Белеет парус одинокий. Тетралогия Катаев Валентин

— Я советский человек и просить пощады у врага не собираюсь.

И их снова уводили по лестницам и коридорам вниз, в подвал, в темную камеру и на другой день снова приводили в комнату на пятом этаже, и снова они в усовершенствованных патентованных наручниках стояли перед столом, на котором были разложены прошения о помиловании и письменные принадлежности.

Но ничего этого они не замечали, не хотели замечать. Адвокаты курили сигареты, один за другим произносили на ломаном русском языке речи, а партизаны смотрели в окно на голубую полоску моря, кое-где видневшуюся над акациями и крышами города, мертво и неподвижно окаменевшего под пыльным небом, как бы добела выгоревшим от тягостного июльского зноя.

— Я советский человек и просить пощады у врага не собираюсь, — говорил Святослав, и его уводили.

— Я советский человек и просить пощады у врага не собираюсь, — сузив прозрачные глаза с твердыми зернышками зрачков, произносила Валентина сухим, напряженным голосом, и ее уводили.

— Я советский человек и просить пощады у врага не собираюсь, — говорил Дружинин негромко, но с такой силой, что белела ямочка на его подбородке, и его уводили.

Он, прихрамывая, шел по пустым коридорам и пустым лестницам, двигая широкими плечами и хрустя запястьями, стиснутыми наручниками, которые могли бы с него снять в любую минуту, стоило только ему попросить перо.

И на другой день их снова вызывали, и они снова видели над крышами море, которое нежно таяло, как бы уходило из глаз, медленно исчезало на горизонте, как жизнь.

В конце концов их убили.

52. Веточка жизни

Весь этот страшный месяц Матрена Терентьевна провела как в тяжелом, лихорадочном бреду. Слухи о том, что фашистские адвокаты каждый день ездят во внутреннюю тюрьму гестапо уговаривать Дружинина, Валентину и Святослава подать королю прошение о помиловании и обещают им жизнь и свободу, каким-то образом проникли в город, в подполье, в катакомбы. Матрена Терентьевна не могла ни есть, ни спать, а если на минуту забывалась в полусне, еще более тягостном, чем явь, в нее как бы вселялась душа ее девочки, ее Валентины, и она чувствовала такую страстную, безумную жажду жизни и вместе с тем невозможность, немыслимость этой жизни, что снова впадала в беспамятство, но и в беспамятстве ее преследовало странное видение, ужасное в достоверности всех своих подробностей: она — Валентина, и она идет по черному кружеву теней, которые поднимаются с мостовой по ее ногам, по коленям, по груди, скользят по холодному, как хрусталь, лицу, и она держит в запекшихся губах веточку белой акации, и веточка падает, и она не может ее удержать, и страшная жажда жизни и невозможность этой жизни жжет ее, как угли, которые она глотает, и веточка акации скользит по ее груди, маленькая душистая веточка жизни, которую невозможно удержать…

Петя спал и видел во сне, что он стоит по колено в тошнотворно неприятной, хотя и совершенно прозрачной воде. Эта неподвижная вода вызывала отвращение, потому что в ней плавали толстые рыбы, похожие на сомов, но только еще более скользкие и голые. Они были цвета бледного человеческого тела, у них были спереди лапки, как у тритонов, и они были как будто бы слепые, вернее — у них совсем не было глаз. Они очень медленно ползали по каменному дну, вялые, покорно податливые. Их можно было брать в руки, вынимать из воды, и они не двигались, как дохлые. Они вызывали чувство тошноты, пронизывающей все волокна мозга. Иногда они пищали, хотя и были дохлые, причем их писк как бы существовал сам по себе, независимо от них. Этот писк, как бы шныряя по ногам, летал по воздуху, стремительно и легко касался Петиного лица, как длинная сухая паутина. Сотни маленьких невидимых животных с писком проносились мимо, заставляя тело вздрагивать от непонятного ужаса.

И Пете приснилось, что он проснулся, вскочил, сел на постели. Невидимые существа продолжали с писком метаться по стенам, перебегать по нарам, задевая мальчика и щекоча его голову. Он понял, что это мыши. Можно было подумать, что вся пещера наполнена мышами. Он закричал, но, как это бывает, когда человек кричит во сне, не услышал своего голоса. Зато в ту же минуту он услышал в темноте голос Валентины, и это не показалось ему странным. «Мама! Проснитесь! — кричала Валентина где-то совсем близко. — Мама, проснитесь! Посмотрите, что делается!» За углом мелькнул багровый свет зажигалки. Петя увидел несколько мышей, бегущих по стене. Они мелькнули с такой быстротой, что самих мышей он почти не разглядел, а успел заметить несколько прямых тонких хвостов, скрывшихся за поворотом.

Две фигуры — Матрена Терентьевна и Валентина — пробежали со светильниками в руке в глубине коридора.

Петя легко, не чувствуя ног, и очень быстро — гораздо быстрее, чем это бывает наяву, — побежал, скорее, полетел за ними и вдруг почувствовал, что наступил на толстенькую мышь, которая с писком шмыгнула в темноту. Из-под его ног во все стороны разбегались мыши. Мышиные хвосты проносились по стенам, как будто кто-то стремительно чиркал там и здесь тонким угольным карандашом, след которого почти в тот же миг исчезал.

Возле ниши, где помещались кухня и кладовая, со светильником в поднятой руке стояла Матрена Терентьевна в очень черном шерстяном платке, которого у нее никогда не было, и светильник так шатался, что огонек каждую минуту готов был погаснуть. И этот светильник в то же время был также и маленьким глобусом. Прижавшись к Матрене Терентьевне, тоже в темном шерстяном платке, стояла Валентина, и Петя видел, что она вся дрожит с головы до ног, хотя лицо у нее неподвижно и открытые глаза ничего не выражают.

