Пляшущий ангел Овтин Леонид

– А потом?

– Знаю, что потом.

– Знаю, что потом… – Чернов шутливо передразнил парня. – Чего ты такой мрачный сегодня? – Не дождавшись ответа, он задал очередной вопрос: – Что-нибудь случилось дома?.. Степка…

– Нет, – нехотя ответил парень, глядя куда-то в сторону. – Дома ничего не случилось…

– А что? На любовном фронте что-то?

Касанов усмехнулся, отвернулся. Батон громко засмеялся.

– Женщина бросила, да?.. Не горюй. Бабы – это дело наживное. Сегодня есть – завтра нет, завтра нет – послезавтра есть…

– Да я знаю. – Сказал Степан, и, взяв колодки, послушно пошагал в направлении токарного цеха.

– Как сделаешь работку, я тебя пивком угощу. – Крикнул Георгий ему вслед. – Хорошо?

– Хорошо-хорошо…

– Вот, видишь, паря работает. – Обратился Батон к политику. – Вот это в натуре умный человек. Сравни с собой – что сейчас, что тогда… Сравниваешь?

– Сравниваю. – Как можно спокойнее ответил Грым. При этом лицо его стало хмурым, на скулах заиграли желваки. – Что тогда – это да, согласен. Но вот сейчас – знаете ли, управление городом – дело не столько своего ума, сколько вообще, положения – как экономического, так и социального. И то, и то – дело социума, верхов, низов. Это такая кухня… Неужели вы вообще не представляете!..

– Представляем. – Бузун успокоительно замахал руками, улыбнулся. – Представляем. Мы даже, представь, Дмитрий… Как тебя все-таки, по отчеству?

– Бузун, а ты как был ехидно-ушло-противно-скотской личностью, так и остался! – Выдохнул Грым, уже не скрывая своей накипевшей злости. Затем он с презрительной ухмылкой сверкнул глазами на шоферов, которые нагло смеялись с него, и, круто развернувшись, энергично пошел в сторону ворот.

У ворот он увидел Василия Кузьмича, который, будто не замечая его, спешно вынимал из кармана брюк мобильный телефон.

«Вот так-то! даже механик – совесть и авторитет автоколонны – не желает меня видеть! И это только из-за того, что я, не очень удачливый слесарь по ремонту автомобилей, теперь являюсь депутатом городской Думы! Неужели зависть точит даже таких совестливых людей, как Кузьмич?!» – С этими мыслями Дмитрий Сергеевич покинул территорию автоколонны и зарекся больше никогда на нее не заходить, даже если Василий Валерьевич будет грозить ему смертной казнью.

11

Задремавший охранник, услышав хлопок входной двери, встрепенулся.

– Я к Николаю Георгиевичу. – Пояснил вошедший человек. – К психологу.

– Я понимаю. – Не сразу ответил охранник, с интересом вглядываясь в лицо вошедшего. – На втором этаже, вторая дверь направо.

Лицо это показалось охраннику интересным тем, что цвет его контрастировал с цветом рук. Руки посетителя были бледными, а лицо – приятного, смуглого цвета, будто искусно загримированное.

Человеку было не больше сорока лет. Он был одет в строгий темно-серый костюм, под которым угадывалось стройный, хорошо сложенный торс и крепкие тонкие ноги.

– Спасибо. Я уже в курсе. – Ответил человек в костюме и улыбнулся – натянутой, бездушной улыбкой.

«Вот такие вот люди ходят к нашему психоаналитику… – думал охранник, глядя вслед посетителю, который медленно шел к лестничному пролету. – Интересно, что у него за проблема… Умер кто-то, или сам скоро помрет…»

На такие мысли охранника спровоцировала мрачная улыбка посетителя и крайне медленная скорость, с которой тот шел к лестничному пролету.

«Вполне возможно, этому человеку больше того возраста, на который он выглядит. – Охранник продолжил свои размышления. – Поэтому он и пользуется гримом – чтобы скрыть морщинки, казаться не старше сорока. И, вполне возможно, его вконец измучил остеохондроз. Поэтому-то он и идет как черепаха. Но что он хочет услышать от психотерапевта?.. Неужели узнать какой-нибудь чудодейственный аутотренинг, который сделает чудо его больным костям?.. Действительно, чем старше – тем чуднее!..»

Поднявшись на второй этаж бизнес-центра, человек остановился, сделал несколько тяжелых вдохов-выдохов, и тяжело двинулся к кабинету Николая Юганова.

Постучав в дверь, он приоткрыл ее и улыбнулся психотерапевту, который сидел за письменным столом, и что-то торопливо записывал в общую тетрадь.

