Здесь слишком жарко (сборник) Ривлин Влад

Подсудимых оправдали «за недостаточностью улик». Родители «несправедливо оклеветанных» юнцов возмущались и требовали формулировки «за отсутствием состава преступления».

После того случая директор вызвала меня к себе и, еле сдерживая ярость, предложила уволиться по собственному желанию.

Я и сам собирался уходить.

Когда я впервые вошел в школу, у меня были какие-то иллюзии насчет морали и воспитания. Но уже спустя год от всех моих иллюзий не осталось и следа. Я пришел учить своих учеников, а вышло так, что не я их, а они меня сформировали и сделали таким, каким я стал.

Я уходил из школы совсем другим человеком. Университет я так и не закончил и пошел работать охранником в ночную смену на спецобъект. Помогло мое боевое прошлое. Платили здесь хорошо, и другую работу я не искал, потому что у меня развилась странная болезнь – я стал плохо переносить солнечный свет. Поэтому работал я исключительно ночью, когда был почти один. Днем же – отсыпался.

Я прожил так лет десять, пока не произошла та самая авария, так трагически закончившаяся.

Я сам вызвал полицию и на следствии полностью признал свою вину. В доказательствах моей вины тоже не было недостатка, но я чувствовал, что допрашивавшим меня полицейским хотелось узнать о моих мотивах. Они не видели в моих действиях абсолютно никакой логики, пока журналисты не раскопали в моей биографии историю моей работы в той элитной школе.

Журналисты вообще падки на такие истории, потому что истории из этого разряда приятно щекочут нервы обывателей. «Убил из-за царапины на бампере», или, «из-за стакана вина», сигареты, недоброго слова… Маньяк, монстр, нелюдь! И им всем хочется посмотреть на эту нелюдь, в данном случае – на меня, чтобы пощекотать себе нервы, а заодно – сентиментально пустить слезу по поводу несчастной жертвы. Роли распределены, осталось лишь налепить пару фотографий – обаятельной жертвы и его безжалостного убийцы.

Этот факт моей биографии, как и давнее знакомство с жертвой, еще более воодушевили журналюг, которые тут же решили придать этой истории этакий социальный подтекст с фрейдистской подливкой: учитель-неудачник, страдающий комплексами, из зависти убивает своего успешного ученика…

История получилась захватывающая, и о ней писали все газеты страны.

От газетчиков же я узнал, что убитый мною Дани отслужил в армии, где дослужился до офицера, потом закончил университет, затем работал психологом. Только вот про историю с судом, где он выступал в качестве одного из главных обвиняемых, они почему-то упоминать не стали.

Свою карьеру он начал в школе, где учился сам, и там говорил детям то, что когда-то такие же, как он, говорили ему. Он успел жениться, родить двоих детей и собирался открыть собственную клинику. Строя планы на будущее, они с женой в тот злополучный день как раз ехали выбирать дом для покупки.

Директорша же наша пошла на повышение, и теперь работала где-то в министерстве, занимая ответственный пост.

Следователь, ведший мое дело, почему-то настоял на психиатрической экспертизе для меня, хотя я полностью признал свою вину.

Может быть он и прав. Ведь я убил лишь проявление зла, а не его причину, наказав при этом ни в чем не повинных людей. Но я не испытывал угрызений совести, как больше не вспоминал и убитого мною парня из далекой ливанской деревни. Возможно потому, что я умер раньше.

Эхо

Он говорил горячо, страстно, отчаянно пытаясь не то спасти жизнь на другом конце линии, не то удержать ее едва ощутимое тепло.

Он боролся за жизнь на другом конце провода, как врач в реанимации, пытающийся разбудить человека находящегося в коме.

И он говорил с этой едва теплящейся жизнью без остановки, боясь сделать паузу, которая оборвет тоненькую, незримую нить, соединившую его с ней.

Он все говорил и говорил, пытаясь убедить ее, что все еще можно исправить, изменить, решить…

Как тогда, очень давно, когда оба уже знали, что будущего у них нет, но трепетно берегли последние часы и минуты своей любви, не в силах убить ее сразу…

Это было единственным на что ему не хватало мужества, и от этого он испытывал такое ощущение, как будто собирался убить ее, и для этого пытался усыпить бдительность Веры с помощью ласковых слов.

И вот, спустя много лет, он снова пытался ее убедить в невероятном – в том, что все еще можно исправить, изменить, решить.

Только на этот раз он во все это верил и оттого говорил со все большим жаром. А тогда… Он должен был… Этого требовало его мужество, его долг перед своими – друзьями, семьей… Перед собственной совестью, наконец. И перед этим долгом все было второстепенно – вся его прежняя жизнь, она и их любовь.

Самолет, как нож, разрезал их жизнь напополам. Позади остался дом и их юность. А новая жизнь стала такой, какой должна была быть. Такой, какой требовали от него долг перед семьей, перед теми идеалами, которые он избрал. Перед той благородной целью, ради которой смело бросил вызов всему самому дорогому. Этого требовали его мужество и совесть…

Сейчас от той далекой жизни остался лишь альбом со старыми фотографиями, стопка писем да записная книжка с желтыми, потрепанными листками.

