Пляшущий ангел Овтин Леонид

Не знал этого и его психотерапевт, Николай Юганов, который, впрочем, нужен ему был вовсе не как врачеватель души, а как товарищ, с которым он по-братски общался, не утаивая от него ни малейших подробностей, обходя только одну деталь – ту, о которой просил его Василий Валерьевич. Юганов не знал этого вовсе не потому что был плохим психотерапевтом, а потому что Дмитрий не раскрывался перед ним, как должен раскрыться пациент перед психоаналитиком. Говоря о своих интимных утехах, Грым со смаком описывал все действия и ощущения, но как только Николай Георгиевич задавал вопрос: «Что тебе после этого снилось?» или: «О чем думал, когда грустил до того, как гульнул?», отмахивался: «О том же, о чем и все живые люди – где найти бы гарную дивчину».

Набрав снова адрес уже приевшегося порно-сайта, Дмитрий посмотрел на настенные часы, и, отметив, что с того момента, как секретарша пообещала приготовить материал, прошло больше получаса, решил снова переключиться на сайт с животными. Свой поступок он мотивировал тем, что Ирина Владиславовна может явиться не через полчаса, а раньше – через минут десять-пятнадцать, а он, увлекшись просмотром неприличного видеоматериала, может ее не заметить, что нанесет небольшой вред его репутации серьезного начальника.

Кроме того, просмотр порно-видео немного напрягал его психически, а это напряжение ему сегодня как раз совсем некстати: нужно проштудировать информацию, приготовленную Ириной Владиславовной, затем зайти к психологу, который обещал ему серьезный тест.

Вполне возможно, этот тест потребует серьезных интеллектуальных усилий – поэтому надо не напрягаться психически, и хорошо расслабиться после умственной работы.

Дмитрий Сергеевич так и сделал. Он лениво разглядывал фотографии животных, пока секретарша не положила на его стол внушительную кипу бумаг. Затем, перед прочтением материала, отдохнул минут пять, откинувшись на спинку своего мягкого кресла и прикрыв глаза. А после чтения пошел в бизнес-центр – чтобы хорошенько расслабиться в сауне. Он даже не играл в бильярд и не взял с собой никого из своих товарищей – чтобы случайно не перенапрячься морально.

Перенапрячься морально в обществе своих товарищей Дмитрий мог проще простого: стоило только товарищу спросить его: «Что ты сделал за свои два с половиной года?». Подобные вопросы выводили Грыма из себя. Он сделал не много, но до него этого не делал никто.

Нелегальные ларьки и палатки никто и не думал ликвидировать, пока Дмитрий Сергеевич не засел в Гордуме. Он, понимая, что подобные явления мешают торговле государственных магазинов и нелегально торгуют запретными товарами – петардами, дешевым вином и «паленой» водкой, принял решение по их ликвидации. Ликвидация была сделана незамедлительно. Правда, потом коллеги Дмитрия по политическому труду посмеивались над ним: «Ты бы еще на время обеда торговлю спиртным запретил – чтоб заводские рабочие не напивались». Дмитрий такие насмешки считал проявлением малодушия и низкого интеллекта. Сильный человек радеет за свое государство и не позволит, чтобы граждане портили себя некачественным алкоголем и игнорировали государственные магазины с качественными товарами. Факты вроде того, что петарды у нелегальных торговцев были вполне качественными, а в магазинах уже давно заменяют фирменную водку «паленой» Дмитрия Сергеевича почему-то не волновали, хоть он неоднократно сталкивался с ними, когда еще был «человеком из серой массы», даже не помышляющим о карьере политика.

Выходил из себя Грым – потому, что кроме ликвидации «непристойных» торговых точек не сделал ничего. Но сам он, разумеется, свое негодование мотивировал другими моральными факторами: во-первых – он один мыслящий из всех своих коллег-депутатов, которые, хоть и вносят какие-то корректировки в социум, но все же не стоят своего оклада, – именно поэтому он и не может сделать больше пользы для государства – потому что коллеги не окажут нужной помощи, а только покажут ему свои клыки, как они делают накануне съезда или конференции; во-вторых – он сейчас в том возрастном периоде, когда мужчина окончательно крепнет морально. Этот возраст придумал он сам. Он так и сказал Ромке Белякову: «В тридцать лет мужчина готовится к среднему возрасту – поэтому все переживания у него проходят в эдаком депрессивно-меланхоличном настрое». На вопрос Романа: «Почему так должно быть?» Грым привычно вышел из себя: «По качану! Посиди в Думе – и узнаешь, почему!». Потом быстро взял себя в руки и пояснил: «Чем больше ответственности – тем больше переживания. Чем больше переживания – тем тяжелее морально. Ты просто занимаешься бездельем – вот тебе и легко. А посиди в думе… Или, хотя бы, поработай где-нибудь в бухгалтерии – сразу хорошенько ощутишь».

