Последствия Брук Ридиан
– Она призналась, что украла папку, – объяснил Бернэм. – Но есть много чего и помимо этого.
Наблюдать Бернэма за работой было интересно. Как у игрока в карты, лицо его каменело с ростом уверенности в своем преимуществе.
– Фрида Люберт состояла в группе, возглавляемой вашим возможным убийцей. Судя по тому, как она говорит о нем, они были близки. Она утверждает, что ничего не знала о его плане убить вас, но это представляется маловероятным. Его зовут Альберт Лайтман. – Доннелл протянул Льюису фото: – Это было у нее в сумочке, когда ее арестовали. В конце войны состоял при противовоздушной батарее в Альстере.
Льюис взглянул на фотографию, и сердце сжалось. Одетый в форму зенитчика, с напомаженными волосами, Альберт довольно улыбался, стоя на огневой платформе. Гордый, красивый юноша, готовый защищать свою страну.
– Это единственная фотография, которая вызвала у фройляйн Люберт эмоциональную реакцию, – добавил Доннелл.
– Вижу, вы узнали его, полковник, – заметил Бернэм. – Вам знаком этот мужчина?
– Скорее, мальчик.
– Мужчина или мальчик, он застрелил вашего заместителя. И мы считаем, что он и его банда ответственны за угон грузовиков и кражу имущества ККГ. Его группа соответствует профилю других вдохновленных “Вервольфом” мятежных групп в зоне.
– И каков же их профиль, майор? Голодные, осиротевшие дети и подростки? Она всего лишь девочка, затаившая обиду. Ее использовал кто-то более сильный, кто тоже затаил обиду.
– История целой нации: “Нас использовали, ваша честь!” – пошутил Доннелл.
– Для человека, к которому были столь добры, она выказывает поразительно мало благодарности, – сказал Бернэм. – Она обвиняет нас в разрушении ее страны, города, в убийстве ее матери. В краже ее дома. Она жалуется на все – даже на вашу жену.
– Рэйчел прилагала большие усилия, чтобы наладить дружеские отношения.
– Чересчур дружеские, по словам девушки. Ну-ка, посмотрим. – Бернэм заглянул в протокол допроса: – “Фрау Морган пыталась украсть моего отца”.
Льюис не сводил глаз с Бернэма, пытаясь понять, знает ли майор больше, чем он сам.
– Конечно, она зла и явно преувеличивает, поэтому ее слова не стоит принимать за чистую монету, – продолжал Бернэм. – Но вам не удалось завоевать ее симпатию, полковник.
– Ей всего пятнадцать.
– Мы с вами оба знаем, что возраст – не оправдание. Одного клейма на руке уже достаточно, чтобы ее расстрелять. – Он еще раз посмотрел в записи: – “Я не скажу вам, где он. Даже если вы продержите меня здесь тысячу лет, не скажу!” Вы замечали, фанатики всегда мыслят тысячелетиями?
Сердце уже колотилось в напряженном ожидании.
– Должен ли я заключить по вашему молчанию, полковник, что вы не заинтересованы в поимке Лайтмана? В том, чтобы над ним свершилось правосудие?
– Скажите мне, майор, если бы его поймали, каков был бы приговор?
– Закон приговорил бы его к смерти.
– Я имею в виду, вас это удовлетворило бы?
– Когда его поймают, он будет казнен.
– Альберт Лайтман уже казнен.
На непроницаемом лице майора наконец-то проступили признаки обеспокоенности: морщинки на лбу, быстрый взгляд на Доннелла, усталый вздох.
– Я гнался за ним до Эльбы. Он попытался перейти реку, но лед начал ломаться. Он упал в воду. Я смотрел, как он умирает.
– Вы застрелили его?
– Он утонул.
Доннелл перестал строчить.
– Давайте проясним, полковник. Вы видели, как он умер? Вы в этом уверены? Он не мог как-нибудь сбежать или переплыть на другой берег?
– Я видел, как он умер. И мне этого не забыть.
– Вы забыли рассказать об этом, когда сообщали о происшествии полиции.