Петя заглянул в нишу, где что-то происходило, и увидел нечто невероятное, омерзительное, как бы находящееся за пределами воображения. Сотни, тысячи мышей наполняли нишу. Они бегали вверх и вниз по стенам, проносились по сводам, покрывали пол сплошной серой шевелящейся кашей. Ящики, мешки, коробки были так густо облеплены мышами, что их совершенно не было видно под живыми серыми падающими, ползающими гроздьями копошащихся животных. Оглушительный писк и тошнотворный шорох сводил с ума, и одуряющая, пронзительная вонь зверинца проникала в мозг, как отрава.

Мельчайшие частицы изъеденной газетной бумаги, опилки изгрызенного дерева, куски мешочного рядна, наваленные кучами, смешивались с мелким мышиным пометом. А Валентина, продолжая так же неподвижно и равнодушно смотреть перед собой ничего не видящими главами, подобрав юбку, давила мышей ногами, кричала монотонным, сводящим с ума голосом: «Бейте их! Давите! Что же вы смотрите, я не понимаю!» — и слезы катились по ее холодному, хрустальному лицу.

Петя в ужасе бросился бежать по штреку, но теперь это уже был не штрек, а знакомый школьный коридор, странно пустой, звонкий, с запертыми классами, в которых молчаливо делалось что-то нехорошее и очень опасное. Петя бежал, спускался и подымался по школьным лестницам, путался в этажах, никак не мог найти выход, и снова попадал в пустой коридор, и уже не бежал, а скользя летел мимо запертых классов, где что-то делалось — страшное, недоброе, — и чувствовал, что за его спиной одна за другой коварно приоткрываются двери и какая-то злая, неумолимая сила бесшумно преследует его по пятам, и все время откуда-то доносится тоскливый, воющий крик Матрены Терентьевны, и уже какие-то длинные руки трогают его за плечи, и если он обернется — то он погиб.

Он сделал во сне отчаянное движение, дернулся всем своим телом, чтобы вырваться из оцепенения, разорвал пелену сна и, обливаясь по`том, проснулся.

В красном уголке мелькал свет; в штреке двигались тени; слышались приглушенные голоса, и среди них особенно явственно выделялось всхлипывающее бормотанье Матрены Терентьевны, которое вдруг переходило в тонкий, душу надрывающий крик. Ударившись в потемках о каменный выступ, Петя торопливо побежал в красный уголок и увидел Матрену Терентьевну, которая лежала грудью на каменном столе и быстро, судорожно двигала согнутыми локтями, словно хотела куда-то ползти. Она рыдала, содрогаясь всем своим маленьким, сухим телом. Склонившись над ней и крепко держа ее за руки, стояла в черном ватнике Лидия Ивановна, что-то быстро, нежно говорила, и по ее опухшему лицу катились слезы, освещенные «летучей мышью».

Синичкин-Железный — взъерошенный, в валенках — ходил взад и вперед по пещере, круто поворачиваясь и всякий раз наклоняя голову, чтобы не удариться о потолок. Черноиваненко сидел за столом на своем обычном месте и, ломая в руках красный карандаш, неподвижно смотрел через очки перед собой. Петр Васильевич стоял, прислонясь к несгораемому шкафу; его лицо было грубым, угловатым, как бы вырубленным из камня; он был совершенно неподвижен, только его пальцы быстро перебирали портупею.

Сквозь туман, застилавший глаза, Петя увидел еще несколько лиц — Раисы Львовны, Колесничука, Цимбала, — и все эти лица были так же неподвижны, грубы, угловаты, словно вырублены из камня, как у отца.

Один за другим в красный уголок входили, наклоняясь при входе, партизаны отряда Дружинина и молча останавливались вдоль стен. При свете фонаря тускло блестело их оружие.

Дрожа всем телом, Петя на цыпочках подошел к отцу. У него не было сил произнести ни одного слова. Он только вопросительно посмотрел в его лицо. Не глядя на мальчика, Петр Васильевич полузакрыл газа и сделал легкое движение головой, которое Петя сразу понял. Отец показывал головой на газету, лежавшую перед Черноиваненко, под фонарем. Петя с дрожью заглянул в газету. Он увидел место, отчеркнутое красным карандашом, и прочитал заголовок, грязно напечатанный жирными сбитыми буквами: «Одесский военно-полевой суд», а под ним — еще какие-то мелкие, неразборчивые слова, среди них — жирное слово «приговорил» и потом три слова, ударивших в сердце, как выстрел: «Дружинин, Перепелицкая, Марченко». А под ними еще несколько слов — невероятных, невозможных, непоправимых: «Приговор приведен в исполнение».

«Доносит старший лейтенант Бачей. Вчера на рассвете смертью храбрых пал расстрелянный презренными захватчиками капитан Дружинин вместе со своей помощницей радисткой Валентиной Перепелицкой и красноармейцем комсомольцем Святославом Марченко точка Им были обещаны жизнь и свобода в случае если они подпишут прошение о помиловании точка На все уговоры и обещания советские патриоты отвечали одно двоеточие мы советские люди на советской земле признаем только власть Советов и просить пощады у врага не собираемся точка Гордый ответ патриотов-большевиков немедленно стал известен населению непокоренного города-героя вызвал большой патриотический подъем укрепил веру в скорую победу над фашистами приближение грозного часа расплаты и полного изгнания захватчиков из пределов священной советской земли точка В связи с решительной победой Красной Армии на Орловско-Курской дуге среди румынской администрации наблюдается крайняя растерянность широко распространилось мнение что война проиграна точка Отмечены факты спешного отъезда из Одессы обратно в Румынию и Германию больших групп коммерсантов валютчиков фабрикантов и прочих рыцарей легкой наживы точка На черной бирже курс марки резко падает на базаре начинают охотно брать советские деньги точка Шифры коды агентурные списки Дружинина хранятся в прежнем месте точка Жду приказаний».

На следующий день из Москвы в условленный час была получена следующая радиограмма:

«Капитану Бачей точка Скорбим героической смерти доблестного советского патриота капитана Дружинина его славных сподвижников бестрепетно отдавших свою жизнь за Родину точка Впредь особого приказания исполняйте обязанности Дружинина точка Выходите эфир прежнему графику точка Передайте Черноиваненко от имени Украинского партизанского штаба проверить боевую готовность всех партийных и беспартийных большевиков находящихся на учете райкома точка Ваша семья находится эвакуации Уфе точка Днями возвращается Москву квартира цела денежное довольствие получает вашему аттестату все живы здоровы точка Вам присвоено воинское звание капитана выражаем благодарность хорошую работу желаем успехов ждем ценной информации шифр прежний связь с Черноиваненко дальнейшем будем держать через вас».