Романа эти объяснения ничуть не убедили в правильности умозаключения его товарища, но он решил не расспрашивать его больше – с целью сохранить дружеские отношения и спокойствие Грыма.

6

Войдя в кабинет Юганова, Дмитрий застал психолога в компании миловидной шатенки лет тридцати пяти. Шатенка отвлеклась от своего рассказа и мило улыбнулась Грыму: – Здравствуйте, молодой человек. Я сейчас освобожу помещение. Подождите, пожалуйста, минуточку.

– Да на ради бога. Вы вовсе не мешаете. Это я – незваный гость. Николай, может, я выйду?

– Нет, нет, Дмитрий Сергеевич, присаживайтесь вон на тот стульчик.

– Психолог указал Грыму на стул возле своего стола. – Надежда Алексеевна, мы созвонимся завтра. Сейчас у меня сеанс. Серьезный сеанс.

– Да на ради бога. – Заулыбалась женщина и украдкой покосилась на Дмитрия. – Вы вовсе меня не напрягаете. Хоть послезавтра звоните. До завтра.

Надежда Алексеевна подошла к выходу и, делая прощальный жест ручкой, как-то подозрительно посмотрела на Грыма. Тот опешил и, боясь казаться смешным, тоже махнул милашке рукой: – Прощайте.

Когда женщина вышла, Юганов глубоко вздохнул и сказал своему пациенту: – Нимфоманка.

– А с виду – солидная барышня. – Грымов недовольно поморщился.

– Даже вызывающая крайнее доверие и уважение.

– Да. – Психолог снова тяжко вздохнул. – Самая проблема – не в том, что она хочет и в тоже время не хочет излечиваться, а в том, что таких как она – большинство, и далеко не все они считают себя больными. Знаешь Сальвадора Дали?

– Да кто ж этого безумного гения не знает… Он тоже был нимфоманом?

– Жена его, Гала. – С горькой усмешкой ответил Николай. – В молодости и в зрелости наслаждалась своей болезнью, а в старости – кидалась с дикой похотью на первого встречного.

Дмитрий не надолго задумался. Потом с грустной задумчивостью поглядел на своего врача: – Знаешь, по секрету тебе скажу, с моей матерью было аналогичное, но она уж, почитай, лет пять (если не больше) как не болеет.

– Значит, она – из тех немногих единиц, которые лечили себя, сами не зная об этом. Лечили – потому что просто хотели жить, а не существовать, заглушая крик больной души преходящими явлениями. Молодец, мудрая женщина.

– Я тебе больше скажу… Это при том, что она не верит ни в бога, ни в черта. Мой отец будто бы знал, что она перестанет прелюбодействовать. Я этого терпеть не мог, а он всегда мне говорил: «Она изменяет мне физически, но не духовно».

– Это верно. Те, кто изменяют физически, и не заражены духовным фанатизмом – те мудрее и духовнее большинства, которые заменяют свою духовность духовным фанатизмом, а любят только физически, при этом страдая, стеная, и пеняя на всех, кого угодно, но только не на самих себя. Ладно, слушать меня можно бесконечно и с удовольствием, но война войной, а тест – по расписанию. Давай-ка, пивни водички, – Юганов пододвинул Дмитрию небольшой графин с водой и подал пластмассовый стаканчик, который взял со столика, стоящего у окна. – Если чувствуешь небольшую жажду, да и начнем.

Грым налил воды из графина, выпил.

– Ну, давай, наконец, начнем…

– Давай. Только вначале скажи, ты много пьешь антидепрессантов?

– Не очень. Раз-два в день пью «Сан-драйв».

– Насколько я понимаю. – С заметной тревогой сказал Юганов. – «Сан» – это солнце, а «драйв» – это драйв, то есть всплеск, взвод, и тому подобное…

– Ну да. Он меня здорово тонизирует. Еще иногда настойку пиона уклоняющегося пью. Нормально?

– Многовато. Ты знаешь, ты лучше пей по необходимости настойку пиона, а этот солнечный драйв исключи из рациона… Так?

«Не так» – этот ответ Николай прочитал по брезгливо-хмурой физиономии своего подопечного.

– Ладно. Дело твое, но я бы все-таки настоятельно порекомендовал тебе пить как можно меньше антидепрессантов, даже если этот «солнцедрайв» и ничуть не вреднее «пиона уклоняющегося». И так, приступаем к тесту. Ничего сложного. Ничего противного. Я говорю слово, ты – схожее по смыслу. Не думай. Просто – я говорю: «паровоз», ты: «гудок». Как понял меня?

– Отлично понял. Железная дорога.

– Угу. – После недолгой паузы ответил психолог, и, смущенно покашляв, сказал первое тестовое слово: – Сладость.

– Тортик.

– Помада.

– Очень красивые коричневые губы. И тонкие, слегка волной. Я такие губы любил в свое время. Жаль, безответно.

Говоря об этих губах, Дмитрий вспомнил недавнюю встречу с Ларисой.

