

Но Черноиваненко только засмеялся и махнул рукой:

— Нет, куда там! Я этих вояк добре знаю. Они сейчас сидят по хатам, и ниякий бис их не вытягнет на улицу. Они вообще ночью воевать не любят, а особенно в такую собачью погоду. Так и крутит, так и крутит! Пурга летит и шатается от земли до самого неба, как привидение. А они привидений не уважают.

Черноиваненко находился в приподнятом, веселом настроении. Его лицо, основательно иссеченное норд-остом, горело, смеялось. Сотни маленьких морщинок весело, озорно расходились вокруг глаз, под мокрыми ресницами и бровями. Он даже как-то притопывал сапогами, словно собирался танцевать.

На этот раз он провозился наверху не менее часа. Но так как теперь все были уверены в успехе, то этот час пролетел очень быстро. Черноиваненко вернулся раньше, чем его ожидали, — появился неожиданно. Так же как и в первый раз, он походил на снежную бабу, даже еще больше, так как теперь не только его туловище и руки, но и все его лицо тоже было облеплено снегом, из которого торчали угольки глаз. Он держал под мышкой две мины.

— Сеанс окончен! — сказал Черноиваненко, протягивая Святославу мины, кусачки и взрыватели. — На` еще две штучки. Держи. Видишь, а ты говорил, что я не солдат! Кто ж тогда солдат? — И первый секретарь, посмеиваясь, присел на корточки перед своим маленьким костром. — Ход открыт.

27. Средь бела дня

Они работали всю ночь, и незадолго перед рассветом — предположительно перед рассветом, так как все часы окончательно испортились и никто в точности не знал, который час, — незадолго перед рассветом было изготовлено сто сводок и сто листовок. Из последней муки Матрена Терентьевна сварила хороший, густой клейстер. И, не теряя времени, группа в составе самого Черноиваненко, Лени Цимбала, Серафима Тулякова и Святослава вышла на операцию с карманами, набитыми листовками, и с жестянками клейстера, приделанными к подкладке верхней одежды.

На этот раз они из предосторожности вышли не через ход «ежики», который был уже известен врагам, а через другой, дальний ход «утка», о существовании которого вряд ли кто-нибудь мог даже догадываться.

Этот ход «утка» находился довольно далеко от лагеря. Для того чтобы добраться до него по малознакомым подземным лабиринтам, требовалось не менее двух часов.

Они взяли с собой три фонаря. Впереди с фонарем шел Черноиваненко, за Черноиваненко без фонаря — Святослав. За Святославом — Леня Цимбал. За Леней Цимбалом — Серафим Туляков с фонарем. А за Серафимом Туляковым — Раиса Львовна, которая должна была проводить их до хода «утка», выпустить наверх, а потом заложить ход камнями и охранять его вплоть до их возвращения.

На этот раз пришлось действовать средь бела дня. Впрочем, может быть, именно это и помогло операции. В самом деле, кому могло прийти в голову, что Черноиваненко появится на поверхности днем, в самом центре района, занятого неприятелем? Это была неслыханная дерзость.

Но этого мало. По приказу Черноиваненко группа вышла с винтовками на ремнях и с подсумками наружу. Это могло показаться безумием, но Черноиваненко хорошо знал, что он делает. Бывают случаи, когда всего выгоднее и безопаснее идти напролом. Это был как раз такой случай. Румынские войска только что заняли район и не могли еще знать в лицо всех жителей, хотя бы приблизительно. Они еще не были знакомы со всеми местными «полицаями». Для них каждый встречный человек в гражданской или полувоенной одежде с винтовкой за плечом мог быть только «полицаем». Черноиваненко велел каждому надеть на левый рукав белую повязку.

Группа Черноиваненко рассчитывала выйти на поверхность в темноте, перед рассветом. Но слишком долго пришлось пробираться к новому ходу «утка». Когда подпольщики, получив от Черноиваненко подробные инструкции, наконец вышли из хода «утка» на поверхность, солнце только что взошло.

Был мороз, градусов двадцать, а то и больше. Для юга это неслыханный, почти полярный холод.

Ход «утка» выходил на поверхность из горы в глухом уединенном месте над хаджибеевской дорогой между парком и селом Куяльник. Вокруг на горе были обнесенные низкими каменными заборами огороды, узкие, заваленные сугробами балочки, какие-то полуразвалившиеся ракушниковые сараи. Внизу тянулась хаджибеевская дорога, пустынная в этот ранний час, а за нею, насколько хватал глаз, ослепительно блестела снежная степь с синими засахаренными зеркалами лимана.