– Я был… в шоке. – Бернэм презрительно поморщился, и Льюиса эта его реакция, как ни странно, ободрила. Он продолжил: – Припоминаю, вы как-то говорили что-то насчет желания восстановить душу этого доведенного до звероподобного состояния народа. Разве не так звучала ваша речь перед министром Шоу? “Немцы прожили двенадцать лет в невежестве и темноте. Люди превратились в зверье”.
Бернэм не ответил, но его скучающий вид ничуть не обманул Льюиса.
– Я так понимаю, вы по-прежнему стоите на этих позициях.
– В случае с фройляйн Люберт времени у нас нет.
– Время есть всегда.
– Не говорите ерунды, полковник, – возразил Доннелл. – Она помогала убийце. У нас есть доказательства.
– Вы расстреляете ее за кражу папки? Послушайте, предлагаю сделку. Если вы отпустите девочку, я восстановлю ее душу за день. – Льюис не стал ждать ответа. – У меня тут два доклада, которые я должен представить де Бильеру. Над обоими работал Баркер. Они касаются разных вещей, но взаимосвязаны. Первый – список пациентов во всех больницах и госпиталях, которые еще не воссоединились со своими семьями. Это большая работа, и моя заслуга только в том, что я ее инициировал. Но благодаря этой работе обнаружилось, что жена герра Люберта жива и находится во францисканской больнице в Бакстехуде. Информация, которую, я уверен, вы не захотите скрыть от девочки, думающей, что ее мать умерла, и ожесточившейся от этого. Я бы хотел показать этот отчет Фриде, а потом отвезти ее повидаться с матерью.
– Все это очень любопытно, – равнодушно произнес Бернэм, – но не меняет того факта, что фройляйн Люберт – соучастница преступления, полковник.
– Пришло время выложить свой главный козырь:
– Второй отчет представляет интерес непосредственно для вас.
Льюис достал из портфеля голубую папку и толкнул ее через стол. Бернэм взглянул на верхнюю строку доклада: “Несанкционированный вывоз ценностей из Германии”. Ничем не выдавая чувств, он начал просматривать страницы, отмеченные Баркером. Масштабы мародерства потрясали. Бернэмы не скромничали, прибирая к рукам отдельные вещицы, они тащили все подряд. Льюис ждал.
Не поднимая глаз, Бернэм закрыл папку, и, хотя лицо его осталось бесстрастным, Льюис почувствовал, что баланс сместился в его сторону. После продолжительного молчания Бернэм моргнул. Посмотрел на Льюиса. Странный это был взгляд, вопросительный и недоуменный. Словно взвешивая, майор подержал папку на ладони.
– Ваша способность… смотреть сквозь пальцы… на прегрешения других не знает границ. Ей-богу, вы для меня… загадка, полковник.
Через пятнадцать минут Льюис стоял перед тяжелой железной дверью камеры и смотрел на Фриду в глазок. Она сидела на скамейке, подтянув колени к груди. Внешне невредимая, но раздавленная – испуганная пятнадцатилетняя девочка, а не опасная заговорщица. Офицер-медик, осматривавший ее, сказал, что не нашел никаких симптомов недоедания, туберкулеза или каких-либо других болезней, обычных для ее соотечественников. Но для спазмов в животе объяснение нашлось.
– Беспокоиться не о чем, сэр, хотя у ее родителей может быть совсем другое мнение. Она беременна.
Когда Льюис вошел в камеру, Фрида вздрогнула всем телом. Чтобы успокоить ее, он остался в дверях и протянул руку. Фрида отодвинулась к стене и сжалась в комок. Дерзость, злоба, ненависть облетели как шелуха, обнажив сердцевину – животный страх.
– Я не знала… не знала, что он задумал.
– Все в порядке. Пойдем.
– Куда?
– Домой.
– Почему?
– Почему? Просто тебе следует быть там.
– Это больше не мой дом.
– Но он лучше, чем это.
– Тот человек сказал, что меня посадят в тюрьму.
– Моя машина припаркована на Баллиндамме. Я подожду тебя на улице.