Дело было поздним вечером. Грым случайно оказался возле дома Ларисы и решил зайти к ней. Он не видел Лару с тех пор, как она вместе с Леной Карамновой устроила ему ту душещипательную встречу, от которой у него даже сейчас – по прошествии почти десяти лет, пробегает по спине легкий холодок.

Лара была любезна, но держалась с ним как-то отстраненно – так как держится с ним Ирина Владиславовна. Впустив Дмитрия к себе в квартиру, Лара поздравила его с тем, что он стал депутатом, пожелала ему политических успехов, и предложила чаю.

Дмитрий отказался от чая и поинтересовался у старой знакомой о ее теперешнем положении.

– Пока не работаю. Скоро, надеюсь, устроюсь. «Визиалу», вроде, нужны программисты.

– Если хочешь, я дам тебе работу. – предложил Дмитрий, и, хитро сузив глаза, добавил с лукавой улыбкой-ухмулкой: – Если денежки нужны…

– Денежки бы не помешали. – Ответила слегка удивленная Лара. – А что за работа? Уж не одноразовая ли?

– Мне не очень ловко говорить. – С наигранным смущением ответил депутат. – Но твоя внешность и харизматичность, прости, спровоцирует самого Иисуса Христа… Именно так. Разовая…

– Я как чувствовала, – С томной улыбкой ответила Лариса. Казалось, непристойное предложение ее ничуть не задело. – С того самого момента, как ты позвонил в дверь. Ты, может, лучше к Лене обратись?..

– Обращался. Она уже не занимается про… – Не договорив полностью слова, молодой политик потупил взгляд, на щеках его появились легкие румянцы. Чтобы как-то рассеять ощущение позорного ступора, он хлопнул ладонями по подлокотникам кресла, в котором сидел, и, резко вдохнув носом воздух, промолвил: – Прости.

– Лена не занимается проституцией. – С издевательской ухмылкой проговорила женщина. – А я, значит, занимаюсь!..

– Прости, Лариса. – В очередной раз извинился Дмитрий, направляясь к выходу. – Сейчас такие времена, такие нравы… Я даже батьке родному не верю. Прости. Я, ей-богу, не хотел подумать о тебе дурного…

– Да ладно. – Подумав с полминуты, ответила женщина. – Вообще, в таких случаях – когда хочешь предложить женщине деньги за интим-услуги – надо очень тщательно думать. – Проводив сконфуженного Дмитрия до двери, она добавила: – Притом, не только о себе и о теперешнем времени с его нравами, но и о той женщине, которой собираешься предложить разовую работу.

Пообещав своей старой знакомой впредь быть более вдумчивым, Дмитрий душевно распрощался с ней, пожелав спокойной ночи, успехов в будущей работе и полного ажура в семейной жизни.

– Мяч.

– Мишка. Медвежонок с мячиком. У меня была такая игрушка. Мне подарили ее на пять лет.

– Птица.

– Окно… – Дмитрий заметил во взгляде психотерапевта легкое замешательство, и пояснил: – Потому что полдня назад птичка дюбнулась мне в окно… Или так нельзя?

– Можно, чего ж нельзя. Политика…

При каждом ответе Грыма Николай Георгиевич вглядывался в его глаза, наблюдая за реакцией его зрачков.

– Государство.

Здесь психотерапевт заметил, как зрачки его подопечного заметно расширились, а лицо чуть напряглось.

– Любовь.

– Мама.

– Почему «мама»?

– Потому что мама меня любит больше всех. Еще бабушка. Но та, кажись, охладевает. Как узнала, что я скоро стану…

– Президентом?

– Прости, Николай Георгиевич, – военная тайна.

– Цветок.

– Роза. Я однажды подарил одну розу сразу двум девушкам. Одну розу – сразу двум, но ни от той, ни от этой – ни ответа, ни привета… Пришлось самому заявляться. Заявился – через десять лет.

– Ну и, пожалуй, хватит.

– Хватит?.. Я думал, это только начало! – Грым говорил, словно ругался, – отрывисто, резко и каждую фразу сопровождал недовольным взглядом в сторону Юганова. – Так готовился! Я в училище перед экзаменом легче себя чувствовал!

– Ну, если хочешь, давай еще… – как можно спокойнее предложил Николай Георгиевич. – Можно проверить способности твоей памяти, способность к раскрытию скрытых творческих способностей, способность к политической деятельности. Кстати, ты себя перед сессией как чувствуешь?

– Николай Георгиевич, ты глумишься! – Дмитрий Сергеевич сказал спокойно, но его взгляд выражал нечто среднее между ненавистью и подозрением.