Над самым горизонтом сияло три дымных малиновых солнца — одно настоящее и по бокам два ложных. Этот феномен, говоривший о небывалом морозе, был так красив и фантастичен, что подпольщики невольно залюбовались таинственным небесным зрелищем. Все почувствовали в нем таинственное предзнаменование. Впрочем, ложные солнца скоро поплыли, растаяли, исчезли, и на небе осталось только одно солнце — настоящее.

Группа Черноиваненко поодиночке разошлась в разные стороны в соответствии с ранее намеченным планом. Приблизительно часа через три-четыре все должны были сойтись на этом же месте, после того как побывают в Куяльнике, Нерубайском, на Усатовых хуторах, в Хаджибеевском парке, чтобы всюду, где только возможно, наклеить листовки и сводку Совинформбюро.

Каждый в совершенстве знал местность; ни для кого не составляло труда выбрать самое выгодное направление и самые удобные, безопасные тропинки.

Холод вполне содействовал предприятию. Жители не выходили из хат, а румынские патрули и местные полицаи предпочитали отсиживаться во дворах, греясь возле кизяковых костров.

В открытом поле, на огородах, на задах деревенских усадеб, даже на улицах было безлюдно.

Черноиваненко выбрал себе Усатовы хутора. Маленький, весь покрытый инеем, с винтовкой за плечом, с повязкой на рукаве, он неторопливо ковылял по глубокому снегу, засунув руки в рукава и изредка притопывая ногами — ни дать ни взять незадачливый деревенский полицай, с величайшей неохотой совершающий свой обход.

Черноиваненко появлялся то здесь, то там, шатался по огородам, обходил клуни, иногда даже заглядывал в окна хат. И всюду, где он проходил, на стенах, на ракушниковых заборах, а то и просто на снегу возле дороги оказывалась листовка или сводка.

Он шел так просто и так беспечно, как будто на нем была шапка-невидимка. Какого же нечеловеческого душевного напряжения стоила ему эта кажущаяся легкость, с которой он шел по своему родному району, захваченному врагами! Смерть шла за ним по пятам, смотрела на него из-за каждого угла и каждый миг готова была броситься на него и уничтожить.

Но пока он не налепил самым аккуратным образом на чью-то клуню последнюю сводку, он не повернул домой. Даже тогда, когда у него не осталось ни одного листка и он уже выбросил в сугроб жестянку с клейстером, он еще раза два прошелся по улице Усатовых хуторов, постоял возле церкви над телом убитого старика, мысленно снял перед ним шапку, дошел до кладбища и посмотрел издали на выгон, где, заметенная сугробом, косо стояла их антенна, похожая на куст прошлогодних будяков.

Он недаром ходил по Усатовым хуторам. Его опытный, наметанный глаз замечал все, что могло пригодиться. В одном из дворов он увидел закиданные кукурузной ботвой две легкие полевые пушки. Увидев над входом в сельскую школу румынский флаг и часового в длинном молдаванском кожухе, он понял, что здесь штаб. Он очень хорошо знал эту школу — одноэтажный дом из дикого камня, знал расположение классов и, пройдя мимо, мельком заглянул в окна, но разглядеть ничего не удалось, так как стекла были покрыты белыми лапчатыми морозными узорами. В школьном дворе горел костер, возле которого сидели на корточках румынские солдаты. Они курили, сплевывая в огонь.

Вспомнив с улыбкой Долохова и Петю из «Войны и мира», Черноиваненко подошел к костру и поздоровался по-румынски. Румынские солдаты посмотрели на Черноиваненко, на его посиневшее от мороза лицо, на крупные морщины на лбу, белые, как макароны, и не выразили никакого удивления.

— Полицай? — спросил румын, показывая на тряпку на рукаве Черноиваненко.

— Вот именно, — сказал Черноиваненко, жадно раскуривая цигарку и сплевывая в костер на покрытую сизым пеплом розовато тлеющую кукурузную ботву.

Казалось, Черноиваненко был весь поглощен курением, а между тем он успел уже внимательно осмотреть хорошо ему знакомый школьный двор и заметить много интересного. Он заметил, что возле заднего крыльца румынский денщик в меховой молдаванской безрукавке чистил кремом высокие офицерские сапоги. Значит, в школе действительно помещался румынский офицер, по-видимому, командир отряда или комендант. Фруктовый сад, который находился позади школы и был огорожен низким каменным забором, никем не охранялся, забор во многих местах развалился. Он также обратил внимание на то, что румынские солдаты, по-видимому, чины комендантского взвода, чувствуют себя совершенно спокойно и не проявляют никакой бдительности, считая, что находятся в глубоком тылу, что, собственно говоря, вполне соответствовало действительности.