Слева от его стола, в мягком пушистом кресле сидел, закинув ногу на ногу, Дмитрий Грымов.

– Здравствуй, Егор Афанасьевич. – Сказал Юганов, не отводя взгляда от писанины. – Входи, пожалуйста.

– Добрый день, Николай. – Егор Афанасьевич вошел в кабинет. Взгляд его был устремлен на депутата, который беспечно повиливал носком ноги, и по-деловому морщил лоб, разглядывая нежданного гостя.

– Присаживайся. – Юганов встал со своего стула. – Я приду через минут десять-пятнадцать.

– Спасибо. – Егор присел на стул и, подождав, пока психотерапевт выйдет, обратился к Дмитрию: – Привет, товарищ депутат…

– Привет, Егор Афанасьевич… Ты хотел меня видеть?

– Да.

– Слушаю тебя… Вопросы, проблемы, предложения. Любые. Для меня проблемы честного народа – основное. Слушаю…

– Никаких предложений, вопросов, проблем. Просто хотел посмотреть на тебя.

Дмитрий подождал с полминуты, ожидая, что Егор скажет что-нибудь еще, но тот и не собирался ничего говорить. Он просто сидел и смотрел на лицо политика мрачным отсутствующим взглядом.

– Да. – Чтобы как-то разрядить напряженную обстановку, начал Дмитрий. – Я немного видоизменился. Покрупнел чуть-чуть, раздобрел. Вообще я…

Грым не договорил – потому что его собеседник как-то недобро посмотрел на него, и сказал: – Это ничего. Всегда можно исправить. – И, после короткой тяжелой паузы, добавил: – Физиологию всегда можно исправить, если ничего не мешает.

– А что нельзя исправить? – насторожился Дмитрий.

– Все можно – было б желание. У тебя, судя по всему, его никак нет. – Последние слова Егор сказал тихим сдавленным голосом, глядя поникшим взглядом куда-то мимо Грыма. – Нельзя так бездумно к себе относиться. Тем более, если собираешься расти в политике.

Егор сказал беззлобно, с сожалением, но Грым вспыхнул ненавистью: – Ты был на моем месте?! Ни хрена ты не был!

– Да, не был. – Егор ответил мягко, но его глаза с подозрительной холодностью глядели на политика.

– Да, я перед тобой, конечно, в необъятном долгу…

– Ты помнишь? Неужели?..

– Да. Я убил Надежду. Но! – Дмитрий перешел на надменно-приказной тон. – Ведь я был на грани фола! А еще я знаю одну историю… – Ухмыляющийся Грым выждал короткую паузу. – Твоя Надежда была…

– Твои надежды тоже больны! – гневно перебил Дмитрия Егор. – Маразмом! И ты хочешь общество заставить испытывать еще большие нужды из-за своего маразма?!

– Все не так, как ты видишь. – С трудом подавляя гнев, ответил Грым, массируя кончиками пальцев раскрасневшиеся щеки. – Ладно, мой сеанс закончился. Я пойду. Приятно было встретиться.

Дмитрий Сергеевич встал с кресла и, с гордой учтивостью кивнув Егору, покинул кабинет.

Егор Быковский сидел в задумчивости минут пять – пока в кабинет не вошел Юганов.

– Ну, поглядел на старого знакомого? – спросил психотерапевт Егора.

– Поглядел. – Егор тяжело вздохнул. – Поглядел на человека, который похож на человека, но человеком так и не стал. Я помню его десять лет назад как сейчас. Тогда мне казалось, что он стоит перед первой ступенькой личностного роста.

– Мне казалось точно тоже самое. – С грустной улыбкой сказал Юганов. – Скоро будет, я полагаю, мэром.

– Ты полагаешь?

– Полагаю. Он как-то проговорился – сказал: «вот скоро стану»… И молчок. Спрашиваю: «кем? Президентом?» Молчит. Говорит: военная тайна. Раз «скоро станет» – значит, поднимется выше. Раз не президентом…

– Он же не сказал, что не станет президентом…

– Это было не трудно понять – зрачки его сузились, а брови собрались в кучу. Раз не президентом – значит, мэром.

– А, может, губернатором…

– Для губернатора его связей не совсем достаточно. А другим способом – увы, дороговато.

