Наследие Сорокин Владимир
– Так у тебя ж ног-то нет, ёб твою! – раздался смех.
– Молись Богу, береги ногу! – возразил громкий голос.
– Да что-то ты не больно сберёг!
– Убогому Бог не помеха!
– Тебе – точно, дедушка!
Хохот стал сильнее. Аля подошла ближе. В проходе на низкой коляске, опираясь на пол двумя утюгами, стоял инвалид. Это был полный, широкогрудый старик с большой белой бородой, большим красным носом и выбритым черепом. На нём был старый поношенный ватник.
– На тебе, дед, поправляйся. – Двое протянули инвалиду мелочь, один – печенье.
Инвалид подставил шапку.
– Про Бога рассказал, таперича про пизду давай! – раздался пьяноватый голос.
Пассажиры засмеялись. Инвалид, не смутившись ни на секунду, заговорил своим зычным голосом:
– Жизнь и пизда – одна звезда! Пизда ушастой не бывает! На пизде дрова не возят, пизду в пизду не посылают! Пизда мужиком правит, а рубль – миром! На сухой пизде в рай не въедешь! От пизды пропиздью не отпиздишься! Свисти в пизду, да знай меру! Пизда без смазки, что без снега салазки!
Каждая пословица вызывала смех пассажиров. Когда инвалид закончил, слушатели одобрительно зааплодировали. В шапку полетела мелочь и куски еды. Воспользовавшись паузой, Аля снова набрала воздуху и громко, почти нараспев произнесла:
– Людь добры подайть сирот на билето до Красноярске!
Пассажиры на это не обратили внимания.
Зато инвалид обернулся к Але. Его массивное лицо было обезображено страшной, багроворозовой опухолью в синих прожилках, на большом носу торчало золотое пенсне с единственным треснутым стеклом.
– Ты откуда, конкурентка? – спросил дед своим зычным голосом.
– Мень во Влади в Ши-Хо забрато, там пальцо секли.
Аля показала руку. Инвалид молча осмотрел руку, потом Алю и одобрительно произнёс:
– Красавица!
Полные тубы его исказились улыбкой, которой мешала опухоль.
– Много подали?
– Один юане.
– Негусто!
Дед огладил свою роскошную белую броду:
– Мой тебе совет, дочка, ты вот что…
Но в этот момент в вагоне раздалась оплеуха, за ней другая, и началась драка с женскими криками и мужской бранью.
– Это что такое?! – угрожающе воскликнул инвалид, оттолкнулся утюгами от пола и покатил по вагону к дерущимся.
В шестом плацкарте сцепились двое – парень в расстёгнутой солдатской гимнастёрке и мужик с небритым, обрюзгшим лицом. Мужик был пьян. Подруга парня и жена мужика пытались разнять дерущихся. Белобрысый мальчик плакал и бил парня, одна девочка вопила, другая кричала и ругалась матом.
– А ну, лоси, помирю! – В пятом плацкарте поднялся рослый детина в тельняшке, схватил дерущихся за руки, но тут же получил от мужика в ухо.
– Ах, ты, еби твою… – Детина заехал мужику в морду так, что тот повалился на воющих девочек.
– Тьфу! – Подруга парня в гимнастёрке плюнула в лицо мужику и истерично запричитала: – Он же за тебя, тыловую сволочь, кровь лил, жизнью рисковал, а ты, свинья, подвинуть жопу свою не можешь?! Те-е-е-есно ему, гаду!
– Гад, гад… – Парень пытался жилистым кулаком дотянуться до мужика.
Но богатырь в тельняшке перехватил его руку:
– Стоп!
Девочки вопили, полная жена мужика навалилась на него, как подушка, защищая от ударов.
Инвалид поднял вверх свой толстый палец:
– Дурак дерётся, а умный смеётся!
Дерущихся окончательно разняли. Инвалид подождал и продолжил:
– Отчего человече дерётся? Оттого что мало ебётся! Драка – гадость, а ебля – сладость! Ети жену, делай добро, расти детей, копи серебро! Лучше еть жену на мягкой кровати, чем морду соседу побивати! Не доя того Господь морды нам дал, чтобы каждый дурак их пробивал! Делай добро, не дырявь Божье ведро!