Эту радиограмму принял Петя, заменивший Валентину. Как большинство мальчиков его возраста, склонных к технике, он быстро изучил азбуку Морзе.

Впрочем, Петю никак нельзя было назвать мальчиком. Ему уже шел пятнадцатый год. Это был высокий, слегка сутулый юноша с длинными волосами, которые он тщательно зачесывал кверху. Его голос уже погрубел, начинал ломаться, и он уже несколько раз назвал отца не «папочка», а «батя».

Петя принимал радиограмму, склонившись над старым фибровым чемоданчиком сержанта Веселовского, на крышке которого с внутренней стороны теперь была наклеена фотокарточка Валентины, найденная Матреной Терентьевной в ее узелке и подаренная Пете: маленький вылинявший квадратик с белым уголком внизу. И пока Петя принимал радиограмму из Москвы, на него, как из тумана, смотрело бледное, размытое лицо девочки с белыми волосами, заплетенными кренделем, и прозрачными глазами с твердыми зернышками зрачков, которые даже и на фотографии казались светло-зелеными, как виноград.

53. О погибших

Синичкин-Железный умер внезапно поздней осенью 1943 года. Он во второй раз заболел воспалением легких, но проболел недолго и, к удивлению, скоро стал поправляться. Правда, он очень ослабел, с трудом держался на ногах, ходил с одышкой, держась рукой за стенку штрека. Но он был необыкновенно бодр и все время чувствовал особенный прилив душевных сил, какое-то веселое, нетерпеливое возбуждение. Оно особенно усилилось после разгрома немцев на Орловско-Курской дуге и освобождения Красной Армией Орла. Теперь уже было ясно, что немцы проиграли войну и что окончательная победа является вопросом времени. Началось изгнание врага из пределов Советского Союза.

Синичкин-Железный не мог уже принимать участия в боевых действиях. Но он ни одной минуты не оставался без дела, горячо занимаясь разработкой планов операций. Он подавал советы, он вел журнал боевых действий, куда записывал — подробно и обстоятельно — все решения райкома и донесения об их выполнении; он принимал сводки Совинформбюро, сочинял листовки, все время возился возле несгораемого шкафа, приводя в порядок личные дела, агентурные списки, проверяя отчетность, и составлял рапортички расхода продуктов питания и боеприпасов.

Часто, с большим трудом добравшись до отдаленной пещеры, где помещалась рация покойного Дружинина, он присаживался на корточки перед фибровым чемоданчиком, надевал наушники и ловил Москву, стараясь услышать очередной салют. Слушать салюты сделалось его потребностью. У него появилось особое чутье, удивительный дар предчувствия салюта. Он угадывал его заранее: вдруг начинал чувствовать нетерпеливое беспокойство; и это беспокойство редко его обманывало.

— Сейчас будет салют, — говорил он и, надев наушники, начинал ловить московскую волну.

Выслушав приказ Верховного главнокомандующего, он торопливо пробирался в красный уголок, с тем чтобы поскорее отметить на карте освобожденные районы. Он отмечал их кусочком древесного угля.

Теперь карта Советского Союза была испещрена множеством кружков, черных извилистых стрел, как бы вылетевших из Москвы на запад и врезавшихся в расположение фашистских армий. Громадные пространства освобожденных областей, густо заштрихованных углем, со всех сторон нависали над линией фронта, образуя полуострова и заливы, каждый день меняющие свои очертания, неуклонно перемещающиеся на запад.

Под этой картой однажды и нашли Синичкина-Железного. Он лежал в луже крови, внезапно хлынувшей из горла, ничком, вытянув белую окостеневшую руку, в которой продолжал держать кусочек угля. Открытые глаза грозно чернели на белом прекрасном лице, и сизые губы просвечивали сквозь поредевшие усы тонкой, горделивой улыбкой.

А скоро в Голованивские леса ушел со своим отрядом Серафим Иванович Туляков.

Черноиваненко провожал его до развилки дорог. Была ночь, оттепель, легкий морозный ветер. Острый ледяной месяц стоял над степью. Яркая голубая звезда висела в темном небе, между месяцем и горизонтом, дрожа и переливаясь, как слеза. Степь еще по-зимнему молчала, по-зимнему лаяли где-то на селе собаки, но уже что-то весеннее чувствовалось в холодном, водянистом запахе тающего снега.

— Стало быть, Серафим Иванович, действуйте, — сказал Черноиваненко, останавливаясь. — Как любит выражаться наш многоуважаемый Леня, Гитлер уже едет с базара. — Черноиваненко прислушался. — И едет довольно-таки быстро.

Со стороны железной дороги слышался шум идущих поездов: один поезд стучал совсем недалеко — видимо, подходил уже к Одессе-порт, другой шумел еле слышно, где-то за горизонтом.

Иногда ветер приносил тревожные свистки маневровых паровозов. Высоко, невидимые в лунном небе, пролетали самолеты, и трудно было понять, немецкие ли это транспортные машины, перебазирующиеся с востока на запад, или советские ночные бомбардировщики, идущие бомбить немецкие тылы.

— Да, теперь уже недолго, — сказал Туляков.

Они пожали друг другу руки.

Кончался кусок жизни, который им суждено было прожить вместе под землей. Два года и три месяца. Много это или мало?

Серафим Иванович снял шапку и обнял Черноиваненко, всматриваясь на прощанье в его лицо. Освещенное поздним месяцем, оно казалось бледным, зеленоватым, сильно постаревшим. Подземная пыль, въевшаяся в морщины под глазами, придавала лицу землистый оттенок, но глаза блестели молодо, оживленно.

В степи несколько раз мигнул свет электрического фонарика.

— Хлопцы мои сигналят. Надо идти.

Туляков поправил под полушубком пояс, надел шапку, в последний раз стиснул руку Черноиваненко.

