Наследие Сорокин Владимир
– Мы родили твоё новое оружие, сестра. И заслужили право на пищу.
– Мой лук и стрела приготовили её. Еда ещё тёплая и не успеет остыть.
Они подходят к пронзённому стрелою соколу. Сильными руками Хррато разрывает птицу пополам. Отдаёт половину сестре. Тёплая кровь сокола исходит паром на морозе, течёт по рукам. Они быстро рвут мясо птицы сильными зубами. Жуют и глотают. Кости сокола трещат.
Сокол съеден, перья летят по степи. Плабюх слизывает кровь птицы с рук брата.
– Сестра, солнце дня родилось. И поднимается к троб. Значит, они в пути.
– Мы успеваем, брат. Я ведаю.
Из своих заспанных трпу достают они одежду свою, сшитую из шкур двух убитых ими баргузинских леопардов. Плотно обтягивает пятнистая шкура их стройные тела.
Сильные, быстрые, подходят они к лошадям своим. Кони из живородящего пластика, чёрные, новые, с мотором сильным от Nissan. В городе у сонных похищены. Быстрые лошади, умные. Вскакивают Хррато и Плабюх на них. Бьют коней пятками в пластиковые бока:
– Айя!
– Айя!
Кони несут по степи Плабюх и Хррато. Морозный звенящий воздух расступается. Ветер февральский поёт в углах луков, торчащих из заплечных трпу, свистит в ушах, поросших белой мелкой шерстью.
Белые брат и сестра спешат, не торопясь. Они уверены, что всё случится вовремя. Как и всё в их жизни.
Они знают свои желания.
Они ведают время событий.
Они умеют убивать сонных и жестоких.
Двенадцать лун, как близнецам исполнилось двадцать земных лет. Двадцать лет назад в лесу возле Барабинских болот родила их мать, Цбюххр. После того как обнаружилась её беременность, она была изгнана из страны чернышей. А это страшнее смерти. Но черныши не знали, что альбиноска Цбюхрр беременна от гладкокожего существа – человека. Великое преступление! Если бы черныши знали это, её привязали бы к гигантской ритуальной махаете, сложенной из многих тысяч деревянных копий орудий власти гладкокожих. И сожгли бы вместе с мохавтой. Из чернышей никто не признался, что был с ней. Да и не было такого черныша. Она тоже не назвала своего бркэ, хотя ей давили горячими камнями ноги и погружали голову в болотную воду. Старейшинами было решено, что преступник, совершивший фрта с альбиноской, – безумец, рано или поздно сам сознаётся в своём преступлении. Её изгнали, облив нечистотами. Она четыре дня и четыре ночи шла на восход солнца и вскоре в лесу нашла брошенный домик гладкокожих, с иконами бога человеческого и скелетом отшельника. Там Цбюхрр обустроила своё жилище. От человека остались орудия его жизни: топор, лопата, пила, буравы, стамески. Всё – железное, страшное и неприемлемое для чернышей. Первое, что сделала Цбюхрр, – сбила с топорища рубящее железо, закопала в землю. Набрала подходящих камней, расколола один, обточила и изготовила каменный топор, человеческое топорище используя. Из камней наделала острых ножей. От человека волчья шуба осталась. Из той шубы сделала Цбюхрр детскую колыбель. От человека в домике печь осталась. Но черныши печами не пользуются. И котелками чугунными тоже. Закопала Цбюхрр всё страшное, железное в землю. Только всё деревянное оставила – кадку, ложки, толкушку. Обустроила в домике в углу очаг, разжигала огонь, искры из камней на мох высекая. Наполнила кадку водой, калила в очаге булыжники, клала в кадку, варила себе броц с корешками, луковицами цветов лесных. Клала в броц и живность, что попадалась: мышей, кротов, ежей, змей. Пару раз убивала камнями зайцев, один раз – белку. Вялила их вкусное мясо на солнце, на зиму припасая. Провела лето, запасшись корешками, грибами, орехами. Собирала ягоды лесные. Пила ключевую воду. Ложилась в траву и слушала детей своих в животе. Сразу поняла она, что будет двойня. Поэтому и колыбель из волчьего меха пошире сделала. Пела детям песни. Лепила из глины лода, расставляла на животе, совершала струб. Готовилась. А в последнем месяце лета, утром ранним родила их. Откусила новорождённым пуповинки, обмыла детей в ручье. Положила их в волчью колыбель. Стала смотреть их. Белые, как и она сама! Брат и сестра. Красивые, мягкие, тёплые. Глаза, каку Цбюхрр, цвета неба ночного. Пока ела плаценту свою, как положено, решала, какие имена новорождённым дать. Она и раньше об этом задумывалась, но не знала, кто родится: две женщины, двое мужчин или вот – мужчина и женщина. У чернышей имена детям полагалось составлять из имён родителей. У Цбюхрр отца звали Охррте, а мать – Дцбюноп. Вот и назвали её Цбюхрр. Никто из них не был альбиносом. И их родители тоже были рождены нормальными чернышами. А Цбюхрр уготовано было выродком появиться на свет. В стране чернышей альбиносов не убивали, как слабых или больных. Их оставляли как рабочую скотину: лишние руки всегда нужны. Но выродкам белым потомство запрещено было иметь под страхом изгнания. Закон нри. А это страшнее смерти. Изгнание – это внешний мир, где живут и правят гладкокожие. Мир страшный, непонятный. Железный. И очень злой.
Съела Цбюхрр свою плаценту вкусную, запила ключевой водой.
И дала детям имена: Хррато и Плабюх. Ибо имя гладкокожего отца их – Платон – она запомнила. На всю жизнь.
И началась жизнь втроём. Счастливая жизнь! Дети росли, сил набираясь. Кормила их Цбюхрр сперва молоком своим, потом варила им густой броц из кореньев, луковиц и вяленого мяса, толкла толкушкой, кормила малышей. Росли они быстро, мать свою радуя. Пролетел первый год, как кулик болотный. Второй – как цапля. Третий – как орёл. За это время совсем освоилась Цбюхрр на новом месте. По ночам на охоту выходила с копьём и топором каменным. И не было такого дня, чтобы дети её мяса не ели. Кто только не пал от копья и топора Цбюхрр: зайцы, лисы, птицы разные. Однажды напала на кабанов. Кабаниху молодую копьём пронзила, но большой кабан-секач за ней погнался, загнал на дерево. Там и просидела до рассвета. По следу кровавому нашла кабаниху мёртвую, притащила домой. Мясом вкусным запаслась на год: вялила, солила в земле, мочой детской и своей поливая. Салом кабаньим детей натирала, чтобы болезни их сторонились. Необычными росли дети Цбюхрр! Непохожими на детей чернышей: сами белые от шерсти мелкой, но не везде она у них росла – лицо и грудь были почти гладкие, как у людей. Головы, шеи, ушки все белые, в шерсти. Ноги прямые, длинные, а руки короткие. У чернышей всё наоборот – ноги кривые, короткие, а руки длинные. А глаза у деток – одно загляденье! Осколки неба ночного. Зубы белые, ровные. Как засмеются Хррато и Плабюх – матери радость несказанная! Так бы и смотрела на детей своих. Учила их песням, пословицам. Водила по лесу, всё показывая. Сметливыми дети родились: всё с ходу понимали. Соскоблила Цбюхрр со шкуры кабаньей шерсть да и изготовила детям одежду кожаную, как положено. У чернышей до четырёх лет дети без одежды бегают – и летом и зимою. Сделала им маленькие копья с наконечниками каменными. И стали они с матерью на охоту ходить. Стали втроём хозяевами леса своего. И в редкий день пустыми они с охоты возвращались. Росли дети хорошими охотниками. Пролетел и четвёртый год, а за ним и пятый. Дети подросли, макушками своими матери до сосков достав. В шесть лет все дети в стране чернышей становились взрослыми. Их нарекали чкб. Мужчинам в шесть лет полагались не только копьё и нож каменный, но и лук со стрелами. Сделала Цбюхрр лук, как умела, три стрелы с наконечниками каменными и с поклоном Хррато вручила.
И удивилась, как быстро сын её этим луком овладел. И трёх лун не прошло, как мог он уже белку с высокой ели сшибить да и птицу жирную на лету поразить.
Плабюх в охоте не отставала от брата: метала копьё, камни, тащила кротов из их нор, лазила по деревьям, птичьи гнезда разоряя.
Но пришла беда в дом к ним. Однажды ночью зимней, безлунной проснулась Цбюхрр, вышла, чтобы опорожниться. Присела на снегу. И напал на неё сзади медведь-шатун. Не накопил он жиру за лето-осень, да и не смог на зиму заснуть в берлоге. Поэтому обречён был до весны в поисках еды шататься. Не почуяла его Цбюхрр спросонья, не увернулась. Схватил он её, навалился. Затрещали её кости под зубами медвежьими. Закричала она, дотянулась из последних сил рукой, вдавила палец в медвежий глаз. Заревел медведь, бросился прочь. Но опомнился и снова на неё кинулся. Но она уже повернулась к нему. И едва он на неё насел, снова пальцы в глаза ему воткнула. Медведь с рёвом прочь бросился.
А Цбюхрр приподнялась, но на снег рухнула: сломал он ей позвоночник, разорвал спину. Боль страшную превозмогая, доползла на руках до крыльца, вползла в дом. Глянула: детки спят на ложе своём. Не стала будить их, лежала на полу в крови до рассвета, молча боль терпя.
Дети проснулись, нашли свою мать на полу лежащей. Увидела она их, красивых, и полились слёзы из её глаз.
– Дети мои, обманул меня зверь. Не жить мне на этом свете.
Дети закричали, к ней припав. Наказала она им дождаться весны и идти на восток, туда, где солнце восходит. И повелела тело своё отнести в лес подальше и положить на дерево упавшее. Два дня и две ночи боролась Цбюхрр за жизнь, а наутро третьего дня испустила дух свой.
Дети плакали и кричали над матерью своей.
А потом сделали, как она велела: отнесли её тело в лес, положили на упавшую ель. Дождались весны, взяли лук, топор и копьё матери и двинулись на восток.
Они шли по лесу шестнадцать дней, ночуя на деревьях. Питались тем, что попадалось: яйцами птичьими, белками да птицами, Хррато подстреленными.
Утром семнадцатого дня они вышли на опушку леса. Привычный им лес кончился. Начиналось поле ровное с молодой зеленью, стройными рядами из земли проросшей. Никогда такого не видели Плабюх и Хррато.
А на дальнем краю поля стоял деревянный дом, сложенный из огромных брёвен. Длина и толщина брёвен были таковы, что было понятно: не маленькие люди клали двухэтажный сруб. Дом был покрыт еловой дранкой размера соответственно брёвнам – широкой и толстой.
В доме том уже шестой год проживала необычная пара: большой китаец Ксиобо и маленькая русская Лена. Впрочем, у Лены была ещё и алтайская кровь. И если Ксиобо был настоящим большим (3,40), то жена его была не совсем маленькой (77). Она была всего на голову ниже Хррато и Плабюх, которые, пройдя в то незабываемое утро вдоль ровного зелёного поля, подошли к огромному дому и встали, оторопев.
Ксиобо и Лена завтракали на террасе дома. Завидя приближающихся детей, они не прекратили свой завтрак, поедая рис с тушёными овощами и запивая зелёным чаем. Они приняли этих детей за обычных нищих-побирушек, которых после Трёхлетней войны много бродило по окрестностям. Но, когда Хррато и Плабюх подошли близко к дому, что позволило их хорошо разглядеть, супруги перестали жевать и пить.
Дети были необычные: в обтягивающей кожаной одежде, которая им была уже маловата, с копьём, луком и каменным топором в руках; головы, руки и низ ног, обтянутых короткими штанами, покрывала белая мелкая шерсть, глаза у них были фиолетовые.
И эти фиолетовые глаза уставились на громадного Ксиобо, восседающего за громадным столом, изготовленным в Алей по заказу и доставленным сюда вместе с остальной мебелью на повозке, запряжённой трёхэтажным битюгом.
Вид Ксиобо потряс близнецов. Они не видели других людей, кроме матери. А таких людей не видели даже во сне.
– Вы кто? – спросил Ксиобо по-китайски.
Голос его был подобен грому. Дети бросились бежать к лесу.
– Стойте! – крикнула Лена по-русски.
Её голос был похож на верещание подстреленной белки. Дети бежали что было мочи.
Рассмеявшись, Ксиобо засунул два огромных пальца в свой громадный рот и свистнул. Этот мощный свист, не похожий ни на что, не подстегнул детей, как полагалось, а заставил остановиться. Они оглянулись. Ксиобо рассмеялся, поднял длань свою и помахал им.
– Идите к нам! – крикнула Лена по-русски, а потом повторила это же по-алтайски и по-китайски.
Дети стояли, глядя на необычное. Маленькую Лену они не различали. Все внимание их занимал гигант. Ксиобо понял, что напугал их своим видом, поэтому не встал, а взял кружку размером с ведро и отхлебнул из неё.
Близнецы стояли, раскрыв рты.
Лена спустилась с террасы и пошла к ним. Они заметили её. Рост Лены не внушал им опасений. Подойдя, она заговорила с ними по-алтайски, потом по-русски и по-китайски. На этих трёх языках Лена и Ксиобо общались между собой. Дети знали только язык чернышей.
Вид беленьких близнецов удивил и развеселил Лену.
Она ещё не встречала таких людей.
– Вы кто? – повторила она с усмешкой вопрос Ксиобо.
Дети молчали, глядя на маленькую женщину. На ней была необычная одежда.
– Я – Лена, – произнесла она, кладя себе ладонь на грудь.
Близнецы молчали.
– Я Лена, – повторила она и рассмеялась.
Она вообще смеялась и хохотала часто и по любому поводу.
– Лена, – повторила она, шлёпнув себя по груди.
Шагнула ближе и положила ладонь на кожаную грудь Хррато:
– Ты кто?
Хррато молчал.
Лена заметила, что уши и шеи у детей тоже в мелкой белой шерсти. Она положила ладонь на грудь другого ребёнка.
– Плабюх, – вдруг произнесла та.
– Плабюх?
– А ты? – Лена снова положила руку на грудь мальчика.
– Хррато, – ответил тот, подумав.
– Хррато! Прекрасно! Плабюх, Хррато! Лена! Дети повторили свои имена.
– Вот и познакомились, ебёна мать! – рассмеялась Лена своим верещащим голоском.
Она была виртуозной матерщинницей и сыпала русским матом походя, как горохом, даже когда говорила по-китайски и по-алтайски. Близнецы ели её глазами. Помимо льняного платья, на ней были разноцветные бусы, серебряное индийское шейное ожерелье, иранские серьги с бирюзой, браслеты на руках, золотые кольца.
– Кто они? – спросил Ксиобо с террасы.
– Не знаю! – заверещала она в ответ. – Непонятные имена! Парень, девка! Близнецы! Смешные!
– Казахи?
– Нет!
– С юга?
– Хер их знает! Альбиносы! Красивые! – Она шлёпнула Хррато по груди.
– Пусть подойдут.
Лена взяла детей за плечи, кивнула в сторону дома своей маленькой головой, оплетённой двумя чёрными косами:
– Пойдёмте, альбиносики!
Дети стояли, разглядывая её украшения.
– Пойдёмте же, засранцы фиолетоглазые! – Лена подтолкнула их.
Дети не шли.
– Там огромный, – сказал Хррато Плабюх. – Вдруг он нас съест?
Плабюх молчала. Гигант Ксиобо сидел, прихлёбывая из своей чаши.
– Он её не съел? – спросила недоверчиво Плабюх.
– Да что же это за язык, ебать вас орлом?! – Лена шлёпнула руками себя по бёдрам.
Этот жест, который часто делала умершая мать, успокоил Плабюх.
– Пошли, пошли! – Лена снова подтолкнула их.
– Она зовёт, – сказала Плабюх. – Но тот очень большой.
– А она маленькая, – сказал Хррато. – Меньше нас. И он её не съел.
Это слегка успокоило Плабюх.
– Пойдём? – спросила она.
– Пойдём, – ответил Хррато.
– А если он захочет нас съесть?
– Тогда я проткну ему глотку.
Он сжал копьё.
Трое пошли к дому…
– У меня очередь. – Подошедшая официантка прервала чтение.
– Понял. – Старик закрыл книжку, полез в карман, достал два юаня.
– Хватит одного.
– Благодарствуйте! – Он отдал юань официантке, развёл большими руками перед Алей. – Люди не только книжками питаются, ничего не поделаешь!
Официантка коснулась пульта, книжка “Белые дети” на пружине взвилась вверх и пристала к потолку.
– Пошли деньги зарабатывать на твой билет! – Инвалид слез со стула, завозился внизу, угрожающе сотрясая весь стол, и вскоре уже ехал по проходу, отталкиваясь утюгами.
Аля встала и пошла за ним.
Когда инвалид вкатился в тёмный тамбур, за которым были ещё два вагона третьего класса, он повернул своё массивное лицо к Але:
– Вот что, есть одна идейка. Раздевайся!
– Как? – не поняла Аля.
– Догола!
– Зачем?
– Устроим с тобой маленький цирк. Не бойся, тебя никто не тронет.
– Зачем?
– Не “зачем”, а раздевайся! – Он настойчиво тряхнул бородой. – Хочешь, чтобы на бролет… то есть на билет подали?
– Хочу, дедушко.
– Тогда раздевайся! А то ссадят тебя в Цитайхэ. Живо!
В холодном тамбуре Аля сняла куртку, стянула свитер, джинсы. Старик забрал у неё одежду.
– Сапоги, трусы, тамайку… то есть майку, всё давай!
Аля сняла с себя всё, что было, отдала инвалиду и встала босыми ступнями на рифлёный, заиндевелый пол тамбура. Она была прекрасно и уж совсем не по-детски сложена – стройная, юная, с маленькой девичьей грудью. На лобке у неё росли тёмные волосы. Как и лицо, её девичье тело было совершенным. Только ступни и кисти рук были совсем не как у девочки, а женские, взрослые. Старик засунул одежду Али в мешок, положил себе под живот.
– А теперь – садись мне на плечи.
Аля полезла по инвалиду, как по ватной горе, пахнущей бездомным инвалидом. Села ему на плечи, опершись коленями:
– Так?
– Да не так!
Он схватил её за ноги, помог. Она села, обхватив ногами его шею.
– Вот так! А теперь – вперёд!
Он оттолкнулся утюгами от пола и въехал в вагон. За окнами уже возникли зимние сумерки, и в вагонах поезда зажгли свет. Неспешно покатив по проходу, старик почти нараспев заговорил своим зычным голосом:
– Любовь людьми правит! Любить – не мёд водой разводить! Люби, Ваня, пока поджечь хочется! Красивая девка – для любви припевка! За хорошую любовь и убить не жалко! Вера горами двигает, а любовь – людьми!
Те пассажиры, что не спали, с интересом уставились на необычную пару. Раздались смешки и одобрительные восклицания. Инвалид сбавил ход. Народ оживился:
– Во чудилы!
– Эт что, внучка твоя?
– Погоди, дай разглядеть!
– Красавица, ты откуда и куда?
– Сяоцзе[9], а ты даёшь? Почём?
К Але потянулись руки, стали трогать и щипать.
Инвалид остановился и возопил громогласно:
– Покажи, дочка, добрым людям крану… то есть рану свою боевую!
Аля подняла руку с отсечённым пальцем вверх.
– В Ши-Хо зацепили её! Зверски пытали её! Невинной она оказалась! А рана навеки осталась! Билет до Хызыл Чар ей нужен! Подайте те, кто с милосердьем дружен!
Он протянул свою шапку.
В шапку стали бросать мелочь.
– Девк, они тебя голой выпустили?
– Изверги, бля…
– Насильничали, поди?
Инвалид объяснил нараспев, гневно тряся белой бородищей:
– Вышвырнули голой и голодной! Отсекли ей бальчик… то есть пальчик подлецы! Ни отца у ней, ни мамы родной! Нарожали извергов отцы!
Женщина набросила на плечи Али старый рваный платок:
– Прикрой срам, дочка.
– Да они так работают, на жалость давят! – раздался насмешливый голос.
– Конечно…
– Не пизди, муддо! Это бластер, походу видно!
Парень подошёл, взял Алину покалеченную руку, глянул на срез, понюхал:
– Точняк, бластер! Так что заткнись!
– Сволочи, что делают, а?!
– Это нормально. Допрос есть допрос.
– Тамен зонг ши жеян джян![10]
– Ши-Хо ёбаное…
Инвалид негодующе затряс бородой:
– Правду под лавку не запихнёшь, в таракан, в чемодан не спрячешь! Правда глаза ест, кривдой закусывает! Правдой добрый человек хворается, питается, а неправдой испражняется!
В конце вагона пьяный мужик стал целовать Але сперва руку, потом перешёл на плечи и спину. Друзья его с хохотом оттянули.
– Красавица! – выкрикивал пьяный.
В тамбуре инвалид подсчитал подаяние:
– Восемнадцать таньга, то есть юаней. Мы на верном пути, дочка!
В следующем вагоне третьего класса, где пьяных оказалось ещё больше, желающих поцеловать и потрогать Алю выросло. Её тискали, целовали руки и ноги, жены оттаскивали от неё мужей, сыпались ругательства. Кто-то дал ей огромные зимние женские трусы с начёсом.
Но подали меньше.