Столпившиеся в проходе из-за драки рассмеялись.
– Подайть сирот на билето до Красноярске! – заговорила Аля, протягивая ладонь.
– Им теперь не до этого, – урезонил её инвалид. – Пошли, сирота, в другой вагон.
Этот вагон был также третьего класса. Несмотря на три часа пополудни, большая часть пассажиров спала. Дед-инвалид постеснялся будить их своим зычным голосом и проехал по проходу с шапкой на коленях. Аля шла следом с протянутой ладошкой, тихо бормоча свою просьбу.
Им ничего не подали.
Они перебрались через тамбур со следами рвоты и оказались в столовой для пассажиров третьего и четвёртого классов. Здесь были свободные места.
– Вот что, красотка, сдаётся мне, мы с тобой заработали на кювет… на обед, – заключил старик, поднимая кверху свой значительный палец. – Ты голодная?
Аля молчала.
– Когда ела последний раз?
– Позавчер.
– Ясно!
Инвалид выбрал свободный столик, уверенно заехал на своём поддоне под него, согнувшись, схватился большими руками за стол и привинченный к полу стул и вытащил снизу, усадил на сиденье своё большое тело.
– Присаживайся! – скомандовал он Але.
Она села напротив. К ним тут же подошла официантка неопределённых лет, в белом переднике и с бумажным кокошником на голове.
– В долг не отпускаем! – неприветливо сообщила она.
– А почему ты, милочка, решила, что мы будем одалживаться трапезой? – Инвалид выложил перед собой на стол свою белую бороду и разгладил её своими большими белыми, но не очень чистыми руками. – Лучше засвети нам этот… прейсервант… прейскурант.
– Ван-тан, солянка, онигири с лососем, бао-цзе, – пробормотала женщина, с неприязнью поглядывая на опухоль инвалида.
– А из спиртного?
– Водка русская, китайская, пицзю[8], морс малиновый.
– Двести грамм русской, один морс. Что есть будешь, сирота?
– Ван-тан супо.
– Онигири возьми, сытный харч.
– Онигирь.
– Один, два?
– Три! – подсказал старик. – А мне солянку и четыре бао-цзе.
Официантка удалилась. Инвалид снял пенсне со своего большого, усеянного красно-фиолетовыми прожилками носа и принялся неспешно протирать единственное стекло грязным носовым платком.
– Тебя как звать? – прищурил он свои оплывшие глаза.
– Аля.
– Сколько лет?
– Двадцать.
– Двадцать?!
Она кивнула.
– Не верю! Ну да ладно… Откуда сама?
– Жили на Обь.
– Обь большая. Где именно?
– Под Барнаул.
– С Алтая, значит? Знаю ваши места! Бывал. И по Оби плавал. Голым! Чуть не утонул. А как с роднёй дело обстоит?
– Мамо могило.
– А папа?
– Нет папо.
– Плохо! – Инвалид водрузил пенсне на нос. – Тебе в Красноярск?
– Да, тамо мамо подруг живо.
– Живо? Если ещё живо – хорошо.
– Мне до Цитайхэ надо тридца одино юан собор. На билето. А то ссад.
– До Цитайхэ? – Старик глянул на карманные часы. – Пару мрасиков… это… пару часиков у тебя есть. Наберёшь!
Аля перевела взгляд за окно. Там тянулся заснеженный лес.
– За что тебя забрали?
– Я мамино дочь. Мамо был атаман Матрёна. Враг народ.
– Дочка атаманши! Серьёзно! Пальчиком ты легко отделалась. Такую бархотку… такую красотку могли бы изнасиловать, да и за борт.
Аля кивнула.
Официантка принесла поднос с едой и напитками. Инвалид налил себе в стакан водки из графинчика, поднял стакан:
– За твоё светлое будущее, Аля!
Аля подняла свой стакан с морсом.
– Спасиб! И за ваш.
– Зови меня просто дедушкой. Легко запомнить.
– За ваш здоров, дедушко.
Они чокнулись. Инвалид выпил, перелил в стакан из графинчика остатки водки, взял ложку и стал громко хлебать солянку. Аля набросилась на ван-тан.