Прежде чем вернуться в красный уголок, Черноиваненко обошел все свое подземное хозяйство, посветил фонариком в опустевшие пещеры, где еще совсем недавно помещались отряды Тулякова и Дружинина. На каменных нарах стоял закопченный солдатский бачок с остатками каши, валялось несколько ветхих противогазов, разбитая коптилка, деревянная обкусанная ложка — следы недавней жизни. Но на всех этих вещах уже лежал слой пыли, и Черноиваненко с особенной остротой почувствовал, как быстро, в сущности, движется время, как сильно за последние дни изменилась обстановка. «Да, теперь уже скоро!» — подумал он.

Черноиваненко вспомнил первую новогоднюю ночь в катакомбах, вспомнил Валентину, Святослава, Синичкина-Железного, потом вспомнил Сергея Сергеевича, сержанта Веселовского, Дружинина… Он увидел их так ясно, во всех подробностях, живых, движущихся, разговаривающих… И может быть, в первый раз он испытал чувство невосполнимой утраты, такую жгучую жалость к этим навсегда ушедшим благородным, сильным, драгоценным людям, которые могли бы еще жить так долго и так прекрасно, что опустился на каменные нары и зарыдал.

54. Удушливые газы

В начале марта 1944 года немцы сделали попытку штурмом овладеть катакомбами и одним ударом покончить с подпольным комитетом Черноиваненко.

Огненные языки факелов метались под низкими сводами. Капли горящей смолы падали на шлемы немецких солдат, ворвавшихся в катакомбы.

Черноиваненко и Колесничук, которые в это время находились в штреке, не столько услышали, сколько угадали по странному колебанию почвы, что где-то недалеко произошел взрыв большой силы. Неподвижный воздух, как бы внезапно сжатый, сдвинулся и ударил в уши. Вслед за этим откуда-то со стороны «ежиков» потянул сквозняк. Пламя в фонаре заколебалось.

Они сразу поняли, что немцы взорвали «ежики» и вошли в катакомбы. Такой случай был предусмотрен. Примерно на половине пути между «ежиками» и штаб-квартирой, ближе к «ежикам», в самом узком и низком месте подземного хода были заложены две сильные мины с автоматическими взрывателями. Стоило лишь зацепить тонкую проволоку, скрытую среди камней и засыпанную пылью, как обрушились бы шаткие своды и на несколько десятков метров завалили бы штрек. Но мины были заложены давно, года полтора назад. Сработают ли они? Может быть, перержавела проволока, отсырели взрыватели, наконец, разложилась сама взрывчатка?.. Черноиваненко и Колесничук бросились вперед по штреку, чтобы осмотреть и в случае необходимости исправить мины. Но немцы могли пустить вперед минеров. В таком случае следовало залечь в самом узком месте подземного хода и поодиночке истребить весь отряд противника, стреляя из темноты. Но они опоздали. Недалеко от заминированного места уже виднелся багровый свет факелов, угрюмо блестели каски и слышались очереди автоматов, из которых немцы палили наугад в темноту. Пули шныряли вокруг, шаркая по стенам и сбивая осколки ракушечника.

Черноиваненко присел за выступом стены, а Колесничук — за большим недавно обвалившимся камнем.

— Жора, не торопись! — сказал Черноиваненко, надевая очки. — Бей наверняка. Будем давать по очереди.

Колесничук вогнал патрон в ствол. У него была трехлинейка, у Черноиваненко — наган. Патронов немного: у Колесничука — две запасные обоймы, у Черноиваненко — штук десять патронов, кроме тех семи, которые были в барабане.

— Ну, брат, теперь держись!

Черноиваненко поднял наган, поставил его на согнутую руку и, не торопясь, прицелился в силуэт ползущей собаки, отчетливо видный на фоне факела, опущенного к земле. Он выстрелил. Собака свалилась замертво. Над ней появилась согнутая фигура в глубоком шлеме, почти ползком просунувшаяся сквозь тесный проход. Тогда выстрелил Колесничук, и темная фигура упала на собаку, выронив факел. Выстрелил Черноиваненко, упала еще одна фигура в шлеме. Тотчас над ней появилась следующая.

— Жора, давай! — сказал Черноиваненко сквозь зубы.

Колесничук выстрелил, пуля попала немцу в колено. Раздался отчаянный крик. Уже четыре тела — три человеческих и одно собачье — лежали, забив собой узкий подземный лаз, а факелы продолжали гореть, рассыпая вокруг искры, и пылающая смола поджигала одежду убитых. В узком проходе произошло смятение. Немцы бросились обратно. Но сзади раздался повелительный крик:

— Форвертс!

Растаскивая трупы и стараясь затоптать сапогами горящие факелы, немцы снова пошли вперед. Тяжелый смоляной чад, смешанный с пороховым дымом, удушливым туманом повис в неподвижном, спертом воздухе штрека.

— Фёйер! — закричал тот же повелительный голос.

Глухо застучали автоматы. Пули летели в темноту из тесной дыры лаза, осыпая Черноиваненко и Колесничука осколками камня. Снова появились факелы, шлемы, согнутые фигуры.

— Цум тёйфель! Форвертс! Рус, сдавайся!

— Дождешься! — сказал Черноиваненко, тяжело дыша через нос. — Давай, Жора!

Колесничук выстрелил в коптящие языки опущенных к земле факелов, в кучу солдат, сбившихся в проходе.

В этот миг кто-то зацепил проволоку, и мины внезапно сработали.

Стены зашатались, рванулся воздух, своды поползли и медленно, всей своей непомерной тяжестью раздавили немцев. Наступила полная тьма, мертвая тишина. И в этой мертвой подземной тишине только слышался шорох оседающей почвы и струящегося по стенам песка.

Полузасыпанные землей, оглушенные взрывом, Колесничук и Черноиваненко некоторое время молча лежали в кромешной тьме.

— Черноиваненко, ты где? — наконец раздался глухой голос Колесничука. — Жив?

— А ты?

— Принимаю солнечные ванны, — после некоторого молчания с одышкой сказал Колесничук, отплевываясь от пыли, набившейся в рот.

— Фонарь у тебя?

— Давай освещение.

— Нема серникив.

— Тьфу!

Черноиваненко выбрался из осыпавшейся земли, повозился, подул и щелкнул зажигалкой. Это была знаменитая зажигалка, перешедшая к Черноиваненко от покойного Синичкина-Железного, которую он сконструировал и сделал собственными руками перед самой своей смертью, когда ему уже трудно было вставать и большую часть времени он принужден был лежать на своей каменной койке. Его громадные черные руки не могли оставаться без работы, и он сделал из медной гильзы мелкокалиберной противовоздушной пушки громадную зажигалку, вместимостью в триста граммов бензина. Это была одновременно и зажигалка и светильник, рассчитанный на несколько часов горения, — вещь грубая, неуклюжая, но незаменимая для катакомб.

При ее дымном пламени осмотрелись. В той стороне, откуда наступали немцы, штрек круто упирался в глухую стену, образовавшуюся вследствие обвала. Раньше был ход, теперь — тупик. И никаких человеческих следов. Земля бесследно поглотила взвод немцев вместе со всеми их собаками, автоматами, факелами, касками.

Вдруг Черноиваненко посмотрел вверх и отшатнулся. Над самой их головой висела точно такая же глыба. Она медленно, заметно для глаза, оседала. Едва успели они отбежать, как глыба треснула пополам и упала на то самое место, где они только что стояли. Земля вокруг них как-то глухо охнула, и туча сухой, мертвой подземной пыли заволокла штрек.

— Ого! — сказал Колесничук. — Сильно!

Черноиваненко снова зажег зажигалку, которую потушила волна воздуха, и с опаской посмотрел вверх. Но теперь низкий свод штрека прочно опирался на стены. Они были в безопасности.

Во время обвала Черноиваненко потерял очки и теперь стал их искать, но нашел лишь пустую сломанную оправу. Он протер покрасневшие глаза рукавом и вдруг улыбнулся, озорно, по-мальчишески подмигнув Колесничуку:

— Ну, Жора, как тебе нравится?

— Интересная картинка, — сказал Колесничук, вытаскивая из-за ворота комья земли и осколки битого ракушечника.

— Интересная, а главное — поучительная, — ответил Черноиваненко. — Советская земля знает, как поступать с захватчиками!

Они прошли половину расстояния до штаб-квартиры и вдруг увидели Петю, бегущего им навстречу. Он размахивал фонарем, часто прикладывал к лицу какую-то тряпку и, задыхаясь, кричал:

— Газы!

— Где газы? Какие газы?

— Они пустили удушливые газы. Мы ничего не знали, и вдруг они стали пускать через усатовский колодец фосген. Батя знает. Батя говорит, что это фосген. Надевайте противогазы!

Когда они прибежали в штаб-квартиру, Бачей и Леонид Цимбал, в противогазах, с фонарями в руках и с ящиками тола под мышкой, уже собирались идти к ходу «колодец», через который немцы только что действительно начали пускать газ.

К счастью, в этом месте уровень подземных ходов был очень низок, и фосген, тяжелый, как вода, наполнив шахту колодца, еще не успел распространиться дальше по подземным коридорам и дойти до красного уголка. Но как только колодец переполнится, удушливый газ потечет по штрекам и убьет все живое, давно не проверявшиеся противогазы не помогут.

Петр Васильевич во время первой мировой войны пережил уже однажды немецкую газовую атаку и лучше всех понимал опасность. Надо было во что бы то ни стало прекратить доступ газов в катакомбы. Это можно было сделать лишь одним способом — взорвать и завалить колодец, через который немцы пускали струю фосгена.

Сначала в подземном коридоре, по которому Цимбал и Бачей шли к колодцу, никаких следов газа не замечалось. Но едва они сняли противогазы, чтобы лучше работать, как Петр Васильевич сразу же почувствовал слабый, по явственный запах гниющей зелени. Этот запах, который Петр Васильевич мог безошибочно узнать из тысячи других, вдруг усилился, стал тошнотворно чесночным, отвратительным, непереносимым.

Петра Васильевича и Леню чуть не вырвало. Голова закружилась. Они опять поспешно натянули противогазы. Что-то текучее и белое, как пролитое молоко, уже доходило до щиколоток. Это фосген переполнил шахту колодца и теперь медленно разливался по штрекам.

Они прибавили шагу. Они тяжело дышали в своих противогазах. Респираторы хрипели. Пот покрывал лицо и голову в жаркой резине. Скоро ползущая молочно-белая масса дошла уже до колен. Впереди при тусклом свете «летучей мыши» они увидели колеблющуюся стену тумана.

Запах фосгена чувствовался даже через противогаз. Дышать становилось все труднее и труднее. Кашель раздирал грудь. В висках стучало. Леонид Цимбал остановился и взялся за голову, как бы желая сорвать с себя противогаз. Петр Васильевич успел вовремя схватить его за руку.

Они снова бросились вперед, в ядовитый туман, который уже покрывал их с головой. Они добрались до шахты колодца и, поспешно заложив мины, привязали к ним шпагат. Затем отползли назад, насколько позволяла длина шпагата, припали к отравленной земле и взорвали тол. Глыбы земли обрушились в ствол колодца. Приток газа прекратился. Но в штреке его еще оставалось довольно много. Они с громадным трудом выбрались из зараженного пространства и вернулись в штаб-квартиру: сорвали с себя противогазы, опустились на землю и в бессилии раскинули руки. Лица их покрывал холодный, липкий пот. Мучительно сухой кашель раздирал грудь. На почерневших губах дрожала розовая пена.

Они медленно приходили в себя, жадно глотая затхлый воздух подземелья, который теперь казался им целебнее чистейшего кислорода.

Петя сидел на корточках перед отцом и вытирал ему лоб мокрой тряпкой. Он с ужасом и нестерпимой жалостью смотрел на его измученное, как бы окаменевшее лицо.

— Папа, папочка… — бормотал он сквозь слезы и тормошил Петра Васильевича за плечи. — Папа, не надо… Батя, ну что же ты, дыши!.. — Ему казалось, что отец умирает. — Дыши же!

Черноиваненко достал бутылку спирта. Он заставил Леню и Петра Васильевича выпить по четверти кружки. Наконец они очнулись. Бачей с усилием встал на ноги.

— Ну, вот и готово, — сказал он со слабой улыбкой.

Леня Цимбал открыл глаза, но не встал, а лишь искоса посмотрел на Черноиваненко с выражением преувеличенного страдания. Черноиваненко сразу заметил в его зрачках маленькие лукавые искры.

— Вставай, — сказал он сухо. — Ничего больше не будет.

— Не можу, — жалобно ответил Леня. — Еще треба несколько капель лекарства. Мировое средство!

Черноиваненко строго погрозил ему пальцем, но все же, подумав, налил еще четверть кружки и поднес к его запекшимся губам.

— И хватит лечиться. Аптека закрывается на ремонт, — буркнул он, закрывая бутылку пробкой.

Леня выпил, крякнул и встал.

Колесничук, посланный разведать, как обстоит с ходом «степным», вернулся часа через полтора и принес известия, что ход «степной» завален снаружи камнями и наглухо забетонирован. Очевидно, немцы закупорили также все остальные щели и выходы. Таким образом, Черноиваненко оказался отрезанным от всего мира, с ограниченным запасом продовольствия, без воды.

Время от времени сверху слышался глухой стук, словно кто-то бил в землю железным кулаком. Иногда эти удары были так сильны, что явственно ощущалось колебание почвы. Не было сомнения, что, совершенно обезумев, немцы начали бомбить с воздуха район Усатовских катакомб, рассчитывая завалить штреки и уничтожить всех, кто находился под землей.

Во многих местах подземные ходы залегали на глубине до сорока метров, но недавно растаял снег, почва была насыщена водой, и это грозило обвалами.

55. Обвал

Черноиваненко принял единственно возможное решение — покинуть штаб-квартиру, в которой они прожили свыше двух лет, уйти по неразведанным подземным ходам в другое, более безопасное место и найти новые выходы наверх. Как ни жалко было Черноиваненко оставлять старое, насиженное место, как ни опасно было с очень небольшими запасами горючего, продовольствия и боеприпасов отправляться в подземную экспедицию, все же это был единственный выход из положения.

Горючее и продовольствие разделили поровну, и каждый взял свою часть. Это было сделано на случай, если кто-нибудь оторвется от группы и затеряется, что вполне могло случиться из-за частых обвалов. Черноиваненко обмотал вокруг туловища полотенце с зашитыми партийными билетами, шифрами, явками, списками людей и прочими наиболее важными документами, остальное, менее важное, он оставил в несгораемом шкафу. Каждый взял лопату или лом, а также винтовку или пистолет. Светильников взяли три штуки — по «летучей мыши» на двоих да зажигалка Синичкина-Железного, находившаяся у Черноиваненко.

Каждый взял в руку по костылику, и, не теряя времени, они вышли из красного уголка.

Сначала один за другим они прошли по главному штреку со стенами, испещренными их «позывными». Затем свернули в громадную низкую пещеру, где они одно время практиковались в стрельбе, — там и до сих пор стояли полузасыпанные песком и пылью каменные мишени со следами пуль и валялись железные почерневшие стреляные гильзы. Тесный ход вывел их из тира в небольшую пещеру, где был похоронен Синичкин-Железный. Они на минуту остановились возле самодельной ракушечниковой плиты с изображением серпа и молота и пятиконечной звезды, грубо вырезанными солдатским тесаком на мягком камне. Под ними прямыми буквами было вырезано:

«Здесь похоронен верный сын Родины, несгибаемый ленинец, член КП(б)У с 1908 года Николай Васильевич Синичкин (Железный), жизнь свою отдавший за власть Советов».

На камне лежал круглый веночек с узенькими лентами, оторванными от простыни, на которых химическим карандашом было написано:

«От подпольного райкома Пригородного района г. Одессы».

Могила Синичкина-Железного была прямая, длинная, каменная, суровая, как и он сам, ничем не украшенная, кроме этого маленького венка из бессмертников, сорванных на Усатовском кладбище, и выгоревшего самодельного светильника с почерневшей трубочкой, забытого на могиле после похорон.

Они некоторое время постояли перед могилой, сняв шапки.

Но время не ждало. Они вышли из пещеры и добрались до места, где подземный ход раздваивался. До сих пор шли по путям, хорошо разведанным. Дальше начиналось неизвестное.

Немного подумав, Черноиваненко сказал:

— Налево.

Левый ход показался ему немного просторнее. И они один за другим медленно пошли, опираясь на свои короткие костылики, налево. Впереди с зажигалкой Синичкина-Железного — Черноиваненко. За ним — Перепелицкая с «летучей мышью». За Перепелицкой — Бачей. За ним — Петя с фибровым чемоданчиком. За Петей — Леонид Цимбал с фонарем. За ним — Раиса Львовна. А за Раисой Львовной, опять с фонарем, — Колесничук в качестве замыкающего.

Черноиваненко приказал держать между людьми дистанцию не менее пяти метров. Они шли редкой цепочкой; фонари с фитилями, сильно прикрученными ради экономии керосина, горели совсем тускло, еле освещая стены, покрытые старинной пылью. Затхлый воздух был сыр и душен. Кое-где по стенам сочилась вода и слегка блестели известковые налеты.

Все шли в тягостном, напряженном молчании. Тогда, откашлявшись, Черноиваненко затянул глуховатым, но уверенным баском:

  •                                 Нам вера надежду рождает,
  •                                 Нам вера и бодрость дает…

— Что ж вы, черти, не подтягиваете! Размагнитились? А ну-ка взялись! Взялись разом, взялись дружно!

  •                                 Нам вера надежду рождает,
  •                                 Нам вера и бодрость дает…

Теперь уже пели все. Пели негромко, глухо, но уверенно, даже одушевленно, особенно когда дошли до любимого места:

  •                                 Кто верит — всегда побеждает,
  •                                 Позиций своих не сдает.

Вдруг Черноиваненко остановился, нагнулся.

— Стоп! — сказал он и стал водить перед собой зажигалкой.

Ход настолько сузился, что дальше можно было пробираться только ползком.

— Дай-ка, Мотечка, фонарь! Полезу посмотрю, что там делается впереди. В случае чего будете меня вытаскивать за ноги.

Черноиваненко, кряхтя, стал на четвереньки и полез в дыру. Потом его ноги вытянулись — стало быть, он лег на живот и пополз, толкая перед собой «летучую мышь». Он вернулся минут через десять, весь с ног до головы покрытый пылью, но смотрел весело.

— Там дальше большая пещера и шикарный штрек, — сказал он, отдышавшись. — Он нас куда-нибудь да выведет. Кажется, мы все же выкрутимся, многоуважаемые товарищи! Десять-двенадцать метров надо ползти на животе. В одном месте потолок еле держится. Ползите осторожно, ни в коем случае не задевая стен. Дистанция между людьми — восемь метров. За мной!

Он снова полез в дыру и скрылся. Следом за ним, выждав небольшую паузу, полезла Матрена Терентьевна, придерживая одной рукой юбку. Затем двинулся Петр Васильевич и скрылся в дыре.

Наступила очередь Пети.

— Ползти по-пластунски, на локтях, — строго сказал Леонид Цимбал. — И не шаркай плечами по стенам, а то сделаешь нам компот. Сумеешь?

Петя, который уже начал на четвереньках вползать в дыру, обернулся и посмотрел на Леню Цимбала сердитыми глазами. Его раздражало, что его до сих пор считают маленьким. Он лег на живот и, упираясь локтями в жесткую землю, пополз дальше, толкая перед собой фибровый чемоданчик.

Послышался шорох оседающей почвы, как бы глухой подземный вздох. Леня Цимбал выждал некоторое время и уже собирался, в свою очередь, лезть в дыру, как вдруг оттуда высунулись Петины ноги, а затем появился и сам Петя с лицом, черным от пыли, и белыми, испуганными глазами.

— Невозможно… — с трудом выговорил мальчик, переводя дух. — Невозможно дальше ползти.

— Почему?

— Не знаю. Дальше нет хода. Сыплется земля. Рацию завалило…

— Как — нет хода? — сказал Леня Цимбал встревоженно. — Почему нет хода? Должен быть. Эх ты, вице-президент!..

— Я полз, полз — и вдруг стена. Обвал.

— Обвал? Ты смеешься! — закричал Леня. — А ну пусти, дай я!

Он отстранил Петю и быстро полез в дыру, но скоро вернулся и сказал:

— Завалилось.

Он схватил лопату, фонарь и снова пополз в дыру. Через некоторое время выполз назад с известием, что в самой узком месте ход завалило упавшей каменной глыбой.

Они стояли четверо — Леня Цимбал, Петя, Раиса Львовна и Колесничук — в нерешительности и не знали, что же дальше делать: пробиваться вперед через упавшую скалу или повернуть назад и искать другой ход?

Для того чтобы пробиться вперед, надо было проделать в упавшей скале щель или, в крайнем случае, открыть новый ход вокруг скалы. На это потребовалось бы несколько дней, а горючего оставалось всего на сутки, не больше, и то при строжайшей экономии. Воды не было ни капли.

— Если они там не попали под обвал, — медленно, обдумывая каждое слово, проговорил Леня, — то я считаю, их положение лучше нашего. Они скорее выберутся на свет божий, чем мы… — Он несколько помолчал. — Ну, а если…

Петя, перестав дышать, смотрел на Леню Цимбала, желая прочесть на его лице всю правду.

— А если что? — с трудом проговорил он.

— «Если», «если»! — сердито сказал Леонид Цимбал, резкими рывками поправляя на себе пояс. — Что мы будем гадать на ромашке: «Любит, не любит…» Если… — Его глаза мрачно сузились. — Если «если», тогда прощай, родина! — почти грубо сказал он с той солдатской прямотой, на которую имеет право лишь человек, каждую минуту сам рискующий жизнью и настолько уже привыкший к мысли о смерти, что может говорить о ней просто, почти бессердечно. И, заметив, что по лицу Пети и Раисы Львовны пробежала тень смятения, он твердым, командирским тоном прибавил: — За начальника — я. Слушать мою команду! Кто имеется налицо? Леонид Цимбал, — назвал он свою фамилию и сам тотчас ответил: — Здесь!! Колесничук Георгий?

— Здесь! — сказал Колесничук.

— Колесничук Раиса?

— Здесь!

— Пионер Бачей?

— Здесь!

— Стало быть, весь отряд — четыре человека.

Леонид Цимбал сделал несколько шагов туда и назад по штреку, опустив голову, как в подобных случаях делал Черноиваненко, и наконец остановился.

Куда девалась вся его веселость, его озорная, лукавая улыбка? Теперь он был с ног до головы командиром — строгим, подтянутым, с твердо сдвинутыми бровями.

— Товарищи! — сказал он отрывисто. — Боевая обстановка требует от нас выдержки и быстроты. Приказываю отступить до развилки: попробуем поискать выхода через правый штрек. Порядок движения — по одному, с интервалом пять метров. Впереди — я с фонарем, за мной — пионер Бачей, за пионером Бачей — Колесничук Раиса; замыкающий — Колесничук Георгий с фонарем.

Он обвел свой отряд медленным, острым взглядом, как бы желая проникнуть в самую глубину души каждого своего бойца:

— Всем понятно?

— Так точно! — ответил за всех Колесничук Георгий.

— Вперед! — скомандовал Леонид Цимбал.

Тусклые огоньки один за другим медленно двинулись назад по темному штреку.

— Дядя Леня, свет!

— Опять ты видишь какой-то свет?

— Не какой-то, а настоящий свет.

— Где?

— Впереди.

— Это твоя фантазия.

— Честное пионерское!

— Не вижу никакого света. Ты устал. Сядь отдохни. Тебе показалось.

— Не показалось, а свет! — упрямо повторил Петя. — Настоящий дневной свет. Неужели вы не видите?