Льюис вышел, оставив Фриду за открытой дверью, и попросил охранника позволить девочке уйти, когда она захочет. На ступеньках центра предварительного заключения он закурил и стал ждать, наблюдая за двумя парнями, спускавшими парусную шлюпку в оттаявший Бинненальстер. Прохожих на Юнгфернштиге было много, все куда-то спешили. Люди жили, принимали решения, совершали ошибки, заключали сделки, назначали свидания, давали обещания.
Он почти докурил сигарету, когда в дверях появилась Фрида. Девочка остановилась в нескольких шагах от него. Льюис придавил каблуком окурок, кивком указал направление и зашагал. Он шел, краем глаза поглядывая – идет ли она за ним, позволяя ей держаться на расстоянии и делать вид, что они не вместе. Девочке и так было стыдно, и он не хотел еще больше усугублять это чувство.
В конце Юнгфернштига открылся новенький, выкрашенный белой краской деревянный магазинчик с крышей из гофрированного железа, где продавались сладости и газеты. Льюис остановился и купил кулек мятных леденцов и “Ди Вельт”. На первой странице красовался Гельголанд, снятый с воздуха, под заголовком “Остров готовится к большому взрыву”. Он пробежал глазами первый абзац: “Остатки нацистской военной машины будут уничтожены одним мощным взрывом”.
Фрида замерла в нескольких шагах. Льюис знал, что она откажется, если он предложит ей угоститься. Большая колонна грузовиков, перевозящих камень, растянулась по улице, пыль и мелкий гравий летели из-под колес. Они подождали, пока грузовики проедут, и перешли на другую сторону к грязно-коричневому “фольксвагену” Льюиса. Он придержал для Фриды дверцу и протянул ей конфеты:
– Держи.
Неожиданно для него она взяла кулек и забралась в машину.
Они ехали на юг, потом на восток, миновали громадины портовых складов, проехали вдоль Нордэльбе. Впереди лежали пустыри Хаммербрука.
Фрида молчала, скрючившись, отвернувшись от Льюиса. Когда они выехали на дорогу к Бакстехуде, она выпрямилась.
– Эта не та дорога.
– Я знаю.
– Мы едем в обратную сторону. Мой дом там, сзади.
– Знаю, – повторил Льюис. – Но мы поедем другой дорогой.
– Но это же не та дорога. Так дальше.
– Поверь мне, эта дорога лучше.
15
По пути в службу сертификации Люберт миновал уцелевшую стену старого художественного музея, по-прежнему облепленную посланиями людей, разыскивающих близких и любимых. Свежие листки перекрывали более ранние. Появилась и секция с фотографиями, в том числе потерявшихся детей, ищущих родителей. Два старика, мужчина и женщина, вглядывались в снимки. Первые месяцы после Катастрофы, когда людям наконец разрешили вернуться в город, Люберт приходил сюда почти каждый день. Хотя тогда стояла осень, с растениями произошло что-то странное: деревья и кусты, сожженные во время летних налетов, внезапно зацвели, распустились сирень и каштаны. Опаленная почва вдруг воскресла, растительность оплела развалины разрушенного города побегами и цветами. Лютики, мокричник, карликовые мальвы, розовый иван-чай прорастали из праха погибших. Люберт отказался тогда верить словам Труди, компаньонки Клаудии, утверждавшей, что его жена погибла в огненном урагане; он настоял, чтобы на этой стене появилось и его послание. Сегодня он впервые проходил мимо стены, зная, что ему не надо никого искать.
– Надеюсь, вы найдете их, – сказал он старикам и повернул к зданию в конце Штейндамм, где располагалась служба сертификации.