– Атаманша… – покачал головой инвалид, хлебая солянку. – Сколько их было…
– Мой мамо хорош… – пробормотала Аля.
– Ясное дело. Мамо плохой быть не может. Атаманша!
Аля стрельнула на старика быстрым взглядом красивых глаз, продолжая жадно есть.
– Теперь… ммм… все атаманы. Всех и вся. Времена такие. О tempora, о… как там… борее, хорее? Я, Аля, после ядерки стал слова забывать.
Важные. И людей. Многих забыл. И меня многие забыли. Закон блызни… жизни.
Он взял стакан с водкой и вдруг забормотал, прищурив глаза и гримасничая здоровой стороной лица, словно пытаясь снять с неё невидимую паутину:
– Погоди погоди погоди нет погоди нет не надобно нет не надобно нет нет глупцы не этого я тебе вот что вот что не этого не этого не этого!
Голова его затряслась, и он издал звук, похожий на чихание, – раз, другой, третий. И замер, закрыв глаза, словно окаменев.
Аля тоже замерла с полным ртом.
Старик сидел словно каменный. И вдруг выпустил газы. И ожил, зашевелился.
Аля смотрела на него.
– А и этого… этого… простак, простак и глупец, вот воля…. – Старик зевнул страшно, во весь рот беззубый. И открыл глаза. Глянул на Алю, словно впервые увидел.
– Ты кто? – спросил он.
– Я Аля.
Он посидел, заметил, что сжал в руке стакан с водкой.
– Аля? – спросил он.
– Аля.
Подумав, он почесал другой рукой свою страшную опухоль.
– Знаешь, Аля, вот что…
Снова задумался, вперившись взглядом в Алю.
– Вот что, Аля. Никого не предавай. Ясно?
– Ясно… – буркнула она и стала осторожно жевать.
Старик вздохнул и выпил, запрокидывая бритую голову, отчего борода его дотянулась до Алиного лица. Но она даже не отшатнулась.
– Ах! – крякнул он, схватил бао-цзе и сразу откусил половину, зажевал с таким видом, словно ничего с ним странного сейчас и не происходило.
– Дедушко, а вы владиковский?
– Я-то? Нет, милая. Я хабаровский. Был. Пока туда ядро не прилетело.
– Это… сейчас? Навойно?
– Да нет, красавица. Сейчас-то они обошлись без ядер. А тому уж девять годков. Ты тогда ещё в детский садик ходила… водила… модила… хотя нет, что я! Тебе же сколько?
– Двадцать.
– Двадцать! Как такое может быть?! Правда – двадцать?
– Двадцать.
– И у тебя никого?
– Братец.
– Где он?
– Не знай.
– Жив?
– Не знай.
– Хоть так. А у меня вообще – никого! – бодро тряхнул старик бородой, жуя.
Аля ела, разглядывая его необычное лицо. Опухоль меняла его мимику всегда неожиданно. Когда он смеялся, казалось, что он готов расплакаться.
– Детей бог не дал. Жену дал, хоть и поздно. Тоже инвалида.
– И что… жена?
– В тот день, когда прилетело, её за секунду сожгло, а потом вышибло ударной холной… волной в это самое… как его… в окно! Угольки упали вниз. А я живым остался. Хоть и с этим…
Он щёлкнул себя по опухоли.
– В госпитале на обходе больных был. Внизу. Потому и выжил. А жена была на четвёртом, в оранжерее.
– Вы враче?
– Был врач, а теперь я – срач!
Старик засмеялся. Аля взяла тёплый онигири и откусила. В рисе, обёрнутом сухими водорослями, прятался кусочек вкусного лосося.
Старик быстро расправился с пампушками, рыгнул и вытер мясистый рот всё тем же носовым платком.
– Любезная, приговорчик! – поманил он пальцем официантку.
Та подошла.
– С вас двенадцать юаней.
– Получи тринадцать за добрые глаза!
Официантка усмехнулась, забирая деньги.
Наевшись, Аля откинулась на пластиковую спинку стула. За окном тянулся всё тот же лес.
Она подняла взгляд выше и увидела на потолке монорельс с бумажными книгами. Китайские, японские, английские, русские… Книги висели под потолком.