Для чего могли понадобиться Черноиваненко все эти наблюдения, он и сам еще в точности не знал. Но он был уверен, что они непременно пригодятся. И он все время незаметно посматривал по сторонам, подмечая все мелочи, попадавшие в поле его зрения.

Он уже собирался уходить, раздумывая, как бы это сделать поаккуратнее. Ему на помощь пришел молодой румынский солдат в вязаном шлеме под пилоткой, чем-то похожий на худую черную старуху. Видимо, желая подшутить над русским полицаем, он махнул в сторону рукой и, разинув рот до ушей, сказал, явно щеголяя знанием русского языка:

— Ну, полицай. Согревался, а теперь уже иди. Ну, ну, иди туда. — Он показал рукой в степь, — Иди поймай партизаны. Нет? А! Я знал, ты бояться. Они тебе пиф! — И веселый румын ткнул Черноиваненко в живот указательным пальцем. — Не любишь, когда тебе делают — пиф?

Так как шутка имела успех и все румыны вокруг костра засмеялись, шутник продолжал, подмигивая товарищам и кивая на Черноиваненко.

— Он пошел туда, — сказал он, показывая в степь, как раз именно в ту сторону, где находился ход «ежики». — А они его взяли и потащить под землю к товарищу Гаврику, и там его — пиф! Не любишь?

Но тут на улице произошло движение, и во двор быстро въехал весь облепленный вчерашним снегом — видно, ночевал под открытым небом — легковой автомобиль, из которого вылез немецкий офицер в легкой шинели с бобровым воротником и со стеклышком в глазу.

Все румыны тотчас вскочили и вытянулись, и Черноиваненко вместе с ними тоже вскочил и вытянулся.

Немецкий офицер строго надулся, поднял руку, отрывисто крикнул желудочным голосом: «Хайль!» — и взбежал на крыльцо, где уже суетился румынский офицер в тех самых сапогах, которые недавно чистили кремом. Когда оба офицера — немецкий впереди, а румынский позади — скрылись в доме, солдаты снова сели на корточки перед костром и немного помолчали, как бы отдуваясь после бани. Потом румын-шутник скосил в сторону крыльца свои блестящие глаза конокрада, сделал кислую ужимку и шепотом сказал:

— Германия нуй есть сильно воевать. Его под Москва — пиф!

При этом он надул лоснящиеся щеки и закрыл себе обеими руками щербатый рот.

Черноиваненко строго посмотрел на шутника и, не говоря ни слова, вышел со двора, что было вполне понятно и естественно: полицай боялся присутствовать при опасных разговорах.

— Ничего, — сказал ему вслед шутник. — Иди, иди, полицай. Не бойся.

Но Черноиваненко уже неторопливо шел по улице, соображая, по какой дороге безопаснее и быстрее можно выйти к ходу «утка».

Он уже приблизился к этому ходу, как вдруг услышал винтовочные выстрелы со стороны хаджибеевской дороги. Он увидел немецкий грузовик, стоящий на обочине шоссе, и несколько немецких солдат, которые, лежа за сугробом кювета, стреляли в человека, бегущего по колено в снегу вверх по горе. Черноиваненко издали узнал этого человека. Это был Леня Цимбал. Он иногда останавливался, падал в снег, поспешно отстреливался и бежал дальше. Было видно, как немецкие пули чиркают вокруг него по насту, подымая блестящую снеговую пыль.