– Ничуть. Ты мне платишь – я тебя лечу. И никаких вольностей. Ну, не хош – как хош. Давай поговорим тогда о чем хош…

– Давай поговорим о снах. Что бы это значило – снится мне, что я в саду у бабушки. Но сад этот намного красивее, хотя я знаю, что он должен быть попримитивнее. Будто бы это вовсе не бабушкин сад, а нечто райское. И остаться в нем хочется, и чувствую (не столько чувствую, сколько просто знаю), что просыпаться пора, и не буду больше никогда в этом саде. А остаться хочется – аж до боли в мозгу!

– Давай, я задам тебе домашнее задание?.. Только не говори, что опять глумлюсь…

– Да ну на фиг. Проехали. Давай свое домашнее задание.

– Ты напиши мне десять вариантов своего разъяснения этого райского сна, а я прочитаю…

– И что дальше?

– Дальше – мы будем работать, – с целью помочь тебе сбалансироваться психологически. Это будет началом. Идет?

– Идет. – После недолгого раздумья ответил Дмитрий. – Почему бы и нет. Я зайду к тебе в следующий четверг. О’кей?

– В любой день. Только звони за часа три-четыре.

– О’кей. Ну, до завтра.

Пациент размашисто хлопнул доктора по протянутой ладони и, пожелав всего хорошего, покинул его кабинет.

7

Выйдя на терраску, Василий Валерьевич посмотрел на хмурое небо с редкими перистыми облаками, закурил сигару, и неспешно подошел к воротам. Отодвинув металлический засов, он скинул крюк, закрывающий калитку изнутри, и побрел обратно к терраске.

Несколько минут пожилой мужчина стоял на крыльце, привалившись плечом к балке, выдувая сизые клубы сигарного дыма. Услышав классическую мелодию, он вынул из кармана спортивного костюма мобильный телефон.

– Да, Витя… Да, да, дома… Давай, заходи, сто лет тебя не видел… Недели две – это по-моему времени сто лет… Давай, Витек, жду тебя с распростертыми объятиями.

Через четверть часа Витек сигналил возле ворот Валерьевича. Сам хозяин участка в это время находился в гостиной. Стол был уже завален яствами. Наполнив чашки кофе из кофеварки, Василий Валерьевич побежал к воротам.

Витек, невысокий, лысоватый мужчина лет пятидесяти, в сером костюме, который делал его тщедушное тело еще более непривлекательным, вылез из автомобиля и, улыбаясь во весь рот, протянул старику руку: – Здравствуй еще раз, Василек. Сто лет ты меня не видел, да?..

Друзья тепло обнялись.

– Алкоголь не предлагаю. – Сказал Василий Валерьевич другу, входя в гостиную. – Ты за рулем. Правильно?

– Правильно. – Согласился Витек. – Давай-ка лучше кофейку завари.

– Уже. – Валерьевич показал на дымящиеся чашки. – Присаживайтесь, Виктор Иванович. Угощайтесь всем, что душе угодно. Мясца, правда, нет. Ну, ничего, зато, вон, пирожные, яблочки, персики.

– Да, – друг Валерьевича довольно улыбнулся, вкинул в рот кусочек яблока, порезанного «кувшинкой». – Яблочки, персики – получше мясца. Особенно в нашем возрасте. Да и вкуснее.

Друзья несколько минут молча ели, изредка прихлебывая кофе. Потом Виктор Иванович сказал:

– Был вчера на этой пьяной базе, где раньше наш товарищ Грым работал. Ему как раз вот там-таки самое место. Ты дай ему внепартийное задание – сходить на бывшую свою работу, пообщаться со своими бывшими товарищами по железному делу.

– А что, это бы и не помешало. – Сказал Василий Валерьевич после недолгого раздумья. – Ему это не помешает – для встряски. Пусть нутром ощутит свое геморройное прошлое, из которого его Костя Шанхай вытащил. А то он и Шанхая позабыл. А зря. Вот только что ему сказать?

– Скажи: акция – для укрепления легитимности партии. Или, думаешь, не поведется?

– Поведется, от чего же не поведется…

– С тобой-то хоть общается?

– Попробовал бы не общаться… – Ухмыльнулся старик. – А вообще-то…

– Что, уже не надо?

– Как-то жалко его. Жена от него ушла, постоянной подруги нет, с товарищами практически не контачит. Постоянно какой-то удрученный.

– Что-то я не припоминаю, чтоб он был женат…

– Пока по палаткам и ларькам шастал, жил гражданским браком. Потом его женщина от него ушла. А женщина хорошая – красивая, веселая, умная, работящая, без дури, по дискотекам никогда не шлялась, только так, на какую-нибудь культурненькую программку сходит – на разномастные танцы, на вечер певцов из близлежащих городков…

– Чего ж так?

– Это разве плохо?.. – Валерьевич от возмущения чуть не поперхнулся кофе. – Девке было уже за четвертак! В таком возрасте надо быть слегонца «того», чтоб зависеть от тусовок, дискотек, пьянок и по рукам ходить!

– Это ты прав. – Засмеялся Витек. – Безусловно, прав. Я говорю: чего ж она ушла-то от него?

– Не понравилось ей, что он будет связан с политикой. У женщин свои причуды. Ты ж знаешь…

– Знаю, но все равно не понимаю. Ладно, это дело их, женщин этих… А на базу свою пьяную пускай сходит. Это не повредит. Как ты считаешь?

– Да, не повредит. – Старик взял с тумбочки, на которой стоял телевизор, мобильный телефон, и набрал номер Дмитрия Грымова. – Дмитрий Сергеевич… Добрый вечер. Как ваши дела?.. Компромат на коллегу?.. Это надо решить… Нет, нет, не шуточки, не пустячки! Заезжай немедленно ко мне! Это приказ! Как понял меня, товарищ депутат?.. Не «ладно, может быть завтра», а чтоб через час, максимум через полтора, был у меня! Как понял меня?.. Вот, молодец. Я ж помогаю тебе твои проблемы решать… Ты сам решишь?.. – Василий Валерьевич с недовольным, хмурым лицом долго слушал, что говорит ему Грым. При этом на щеках его играли легкие румянцы, а на лбу проступили бисеринки пота. Потом ответил, с трудом подавляя гнев: – Дмитрий Сергеевич, ты, конечно, работаешь, но!.. С людьми, стоящими чуть повыше тебя, извини, не ты общался! А неуставные ларьки и палатки, тем не менее, изничтожили!.. Так было угодно не только тебе?! Да, но барыш за это получил именно ты! Народ считает, что это – именно твоих рук дело! Так что ты все-таки уважай своих непосредственных помощников, Дмитрий. Хорошо?.. Вот и хорошо. В общем, чтоб… Давай, золотой мой. До встречи. – Положив телефон на стол, пожилой человек потрогал ладонью вспотевший лоб, усмехнулся: – Ну, чудик! Обязательно из себя выведет!

– Что чудик, то чудик. – Согласился Виктор Иванович. – Я, Васек, если честно, не понимаю, зачем вы вообще запустили этого мыкитку в политику…

– Не волнуйся. – Старик ответил мягко, но брови его важно приподнялись. – Мы знаем, кого куда пускать. Он никого не опозорит, – слава Виталику и Иришке. А три тысячи «зелени» каждый месяц еще никому не мешали. Верно?

– Да уж. – Усмехнулся товарищ Валерьевича. – «Зелень» еще никому не мешала. От зеленого цвета, говорят, глазам легче. Дай бог, чтоб не полегчало настолько, чтоб вообще ничего не видеть акрамя грошей.

– Ну, скажешь ты тоже!

– Это я так, к слову. Лично меня, вот, деньги немного сбивают с панталыку…

– Витя, если в пятьдесят шесть годков ты с панталыку не сбился, то уже и не собьешься. Поверь мне, старому льву. Кстати… – «Старый лев» встрепенулся, схватил мобильный телефон. – Надо звякнуть Косте Шанхаю. Пусть приедет, пообщается со своим протеже…

8

Дмитрий неспешно шел по безлюдной улочке, прикрытой с одной стороны гаражами, похожими на запущенные конюшни. Полная тишина, никакого шума дорог и прохожих. Эту извилистую дорожку, проложенную в частном порядке, скрывали заросли малины с пожухлой травой. В этих кустарниках прятались молодые ребята – любители покурить травку, выпить «паленой» водки, или совершить еще чего более непристойное.

Воздух был теплым, солнце тускло горело и багровело на бледном небе. Сухие листья недвижно лежали на темной земле. Туман скрывал все рваные края центра города, оставляя торчать лишь высоченную башню.

Грым любил прогуливаться по этой местности. Эта прогулка давала хороший расслабляющий эффект его уставшему мозгу, перегруженному житейскими неурядицами и политическими соображениями.

К житейским неурядицам он относил постоянные понукания и нравоучения родителей – по поводу его политического бессилия, и отсутствие постоянной сожительницы.

Он с легкостью заводил знакомства с дамами не очень строгих нравов, которых находил в ресторанах и кафе. Знакомства переходили в более-менее серьезные отношения, продолжающиеся несколько недель, или – в лучшем случае – два-три месяца. За два года своей политический карьеры он поменял множество таких сожительниц, и ни одно из этих сожительств не доставило ему желаемого удовлетворения, не считая, конечно, регулярных плотских удовольствий и удовольствий от посещения шикарных ресторанов и совместных туров в экзотические города.

Во всех этих знакомствах не было бы никакой необходимости, если бы у него была постоянная женщина, которую он любил бы всей душой и сердцем. И знать не знал бы он этой щемящей тоски, которая, впрочем, при расставании с очередной пассией была менее ощутимой, чем при сожительстве с ней, и не приглушал бы свои возбужденные нервы антидепрессантами.

Так могло бы быть, если бы от него не ушла Катя…

Катя ушла от Дмитрия ровно за день до того, как он стал депутатом Городской Думы.

Он не один сожалел об этом. Сожалели об этом и его родители, и тетка со своим мужем, и бабушка Агафья.

Бабушка Агафья была настолько потрясена, что однажды заявилась к Кате домой с целью уговорить ее вернуться к Диме. Разговор был коротким и, как и ожидала Агафья Алексеевна, беспочвенным.

Коротко поговорив с девушкой о деревенской жизни, Агафья Алексеевна спросила у нее разрешения задать ей личный вопрос. Катя, предугадывая тему вопроса, нахмурилась: – То есть, поругать меня. Так?

– Вовсе нет, дочка! Вовсе нет! Вовсе нет, Катя, – в очередной раз повторила старушка, с силой сдерживая предельное волнение. – Разве я право какое-нибудь имею ругать тебя!.. Просто мне не очень понятно – почему ты от него убежала…

– Вы ведь сами своих дочек учили: «без любви – не жизнь»…

– Это да, это да… – Старая женщина уже почти успокоилась, но говорила отрывисто, немного запинаясь. – Ты, конечно, сама себе хозяйка, но он ведь…

– Он! – гневно перебила Катя. – Хорошо проявлял эмоции, но не любил. Поверьте. И вообще, как может глупый человек любить?..

– Это ты тоже права. – Тяжело вздохнула Агафья Алексеевна, суетливо поправляя воротник пальто. – Мальчик, конечно, не очень умный, но он ведь все-таки…

– Растет! – снова перебила девушка. – Я не считаю это ростом! Вы – как хотите, а я – не считаю! Как можно расти, занимая место, на котором даже не знаешь, как сидеть!.. Вы уж не обижайтесь, бабушка Агафья, я не могу так.

– Я понимаю, Катя. Что ж я, из ума выжила, что ли… Ну ладно, всего тебе хорошего.

Провожая Агафью Алексеевну, Катя попросила ее обращаться за помощью, если будет надобность, и еще раз попросила не обижаться.

Пройдя где-то с километр, Дмитрий Сергеевич развернулся и побрел в обратную сторону. Прогулка немного успокоила его, но мысль о том, что надо наведаться к родителям и выслушать недолгие безобидные нотации, вызывала легкое неприятное ощущение. Поглядев по сторонам, Грым заприметил неподалеку небольшое кафе, и, ускорив шаг, двинулся к нему – с целью заглушить неприятное ощущение небольшой порцией хорошего коньяка или виски.

9

Агафья Алексеевна шла быстро, часто и сильно дыша. Эта отдышка была вызвана не столько ее спешкой, сколько душевным волнением – оттого, что внук вчера приехал к ней в обществе девицы легкого поведения. Чтобы как-то унять неприятное волнение, бабушка решила наведаться к соседке, и специально сидела у нее четыре часа, терпеливо выслушивая не очень интересные истории о внуках, кавалерах из далекой молодости, и о теперешнем президенте, который.

Отворяя калитку, бабушка посмотрела в окна своего дома и, завидев там накрашенную девушку в коротком пестром платье, резко и тяжко выдохнула.

– Где ты была, бабушка? – обратился к старушке внук, выходящий из дома.

– Где надо, там и была. – С обидой ответила Агафья Алексеевна. – Твоя цаца еще не убралась?

– Нет. – Не сразу ответил Дмитрий, виновато потупив глаза. – Бабушка, поверь, я тоже ее не люблю. Тяжелая моральная нагрузка заставляет меня расслабляться в обществе этих цац.

– Может быть, может быть. – В этот раз бабушка ответила спокойно, но с плохо скрываемым раздражением.

В доме хозяйку ждала еще одна небольшая неприятность: на столе, помимо тарелок с пловом, фруктами, красовалась резная заморская бутылка с остатками бледно-желтого алкоголя на донышке.

Вошедший следом за Агафьей Алексеевной Грым тут же пояснил: – Бабушка, это я просто сегодня разгружаюсь: завтра с утреца у меня важная встреча – с моими бывшими коллегами по железному труду.

– Слава Всевышнему, хоть завтра пообщаешься с нормальными людьми…

– Ты считаешь, с нормальными?

– Да уж понормальней, чем твои депутаты-трутни!

Дмитрий ненадолго задумался. На этот мимолетный умственный труд его спровоцировала ассоциация: нечто подобное о его бывших коллегах-шоферах говорил ему Антон Лукавцев.

Как-то – еще в период своего слесарного прошлого – Дмитрий сказал Антону, что с удовольствием пристрелил бы большую половину своих коллег-рабочих. На что Лукавцев с полной серьезностью сказал ему: «Не стоит, Димка-бимка! Эти твои батоны, козлики, полторухи, бузуны необходимы человечеству. Они, конечно, гадкие индивиды, но они и не социопаты. Они необходимы социуму – как сорняки, с которыми познаешь цену простой травы и земли, когда выкорчевываешь их корни и обкалываешь об них руки!»