Все надежды Люберта были связаны теперь с этой бумажкой, за которой он шел, сертификатом о благонадежности, ведь сертификат позволит ему вернуться к работе. Мечты рвались на волю. После возвращения Клаудии у него появились идеи – образы поднимающихся из руин зданий: новая ратуша, мост через реку, концертный зал в порту. Причудливые и чересчур амбициозные, то были, возможно, лишь визуальные стенания разочарованного в жизни и себе архитектора, но образы являлись снова и снова. Клаудиа посоветовала ему достать старые проекты. Последний раз он видел их еще до войны, и теперь эти юношеские работы вызывали у него лишь улыбку и досадливую гримасу. Все равно что читать любовную переписку желторотого студента-первокурсника. Он нашел проект “Дома без истории” – рабочей деревни с парками и каналами, фонтанами и местами для отдыха. Название буквально вопило о юношеском идеализме: кто проектирует или тем более строит дома безотносительно к прошлому? Профессор Крамер, его институтский преподаватель, отклонил проекты как идеологически окрашенные и чересчур буржуазные. Тогда он был слишком зелен, чтобы спорить с таким авторитетом, но теперь, спустя двадцать лет, Люберт по-новому взглянул на свой юношеский проект. Сегодня, как ни странно, было в нем что-то чрезвычайно соответствующее времени.
В комнате ожидания сидели лишь два человека: женщина нервно грызла ногти, мужчина безмятежно читал книгу. Люберт занял место на скамейке напротив парочки и стал гадать, кто из них получит сертификат, а кто нет. Многих разворачивают, не объясняя причины, с пустыми руками, велев явиться для нового собеседования. По его предположениям, дамочка, то и дело поглядывавшая на свои туфли, дабы убедиться, что они стоят идеально параллельно, несмотря на нервозность, получит документ приемлемого серого оттенка, а вот мужчина, переворачивавший страницы затянутой в перчатку рукой, выглядит слишком спокойным для невинного. Люберт легко мог представить его в безукоризненно сидящей форме СС, с серебристым значком в виде черепа. Одежда у читателя была явно из прежней жизни.
– Давно ждете? – спросил Люберт, надеясь вытянуть подтверждение своей теории.
– Не помню. – Мужчина даже не поднял глаз от книги.
– А вы? – поинтересовался Люберт у женщины.
– Я прихожу сюда уже третий раз, – зачастила женщина. – И могу только повторить то, что они уже знают. Мы даже не были женаты. Даже не были любовниками! Я просто несколько раз сходила с ним в театр. И теперь они хотят бросить меня в… лагерь.
Догадаться о деталях было несложно: мужчина, вероятно, был кем-то в партии, а она – всего лишь невинной шлюхой. Вполне обычная история.
– Успокойтесь, фройляйн, – сказал Череп. – Чем больше вы трещите, тем меньше вам веры. Поберегите силы. Держитесь своей истории. Вам нечего бояться, если будете стоять на своем. – И он снова уткнулся в книгу.
Люберт уже не сомневался: парень черен, как его башмаки.
Ожидание тянулось невыносимо долго. Возможно, так и было задумано: дать время сомнениям выйти наружу, промариновать человека в этой пропахшей тоской комнате с другими, запятнанными, и дождаться, когда все начнут обвинять друг друга.
– Роза Турнвег?
Женщина суетливо кинулась к конторке, напоминавшей банковскую кассу, с окошечком и щелью под ним, через которую выталкивалась хорошая или плохая новость. Люберт прислушался, но ничего толком не разобрал. Женщине что-то передали через конторку.
– Что это?.. – спросила женщина и вдруг пронзительно вскрикнула и стукнула ладонями по конторке: – Нет! Больше никаких бесед! Ради бога! Ничего же больше нет. Я рассказала вам абсолютно все. Мне нужен этот сертификат. Дайте же мне жить!
Чиновник по другую сторону стекла ничем ее не утешил. Разве что молчанием. Женщина продолжала возмущаться, и тогда Череп выступил вперед и вывел ее, пока она не устроила еще большую сцену. Люберт почему-то был уверен, что женщину оклеветали.
Через несколько минут невидимый служащий пригласил Черепа.
– Герр Брюк.
Вот уж настоящее партийное имя. Герр Брюк выглядел очень уверенным в себе. Уж этого ублюдка точно ждет потрясение.
Череп прошел к конторке. Приглушенный голос пробурчал что-то из-за стекла и протолкнул бумагу в щель. Герр Брюк скользнул по документу взглядом и взял. Это был сертификат, белоснежнейший сертификат.
Клаудиа права: он слишком импульсивен. Слишком скор на решения. Как всегда говорил герр Крамер, для архитектора это и хорошо, и плохо.