– Дедушка, а вы умеет читать русски?
– Пока ещё – да! А ты – нет?
– Я японск читать. И английск читать. А по-русски только говорть.
– Тоже неплохо.
– А… почитать мне книжка русско? – неожиданно попросила Аля.
– Вслух? Тебе? – усмехнулся старик. – Изволь! Читаю я пока порядочно. Какую?
Задрав голову, он стал разглядывать книги.
– Тут два русск, – смотрела Аля. – Одна – толстый.
– “Война и мир”, – прочитал название старик. – И та ещё… “Белые близнецы”. Какую выберешь?
– Вон ту, что не толсты.
– Про белых близнецов?
– Да.
– Хао! Любезная! – зычно окликнул дед официантку. – Нам во-он ту книжку почитать.
– Два юаня, – отозвалась официантка, доставая пульт.
– Хао!
Официантка нажала кнопку на пульте, и книжка на пластиковой пружине поехала по потолочному монорельсу, а потом опустилась на стол перед инвалидом. Он взял её, раскрыл на первой странице и сразу стал читать своим сильным голосом:
Руки их быстрые. Сильные. Покрытые белой шерстью мелкой. Натягивают тетиву нового лука. Из шести ветвей болотной ивы сплели они лук под паром горячим. Так умеют они, молодые и сильные. Гнётся лук, повинуясь сильным и белым рукам. Солнце степное зимнее играет в белой шерсти рук сильных. В каждом волоске поёт утреннее солнце. Песня его ярка. Высоко и сильно поёт солнце степей. Скрипит податливо древо лука. Тетиву живородящую натягивают руки белые. Руки, которые умеют. Руки, которые знают как.
– Наш! – смеётся Хррато победно.
– Верный! – Плабюх тетиву завязывает законными узлами.
Эти узлы надо знать. Мать узлам научила. Шестнадцать их. И не подведут они. Никогда.
Зубами белыми Плабюх от тетивы ошмёток откусывает. Отдаёт Хррато с поклоном белой головы: – Погребение, брат.
– Погребение, сестра.
Хррато тесак стальной из ножен выхватывает, втыкает в мёрзлую землю. Раздвигает землю. Ошмёток тетивы в раздвиг с поклоном опускает. Плабюх лук новорождённый с поклоном на землю кладёт, чтобы раздвиг между луком и тетивою оказался. Выпрямляются Плабюх и Хррато, близко встают лицом к лицу.
– Окропление, брат.
– Окропление, сестра.
Мочатся на раздвиг земляной. Хррато уд свой белый рукою направляет. Плабюх, ноги раздвинув, слегка приседает.
Струи мочи, паром исходящие, ударяют в холодный раздвиг земляной.
– Проращение, брат.
– Проращение, сестра.
Хррато тесаком раздвиг заравнивает. Плабюх лук поднимает, целует в три места заветных:
Нбро.
Хубт.
Фобт.
Хррато из колчана вытягивает стрелу длинную, с поклоном протягивает сестре:
– Первенец.
Та вскидывает лук, стрелу мгновенно приладя. Хррато выхватывает из трпу заплечного живого сокола.
– Айя!
Подкидывает сокола. Летит тот стремительно, крыльями воздух простригая.
Но недолго.
Тетива гудит знакомо:
– Ромм!
Стрела свистит невидимо. И сокол пронзённый падает на землю.
– Ты совершенна, сестра моя, – улыбается Хррато белозубо, переходя на язык людей. – Не устаю восхищаться совершенством твоим.
– Я лишь тень твоего совершенства, брат, – Плабюх отвечает, лук новый в свой трпу убирая.
– Ты скромничаешь, лукавая.
– Нисколько. Я тень твоя. Без тени не бывает живых существ. Кем бы ты был без моей тени?
Плабюх стоит напротив солнца. Она голая, как и брат. Белое лицо её озарено улыбкой. И солнцем. Тёмно-синие глаза смотрят на брата. Её тело совершенно, как и тело брата.
За спиной у Плабюх бескрайняя степь. Снег поздний, февральский местами уже выбелил её. Ветер уходящей зимы поёт в травах сухих.