Он не любил рыться в старых письмах и фотографиях. Всякий раз, когда он натыкался на свою прошлую жизнь, оказывалось, что старые раны лишь затянулись, но не зажили, и болят все так же как и тогда, когда они летели ночным рейсом в новую жизнь. Альбомы с фотографиями он хранил в специальном шкафчике, который называл своим архивом. Помимо альбома с фотографиями здесь же в отдельных папках хранилась куча квитанций разных годов, договор на покупку дома, всевозможные финансовые ведомости и прочие документы, к которым приходится почтительно относиться даже если они совсем обветшают.

Среди прочих бумаг в своем архиве он сохранил и эту телефонную книжку, подаренную ему кем-то из друзей в то время, когда он был еще подростком. Он давно уже ею не пользовался. Во-первых, потому что уже долгое время использовал в качестве записной книжки мобильник или лэптоп. А во-вторых – потому что большинство адресов в этой книжке принадлежали уже совсем другим людям или же вовсе перестали существовать. Так же как и большинство телефонов в ней, которые давно уже превратились в бессмысленный набор цифр.

В юности же он никогда не расставался с этой записной книжкой. Она вся была исписана его собственным почерком и рукою друзей, знакомых и даже малознакомых людей, с которыми его связывало общее дело…

Некоторые записи в этой книжке были старательно и аккуратно вписаны, что-то наспех начеркано – где-то карандашом, а где-то – теперь уже совсем выцветшими чернилами. Часть записей были сделаны шариковой ручкой, а некоторые адреса и вовсе были кое-как нацарапаны вдруг отказавшей авторучкой. Одни записи были сделаны ровным, с сильным нажимом почерком. Другие – размашистым. Третьи писались торопливо, и буквы в них прыгали в разные стороны.

Сначала он вычеркивал старые адреса и телефоны. Потом их стало так много, что он перстал вычеркивать и лишь отмечал птичкой исчезнувший адрес. Птичка означала, что адресат улетел. Тогда он радовался этим птичкам – каждый отъезд в то время они воспринимали как их убедительную победу над всемогущим режимом. Впрочем, так многие тогда думали.

Была здесь и запись, сделанная ее рукой – рукой Веры. Аккуратные, круглые буквы и цифры, написанные без нажима, но уверенно.

Они встретились совершенно неожиданно. Тогда и он, и его друзья были полностью поглощены борьбой за выезд. Днем они учились, некоторые работали. А по вечерам, собравшись на одной из квартир, учили иврит, читали столь желанные и запретные тексты на отксеренных листках, казавшиеся чуть ли не откровением, ставили домашние спектакли, где роль милиционера неизменно доставалась Вулу – добродушнейшему псу…

Все они были тогда безмерно счастливы и горды тем, что после долгих духовных исканий обрели, наконец, истину. Вместе они мечтали о жизни на святой земле – бескомпромиссные, отчаянные и неподкупные, и ради этой новой жизни они готовы были на все.

Однажды его вызвали в административное здание института, и незнакомые люди в штатском повели его в специальную комнату, чтобы, как они выразились «побеседовать».

Странные гости распрашивали его о друзьях, о книгах и самодеятельных спектаклях. Его поразила тогда их осведомленность, но он ждал главного вопроса. И этот вопрос последовал.

– А вы что думаете по поводу отъезда? Тоже собираетесь от нас уехать?

– Да, – не задумываясь ответил он тогда.

– И вы готовы вот так вот просто поменять Родину? – гость– мужчина лет сорока – испытующе и без особой симпатии смотрел ему прямо в глаза.

– Моя Родина не здесь, – гордо ответил он.

– А где же? – удивился гость.

– На Святой Земле, – ответил тогда Лев.

– Может быть, – жестко отреагировал собеседник, – Но на двух стульях у вас сидеть не получится. Сначала определитесь, где ваша Родина, а потом решите где вы продолжите свою учеб у.

– Я уже определился, – не колеблясь, ответил Лев.

Свой первый в жизни выбор он сделал.

Именно тогда он впервые увидел Веру.

Она училась в том же институте что и он, но на втором курсе, и подрабатывала санитаркой в больнице.

Они тогда и не поняли толком, что произошло с ними в тот момент. Он вдруг обнаружил себя стоящим посреди коридора, уставившимся на нее как баран, не в силах отвести взгляд, не в силах думать и даже дышать. Вид у него в этот момент наверняка был совершенно глупый, но он не думал об этом.

Она улыбнулась, приоткрыв рот от смущения.

Потом, сидя на скамейке в университетской роще, они целовались, не замечая времени…

А спустя считанные дни они уже не представляли себе жизни друг без друга.

Прошел месяц, может быть – два, и все это время они, забыв обо всем на свете, жили лишь друг другом. Но вскоре действительность бесцеремонно и грубо напомнила о себе.

«Что ты нашел в этой шиксе?» – спрашивала мать, презрительно вытягивая губы, – «Неужели среди своих не нашлось приличной девушки?»

«Ты бы все-таки нашел себе девушку из своих, она была бы тебе ближе», – мягко, но настойчиво советовал отец.

Не скрывая иронии, спрашивали о ней и друзья, и никто не мог понять, что он нашел в этой скромной, милой девушке.

Ей тоже было нелегко. Родители Веры не одобряли ее выбора, а в институте ей открыто намекали, что рано или поздно придется сделать выбор.

Оба дома были для них закрыты, но они решили, что, несмотря ни на что, будут вместе.

И как раз в это время он и его семья получили разрешение на выезд.

Это было полной неожиданностью для них. Они готовились к долгой, отчаянной и бескомпромиссной борьбе. Лев даже просчитал на несколько ходов вперед поединок с коварным и всемогущим режимом. Его, конечно же, захотят отправить в Армию. Что ж, он готов к такому раскладу. Он скажет им прямо в лицо, что служить будет только в одной армии – израильской. Родители были готовы начать голодовку в знак протеста. И тут вдруг последовало, как гром среди ясного неба, разрешение на выезд.

И вот уже вещи упакованы. Все необходимые справки и выписки готовы. Квартира сдана. Последнее свидание, последние слова…

Его отъезд неминуем и неотвратим, как приговор. Так он решил. Этого требовали его убеждения, и он не мог поступить иначе.

И ее слезы, ее отчаяние – это еще одна жертва на алтарь свободы.

После трагедии пришел черед фарса с перегрузкой багажа, заменой виз и билетов под аккомпанемент непринужденной смены идеалов и принципов теми, с кем еще вчера вместе строили планы о будущей жизни среди своих, на своей, как тогда казалось, земле.

Получив эту землю, они вдруг дружно от нее отказались в пользу другой, более благополучной и спокойной. Сколько раз уже так было…

Добродушный Вул отправился со своими хозяевами в Сан-Франциско. Кто-то улетел в Нью-Йорк – к родственникам. А кто-то – и вовсе осел в ненавистной Германии.

Самолет, в котором они летели на Святую Землю, был почти пуст, но Лев ни разу не усомнился в правильности своего решения. Ему нужен был только Иерусалим – центр земных сил, где ближе всего к Господу, а, значит, и больше шансов быть им услышанными.

Здесь, на Святой Земле, помолившись у Стены Плача, он что-то написал на одном клочке бумаги. Потом подумав, скомкал и написал снова – на другом. Потом опять что-то писал… Затем вдруг поднялся и ушел, так и не оставив записку в стене.

Жизнь вынесла окончательный приговор, и поздно было писать аппеляцию…

Потом были пески Синая, советский снаряд, угодивший в их танк, госпиталь, в который из всего экипажа привезли только его, операция по замене коленного сустава, смерть отца, второе замужество матери и ее отъезд с новым мужем за океан. Учеба в университете, свадьба с Аллой, диссертация, рождение детей, развод. Отъезд Аллы с детьми в Австралию. Звонки детей с далекого континента, сначала частые, со временем становились все реже и реже.

С годами он обрюзг, и ходить стало совсем тяжело. Он переехал в Тель-Авив, где поселился у самой набережной. Здесь он каждый день выходил к морю – дом, в котором он поселился, был расположен почти у самой кромки моря. До воды нужно было преодолеть всего несколько ступеней и сто метров пляжа. Но он никогда не купался, а лишь шлепал по воде босыми ногами. На большее его уже не хватало.

А самым ярким воспоминанием, по-прежнему, была та часть жизни, которая осталась по ту сторону от взлетной полосы.

Однажды, в предверии еврейского нового года он совершенно случайно познакомился с довольно странным человеком. Зоар – так его звали – был кабалистом и рассказывал удивительные вещи о жизни и других мирах. Он говорил о другой жизни так, как будто работал по ту сторону жизни экскурсоводом и по меньшей мере раз в неделю возил туда экскурсии.

Самым удивительным, однако, было то, что старик многое знал о жизни Льва. Непонятно, каким образом, но Зоару удавалось, например, удивительно точно рассказывать о жизни человека, которого он впервые видел, лишь по дате его рождения. Причем в своем рассказе Зоар упоминал такие подробности, которые никак не могли быть лишь простым совпадением, или же догадкой.

Под влиянием рассказа старика о таинственном и глубоком смысле обычных цифр Лев снова извлек на свет свою старую записную книжку.

За годы прошедшие с момента их расставания, ее номер давно уже превратился в бессмысленный набор цифр. Но если все так, как говорит этот старик, то, значит, это возможно – снова наполнить заветный номер смыслом и жизнью, и, значит, все можно исправить, изменить…

– Ведь так? – спросил он старика, поделившись с Зоаром своими размышлениями.

– Подумай прежде, нужно ли тебе это, – ответил старик, внимательно посмотрев на Льва.

– Нужно, – без тени сомнения, как когда-то в юности ответил Лев.

– Ты в этом абсолютно уверен? – снова спросил старик.

– Да, я уверен, – ответил он нетерпеливо, – Но как это сделать?

– Нет ничего проще, – усмехнулся старик, – Просто набери этот номер на своем телефоне.

– А дальше? – спросил Лев.

– Человек всегда получает ответ на все свои вопросы и просьбы, но не всегда понимает или согласен с их содержанием, – таинственно произнес Зоар, – Ты получишь ответ, – не оставляя Льву и тени сомнения добавил Зоар.

Набрав заветный номер, вдруг снова приобретший драгоценный смысл, Лев долго вслушивался в колебания загадочного эфира, и ему казалось, что через расстояния и неизвестность он слышит ее дыхание и даже ощущает исходящие от нее аромат и тепло ее кожи.

И тогда он заговорил, и все ждал, что она ответит ему. Он говорил долго и много – обо всем, что не успел или не смог сказать тогда, и о чем не мог сказать все эти годы. На этот раз он знал, что никакая сила кроме смерти уже не разлучит их, и когда они встретятся, все можно будет исправить.

Только бы она откликнулась. Наконец ему показалось, что он слышит ее голос. «Слава Богу», – облегченно подумал Лев. И он заговорил еще более горячо, потому что знал, что она его слушает…

Он никак не мог разобрать, что она говорит в ответ, и изо всех сил прислушивался к колебаниям эфира до тех пор, пока не понял, что слышит лишь отзвук собственного голоса. «Где ты?!» – в отчаянии закричал он. «Т…ы-ы-ы», – не то равнодушно, не то с насмешкой отозвалось эхо в трубке.

Ему казалось, что он слышит ее. А на самом деле он слышал только лишь самого себя.

– Как же так? – растерянно произнес он, – Я услышал лишь самого себя, свое волнение, и остался с тем же, что и был. И он с недоумением он посмотрел на старика.

– А что, собственно, ты хотел услышать? – удивлено подняв брови спросил старик.

Памяти эпохи

Я ещё утром, проснувшись, почувствовал, что что-то не так. Не только со мной, но вообще – с миром. Вроде всё то же, но уже не так, как вчера.

– Ты просто одурел от своих ночных смен, – стал я успокаивать себя. – Привык смотреть на мир через ночь, поэтому день кажется тебе ненормальным. Но обмануть себя мне не удавалось.

Я уже давно обещал своему приятелю зайти, чтобы настроить компьютер, но каждый раз находил предлог, чтобы отложить свой визит. Накопилась усталость, к тому же я никогда не был лёгок на подъём, и чем больше времени жил здесь, тем больше дичал в человеческих джунглях.

Но предупредить в любом случае надо. Сеня по прозвищу Сэм, с которым мы дружили уже больше двадцати лет, на меня не обижался. Он вообще ни на кого никогда не обижался, потому что к человеческим слабостям относился снисходительно и был полной противоположностью нашему общему другу Давиду. Давид вечно бушевал, во всём видел несправедливость, с которой повсюду и во всём боролся. За это мы прозвали его «Неистовый».

Познакомились мы на нашей первой в Израиле работе, убирая мусор в богатом пригороде Тель-Авива. Работа была тяжёлой и не менее грязной, зато контингент подобрался – что надо. Тут можно было встретить не только инженеров, учителей, врачей, но даже профессора и театральных критиков. Складывалось такое впечатление, что на уборку мусора здесь без высшего образования не брали, хотя наш начальник из местных и его покровители в муниципалитете не имели даже аттестата об окончании школы.

Зарплата была мизерной, это, в общем-то, и зарплатой назвать было нельзя, у местных пособие было куда больше!… Но, учитывая общую ситуацию на рынке труда, когда желающих работать было гораздо больше, чем рабочих мест, все молчали и соглашались на любые условия. Нельзя сказать, что народ был доволен, поворчать любили все, но, как точно подметил классик, «дома на кухне».

Давид был единственным из нас, кто не молчал и в открытую высказывал то, о чём другие говорили лишь дома на кухне. Работяги слушали его с молчаливым одобрением, но когда он призывал своих коллег к забастовке, у всех был один и тот же аргумент: «Нам надо кормить семьи».

Потерпев фиаско в борьбе за права трудящихся, он сделался угрюмым и молчаливым, но не успокоился. Когда кто-то из рабочих начинал ворчать по поводу условий труда и мизерных зарплат, Давид резко обрывал его:

– Кто виноват, если вы способны лишь на то, чтобы под нас себе бубнить?!

Но всё-таки его время пришло. Работали мы с Давидом в одной бригаде, работы нам всё время прибавляли, и однажды он, не вытерпев, сказал:

– Хотите дальше раболепствовать – раболепствуйте. А я больше на работу не выйду. Вы со мной?

Мы все были злы на нашего «балабайта», как здесь называют этих хитрожопых торгашей-подрядчиков, не меньше Давида и молча кивнули в знак согласия.

Забастовка началась без предупреждения. Наш работодатель был не готов к такому неожиданному повороту: всё-таки найти сразу замену целой бригаде из восьми человек не так легко даже в условиях высокой безработицы.

Шломо – наш начальник – бегал по всему дворику и визжал как свинья своим фальцетом. Мы все собрались у ворот и ждали, что к нам присоединятся и остальные наши коллеги-соотечественники. Но этого не произошло: в этот день они работали ещё усерднее, дабы Шломо не осерчал и на них. На нас они смотрели с осуждением: люди здесь не все молодые, уволят их, где они себе работу найдут?! А у всех семьи…

Разумеется, мы ничего не добились, и всех нас уволили в тот же день. Но благодаря Давиду мы чувствовали себя людьми, а не тряпкой для ног.

С тех пор прошло уже больше двадцати лет, и вместе с Давидом работать нам уже никогда больше не довелось.

Работать все эти годы приходилось много, а видеться с друзьями получалось редко. Реже всего мы виделись с Давидом, но, когда собирались, то первый вопрос всегда был:

– Ну, как там Дава?!

Чаще других с Давой виделся Сэм. Давид часто заходил к нему на работу, в офис крупной авиационной компании, где Сэм работал охранником. Жена Давы давно умерла – полетела ещё в самом начале нашей новой жизни навестить родственников и погибла в аварии. Дава после этого сильно поседел, стал плохо видеть и с тех пор больше не женился.

По рассказам Сэма, Дава перебивался случайными заработками и арендовал однокомнатную халупу не то в районе старой автобусной станции, не то в квартале Шапиро.

Работал он то разнорабочим, то сторожем, то грузчиком в супермаркете. Но, проработав месяц-другой, уходил, иногда сам, но чаще со скандалом. В своей прощальной речи он поминал всех – от главы правительства до своего непосредственного начальника, называя их жуликами и кровососами.

Начальников от его речей трясло, они грозили ему полицией, и когда Дава уходил, давали охранникам строжайшее указание: если появится – не пускать, а будет упорствовать – звать полицию.

Уйдя с работы, Дава собирал вокруг себя разношёрстную публику из числа иммигрантов, поил их пивом и проводил среди них революционную работу. Ханурики, бомжи и люди без определённых занятий – часто всё это было в одном лице – пили пиво и слушали его обличительные речи.

Говорил он убедительно: о необходимости объединения, о смене приоритетов, так, чтобы у всех нуждающихся было жильё, а на зарплату можно было жить, не влача полунищенское существование. Слушатели одобрительно поддакивали, но когда пиво заканчивалось, исчезали, а Дава снова находил себе временную работу, чтобы оплачивать аренду квартиры и вести революционную агитацию.

Выборы в 1996 стали его звёздным часом – он прославился на всю страну. В отличие от подавляющего большинства своих соотечественников, Дава на митинги с участием известных в прошлом правозащитников не ходил, а вместо этого поставил палатку протеста напротив муниципалитета, требуя изменений в приоритетах правительства и вообще замены правительства советом народных депутатов. Короче говоря, его лозунгом было: «Вся власть Советам!» Поскольку разрешения на проведение акции протеста он нигде не брал, полиция вознамерилась снести его палатку, но Дава хорошо подготовился к подобному развитию событий, показав им канистру с бензином и зажигалку. Полицейские стали ждать вокруг палатки как волки терпеливо ждущие добычи.

Прежние слушатели Давы приходили выразить ему почтение и поддержку, но ни один из них не остался возле него. Дава, между тем, подбадривал себя сигаретами и дешёвой водкой и продержался так часов пятнадцать. Тактика полицейских себя оправдала: они дождались, пока Дава заснул в своей палатке прямо с бычком от сигареты в зубах, и в считанные секунды палатка была снесена. На Даву надели браслеты, но, продержав какое-то время в участке и свозив на психиатрическую экспертизу, в конце концов отпустили, открыв, правда, против него дело о «нарушении общественного порядка».

Потом он всё добивался встречи с членами парламента, посылал им какие-то письма и программы, писал в международные организации, жалуясь на дискриминацию, но все эти его усилия успеха не имели.

Мы старались помочь ему как могли с работой. От всего остального – денег, угла и прочего – он всегда категорически отказывался. Вразумлять его было бесполезно.

– За кого ты воюешь в этом мире, где каждый за себя?! – как-то не выдержал и спросил его я. – Ради чего?!

– Ради справедливости, – уверенно ответил он. – Мы бы уже давно победили, если бы не предатели среди нас, – с досадой сказал Давид.

– Слишком уж много этих предателей, – с иронией сказал Сэм. – А может быть, просто каждый за себя?

– Наверное, – подумал я. – И мы с тобой, приятель, тоже.

Я испытывал чувство вины перед Давой, но, с другой стороны, давно уже разуверился в пользе всяких протестов и революций. Все они приводят лишь к одному: смене одних прохиндеев на других. Поэтому я решил идти по пути советской интеллигенции: найти свою, пускай и не слишком уютную нишу в новой жизни. А остальной мир… Он заботит меня так же, как и я его. Что нам друг до друга?!…

Потом Давид вовсе исчез из виду, и за всё время до этого дня я видел его лишь однажды из окна автобуса: он с кем-то разговаривал в районе старой автобусной станции, по виду – с таким же бедолагой, как и сам. Он сильно постарел, осунулся, лицо стало красным, линзы очков ещё толще, и стоял, он опираясь на палочку.

«Что это вдруг он у меня из головы не идёт с самого утра?» – подумал я и почему-то почувствовал тревогу, – «нужно позвонить приятелю».

– Давид умер, – вместо обычного приветствия «Привет, Котовский!» (так он называл меня за давнюю привычку брить наголо голову) сказал мне Сэм в телефон.

Услышав эту новость, я в расстерянности замер и ничего не мог сказать в ответ. Мне никогда не приходила в голову мысль о том, что Давид когда-нибудь может умереть, хотя для этого было достаточно предпосылок и уже давно. В Израиль он прилетел немолодым и с целым букетом болячек, а с годами этих болячек лишь прибавилось, да и пил он с каждым годом всё сильнее.

– Как ты узнал? – спросил я.

– Он из больницы ещё позавчера звонил. Я хотел к нему в выходные зайти. Опоздал… Не думал, что всё так быстро случится.

«Телефона у Давы не было. Наверное, попросил у кого-то в больнице», – подумал я.

Тут же собравшись, я поехал к Сэму. Сэм казался совершенно разбитым и уже выпившим. Смерть друга ударила по нему.

– Уже по нашим рядам бьёт, – сказал он, когда мы молча помянули нашего друга.

– Да ладно, – ответил я. Мне очень хотелось надеяться, что всё-таки ещё не по нашим.

– Давай ещё помянем, – сказал Сэм. – Это ведь не просто Дава умер. Это наша эпоха умерла, знаменем которой он был.

Я кивнул в знак согласия, и мы выпили ещё. Потом мы поехали в больницу и уладили разные формальности с похоронами нашей эпохи.

Саша

«Всегда найдется бедняк, который за все заплатит».

Жорж Сименон

– Саша пошел искать работу, а его убили, – сказала мне сашина мать. Когда она говорила, вид у нее был совершенно отрешенный, а взгляд отсутствующий, и от этого все случившееся казалось еще более страшным.

Я никак не мог осознать трагедию, которая произошла с моим другом, возможно потому, что человек никогда не сможет ни примириться со смертью, ни принять или понять ее.

– Как же так?! – все еще не мог поверить услышанному я, – Ведь еще утром я видел его живым и невредимым, полным сил и оптимизма, а вечером мы собирались на курсы иврита.

Смерть таких людей, как Саша, меняет мир. Без них он делается каким-то тусклым и унылым. А в нем было что-то такое, что притягивало к нему людей.

Саша был совершенно бесхитростным и очень добрым. Многие пользовались его добротой, но он никогда даже не думал о том, что его используют и не замечал насмешек за своей спиной.

Ту плачевную ситуацию, в которой большинство из нас оказались после приезда, он воспринимал как временные трудности, хотя сам никак не мог найти постоянную работу и все время перебивался случайными заработками. Но как бы плохо ни было ему самому, он никогда не ныл и всегда всем готов был помогать.

Таким он был, Саша – добрый, открытый и ужасно непрактичный.

Он готов был браться за любую работу, а все свободное время либо учил иврит, либо читал книги по иудаизму или философии.

Мать приехала в Израиль из-за него. Идеи и энтузиазм сына совсем не привлекали ее, но она была уверена, что без нее ее единственный непрактичный сын сгинет в чужой стране.

Это была тихая, очень кроткая женщина, в одиночку вырастившая сына. С родными у нее всегда были сложные отношения, и она уехала из дому, когда ей исполнилось шестнадцать лет. После окончания техникума она всю жизнь проработала в аптеке, подрабатывая уборкой подъездов. Сашу она родила, когда ей было уже за тридцать. Первый ее муж оказался потомственным алкоголиком и тунеядцем. После развода она решила больше замуж не выходить, но хотела родить ребенка.

Родственники допытывались, от кого она родила Сашу, но она никому об этом так и не сказала.

– Байстрюк! – со злобой сказали близкие и совершенно отвернулись от нее.

Но ей было плевать на них. Всю свою жизнь она жила и дышала лишь своим единственным ребенком, а выпавшие на ее долю несправедливости и невзгоды она воспринимала покорно, как должное, и никогда не роптала на судьбу за то, что жизнь сложилась совсем не так, как ей хотелось бы.

Саша с детства был особенным. На улицу, поиграть с другими детьми, его нужно было чуть ли не силой тащить. Вместо игр с другими детьми он предпочитал чтение книг или что-то рисовал в своем альбоме.

Читать Саша выучился в пять лет, любил книги и читал запоем. Другие дети считали его странным, таких, как Саша, сейчас принято называть «ботаниками». Еще будучи ребенком, он на все имел свои суждения, к шестнадцати годам освоил английский, французский и испанский настолько, что читал книги на этих языках без словаря. Языки давались ему удивительно легко, но были у него способности и к точным наукам.

Его знала вся школа как чудаковатого гения. Любили его все, потому что. несмотря на странности, он был совершенно безотказным, всегда и всем помогал на контрольных и экзаменах, у него можно было проконсультироваться по любому вопросу, казалось, не было такого чего бы он не знал.

Пока Саша учился в школе, мать не могла на него нарадоваться, была совершенно счастлива и старалась баловать сына как могла. Но Саша был совершенно безразличен к материальным благам, и мать даже обижалась, что он отказывается от ее подарков и «ничего не хочет».

Проблемы начались, когда Саша поступил в университет. Собственно, здесь мы с ним впервые и познакомились. Сначала он учился на механико-математическом, потом ушел на химфак, а оттуда вдруг на историю. Здесь он постоянно спорил с преподавателями и не раз ставил некоторых из них в тупик. Те, в свою очередь, его побаивались и недолюбливали.

Однако одними спорами с преподавателями дело не обошлось. На третьем курсе он вдруг изъявил желание специализироваться по истории раннего христианства, и его со всех сторон стали предупреждать по поводу рискованности и необдуманности такого шага. «Запросто вылетишь из университета», – предупреждали его и приятели, и преподаватели. Но кончилось все тем, что он ушел сам.

На истфаке Саша успел проучиться два с половиной года, и за это время он неплохо освоил греческий и латынь настолько, что мог читать на обоих языках. Он все пытался найти отправную точку человеческой истории, которую искал все более углубляясь в древность: от ранних христиан к эллинистическому Египту, а оттуда к древним грекам и наконец, познакомившись с пятикнижием, утвердился во мнении, что Святая Земля – и есть та самая отправная точка в истории человечества, которую он ищет.

С тех пор Саша стал регулярно посещать синагогу, изучал под руководством раввина пятикнижие и священные книги иудаизма, готовясь к переезду на Святую Землю.

Мать переживала за него, боялась, что он свихнется, но раввин успокоил ее, что сын не пропадет, а наоборот, как самый способный ученик и вообще человек ревностно соблюдающий заповеди, обязательно найдет свое место в жизни.

Мать успокоилась, и тут ее сын сделал очередной крутой вираж в жизни – ушел из синагоги, разочаровавшись в своем учителе.

– Вы все толкуете по-своему, – заявил он раввину.

Тот был сначала обескуражен, потом они яростно спорили и, наконец, Саша решил для себя, что больше ему в синагоге делать нечего.

С тех пор мать постоянно тревожилась за его будущее. Началась «Перестройка», и бывшие одноклассники и сокурсники, которые высоко ценили Сашины способности, звали его в бизнес, но он категорически отказывался, заявляя им: «Это не мое».

Вдохновленный примерами Спинозы и Акосты, он зарабатывал себе на жизнь физическим трудом, работая в столярной мастерской, а в свободное время читал книги по истории и философии, готовясь к отъезду на Святую Землю.

Удручало мать и то, что сын с девушками знакомился, но ни с одной из них «серьезных отношений» так и не возникло. «Не мое», – уже привычно отвечал сын на вопросы матери. «А ведь сколько его знакомили с хорошими девушками, сколько у него было возможностей уехать в Америку», – с досадой думала мать. Об Америке он и слышать не хотел.

– Не смогу я там жить, – говорил ей сын, – Америка – царство бездуховности.

– Где же ты хочешь найти духовность? – улыбалась мать.

– На Святой Земле, – уверенно отвечал сын.

И мать в конце концов смирилась.

Собирались они первыми, но у них вечно не хватало каких-то документов, и в конце концов они приехали позже всех. С работой тогда было, мягко говоря, туго, но Саша не унывал: на первое время денег хватало, а там он обязательно что-то найдет.

Мать ухаживала за стариками, Саша мыл подъезды.

В тот день он ушел искать работу. Буквально в трехстах метрах от дома молодой палестинец лет девятнадцати вдруг бросился на него и пырнул его ножом. Нож был огромный, таким раньше резали скот на бойне. Убийца нанес Саше несколько ударов сначала в живот, а потом в шею, от которых Саша умер на месте.

Убийца попытался скрыться, но его задержали. На следующий день фото убийцы опубликовали в газетах. Было что-то патологическое во внешности сашиного убийцы: длинные торчащие наружу верхние зубы и ничего не выражающий взгляд. Это сочетание создавало ощущение какой-то ущербности. Потом еще по телевидению показывали суд над ним. Во время судебного заседания он смотрел на судей и охранников так, как будто не понимал чего от него хотят.

Буквально на следующий день после убийства Саши другой палестинец зарезал четырнадцатилетнюю девочку, когда та шла в школу. Разъяренная толпа едва не линчевала убийцу – его спасли подоспевшие полицейские.

А ночью подогретая пивом толпа принялась громить лавки и магазины в городе, выкрикивая «Смерть арабам!»

Погромщики искали прятавшихся в пекарнях и на стройках нелегалов из числа палестинских рабочих, многие из которых, чтобы сэкономить на проезде, оставались ночевать прямо на рабочем месте.

Под шумок толпа ограбила несколько киосков и магазинов. Крупные наряды полиции три дня успокаивали погромщиков, а политики из национального лагеря требовали выдворить из страны всех палестинцев, потому что только тогда прекратится террор, и для всех будет работа.

Труд арабов стоил очень дешево и поэтому многие работодатели, даже несмотря на все разгоравшуюся Интифаду, предпочитали нанимать палестинцев.

Правительство лихорадочно искало, кем заменить дешевую рабсилу арабов, и для этого завозило в страну таиландцев и китайцев. С приездом «русских» проблема наконец разрешилась, и палестинцев перестали брать на работу в Израиле.

С тех пор прошло почти двадцать лет. После той резни какое-то время было тихо. А потом у нас стали взрываться автобусы. Чуть позже начались ракетные обстрелы наших городов.

Мать Саши по-прежнему живет в том же городе. Несколько лет назад ей предоставили место в доме для престарелых. Были у нее и другие варианты, получше, но она хотела именно здесь, в этом городе, чтобы «быть поближе к сыну», – как она говорила.

Одинокая женщина и кошка

Одна очень богатая женщина любила помогать бедным и убогим. Это было ее хобби. Бездомным она дарила одеяла и матрасы, чтобы им не было так жестко и холодно спать на земле. Голодных она кормила у себя по субботам в специально выделенном для этого помещении своего громадного поместья.

Делала она все это совершенно безвозмездно, требуя от облагодетельствованных ею лишь соблюдения субботы и ношения кипы (ермолки), если речь шла о мужчинах.

Впрочем, бездомные и без того везде надевали кипу – без этого им хуже подвали на перекрестках.

Будучи женщиной очень религиозной, она ревностно соблюдала субботу и все религиозные праздники. Из синагоги она всегда выходила с чувством честно выполненного долга.

Впрочем, заботилась она не только о людях, но и о животных. Она даже выделила специальное место в своем имении для бездомных животных – кошек и собак. Здесь их кормили, и у них была постоянная крыша над головой.

Как-то раз дети принесли ей где-то найденную кошку. Кошка была еще совсем маленькой. От нее пахло помоями, и сама она была худющая, с какой то бесцветной шерстью. Ее было жалко, но гладить не хотелось.

Женщина задумалась, что же с ней делать. И тут ее осенило. Она вспомнила про одинокую старушку, которая жила в районе, политкорректно именуемом «для слабых слоев населения». «Старушка наверняка обрадуется существу, которое скрасит ее одиночество», – думала леди, приходя в восторг от собственной доброты и находчивости.

Леди была чрезвычайно демократична и сама отвезла старушке подарок.

И старушка действительно была рада кошке. С тех пор как дети разъехались, – кто в Нью-Йорк, а кто еще дальше на север – в Канаду – все ее общение состояло из магазина, где она покупала самое необходимое, телефонных звонков и телевизора.

Отказывая себе во всем, иногда даже в самом необходимом, она каждый раз урывала крохи от своего пособия по старости, собирая деньги на поездку к детям. «Скоро, уже совсем скоро», – предавалась своим мечтам старушка.

Ее внуки родились в далекой Америке, и она мечтала наконец увидеть их не только на фотографиях, но и обнять. Она давно приготовила для них подарки и с нетерпением ждала той заветной минуты, когда наконец поднимется по трапу самолета, на котором полетит к детям и внукам.

Но чем сильнее она подгоняла время, тем медленнее тянулись часы и дни. Как будто бы ей назло. Особенно ночью, в часы бессонницы.

«А теперь время не будет тянуться для меня так мучительно», – радостно подумала старушка, увидев кошку. Она приготовила для кошки блюдце, куда налила чуть теплого молока.

– Пей, – ласково она сказала кошке, – А я схожу за едой для тебя. Ты что больше любишь: рыбу или курицу?

Кошка не ответила, сосредоточено лакая молоко. Старушка протянула руку, чтобы погладить ее, но кошка отпрянула и зашипела.

Старушка вздохнула, как мать, которой ничего не остается, как смириться с трудным возрастом своего ребенка, и отправилась за едой для своей кошки.

Тем временем кошка, обследовав всю квартиру, выбрала себе подходящий угол на диване в гостиной и задремала.

Страницы: «« 345678910 »»

Читать бесплатно другие книги:

Миф о Тимошенко, в котором сплелись правда и ложь, клевета врагов и восторженные фантазии стороннико...
Блестящий двойной детектив, созданный итальянскими писателями-интеллектуалами Паоло Ди Редой и Флави...
Чем подданные могут заслужить милость короля в неспокойное для страны время?...
На планете живут две человеческие расы – ангелы и люди, две ветви одного, некогда общего вида. Первы...
Он один в этом мире – маленький мальчик, которого все зовут Малыш. На вид ему шесть лет, но мало кто...
Жил-был хороший человек по имени Вася Собакин. И было у него все. Или почти все – любимая жена Ленул...