Люберт не рассматривал вероятность отказа. Он верил в свою невиновность и даже в туманное понятие британского правосудия, но сейчас его одолели сомнения. А вдруг они найдут что-то, о чем он не знает, проведут связь с кем-то из какой-нибудь родни, откопают след, ведущий от какого-нибудь кузена к Борману, от какого-нибудь дядюшки к Гиммлеру. Быть может, они узнали о его связи с Рэйчел.
– Стефан Любер?
Плохое начало. Английский чиновник произнес фамилию на французский манер, опустив “т”. Ноги стали вдруг как ватные. Служащий, сидевший за стеклом, был одет в синюю форму ККГ, усы щеточкой, как у фюрера. Люберту никогда не нравились такие усики, и он втайне считал усы фюрера глупой аффектацией. Странно, что многие британцы верны этому стилю. Неужели не видят, кого напоминают? Подумать только, что ему может отказать в свободе английская копия Гитлера!
– Ваш сертификат.
Белая картонка “Сертификат благонадежности, Контрольная комиссия по Германии” скользнула в щель. Люберт уставился на бумагу. Текста почти нет. Половину карточки занимала печать ККГ с подписью офицера разведки. Подпись была четкая, лаконизм ее нарушался лишь кокетливым завитком в первой букве. Бернэм.
Люберт погладил сертификат, понюхал его и даже прижал к груди, точно любовное письмо. У него есть Persilschein! Ему хотелось расцеловать двойника Гитлера, помахать своим сертификатом и прокричать всему Гамбургу: “Я чист! Я могу работать! Могу путешествовать! Могу жить!”
Люберт вышел на улицу, глубоко вдохнул, перешел дорогу и остановился у руин. Штайндамм отмечал внешнюю границу огненного смерча, и даже спустя четыре года она просматривалась достаточно четко: по одну сторону улицы стояли шестиэтажные дома, другая сторона представляла собой развалины, тянущиеся на юг до Хаммербрука, – мрачная равнина с вертикальными зубьями торчащих скал. Признаков жизни здесь не наблюдалось, если не считать черных горихвосток, ищущих еду в талом снегу и убежища в грудах мусора.
Наблюдая за птицами, Люберт дал волю воображению, представляя, как уберут все эти камни и на их месте заложат фундаменты новых домов, как прорастут из земли и расцветут будущие здания – здесь библиотека с галереей вокруг дворика-патио, тут – больница с аркадой, а там – школа с романским орнаментом и рустиком. Новый кинотеатр с галереей для уличных показов. Улицы для машин. Дорожки для велосипедистов. Тротуары для пешеходов. Деревья, шелестящие листвой вдоль широких бульваров. Лодочные домики на озере. Поезда, бегущие по эстакадам над крышами домов. Фонтаны, напоминающие экзотические цветы. Парки и сады, где можно размышлять, разговаривать и играть, спорить и делиться сокровенным. Он видел целый новый город, вырастающий из разрухи и отчаяния. Город, подходящий для детей, родителей, дедушек и бабушек, любимых и ищущих любви, для сломленных и возродившихся, пропавших и пропащих, потерянных и вновь обретенных.
Эпилог
Ози и Эрнст возвращались к доброму томми кружным путем, вдоль Эльбы.
– Почему ты не прикончил зверюгу? – спросил Эрнст. – Ты же мог.
Это правда. Ози видел Зверя в оптический прицел и держал палец на спусковом крючке своей винтовки Мосина-Нагана, твердо прижав приклад к плечу, как показывал ему Берти. Они крались по парку как настоящие охотники, бесшумно ступая на полусогнутых ногах, выискивая фазана, когда прямо перед собой увидели черную пантеру, склонившуюся над мертвой ланью. Она рвала мясо, и мышцы на ее шее мелко подрагивали. Ози видел зубы, вылитые клавиши пианино, черный мех, точно дорогая дамская шуба, глаза-изумруды.
– Давай же! – прошептал Эрнст. – Чего ждешь?
Ози легко пристрелил бы ее, но просто не мог этого сделать, а огромная кошка вдруг подняла голову, глянула на него и исчезла.