– Не столько дороговато, сколько сложновато. Для этого нужны связи посерьезней, чем у него. Да и мозг – пожеще и попрактичнее. А то, что он вполне станет мэром – это я уже давно знаю. Валерьевич обещал ему поспособствовать в этом. Им всем, понимаешь ли, надо, чтоб у правления городом сидела марионетка, которая будет – посредством работы их приближенных – работать так, чтоб все их бизнесы-шмызнесы крутились как положено. А то, что эта марионетка может как-нибудь выйти из себя и – посредством своих связей – натворить такого лиха, что не только городу, но и близлежащим и связанным с ним коммерчески городам мало не покажется – это почему-то не учитывают!..

– Не переживай, Егор. Мэр никакой серьезной разрухи не учинит.

– Да, не учинит, – согласился Егор. – Но все ж не должно быть у нас такого градоначальника. Ты можешь мне устроить еще встречу?

– Легко и с удовольствием. Хоть в чем-то я тебе помогаю. Я, поверь, рад хоть какой мелочью помочь тебе. Хоть что-то я для тебя сделаю. Я бы помог тебе материально, если бы…

– Ради чего? – не спросил, а тяжело выдохнул Егор с удрученной ухмылкой. – Я уже человек-труп. Смотри. – Он провел ногтем по скуле, и психолог увидел серую черточку – светло-серое пятно, которое на самом деле было не пятном, а настоящей кожей Егора Быковского, скрытой слоем грима. Егор вынул из бокового кармана пиджака тюбик, выдавил из него немного грима на палец и затер «серое пятно».

– Это синдром Капоши. – Произнес Юганов, брезгливо глядя на лицо своего собеседника. – И это все из-за этой твоей Грэтхен!..

– Не трогай Грэтхен. – Беззлобно возразил Егор Быковский. – Она была не такой уж и нежитью, как ее знает большинство. Да, конечно, продавала «плацебо» старикам. Да, кидала продавцов на своих «точках». Но она все же была… – Егор подумал недолго, и, так и не найдя подходящих слов, махнул рукой: – В общем, она была моей надеждой.

– Надеждой с надеждой на лучшее. – Подытожил психотерапевт.

– Ты просто не знал ее.

– Я-то не знал ее. Но что ж она, знала, что больна чумой двадцатого века, и даже не соизволила дать знать об этом…

– Она узнала об этой чуме только после того, как я узнал.

– Вот, значит, как. Изменяла с кем попало, и даже не соизволяла проверяться на ВИЧ!..

– Ладно, не надо обижать женщин. Тем более, покойных.

– Егор, тебе, судя по всему, мало осталось…

– Мало. Самое большое – год.

– А самое малое?

– Если сейчас простужусь – завтра же и окочурюсь.

– Я сделаю тебе любое одолжение. Ты обращайся.

– Обращусь. Ладно, пойду, в тире постреляю. Пока.

– До встречи. – Юганов тепло обнял Егора Быковского. – Заходи при малейших пустячках. Всегда рад тебе, Егор Афанасьевич.

12

Сергей Дмитриевич сидел в комнате, задумчиво читая книгу. Мысли его были не столько о книге, сколько о своем сыне. Вчера Дмитрий заявился в родительский дом, как всегда, нежданно-негаданно, без предупреждения. Причем явился не один, а в компании какой-то размалеванной женщины, судя по ее макияжу и непринужденной кокетливой улыбке, не очень обремененную нравственностью. Мало того, еще находился в не очень трезвом состоянии, и заявил, что Хлоанна (так звали его новую пассию) будет ночевать в доме родителей вместе с ним.

Сергей Дмитриевич готов был закрыть глаза на все, но Татьяна Владимировна была расположена к слабостям сына совсем иначе. Она холодно, с откровенной дерзкой усмешкой, упрекнула сына в том, что он практически никогда не посещает своих родителей в трезвом виде, и безо всяких стеснений вытолкала Хлоанну за дверь.

Услышав за дверью шаги, Сергей Дмитриевич бросил книгу на стол и выбежал из комнаты. Увидев Дмитрия, направляющегося в ванную, он продолжил прерванное занятие, специально оставив дверь незакрытой – чтобы услышать, как сын будет возвращаться из ванной.

Грым, будто прочитав мысли отца, сам зашел к нему, и, с душевной улыбкой – точно такой, с которой здоровался недавно с бывшими коллегами по слесарному делу – сказал: – Доброе утро, отче.

– Доброе утречко, сына. – Ответил Сергей Дмитриевич. Затем грустно улыбнулся: – Дай бог, чтоб оно было действительно (или, как говорит твой Ромка: реально) добрым для тебя…

– Он вас посещает иногда?