Впоследствии выяснилось, что, когда Леня Цимбал возвращался к ходу «утка» по хаджибеевской дороге, ему внезапно встретился грузовик с немецкими солдатами. Поравнявшись с Леней, грузовик остановился, и один из немцев окликнул Леню. Возможно, немцы просто хотели узнать дорогу у встречного полицая, только и всего. Но Лене это не понравилось. Он сделал вид, что не слышит. Они окликнули его еще раз, более строго. Тогда, продолжая делать вид, что он не слышит, Леня прибавил шагу, перепрыгнул через кювет и быстро пошел в гору, надеясь добраться до огородов и перескочить через каменный забор, прежде чем немцы очухаются. Немцы еще раз крикнули, чтобы он остановился, а затем, дав несколько выстрелов, выскочили из грузовика. Видя, что дело дрянь, Леня Цимбал быстро упал в снег и решил принять бой — другого выхода не было. Он несколько раз выстрелил в немцев, но от сильного волнения промазал. Однако немцы тут же легли за сугроб и стали воевать по всем правилам. Леня воспользовался этим, вскочил и побежал к огороду, изредка отстреливаясь. Он представлял собою на фоне сияющего снега превосходную мишень, и неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы вдруг из-за каменного забора не грянуло разом два винтовочных выстрела. Это стреляли Святослав и Серафим Туляков, пришедшие раньше и поджидавшие остальных, как было условлено, за забором, недалеко от хода «утка». Они стреляли с упора, не торопясь и хорошо прицеливаясь. Два немца так и остались лежать за сугробом, уткнувшись в снег. А остальные трое так растерялись, что минуты на две перестали стрелять. Леня Цимбал воспользовался передышкой, побежал и, перемахнув через забор, свалился прямо на головы друзей. В то же время Черноиваненко, подоспевший с другой стороны, изо всех сил размахнулся и швырнул ручную гранату в грузовик. Граната разорвалась метрах в пяти от кабины. Посыпались стекла, и немецкий шофер в оранжевом полушубке с черным воротником вместе с вырванной дверцей вывалился из кабины. Он пополз по снегу, схватился почему-то обеими руками за колесо, как бы желая встать на ноги, но так и остался на месте в яркой луже крови, которая растекалась по сверкающему снегу. Два немца из трех остальных, как очумелые, с криком «хальт» бросились вперед — с ними было кончено одним залпом в упор, а третий вскочил на ноги, бросил винтовку и, шатаясь, как пьяный, неловко поднял руки вверх. С глупой улыбкой на красном, обветренном лице, мучительно растягивая лиловые, резиновые губы, он топтался на снегу, поворачиваясь во все стороны, до тех пор, пока вдруг ее очутился лицом к лицу с Черноиваненко, который не торопясь шел к нему, с трудом вытаскивая ноги из аршинного снега и с усилием доставая из-за пазухи наган. Поднятые руки немца в пестрых шерстяных варежках задрожали, и Черноиваненко увидел, как его лицо стало быстро менять цвета: из малинового оно стало сначала розоватым, потом сиреневым, потом желтым и, наконец, белым с голубым отражением снега.

— Их виль лебен, — с трудом шевеля губами, произнес немец.

— А как же, — сказал Черноиваненко хмуро. И этот небольшой, странный и такой прекрасный кусочек мира — косогор, покрытый сияющим снегом, густая синяя тень низкого ракушникового забора, воздух, полный льдистой, игольчатой возни морозного солнца, — было последнее, что видел в своей жизни немец, который так хотел жить.

28. Четыре красные и одна белая

Ночью Петя услышал чей-то тревожный голос:

— Товарищ Черноиваненко, проснитесь! Четыре красные, одна белая.

Весь день у Черноиваненко болел седалищный нерв — старый ишиас, особенно сильно разыгравшийся после его охоты за минами. Вечером он принял две таблетки аспирина, закутался шинелями, кое-как согрелся и наконец заснул.

Возле него стоял с фонарем Туляков и трогал его за плечо. Ему жалко было будить секретаря, но Черноиваненко приказал непременно разбудить его в случав сигнала четыре красные и одна белая. Уже давно от Синичкина-Железного не было никаких известий, и Черноиваненко опасался самого худшего. Черноиваненко сел на своей каменной койке и, еще ничего не соображая спросонья, стал быстро застегивать воротник гимнастерки.

— Что случилось? — спросил он, жмурясь от близкого света фонаря.

— Четыре красные и одна белая, — повторил Туляков.

Черноиваненко быстро оделся и, взяв свой костылик, пошел следом за Туляковым. Возле щели стоял Леонид Цимбал с электрическим фонариком в руке и напряженно всматривался в мутную тьму зимней ночи. Два бойца из отряда Тулякова лежали с винтовками снаружи, зарывшись в снег.

— Ну? — сказал нетерпеливо Черноиваненко. — Где же связной?

— Не пойму, — пробормотал Цимбал. — Он дает четыре красные и одну белую. Я ему отвечаю — четыре белые и одну зеленую. Он молчит. Через пять минут я ему повторяю. То же самое: молчит. Даю в третий раз: опять ничего. Вдруг минут двенадцать тому назад он опять начинает давать четыре красные, одну белую. Я ему обратно отвечаю. И в ответ обратно ничего… Стойте! — Цимбал встрепенулся. — Смотрите, опять дает!

Черноиваненко высунулся из щели и увидел на гребне балочки на фоне ночного грифельного неба странно поспешные вспышки электрического фонарика: четыре красные и одна белая и сейчас же опять — четыре красные и одна белая. Вспышки мелькали одна за другой так быстро и с такими судорожными промежутками, как будто тот, кто подавал эти сигналы, бессознательно нажимал пальцами кнопку фонарика.

— Дайте ему ответ, чтоб он подходил, — сказал Черноиваненко.

Цимбал три раза подряд дал ответ, но никто не приблизился.

— Что-то подозрительное, — сказал Туляков. — Может быть, засада?

— Пошлите разведку, — приказал Черноиваненко.

— Разрешите, я сам сползаю, — сказал Туляков. — Эх, жаль, нет маскировочного халата!

Он бесшумно, как тень, вышел из щели наружу, сделал знак своим людям, лег на снег и медленно пополз, незаметно для глаза удаляясь от «ежика». Два его бойца на некотором расстоянии следовали за ним. Минут через пятнадцать Туляков вернулся и доложил, что в снегу лежит без сознания неизвестный человек.

— Старый, молодой? — спросил Черноиваненко.

— Плохо видно. Похоже, что старик. Какие будут ваши приказания?

— Старик?.. Я пойду сам, — сказал Черноиваненко и, взяв из рук Тулякова винтовку, проворно вылез из щели.

Как он и предполагал, это оказался Синичкин-Железный. Черноиваненко сразу узнал его длинную фигуру, неподвижно раскинувшуюся на снегу. Черноиваненко стал на колени, прикрыл полой пальто фонарик и осторожно осветил Синичкина-Железного. Он увидел заострившийся хрящеватый нос, темные, ввалившиеся щеки, обросшие длинной сизой щетиной, выпуклые веки закрытых глаз. Одна рука прижимала к груди связку гранат, другая, судорожно откинутая в сторону, держала электрический фонарик. Из открытого рта со свистом вырывалось дыхание. Он был страшен.

Черноиваненко и два бойца — втроем — с усилием подняли его большое костлявое тело и перенесли в катакомбы. Когда его приходилось пропихивать через завалы и узкие места подземного хода, Синичкин-Железный начинал стонать, бормоча в беспамятстве что-то неразборчивое.

Наконец его принесли в лагерь и уложили на каменные нары. Пока Матрена Терентьевна готовила на примусе чай, Черноиваненко сделал попытку снять с Синичкина-Железного гранаты, привязанные к его поясу под лохмотьями. Но Синичкин-Железный вскочил на ноги и, не открывая глаз, стал отбиваться свободной рукой, продолжавшей судорожно сжимать фонарик. Его с трудом удалось уложить обратно. Вдруг он открыл глаза и стал озираться по сторонам. Черноиваненко наклонился над ним.

— Николай Васильевич, — сказал он тихо, — это я, Черноиваненко, разве вы меня не узнаете? Присмотритесь! — И он осветил фонарем свое лицо, чтобы Синичкин-Железный мог его лучше рассмотреть.

Тень сознания мелькнула в глазах Синичкина-Железного. С трудом поворачивая голову, он осмотрел пещеру, фонарь «летучая мышь», который держал на уровне своего лица Черноиваненко, изломанные тени человеческих фигур, лежащие на искрящихся серых стенах. Слабая улыбка тронула его губы. Он кивнул головой, как бы желая что-то сказать, но снова потерял сознание. Его стал трясти озноб. Черноиваненко приложил руку к его костлявому лбу: он был как раскаленный.

Тогда Черноиваненко осторожно снял с него пояс со связкой гранат. Под ним оказался еще один пояс, неумело, но прочно сшитый из полотенца и надетый прямо на голое тело. Когда Черноиваненко распорол этот пояс, в нем оказались зашитыми восемнадцать партийных и комсомольских билетов и столько же подписанных обязательств, данных товарищами при вступлении в подпольную организацию. Кроме того, Черноиваненко вынул из пояса небольшую пачку немецких оккупационных марок, завернутых в бумажку с надписью «членские взносы», а также несколько оттисков грифа, который ставился на советские паспорта при их регистрации в румынской полиции. Когда же Раиса Львовна и Лидия Ивановна стали раздевать Синичкина-Железного, с тем чтобы вымыть его горячей водой и сменить на нем белье, обнаружилось, что он ранен револьверной пулей в грудь под правой ключицей. Слепая рана, неумело забинтованная полосой, оторванной от старой простыни, кое-как залитая йодом и заткнутая куском ватина, сильно гноилась и уже издавала дурной запах — видимо, была получена несколько дней назад и Синичкин-Железный лечил ее сам.

Впоследствии выяснилось все, что произошло с Синичкиным-Железным: как он попал в облаву, был опознан, схвачен, бешено сопротивлялся, был ранен, потом выскочил на ходу из полицейского грузовика и четверо суток скрывался в городе, каждую ночь меняя квартиры, и как, наконец, чувствуя, что другого выхода нет, забрал на Пишоновской из печки все документы и ночью, поминутно теряя сознание, все-таки добрался до села Усатово и дал четыре красные и одну белую.

Нельзя было медлить. Черноиваненко побежал в красный уголок и, порывшись в ключах, открыл несгораемый шкаф. Там хранились в строгом порядке все райкомовские бумаги и ценности, разложенные по папкам, причем каждая папка имела специальный номер, а также личные дела всех подпольщиков, в том числе дело Пети Бачей и Валентины Перепелицкой, затем все партийные и комсомольские билеты, ордена, орденские книжки и паспорта. Орденов в несгораемом шкафу было немного — всего три: Красного Знамени — старый боевой орден Синичкина-Железного, который он вместе с партбилетом сдал Черноиваненко в ночь перехода подпольного райкома в катакомбы, орден Трудового Красного Знамени Серафима Туликова и орден «Знак Почета» Сергея Сергеевича Сергеева, завернутый в бумажку с датой его смерти. Еще была одна медаль «За трудовую доблесть» Лени Цимбала. Вместе с орденскими книжками ордена и медали занимали совсем немного места — всего одну красную коробочку. Тут же находился журнал боевых действий, куда Черноиваненко или Стрельбицкий аккуратно вписывали все выходы наверх, подшитые протоколы заседаний бюро райкома, партийная печать и партийная касса. Кроме нескольких тысяч советских денег, было также семь золотых пятерок. В несгораемый шкаф имели доступ только сам Черноиваненко и, кроме него, второй секретарь — Стрельбицкий. На самой нижней полке шкафа всегда находились килограммовый ящик тола и несколько взрывателей, так что можно было взорвать все содержимое шкафа в том крайнем случае, если бы документам и ценностям угрожала прямая опасность попасть в руки врага.

Черноиваненко положил в шкаф документы, найденные у Синичкина-Железного, наскоро сделал в журнале отметку о его прибытии в лагерь, а затем взял из специального неприкосновенного запаса банку сульфидина — быть может, одну из самых больших ценностей своего хозяйства.

…Более десяти дней старый, изношенный, но все еще могучий организм Синичкина-Железного боролся со смертью. По-видимому, у него началось воспаление легких.

Почти все время он находился в беспамятстве и бредил. Это был тяжелый, мучительный бред — неразборчивое, глухое бормотанье, монотонное и страшное своим подавляющим однообразием. Иногда он начинал кашлять, и тогда Пете казалось, что в пещере со страшным треском и свистом разрывают на длинные полосы холстину.

Временами к Синичкину-Железному возвращалось сознание. Тогда он звал Черноиваненко и, блестя сухими, запавшими глазами, начинал докладывать обстановку в городе. Он ужасно волновался и сердился, если Черноиваненко не хотел его слушать и требовал, чтобы он лежал молча. Он жадно облизывал под отросшими седыми усами потрескавшиеся от постоянного жара губы. Схватив Черноиваненко за плечо пальцами, твердыми, как клещи, Синичкин-Железный требовал, чтобы Черноиваненко записывал фамилии и адреса, которые с усилием припоминал. Потом он снова терял сознание. Видимо, он боялся умереть, не успев передать первому секретарю все свои городские дела. Но и по этим коротким, беспорядочным беседам Черноиваненко сумел составить довольно точное представление о положении.

Дела шли, в общем, хорошо. В особенности после победы Красной Армии под Москвой. Число товарищей, вошедших в подпольную организацию, по району достигло двадцати пяти человек, уже подписавших обязательство и сдавших свои партбилеты, не считая нескольких десятков еще окончательно не оформленных. Это уже был большой актив, крупная сила, на которую можно было твердо опереться. Следовало снабдить товарищей надежными документами, осмотрительно разослать их на службу в различные учреждения, управления, устроить на заводы, в порт, в Январские железнодорожные мастерские, постараться кое-кого протолкнуть в полицию, и тогда можно уже перейти к действиям широкого масштаба, по единому плану.