Подумав с полминуты, Грым решил, что и Лукавцев и бабушка Агафья в какой-то мере правы. Тут же в его притупленном сознании созрел не очень приятный для него вопрос: в какой мере они неправы? Этот вопрос созрел из ничего, и немного подпортил настроение Дмитрия, из-за чего был поставлен в разряд нетрезвых вопросов, засоряющих интеллект, и мгновенно забыт. Чтобы заглушить неприятное ощущение от этой неприятной деятельности своего подсознания, Грым прямо из горлышка бутылки выпил остатки из резной бутылки. Потом зашел в другую комнату, где находилась та самая цаца, вызвавшая бурную неприязнь его бабушки.

Девушка лежала на кровати, лениво поглаживая свесившейся рукой бахрому одеяла. Услышав скрип двери, она лениво перевернулась на спину и заунывным альтом проговорила: – Жаль, конечно, что здесь сходить некуда…

– Только вчера приехала, и уже скучно без кабачков и дискотек? – С неприязнью спросил Грым.

– Нет, просто как-то тоскливо.

– Тоскливо?.. Выйди в сад, прогуляйся. Или тебе это не катит?

Гламурная женщина на минуту задумалась. Потом с тоской промолвила: – Да. Я, видать, совсем испорченная. А мне всего лишь двадцать два годика…

– Так исправляйся, пока не постарела. – С улыбкой сказал Дмитрий. – Старость – не за горами. Мне вот всего тридцатничек, а я уже ощущаю себя старым.

– Ты и смотришься каким-то старым. – С невинной улыбкой сказала цаца, и, заметив, как блеклые глаза её ухажера яростно блеснули, тут же поправилась: – Ты просто передозировался. Ты так всегда выглядишь, когда перепьешь немножко.

– Да, я почти один литровую бутылищу умял.

Сказав это, политик посмеялся сам себя и пристроился возле цацы, забыв о бабушке, которая готовит ужин на кухне. А через минуту и вовсе забыл обо всех правилах приличия, забавляясь со своей временной сожительницей безо всякого стеснения и не сдерживая самых низких порывов.

Дама Дмитрия оказалась не совсем испорченной. После ужина она предложила Агафье Алексеевне помочь ей помыть посуду, чем приятно удивила старушку. Бабушка покосилась на руки девицы с длинными ногтями, раскрашенными всеми цветами радуги, и с трудом заставила себя мило улыбнуться: – Ну, если очень хочешь – пожалуйста… Грым некоторое время с блаженной улыбкой наблюдал, как его девушка помогает старой женщине. Потом пошел в сад. В саду он смотрел на благоухающие поздние цветы и мечтал о скором будущем – то есть, о повышении в своей карьере, которую, как уже известно, делал не он сам, а делали ему Ирина Владиславовна, Василий Валерьевич и несколько его приближенных. На душе у него был покой и блаженство. В такие моменты он пробовал сочинять стихи. Вот и сейчас ему в голову пришел стих:

Здесь вот, в бабушкином саде

Я любуюсь розой чайной

В предночной звездной прохладе,

В эйфории чрезвычайной

Это незатейливое стихотворение показалось ему довольно неплохим. Он даже решил записать стих в одном из своих блокнотов. Всего блокнотов у него было три: один – для записи информации, которую Ирина выделяла красным маркером, второй – для умных мыслей, третий – для стихов.

Запечатлев поэтические строки в блокноте, Дмитрий Сергеевич решил прогуляться по двору. Подойдя к хлеву, он поймал себя на мысли, что все еще хочет заглянуть в него, несмотря на то, что там нет никакой живности.

Бабушка Агафья не держала никакой живности: в восемьдесят восемь лет трудно следить не то что за животными, но и за собой.

Побродив с полчаса по двору, политик зашел в дом, принял небольшую дозу «Сан драйва», и лег спать.

10

Зайдя в кабинет Кузьмича, Иванов оповестил его – о том, что к ним в гости пришёл бывший горе-слесарь, который теперь занимает почетное место в городской Думе. Механик, увлечённый чтением журнала, никак не отреагировал. Тогда Юрий рассказал ему про Боцмана, который безуспешно чистит свой прогнивший радиатор и ругает свою долю.

Юрий Иванов рассказывал всё в жестах и в лицах, но Василий Кузьмич остался равнодушным. Лишь в самом конце рассказа – когда Иванов изображал, как Алексей бросает на землю прут для чистки сот, он оживленно закивал, усмехнулся, и, закрыв журнал, сказал: «Да, клоун этот Лёха Боцман…»

Зная, что Кузьмич больше ничего весёлого и интересного не скажет, шофер пожелал ему приятного чтения и вышел из кабинета.

Выйдя из административного здания, Иванов увидел Дмитрия Грымова. Политик был в потертом джинсовом костюме и старался держаться просто.

– Здравствуй, Юрий Викторович… – Сказал он своему старому знакомому.