– Для билета твоего не хватает восьми юаней, – подсчитал мелочь инвалид.
За тамбуром начинался второй класс. Едва старик двинулся туда сквозь раскрывшиеся двери, как перед ним возник рядовой войск ЖД УР с автоматом:
– Куда прёшь?
– Прём просить Христа ради условие… то есть милостыню юной жертве произвола дознавателей! – ответил инвалид. – Пропусти нас, служивый, в долгу не останемся.
– Не положено! – Солдат с усмешкой оглядел голую Алю, сидящую на шее старика.
Инвалид протянул ему три юаня:
– Воин, мы по вагону и назад. Кабанчиком метнёмся туда-сюда, врачальство, начальство не заметит, у тебя авторитета не убудет!
Солдат задумался ненадолго. Потом быстро взял монеты, сунул в карман:
– Только быстро. И дальше не соваться, понял?
– Есть, господин рядовой! – отдал честь инвалид.
Солдат посторонился, пропуская их. Ущипнул Алю за сосок:
– А что, голым теперь больше подают?
Они въехали в вагон второго класса. Здесь было чисто, в открытых купе на мягких нижних и верхних полках сидели и спали пассажиры. Инвалид забасил про любовь, красоту и невинных жертв произвола. Пассажиры посмеивались, но подали только три юаня. И один лейтенант войск радиационной защиты пошёл следом и зашептал Але в ухо “деловое предложение”. Она отрицательно замотала головой.
Нарушив договор с солдатом, инвалид поехал и в следующий вагон. Там тоже был второй класс. И тоже подали три юаня.
– Скупердяи! Мородяи! – тряс бородой старик.
И поехал ещё дальше. Ещё один второй класс. И всего два юаня!
– Ну, сволочи зажравшиеся! – в сердцах воскликнул инвалид и, грозно отталкиваясь утюгами от чистого пола, покатил к первому классу. Но в тамбуре, разделяющем второй и первый, стояло уже два воина с автоматами. Едва коляска въехала в чистый, хорошо освещённый тамбур, солдаты направили на деда с Алей своё оружие:
– Стоять!
Утюги упёрлись в пол.
– Господа воины Уральской Республики, не загораживайте борта, то есть рта у вола молотящего! – обратился к ним инвалид. – Не хватает всего два юаня на билет для жертвы произвола драконов из Ши-Хо!
Аля показала свой обрубок.
– Назад! – приказал солдат.
– До трёх считаем! – добавил второй.
Лазерный луч автоматного прицела упёрся в лицевую опухоль инвалида, подсветив её багрово-розовые прожилки.
– Но, парни, послушайте, добро ведь каплей прольётся, стаканом, океаном водки вернётся… – начал было старик, умоляюще разведя руками.
В это время медового цвета дверь туалета бесшумно отъехала и из него вышла дама в шикарном белом брючном матросском костюме с длинным белым мундштуком в руке. Глянув из-за спин охраны на старика и Алю, она остановилась.
– Какая прелесть! – произнесла она.
Холёная рука её коснулась плеча солдата:
– Служивый!
Солдат посторонился, не снимая с прицела опухоль старика. Дама шлёпнула по плечу другого воина. Тот тоже посторонился. Дама вошла в тамбур и приблизилась к въехавшим. Мгновенье она удивлённо разглядывала необычную человеческую конструкцию – голую красивую девочку, сидящую на плечах белобородого инвалида с чудовищной опухолью на лице.
– Откуда ты, дитя древних мифов? – спросила дама Алю.
Вместо ответа та показала ей обрубок пальца.
– Ши-Хо! – ответил за Алю инвалид. – На балет, на колет, на… билет до Красноярска собираем.
– Боже мой! – по высокомерно-привлекательному, холёному лицу дамы пробежала лёгкая тень сочувствия.
Сунув мундштук с сигаретой в зубы, она взяла Алю под мышки, сняла с плеч инвалида и поставила на пол.
– Бедное дитя!
Руки женщины коснулись Алиных щёк.
– Как ты прекрасна! Ты же совсем озябла.
– Без одежды выгнали! Подайте сколько можно! – пробасил инвалид.
Вместо ответа дама легко взяла Алю на руки, повернулась и понесла по проходу, устеленному абрикосового цвета ковром.
– Дедушко… – произнесла Аля.
– Он твой дед? – остановилась дама.
– Нет. Он прост дедушко. Доброй.