Беда заключалась в том, что люди, оставленные в городе для связи с обкомом и партизанскими центрами, были арестованы сигуранцей и гестапо. Об этом усиленно говорилось в городе. Это подтверждалось и тем, что два раза на заранее условленную явку представитель обкома не явился, хотя от себя Черноиваненко оба раза посылал Стрельбицкого, — и оба раза, прождав у ворот Второго христианского кладбища несколько часов, он возвращался в катакомбы с пустыми руками. Это, конечно, был большой удар. Но к этому Черноиваненко был готов. По прежнему опыту подпольной работы он знал, что такие случаи бывали, и даже нередко. Почти невозможно учесть все случайности. Теперь, стало быть, приходилось готовиться к самостоятельным действиям, не дожидаясь инструкций, и одновременно сделать все возможное, чтобы самостоятельно нащупать связь с центром.

Синичкин-Железный продолжал оставаться все в том же неопределенном, тягостном состоянии между жизнью и смертью. Иногда казалось, что уже начинается агония. Большие руки Синичкина-Железного приходили в странное, механическое движение, как бы безостановочно разглаживая складки шинелей, которыми он был укрыт. Глаза были закрыты, веки синели выпукло и жутко. Мокрые пряди волос липли ко лбу с запавшими висками, и в этом мокром, желтом, как бы костяном лбу отражался огонек светильника. Дыхание больного было так редко, что между двумя вздохами, казалось, лежит целая вечность. Тогда Черноиваненко наклонялся к его большому восковому уху и, с трудом сдерживая слезы, кричал:

— Николай Васильевич! Николай Васильевич, вы меня слышите?

В эти минуты Пете делалось так страшно, что он готов был броситься на землю, закрыть голову руками и сам умереть, лишь бы не слышать этого свистящего — с каким-то внутренним бульканьем — дыхания.

Иногда Синичкину-Железному становилось лучше. Он приходил в сознание, начинал капризничать, сердиться, отсылал всех прочь, делал жалкие, ужасные попытки встать и одеться. В эти минуты никто не решался подойти к нему, кроме Лидии Ивановны. Она была единственным человеком, которому Синичкин-Железный позволял дотрагиваться до себя. Она переодевала его, кормила с ложки, поила, обмывала мокрым полотенцем, перевязывала его рану. Он держал ее дрожащими руками за шею, а она осторожно сыпала на рану сульфидин и потом крепко, но нежно бинтовала его накрест, ловко обкатывая вокруг его пылающего тела розовый бинт индивидуального пакета.

Она была прекрасна в своем неладно сшитом, слишком узком белом халатике. Петя заметил, что Лидии Ивановне идет любая одежда.

Прижимаясь головой к ее груди, пока она его бинтовала, Синичкин-Железный обычно бормотал ворчливым голосом, с трудом переводя дыхание:

— Вы меня покрепче, покрепче! Не бойтесь — не закричу. Валяйте! Мне бы только побольше свежего воздуха, а то здесь — черт бы его подрал! — действительно дышать нечем, в этом погребе. Но мы еще посмотрим, кто кого!..

Как это ни странно, но он не умер, выжил. Его старое могучее тело отчаянно боролось со смертью, но окончательно победил смерть его еще более могучий дух, непобедимая жажда жить и сражаться.

Однажды, проспав часов двенадцать подряд, он проснулся, покашлял и попросил Раису Львовну, дежурившую в это время при нем, позвать первого секретаря.

— Здравствуйте, Гавриил Семенович, — сказал Синичкин-Железный, — мне чуток полегчало, можете себе представить. На сей раз костлявой пришлось отступить на заранее приготовленные позиции. — Он попытался захохотать басом, по только сморщился и слабо махнул кистью своей громадной темной руки.

— Молчите. Вам не следует разговаривать, — произнес строго Черноиваненко.

— Не буду, — сказал Синичкин-Железный. — Буду писать. Дайте! — И он пошевелил пальцами.

Черноиваненко понял и принес ему лист бумаги, карандаш и папку.

Синичкин-Железный с трудом положил папку себе на впалую грудь, взял карандаш и стал медленно, с перерывами писать крупным, разборчивым почерком. Черноиваненко с любопытством заглянул в бумагу. Синичкин-Железный писал обязательство — партизанскую клятву, причем писал его на память слово в слово. Написал до конца и подписался с росчерком.

— Возьмите и приобщите, — сказал он, отдышавшись. — Дело любит порядок. Извините, что не подумал раньше.