Леонид Цимбал нехотя поднял фонарь и стал всматриваться в темноту:

— Не замечаю.

— Вам мешает фонарь. Потушите, тогда увидите.

Несколько суток они блуждали по катакомбам без пищи и воды, вконец обессилев, еле передвигая ноги. Огонь горел только в одном фонаре. Его фитиль был прикручен до предела. Крохотный язычок пламени почти совсем не давал света: в фонаре оставалось всего несколько капель керосина.

Раза три уже Петя поднимал ложную тревогу: ему казалось, что он видит впереди дневной свет. Он почти помешался на дневном свете. То и дело он бормотал, что видит впереди дневной свет и слышит шум бегущей воды. Он обманывал и самого себя, и других, возбуждая напрасные надежды. Но на этот раз его голос прозвучал как-то совсем по-новому, очень убедительно.

— Вы увидите, вы увидите! — возбужденно говорил Петя. — Вы непременно увидите, только потушите фонарь… Тетя Рая, дядя Жора, честное пионерское, честное под салютом, что хотите… — быстро говорил он, впадая в свой прежний, детский тон и нетерпеливо дергая головой. — Смотрите туда! Там свет. Там щель. Я слышу, как там шумит вода. Только надо потушить фонарь.

Они думали, что он, вероятно, опять обманулся. Но им так хотелось обмануться самим!

— На самом деле, Цимбал, потуши фонарь, — сказал Колесничук. — Может быть, мальчик действительно что-нибудь видит.

Леонид Цимбал потушил «летучую мышь», и их со всех сторон охватила непроницаемая тьма. И вдруг среди этой черноты они увидели какой-то слабый проблеск — бледное отражение дневного света, покрывавшее выступы стен неуловимым зеленовато-пепельным налетом.

— Дневной свет, дневной свет! — закричал Петя. — Теперь вы видите — дневной свет!

— Спокойно! — сказал Леонид Цимбал, с трудом владея своим сразу как-то осевшим голосом. — Не сходите с места. Ложись! Приготовьте гранаты.

Они легли. До этой минуты они жили только одним страстным желанием — вырваться из подземелья, увидеть дневной свет и напиться. Теперь же, когда это было близко к осуществлению, они вспомнили, что окружены врагами, которые их сторожат повсюду и при первом же их появлении наверху немедленно уничтожат.

Впереди брезжил пепельный дневной свет. Недалеко был выход. Но где находится выход? Куда они попадут?.. Они потеряли всякое, даже самое приблизительное, представление о том, в какую сторону они шли, как далеко зашли и в каком месте теперь очутились. Они могли оказаться и непосредственно под самым городом, и в районе Большого Фонтана, и где-нибудь далеко в степи, по направлению к станции Дачная. И всюду их могли караулить враги.

Сделав рукой знак, чтобы было тихо, Леонид Цимбал медленно, осторожно двинулся вперед, к источнику дневного света. И по мере того как он приближался, дневной свет усиливался. Наконец он стал белым, как тальк, запорошивший неровные земляные стены и пол, круто поднимающийся вверх. Цимбал остановился перед выступом поворота и прислушался. Он ясно услышал сильный, свежий шум воды, смешанный с каким-то другим, как будто механическим шумом, природу которого трудно было разгадать.

Подняв на уровень плеча пистолет, Леня Цимбал выглянул из-за поворота. Он увидел узкую вертикальную щель, изломанную, как молния, и, как молния, ослепившую его до боли резким дневным светом. Задержав дыхание, он переждал, пока его глаза привыкли к свету, и приблизился к щели. Она была достаточно широка, чтобы пролезть в нее боком. Он высунулся наружу и неожиданно увидел громадный зеленый танк с красной звездой и длинной пушкой с решетчатым утолщением пламегасителя, которая казалась наведенной прямо на него. Танк стоял так близко, что Леня даже отшатнулся.

И в первый миг он ничего не мог сообразить. И вдруг понял все: это был советский танк, только незнакомой ему, новой конструкции. Это были свои! Это была Красная Армия. Танк стоял на узком берегу лимана, под глиняным обрывом, и Леня Цимбал смотрел на него сверху из трещины, которая образовалась в одной из крутых промоин этого обрыва. Немного подальше стоял еще один танк, за ним — еще один, еще и еще. Вокруг танков ходили солдаты в синих, дочерна промасленных комбинезонах, в черных шлемах, в погонах с желтыми нашивками — в тех самых погонах, о которых Леня уже слышал по радио, но которых еще ни разу не видел собственными глазами. Солдаты были с орденами и медалями на левой и на правой стороне груди, с еще незнакомыми ему гвардейскими значками, родные советские солдаты, но только какого-то нового, еще невиданного образца — воины, овеянные славой Сталинграда, Орла, Курска, Киева, Смоленска, победители немецкой армии, считавшейся до сих пор непобедимой. А шум воды, который еще из катакомб услышал Леонид Цимбал, был шумом весенних ручьев, бурно и пенисто бегущих по обрывам и покрывающих тяжелую воду лимана серой дрожащей пеной. И шум этих ручьев сливался с шумом штурмовиков, которые развернутым фронтом, по десять штук, волна за волной, проносились над лиманом, над обрывами так низко, что казалось — вот-вот заденут за прошлогодний репейник, и тотчас скрывались из глаз в направлении Одессы, откуда доносились раскаты боя.

Страницы: «« ... 6465666768697071 »»

Читать бесплатно другие книги:

Накануне Нового года герои попадают в неожиданные ситуации. По иронии судьбы москвичка Вера случайно...
«Степной волк» – один из самых главных романов XX века, впервые опубликованный в 1927 году. Это и фи...
На протяжении двадцати лет Тим Феррис, автор бестселлера «Как работать по 4 часа в неделю», коллекци...
Для Марии Метлицкой нет неинтересных судеб. Она уверена: каждая женщина, даже на первый взгляд ничем...
В книгу вошли произведения замечательного русского писателя И. С. Тургенева: «Муму» и избранные расс...
Приобретение затерявшегося среди озер и болот старинного замка оказалось для Вельены тем самым камуш...