– Иногда, но, скажу тебе, сынок, в упрек, все же чаще чем ты. Ладно, не надо лясы точить. Давай поговорим о тебе. Сначала – о тебе, как о человеке…

– Давай. – Не сразу ответил Грым. – Мне интересно мнение обо мне, как о человеке. Особенно, если дело касается самых близких родственников.

«Молодец, – подумал Сергей Дмитриевич. – Нравственным формальностям выучился исправно. И лыбится с душой, и говорит ладно…»

Отец сел в свое кресло возле журнального столика, на котором пять минут назад оставил раскрытую книгу. Грым присел на стул напротив отца.

– Ты расскажи мне немного, как ты вообще чувствуешь себя перед обществом. Не только когда отвечаешь на обращения, а вообще – когда сидишь в своем мягком кресле, когда пьешь в клубах с «хлоаннами»…

– Я, между прочим, клубы не посещаю. – Ответил сын с холодной улыбкой. – У меня, знаешь ли, родной отец, есть все-таки, какой-то вкус!

– Хлоанну ты тоже выбирал, исходя из своего вкуса?.. Кстати, что это за имя – Хлоанна? Хлоя? Или псевдоним какой?

– Псевдоним. Мой коллега по политическому ремеслу знал ее под именем Рафиана. А настоящее имя известно только родителям, да и это в лучшем случае.

– Вот так, имеешь отношения с женщинами, которых даже за людей не считаешь… Ладно, о себе как о человеке говорить ты, судя по всему, не шибко хочешь…

– Я человек – такой же как и все. Со своими слабостями и вывихами.

– А как насчет задач, целей, чувств, мыслей?

– Разумеется, это – в первую очередь.

– Можно спросить: какие мысли, чувства у тебя сейчас?

– Сейчас мне немножко не по себе. Немножко. Много я никогда не пью. С «хлоаннами» больше двух недель не задерживаюсь. В криминальных кругах не вращаюсь.

– А те, кто тебе помогли стать политиком – это, по-твоему, не криминальные личности?

– Непосредственно связанные с криминалом, но лишь непосредственно. Опосредованно они связаны с политикой, бизнесом, экономикой, благоустройством города. Никакого страха нет. По крайней мере, меня они не тронут. Могут выгнать от себя взашей, но тронуть – ни-ни. В этом я могу тебя уверить. И мне очень приятно, что мой отец беспокоится за мое положение в моей сфере. Спасибо, уважаемый Сергей Дмитриевич. – Дмитрий с вялой улыбкой пожал руку удрученному отцу. – Я это ценю больше всякой помощи. То, что к вам редко забегаю – так это не столько мое упущение, сколько…

– Да, да. – Сергей Дмитриевич упреждающе поднял руку. – Эту сказочку про колобка я уже слышал. Ты работаешь, и почти ничего для города не делаешь, а дел – невпроворот! У тебя твои одноразовые «хлоанны» отнимают больше времени, чем твои заседания, конференции! Или я не прав?

– Не совсем. Еще корпоративные вечеринки, встречи. Эти внерабочие встречи иногда приносят больше пользы, чем куча заседаний. А вечеринки посещаю – потому что обязан. Я просто не могу отказать тем товарищам, которые сделали меня депутатом.

– Это да. Это, конечно, да. Но все же надо тебе сказать, что ты не работаешь… – Отец вопросительно посмотрел в нервно моргающие глаза сына. – Не работаешь – как человек! ты должен не жалеть сил для того, чтоб сотрудничать с силами общества! Ты для этого человек и депутат! Ты понимаешь это? Ты загубил на корню себя как человека! а депутатом работаешь – только как исполнитель-распределитель материальных средств и указаний бизнесменов, экономистов (которые, так же как и ты, думают только о материальном благе, а не о социуме!) и прогибаешься перед вышестоящими чинами! Дима, ведь так нельзя…

– Нельзя. Но пока что не получается. Вот стану мэром – получится. Не сразу, но все-таки, получится. Я это чувствую.

– Вот и о чувствах заговорили. – Сергей Дмитриевич горько усмехнулся. – Какие у тебя еще чувства? Может, еще о каких чувствах расскажешь?.. О чувствах к твоим продюсерам, например…

– Не надо называть их продюсерами. Они не раскручивают бездарь!

– Продюсеры – это не те, кто раскручивает бездарь. – С теплой улыбкой пояснил отец. – В мое время продюсеры просто помогали талантливым личностям раскрыть свой потенциал и применить его по полной мере – в творчестве, – для эстетического удовольствия общества, для культурной пользы общества, и просто, чтобы…

– Ты лектор, – Сын мягко перебил отца. – Прямо, как Юганов. Давай-ка, хватит о чувствах, мыслях, работе. Мне бы отдохнуть. Просто побыть в покое, безо всяких политиков, корпоративов, заседаний.

– Вот это хорошая мысль. Побыть одному в покое – это каждодневная необходимость. И, желательно, безо всякого пива, водки, и прочих напряжений.

Сын подозрительно покосился на отца: – Слушай, вы, случайно, с Югановым не сговорились?

– Я и знать не знаю твоего Юганова. Кто это?

– Это мой психолог. Мама посоветовала. Психолог отменный, но допустил оплошность – пригласил как-то на сеанс моего старого знакомого… – Грым выдержал короткую паузу. Потом отрешенно махнул рукой: – Только весь сеанс испортил. Так нельзя поступать с клиентами. Он его просто попросил: «Помоги мне увидеть этого политика», а он взял и впустил его – как раз тогда, когда я был на грани фола. Причем, наверняка, намеренно довел меня до этого состояния. Нехорошо, правда?

– Да, не очень правильно. – Согласился Грымов-старший – скорее просто для того, чтобы успокоить сына, глаза которого уже были на мокром месте. Истинную причину этой слезливости отец Грыма, разумеется, не знал.

Грым протер пальцами взмокшие глаза и вышел из комнаты, оставив своего родителя в беспокойном замешательстве.

Сергей Дмитриевич недолго сидел в кресле, задумчиво почесывая голову. Потом вышел в прихожую и обратился к Дмитрию, который вальяжно двигался к входной двери: – Ты куда, Дима?

– Пойду, к Антону зайду.

– Это надо, это надо. Ты у него уж давненько не был. А хорошего человека надо навещать почаще – хотя бы просто ради приличия. Ромка – это ладно, таких, как он – в любом кабаке найдешь, а вот Антон – это человек-находка.

– Да. – Согласился депутат. – Неплохой человек. Только иногда бывает дерзковатым. Ну, это ничего. Быть всецело пушистым тоже нельзя.

Последняя встреча Грыма и Антона Лукавцева закончилась не очень радостно. Дмитрий ушел от товарища, не попрощавшись, обиженный. Причем, Лукавцев был уверен, что он обижен не столько на него, сколько на все человечество. Ему было жаль своего товарища и в тоже время он, если можно так сказать, по-белому презирал его – за малодушие, за алчность, за тупость, то есть, за все то, что делает не очень глупого человека вечно голодным, алчущим и бездушным.

Они разговаривали с Грымом о курортах, о женщинах, и прочих приятных мелочах. Когда Дмитрий хвастливо признался Антону, что через года два-три станет мэром, Лукавцев из веселого сангвиника превратился в удрученного флегматика и, нервно затушив начатую сигарету, недовольно пробурчал: – Что тебе наш город сделал?

– Ничего плохого. Я сам сделаю ему много хорошего.

– И как, если не секрет?

– Как-нибудь. Время покажет. Время – хороший судья.

– Угу. А что хорошего ты собираешься сделать нашему городишке?.. Тоже время покажет?.. Товарищ депутат, видите ли, время – неплохой судья, но не всегда хороший учитель…

– Значит, сами будем учиться.

– Ну, удачи тебе, пляшущий ангел…

Дмитрий на эти колкие слова обиделся, ушел, даже не попрощавшись и не закрыв за собой дверь. Антон думал, что он никогда больше не придет: Грым не только не звонил ему, но и не отвечал на его звонки. Но он все-таки пришел, без малейших намеков на прошлую обиду.

Усадив Дмитрия за стол, Антон сделал неутешительный для себя вывод: время, мало того, что ничему не научило его друга, так еще и подпортило физически. Лицо Грыма осунулось, щеки немного припухли, появилось небольшое образование в абдоминальной области, которое не мог скрыть даже плотный джемпер, а сам Дмитрий стал каким-то вяловатым, начал слегка сутулиться.

После недолгих формальных разговоров – о новом, о родителях, о настроении – Антон начал бесконечный рассказ, насыщенный курьезами детства, пикантными подробностями своей холостяцкой жизни и психологическими особенностями своих старых и новых друзей.

Дмитрий слушал друга, с удовольствием поглощая десерты и пиццы, которые этот неутомимый рассказчик приготовил собственноручно. Изредка он вставлял в рассказ Лукавцева риторические вопросы, или просто по-дружески врал, говоря, что у него самого в юности случалось нечто подобное.

Ближе к вечеру Грым, уже уставший от россказней Лукавцева и поглощенных угощений, поблагодарил товарища за приятный вечер.

– Завсегда пожалуйста. – Ответил Антон, и тут же сменил веселое лицо на обиженное: – Ты что, меня уже бросаешь?

– Антон, уже вечер. – Умоляюще произнес Дмитрий, тепло сжимая руки друга. – Я матери обещал вместе поужинать…

– А-а… – Лицо Лукавцева снова стало довольным. – По этому поводу нема базара. До встречи, Дмитрий Сергеевич. Заходите. Всегда вам рады.

– Всегда буду рад зайти – когда время позволит. Антон, ты – шутя и не шутя – не называй меня по имени-отчеству. Хорошо?

– Даже шутя нельзя? – Удивился Антон.

– Не надо. Меня уже достало это официальное обращение. Все, до встречи.

Грым в очередной раз пожал руку друга и, тепло похлопав его по спине, поспешил домой.

13

Услышав переливчатый сигнал, Василий Валерьевич бросил газету, которую читал, аккуратно поставил чашку с кофе на столик, и вышел в прихожую. Нажав кнопку на дисплее, вмонтированном в стену справа от гардероба, он увидел лицо Егора Быковского. Егор был угрюм, задумчив. Впрочем, он пребывает в таком депрессивно-меланхоличном настроении уже лет пять. Раньше он не отличался особой веселостью, но был немного энергичнее, иногда остро шутил. Раньше он был обычным аскетом, равнодушным к человеческим слабостям – таким как корпоративные вечеринки, гульба с женщинами легкого поведения, и просто долгий товарищеский треп на вольные и околовсяческие темы, а сейчас он – флегматичный отшельник, иногда позволяющий себе немного пообщаться с близкими людьми. Если заходит – то обязательно с какой-нибудь просьбой, а если случайно оказывается рядом, то заходит на несколько минут – просто ради товарищеской формальности.

Такие формальности не очень нравились Василию Валерьевичу. Он бы и не открывал дверь своему товарищу, если бы не общие дела и простое человеческое уважение.

Открывая ворота, старик улыбнулся Егору: – Добрый день, Егор. Давненько ты у меня не был. Чего так?

Не дожидаясь ответа, он пожал своему давнему знакомому руку и предложил пройти в дом. Егор сразу сказал, что он пришел с просьбой. Василий Валерьевич в ответ рассмеялся: – Ну, это немудрено. Ты ж просто потрындеть никогда не заходишь…

– Да уж, – вяло улыбнулся товарищ Егор Быковский. – Просто так – не получается у меня. Валерьевич, сделайте одолжение, пожалуйста…

Старик бегло осмотрел кожаное пальто и лакированные ботинки своего знакомца. Потом заострил внимание на его меховой шапке. На дворе уже глубокая осень, но все-таки для зимней шапки, теплого пальто и меховых ботинок еще рановато – сейчас на улице где-то два-три градуса тепла, да и ветер не сильно свирепствует. Старик знал, что Егор Быковский уже почти десять лет заражен ВИЧ-инфекцией, но не знал, что с его диагнозом нужно быть предельно осторожным в холодную погоду.

Впустив товарища в дом, Валерьич помог ему снять пальто. Когда они вошли в гостиную, Василий Валерьевич вгляделся в лицо Егора. Лицо было какого-то неестественного цвета. Стоя с ним на улице, при легких сумерках, этого не было заметно, но сейчас видно, что цвет лица Егора Быковского какой-то неестественно-смугловатый, и сильно контрастирует с бледными руками.

– Гримируюсь. – Пояснил Егор, заметив, что его пожилой товарищ разглядывает его с живым бессовестным интересом. – Приходится.

Валерьич безучастно кивнул, как бы показывая Егору, что считает это чем-то обычным, не заслуживающим сильного интереса, и предложил гостю кофе. Егор отказался от кофе, но попросил зеленого чаю. Старик незамедлительно исполнил просьбу.

Они уселись на мягкий диван, возле которого стоял миниатюрный столик с цветной столешницей, на котором стояли дымящиеся чашки – с чаем и кофе, большая тарелка с пирожками и небольшая хрустальная лодочка с маленькими шоколадками.

– Ты, наверно, мерзнешь, Егор?..

Вопрос этот был обусловлен тем, что на госте был плотный пиджак поверх тонкого свитера и плотные джинсы. Носить такую одежду вкупе с зимним пальто при трех градусах тепла и относительно слабом осеннем ветре – это уж слишком…

– Не столько мерзну, сколько надо. Если сейчас простужусь – астма легких сразу же. А я еще кое-что хочу сделать… – Заметив, как старик мгновенно сменил довольное лицо на удрученное, Егор усмехнулся, сделал пару глотков чая, надкусил пирожок. – Пирожки вкусные. Галина Максимовна также печет. Магазинные?