И с этого дня Синичкин-Железный медленно пошел на поправку.

29. «Партизан, сдавайся!»

Черноиваненко созвал бюро, для того чтобы разработать план дальнейших действий. Но едва заседание начало обсуждение, раздался сигнал тревоги. Заседание было тотчас прервано.

Когда Черноиваненко с товарищами добрались до каменных залов, они увидели, что в завалах разобрана часть камней, а дежурный Леня Цимбал находится впереди, в ближайшей пещере. Пулемет, стоявший раньше у завала, теперь был выдвинут в щель выхода. Цимбал лежал возле него так, что все его туловище находилось в щели и только ноги оставались в пещере.

— Ну что там произошло? — сказал Черноиваненко, опираясь на свой коротенький костылик.

Цимбал повернулся. Его лицо, покрытое пылью, было непривычно серьезно, даже мрачно.

— Видать по всему, они собираются идти на нас в атаку. Появились эсэсовцы.

Цимбал посторонился. Черноиваненко протиснулся между стеной и пулеметом и осторожно выглянул наружу. На поверхности был день, и это очень удивило Гавриила Семеновича. По его расчету, должна была быть ночь. Оказывается, они не спали уже двое суток. Черноиваненко увидел из щели очень ограниченное пространство: снежный откос балки, несколько сухих репейников, торчащих из сугроба, и за откосом — угол пятнистого грузовика, вокруг которого ходили немецкие солдаты в серо-зеленых шинелях и глубоких касках. Судя по голосам солдат, по характеру их движений, по шуму моторов, можно было заключить, что где-то дальше, вне поля зрения, находится еще несколько грузовиков.

— Что, дать им один раз как следует? — спросил Леня, берясь за пулемет.

— Минуточку! — сказал Черноиваненко, всматриваясь в фигуры немцев, которые продолжали что-то делать, возясь возле грузовиков.

Он заметил в стороне небольшой окопчик, обложенный снежным бруствером.

— Что это у них там за окопчик? — спросил он.

— Вроде наблюдательный пункт, — ответил Цимбал, не отрываясь от прицельной рамки пулемета.

— Да, похоже.

В это время над бруствером показалась немецкая офицерская фуражка и блеснули стекла бинокля, направленного прямо на щель хода «ежики». Затем рука сняла фуражку и помахала ею в воздухе, как бы желая обратить на себя внимание тех, кто смотрел из щели.

— Заметили нас, — негромко сказал Черноиваненко.

— Они уже давно заметили, — так же тихо ответил Цимбал. — Они уже пускали сюда какие-то сигнальные ракеты. Потому я и дал тревогу. Хотят обратить на себя внимание. Может быть, вызывают на переговоры?

— На переговоры? — мрачно усмехнулся Черноиваненко. — А ну-ка, Леня, дай им один раз длинную!

Но в эту минуту из снежного окопчика вырвалась зеленая ракета и почти влетела в щель, ткнулась рядом с ходом и догорела, плавя вокруг себя снег. Около грузовика началось усиленное движение, крики, и, окруженная цепью немецких автоматчиков, показалась толпа каких-то страшных, темных, полуодетых людей. Некоторые из них шли босиком, с трудом переставляя по снегу сиреневые, отмороженные ноги. Некоторые кутались в рваные стеганки, надетые на грязное голое тело, или в красноармейские шинели, превратившиеся в лохмотья. На мертвенно-желтых, изможденных лицах темнели глазные впадины, такие глубокие, что не было видно глаз. Это уже были не люди, это были призраки людей, прошедших через все страдания, через все муки, которым их подвергли враги. Вид этих несчастных, умирающих людей, дошедших до последней степени страдания, был так ужасен, что Черноиваненко не выдержал, на один миг закрыл глаза и отшатнулся. Он ощупью нашел руку Цимбала и стиснул ее.

— Пленные… — произнес он глухим голосом.

— Вижу, — прошептал Леня, делая нечеловеческие усилия, чтобы не закричать, не зарыдать, не удариться головой о каменную стену щели.

И в это время гитлеровцы отбежали в сторону и, поднимая автоматы, которые все время держали у бедра, открыли огонь по пленным. Они со всех сторон поливали их пулями, как из брандспойтов. Заглушая криками трясущийся звук десятка работающих автоматов, пленные метались в облаках снежной пыли, падали один за другим, дергались в лужах крови, которая в один миг покрывала снег и тонко, удушливо дымилась на морозе. Это продолжалось не больше двух минут, и вдруг все сразу стихло.