– Здоровкались уже, Дмитрий… – Ответил шофер с ехидной улыбкой. – Как тебя там, по отчеству… Прости, не помню.

– Не обязательно. Как живете?

– Живем, как видишь. – Бесцветно ответил Иванов, глядя куда-то мимо собеседника. – Ладно, Дмитрий, извини, занят. Приходи, если хочешь, завтра – потрындим.

– Завтра – я занят. Ну, ничего, ничего. У вас завсегда работы – выше крыши. А я слыхал, у вас молодой слесарь работает? Как он? нечего, держится?

– Держится, чего ж ему не держаться. Работает получше чем ты в свое время. За бугор бегает, как положено. Ни всегда, правда, но, если кому в ремонте помогает, так исполняет работу гонца исправно. Ладно, товарищ депутат, извиняйте, дел у меня – во. – Шофер провел ребром ладони на уровне шеи. Иванов беспечно улыбался, но его глаза холодно щурились. В этом прищуре Грым прочитал потаенное презрение и, чтобы хоть как-то смягчить его, предложил: – Давай как-нибудь в выходные в ресторан сходим…

– Не пьем мы, Дмитрий Батькович. Батон уже, почитай, два года в рот не берет. Я – полгода. Неделя – как курить бросил.

– Вот это вы молодцы. – Дмитрий душевно улыбнулся во весь рот, и протянул водителю руку. Но тот, вместо того, чтоб ответить старому знакомому такой же любезностью, озадаченно глянул на раскрытые ворота бокса и, скорчив кислую мину, хлопнул себя по затылку: – Вот дурья башка! Забыл, что у меня камера вулканизируется!

Иванов поспешил в бокс, а Грым, понимая, что спешка его бывшего коллеги мотивирована нежеланием общаться с ним, огляделся по сторонам и, завидев тучного человека в черном комбинезоне, двинулся к нему.

Человек в черном комбинезоне будто почувствовал, что его заметили, бросил баллонный ключ, которым крутил гайку колеса своего тягача, оглянулся – и превратился в ополоумевшего истерика. Лицо его исказилось гримасой ярости и густо покраснело, кулаки нервно сжались.

Подойдя к рассвирепевшему рабочему, Грым узнал в нем Георгия Чернова. Узнал не сразу: Чернов сильно поседел, сбрил усы, и стал еще толще, чем был тогда – пять лет назад, когда они были коллегами, и открыто проявляли антипатию другу к другу.

– Во, товарищ депутат пожаловал! – презрительно фыркнул Батон. Тут же невесть откуда появился Бузун и успокаивающе обнял коллегу за плечи: – Не ерепенься, Георгий. Держись, крепись, не бойся – и нечисть сдастся.

Дмитрий Сергеевич, будто не слыша слов своих бывших коллег, подошел к ним поближе, и, сделав глубокий вдох-выдох, заставил себя улыбнуться: – Здравствуйте, рабочий класс.

– Здравствуй, думающий класс! – Ухмыльнулся Чернов, нервно сбрасывая с себя руку беспечно улыбающегося Бузунова. – Ты пришел нам себя показать?

– Да. – Ответил вместо политика Николай Бузунов. – Себя показать, нас посмотреть.

Батон уже почти успокоился, но Бузун делал ему скрытые мимические знаки – то подмигивая, то мелко кивая, чем только мешал своему коллеге полностью придти в себя.

– Как живете-поживаете?

– Живем помаленьку. – Ответил Бузун, как-то двусмысленно улыбаясь депутату. – А вы как, Дмитрий… Кстати, я не знаю, как вас по отчеству… Я за вас не голосовал. Вы ведь не в обиде?

– Вовсе нет. Каждый выбирает себе кого хочет, когда хочет, и сколько хочет.

– Каждый выбирает кого хочет, когда хочет, и сколько хочет. – Повторил Бузун, беспокойно поглядывая на Чернова, который, казалось, снова начал выходить из себя. Батон сновал возле своего грузовика, нервно комкая в грязных руках ветошь. – Георгий, ты бы повременил с работой… пообщался бы с политиком… Когда еще с умным человеком поговоришь-то?..

Батон положил ветошь на колесо «КАМАЗа», повернулся к Дмитрию: – Скажи нам, депутат, что ты в нашем городе, как умный человек, сделал, а…

Грым в легком замешательстве потупил взгляд, сбросил щелчком пальцев невидимую пылинку с рукава джинсовой куртки, и неопределенно пожал плечами: – Кое-что. Не все сразу.

Батон хотел что-то сказать, но его внимание отвлек подошедший к нему Степан Касанов. Увидев Степу, Георгий Чернов улыбнулся ему: – Здорова, боец…

– Доброе утро, – промолвил Степа, пожимая ладонь водителя и удовлетворенно улыбаясь.

Батон вынул из кабины «КАМАЗа» тормозные колодки.

– Видал, как износились?.. Тащи их в токарку, и… Что с ними надо делать?

– Обрубать.