– Нет. – Бесцветно ответил Василий Валерьевич, глядя поникшими глазами в пол.

Он сидел так с минуту – безучастно глядя на пушистый ковер, усеянный причудливыми рисунками. Потом сделал большой глоток кофе, вкинул в рот шоколадку и трепетно положил руку на плечо Егора: – Егор, ты говори, что тебе надо-то. Я человек, конечно, черствоватый, но не без чувств. Ты не думай. Я специально эмоции не выражаю – чтоб тебе не противно было… Или это не правильно?

– Это преправильнейше. – Одобрительно улыбнулся Егор Быковский. – Меньше эмоций – меньше негатива. Я ж к вам тоже стараюсь реже заходить – чтоб у вас негатива меньше было. А просьба моя препростейшая…

– Поверь, я бы для тебя и пресложнейшую исполнил бы – если бы она не была против моих интересов.

– Вы как-то обещали своему товарищу Грыму, что сделаете его мэром…

– Не обещал, но сказал, что буду способствовать… А ты что, не очень хотел бы, чтоб у нас был такой мэр?

– Я вообще не хотел бы, чтоб у нас был такой мэр. Я знаю его больше, чем вы. С вами он, не смотря на то, что честен, кажется стабильнее и лучше, чем он на самом деле. Вы не считаете, что надо более широко и глубоко рассмотреть его, прежде чем способствовать?

– Это, безусловно, необходимо. У тебя есть предложения?

– Есть. Вызовите его к себе, а я – как бы нечаянно буду у вас в гостях, заодно и поговорю с ним по-мужски. А потом и будет видно – способствовать ему или не способствовать…

Валерьич глубоко задумался. Предчувствуя это, Егор взялся за надкушенный пирожок.

Пока Василий Валерьевич думал над предложением своего гостя, Егор Быковский съел два пирожка и выпил свой чай.

– Может быть, еще чаю? – Предложил старик, лукаво улыбаясь Егору.

– Можно. – С такой же улыбкой ответил гость. – Пирожки у вас вкусные. Магазинные?

– Нет, самодельные. – Ответил Валерьич, суетливо постукивая пальцами по коленям. Потом на миг задумался, и, положив руку на плечо Егора, сказал: – В общем, будь оно по-твоему, Егор Афанасьевич. Устроим экзамен этому Дмитрию Сергеевичу. Мне он что-то тоже кажется не совсем удачливым кандидатом в мэры.

– Я хотел его через Юганова вызвать – так он на него в глубокой обиде. Николай позволил мне зайти к нему тогда, когда у них был серьезный психотерапевтический сеанс. А самая лучшая психотерапия – та, которая помогает посмотреть в глаза настоящему, которое опосредованно связано с прошлым. Так Николай Георгиевич говорит. Я с ним в этом солидарен полностью.

– Может быть, вы и правы. – Ответил Василий Валерьевич, вкидывая в рот очередную конфету. – Подай-ка мне мой телефонный аппарат – вон, на тумбочке у окна.

Услышав сигнал своего мобильного телефона, Грым недовольно засопел, и, лениво перевернувшись на другой бок, взял аппарат. По мелодии звонка он понял, что это звонит его «внештатный» начальник. Если бы это звонил кто другой, за исключением матери, отца и Антона Лукавцева, он бы отключил мобильник и продолжил валяться в полудреме на своем мягком двуспальном ложе из красного дерева. Но в таких случаях он был вынужден отвечать незамедлительно. Малейшее промедление грозило гневом, который мог бы обернуться презрением при личной встрече или штрафом в пятьсот, а то и тысячу долларов. Василий Валерьевич был человеком не дурным, но со странностями.

– Да, Василий Валерьевич…

– Ноги в руки и ко мне! Мигом! Одна нога здесь – другая там!

– К чему такая спешка, Валерьич?

– К тому, что тебе срочно нужно быть у меня! Заодно с Егором пообщаешься. Ты ведь знаешь его?

– Да. – Не сразу и неохотно ответил депутат. – Виделись как-то. А что ж он хочет?

– Просто повидаться. Давай, меньше слов, больше дела! Быстро ко мне! Чтоб через полчаса был! Как понял?

– Понял. – Ответил растревоженный Грым после полуминутной паузы. – Буду.

Оставив постель неубранной, политик за считанные секунды оделся и вихрем вылетел из своего дома. Нажимая на пульте кнопку закрывания ворот, он увидел подъезжающий внедорожник и жестом велел ему остановиться.

– Добрось до Краснобригадной. – обратился он к шоферу внедорожника.

– Сколько?

– Столько – нормально? – Дмитрий сунул ему мятую купюру, которую небрежно извлек из кармана джинсов.

– Более чем. – Водитель внедорожника расплылся в благоговейной улыбке, обнажив мощные неровные зубы под густой щеткой усов. – Садись, дорогой Дмитрий Сергеевич.

Дмитрий Сергеевич смущенно хохотнул: «Надо ж, честь какая! Не ожидал!», и уселся рядом с шофером.

– Ясный пень, не ожидал, думальщик фигов. – Тихо, почти шепотом, проговорил водитель большой машины, трогая рычаг коробки передач.

Дмитрий Сергеевич этих слов не слышал – не столько потому что они были еле слышны, сколько потому, что пребывал в состоянии легкой эйфории – от слов «дорогой Дмитрий Сергеевич».

Эта легкая эйфория немного развеяла его подавленное состояние, но не надолго.

Выехав на шоссе, шофер включил пятую передачу. Грым, заметив это, сказал: – Сильно не разгоняйся. У леса остановишь.

– Есть, товарищ депутат. – Водитель снова улыбнулся во весь рот, козырнул. – Остановим возле леса. А что, вы, Дмитрий Сергеевич, на охоту собрались?

– Нет.

– Я и смотрю – ружья с собой у тебя нету… – Шофер выжидающе посмотрел на депутата и, поняв, что тот пребывает в грусти и не собирается ему отвечать, сам сделался грустным.

Останавливая автомобиль у леса, водитель улыбнулся Грыму: – Приказ выполнен, товарищ…

– Хорош выеживаться! Ты чем лучше?! – неожиданно выкрикнул депутат, резко поворачивая лицо к шоферу, который вмиг превратился в испуганного неврастеника. Он вдавился в спинку кресла и, нервно сжав губы, буравил лобовое стекло выпученными глазами.

Что случилось с этим депутатом?!.. Вроде бы не похож на выживающего из ума!.. Сидел тихенько, мирно, казался вполне уравновешенным, слегка помятым жизнью, человеком, а теперь – человек-оборотень в самый момент приступа ликантропии! Глаза горят, рот оскален… Нет, политика все-таки дело нервное, и не такое легкое, как многим кажется…

Мысленно говоря эти слова, водитель не спускал глаз с Дмитрия Сергеевича, который уже вышел из машины и направлялся к лесным зарослям.

– Вас подождать? – Крикнул шофер из автомобиля.

Грым, будто не слыша вопроса, продолжал идти. Когда он переступил черту леса, водитель отрешенно махнул рукой и, надавив педаль газа, умчался прочь.

Войдя в лес, Грым услышал легкий треск. Он тревожно оглянулся по сторонам и заметил неподалеку муравейник. Подойдя поближе к муравейнику, он присел на корточки и долго смотрел на него. К муравейнику у него не было абсолютно никакого интереса. Он повел себя так – потому, что вместе с этим едва слышимым хрустом в его сознании всплыл самый позорный и низкий фрагмент его жизни – тот самый, из-за которого он не может смотреть в глаза Егору Быковскому.

Созерцание снующих муравьев немного успокоило его. В надежде, что скоро он успокоится полностью, Дмитрий Сергеевич встал и двинулся вглубь леса.

Стараясь вспоминать самые приятные моменты из жизни, Грым медленно шел вглубь леса, беспечно оглядывая елки и сосны. Но успокоение почему-то не приходило. Мятущаяся душа молодого политика все подстрекала сознание воспроизводить самые неблагоприятные и дурные фрагменты из жизни.

Он противился воле нетрезвой души, но все же не мог ей не повиноваться. В уме автономно возник образ Нади-Грэтхен, стоящей на крыше пятиэтажки и нервно выкрикивающей: «Я его видела!»

Потом в уме всплыл образ Егора Быковского, – не того Егора, которого он видел неделю назад, а того Егора, которого он видел десять лет назад – крепкого, волевого, сурового, холодного, и мудрого. Егор, одетый в костюм – точь-в-точь такой, в котором был тогда, в кабинете у Николая Юганова, стоял у могилы Нади-Грэтхен, и, застегивая «молнию» куртки Дмитрия, холодно говорил ему: «Ты иди, Сергеич…»

В надежде заглушить разыгравшееся воображение, Грым вынул мобильный телефон и набрал номер Хлоанны. Женщина ответила сразу: – Алло…

– Алло… Хлоанна, привет…