Ози пожал плечами:
– Не знаю. Не могу объяснить. – И в сотый раз отмахнулся от осаждавших их мух.
– Говорю тебе, нас ждет тысячелетие мух. Эти твари захватили город. И им все сгодится. Муха может реквизировать кучку дерьма, пригласить туда всю свою семейку и родственников и назвать это домом.
– Я уже скучаю по снегу, – сказал Эрнст. – По крайней мере, не так воняло.
Они подошли к излучине руки, к тому месту, где Ози рассеял с мостков пепел матери. Хотел бы он знать, где она сейчас. Она может быть в Куксхафене. Гельголанде. Зильте. Кто скажет, куда, если дать ей волю, унесет тебя река. Если, конечно, не застряла у грязного берега Грюнендайха, где ее склюют на завтрак какие-нибудь паршивые жирные вороны. Был момент, когда ветер дунул пеплом ему на сапоги и в рот, и Ози подумал, что лучше бы разбросал ее над развалинами Хаммербрука или развеял над лужайками Йенишпарка. Но потом вспомнил, что она всегда говорила: “Я бы хотела жить у реки”. Поэтому он дождался, когда ветер стихнет, зачерпнул из железной коробки из-под печенья и рассыпал пепел. В этот раз он осел, как снежные хлопья, на воды Эльбы и поплыл на запад, к морю.
Когда дом был совсем близко, Эрнст занервничал:
– Думаешь, стоит? Может, лучше не надо, а? Эдмунд наш друг. Он всегда давал нам сигареты. Может, нас полиция ищет.
– Пройдем между деревьями, тихо и незаметно. Как Зверь.
Они повернули от реки, пересекли парк, перебегая от дерева к дереву, пока не оказались напротив ворот дома. Там они залезли на дерево, чтобы лучше видеть через забор. Ози заранее снял с винтовки цейссовскую оптику и теперь вытащил трубу из кармана и наставил на дом.
– Видишь его? – спросил Эрнст.
Старая машина фюрера больше не стояла на подъездной дорожке. И флаг томми больше не развевался на флагштоке. Не было видно ни Эдмунда, ни полковника, ни полковничьей жены. Ни следа.
– Не вижу никого из томми.
– Может, уехали к себе домой, – предположил Эрнст. – Наверное, сидят где-нибудь у Белых скал Виндзора и отпускают шуточки про яйца Гитлера.
От этой мысли Ози стало очень-очень грустно, и не только потому, что ему были нужны сигареты. Он продолжал изучать дом и двор, надеясь заприметить друга – или кого-нибудь из добрых томми.
В окне на первом этаже что-то мелькнуло. Он подкрутил линзы и увидел ноги стоящего на стремянке мужчины. Отец девчонки Берти делал что-то на стене – похоже, вешал картину. Ози еще немного понаблюдал за ним, потом продолжил осмотр: окно – стена – окно – сад. В кресле, повернутом к реке, сидела женщина. Она трудилась над чем-то с иголкой и ниткой, но над чем, видно не было.
– Ну, что там?
– Там женщина. Но это не Mutti Эдмунда. На вид ничего, хоть и не Марлен Ди.
– Кто-то идет через сад, – предупредил Эрнст. – Какая-то толстуха.
– Девчонка Берти. – Ози вгляделся. – Зачем-то ей мяч под юбку засунули.
– Чего?
Ози опустил окуляр:
– Девчонка Берти будет Mutti.
Отдав окуляр Эрнсту, Ози продолжил наблюдать за сценой. Он думал о брате. Вот бы ему узнать.
– Опять кто-то идет, – сообщил Эрнст.
Ози увидел отца девчонки Берти, тот шел через сад, неся поднос с кофе и печеньем. Он поставил поднос на садовый столик и выдвинул стул рядом с женщиной. Сказал ей что-то и взял за руку.
– Может, в другой раз придем? – спросил Эрнст. – Ози? Чего скажешь?
– Давай подождем еще, – ответил Ози. – Хочу посмотреть, чего тут будет.
Читать бесплатно другие книги:
