Не выпускайте чудовищ из шкафа Демина Карина

Странно. Я про Одинцова вспоминать не люблю. Софья уверяет, что исключительно потому, что эти воспоминания вызывают другие. И может, права, но… Написать, что ли? Поздравить с рождением дочери. Пожелать там чего-нибудь этакого, что нормальные люди друг другу желают.

– Доброго дня. – Бекшеева сама спустилась. И виду не подала, что удивлена. – Полагаю, это и есть пропавший юноша?

На ней темно-синее домашнее платье простого кроя. Разве что узкая полоска кружева украшает воротник-стойку. И пуговицы серебряные в два ряда спускаются, придавая неуловимое сходство с шинелью.

– Он упал, но надо, чтобы ты глянула.

Приподнятая бровь.

Сейчас отчетливо видно, что Бекшеевой немало лет. И шрамы тоже. На шее. Выглядывают за край воротника. Тонкие-тонкие, но сумрак их высвечивает. А до меня доносится запах – духов и магии. Силы, что растекается, обволакивая все и вся, успокаивая.

– Что ж, молодой человек, прошу за мной. Здесь рядом с кухней есть отличное помещение, полагаю, второй кухней было, но давно не пользовались. К сожалению, с прислугой пока никак, но многоуважаемый Александр Парфенович обещал помочь. От него нам завтрак доставили. И пироги. Удивительно вкусные, и, если вы сами сумеете справиться с чаем…

Ее голос доносился из коридора.

А я поглядела на бледноватого Бекшеева.

– Дойдешь? – Почему-то «выкать» ему не хотелось.

– Куда я денусь.

– Трость где?

– Там, – он указал на низкую софу, – должна быть… если не убрали. А если убрали, то понятия не имею где.

И наклонился, ногу потерев.

Трость я подала. И… что дальше? Откланяться? Делать-то мне больше нечего. Мишку нашли. Ник-Ник составит протоколы, привезет бумаги. Я их перепишу начисто, потому что этот поганец нарочно клякс насадит и язык извратит, породивши десяток перлов навроде «отца покойника» или еще чего гаже.

Вечно ему кажется, что я недорабатываю.

– Позволите угостить вас чаем? – С тростью к Бекшееву вернулась прежняя вежливость. – Или у вас дела?

Дела-то есть.

И в участок заглянуть надо, убедиться, что никуда он не подевался. И домой. Софью проверить. Потом… потом сюда вот. Сколько займет это вскрытие? Заехать в похоронную контору…

…Тетка Зима, малины хотите?

– Буду рада.

Светского воспитания во мне ни на грош, хотя Одинцов честно пытался. И его матушка. И сестры. И нанятые компаньонки; впрочем, о них я точно не желаю вспоминать.

Но вот идем.

На кухню.

Я даже вижу дверь, ту, вторую, запертую. Тихоня за нею. И остальные тоже.

– Погодите. Вы присаживайтесь. – Бекшеев идет к этой двери. Приоткрывает. Закрывает. – Это надолго. Ваш коллега не откажется от чая?

– Он там?

Кивок.

Плита огромная. Да и сама кухня едва ли не просторней гостиной. Строилась, верно, еще тогда, когда большую часть пространства занимали дровяные печи. Одна и осталась, в углу. Возвышается этакою пафосной горой, только плитка поблескивает глянцем.

Но нормальная плита имеется, почти новая.

– Сядь уже куда. – Отобрала у начальства чайник.

Может, оно и не совсем правильно, но чувство такое, что он эту медную дуру того и гляди уронит. И сам уронится. А я к нему привыкать стала.

Да и Медведя жалко.

Уронится этот, и когда еще нового найдут? То-то и оно.

Камни нагрелись во мгновение ока. Стало быть, кристаллы заряжены. И вода из крана пошла. И чайник занял свое место. Я же, пошарившись на полках, вытащила кружки, не те изящные фарфоровые, что стояли в посудном шкафу, а попроще.

Оловянные.

Одна даже чуть мятая. Зато надежно.

Пироги стояли тут же, в большой плетеной корзине, прикрытой полотенцем.

Я и присела. Есть хочу. Странное чувство, если честно. Я уже и забыла, когда была голодна. Чаще всего приходилось себя заставлять. Одно время и вовсе по часам, потому как Софья пригрозила сдать меня Медведю. А с него бы сталось и к целителям отправить.

Я покосилась на дверь.

– Матушка – хороший специалист.

– Не сомневаюсь. – Я впилась в пирожок зубами.

Говорить с набитым ртом и неприлично, и неудобно. Да и вовсе люди воспитанные пьют чай в гостиной, а не на кухне. И может, потом, позже, когда в доме появятся кухарка, пара горничных и крепкий лакей, так оно и будет.

А пока вот…

– Вы начали рассказывать про знакомство… – Он все-таки был упертым, этот взъерошенный мужчина, который смотрел на пирожок с сомнением. – Если, конечно, я не лезу не в свое дело.

Лезет.

И распрекрасно это знает. Я не дура. Я знаю, что им с рождения вбивают в голову все эти правила. Такт. Вопросы, которые нельзя задавать людям. А он задает.

Переступив через воспитание.

И через себя.

Я чую, насколько ему… неуютно? Неудобно? Но продолжает. Почему? Не из пустого любопытства. В нем смысла нет. Кто он, кто мы… ему ведь достаточно приказы отдавать. А он лезет, пусть и не в душу, но где-то рядом.

Маг-аналитик. Пусть даже дефективный.

Ну да мы все тут такие, так что впишется. Но… неужели совсем не нашлось иного применения? Не верю.

Но молчу.

Перебираю воспоминания. У Софьи есть жемчужные бусы, которые она иногда достает из шкатулки, но не надевает, а просто сидит, гладит бусины. Успокаивается. И я вот сейчас, почти как она.

– Да сложно сказать, что там было не так. Мы пошли первыми. Я и Одинцов. К тому времени мы давно работали… считай, с самого начала.

– Как вы… вообще попали… в программу? – Теперь он явно давит воспитание усилием воли.

Говорю же, упертый.

И это почему-то не раздражает. Не потому ли, что он все-таки похож на Одинцова?

– Да… обыкновенно. Шла, шла… вышла к своим. Тогда как раз эти наступали… Я не одна была. С… со зверем.

Уточнять, какой именно зверь, он не стал.

Мрак.

Черная упрямая скотина. До сих пор больно. И злюсь. Как он посмел взять и подставиться? Глупо… под осколки. Осколки – поганей всего. Это пуля летит по направлению, и даже можно попробовать угадать. Уклониться. Точнее, ходят слухи, что можно, но пока таких, у кого получилось бы, не знаю. Но это да, пуля. А вот осколки… когда рядом падает фугас, то летят они во все стороны.

Трясу головой.

Нет уж. Не хочу.

Не это.

И не то, где я брела. Просто брела. Не особо понимая, куда и что. Когда… попадались деревни и хутора. Остатки хуторов. Их почему-то жгли, а вот в деревнях останавливались. И как-то я даже видела – что мотоциклистов в черной форме, что пару грузовиков, приткнувшихся к старому забору.

И людей тоже.

Поэтому деревни мы обходили. Мрак настоял, а я не была против. Но и в лесу… встречались люди. И тогда я пряталась. Прятала. Однажды увидела в тумане, который возникал, след. Он был ярким-ярким, как красная нить, которую бросили на ковер из мхов. И след пугал. Мы обошли его стороной.

Мрак вывел меня к своим.

И случилось это уже в начале осени. Повезло. Дожди в тот год зарядили рано. И люди поговаривали, что все это – из-за магии, из-за силы, выплеснувшейся в мир и его изменившей.

Как бы то ни было…

Я непостижимым образом научилась скрываться. С каждым днем ведь их, в черном, становилось все больше. И Мрак почти не спал. А я… я что-то делала, что-то такое, что позволяло идти. Хоть как-то.

– Нас едва не пристрелили.

Я подхватила чайник, выдохнувший облако пара. Чай нашелся в банке, и лучше не думать, сколько лет он там лежит. Вряд ли Бекшеева успела насыпать свежий. Я понюхала ссохшиеся листья. Вроде не воняет.

Глядишь, и не отравимся. Я-то точно, того, кто пять лет в окопах провел, гнилым чаем не отравишь. А вот Бекшеев – аристо. Создание априори нежное.

Ну да… целитель рядом. За дверью.

…Тетка Зима, малинки…

Я потрясла головой, избавляясь от навязчивого Мишкиного голоса.

– Я вышла-то уже там, за линией часовых. Среди палаток. Грязная оборванка со… зверем.

Благодаря Мраку нас и не пристрелили.

Он тогда заворчал, а я… я выплеснула силу и исчезла. А потом появилась, когда поднятый по тревоге штатный маг выдавил в явь.

– Как-то и разобрались.

Мне дали хлеба. И котелок с горячей кашей. Я три месяца не ела горячего… сырое мясо – оно, конечно, неплохо, но вот эта каша…

Стоило вспомнить, и рот наполнился слюной. Я и вцепилась в пирожок.

– А дальше?

– Дальше… просто. Сперва попытались изъять Мрака. Только оказалось, что это не так и просто. Он не подчиненный. Сопряжение. И признал меня хозяйкой. Ну как… формально признал. Скорее уж он был старшим из нас. У меня замерили уровень дара. Расспросили.

Подробно. Пусть даже та информация, которой я обладала, давно и безнадежно устарела. Но я старалась. Не потому, что боялась чего-то. Нет, там были очень вежливые люди.

Особенно один.

– Ну и предложили работать.

– Вы были несовершеннолетней! – Надо же, какое возмущение.

– Была, – согласилась.

И замолчала.

Как объяснить, что те пятнадцать лет, что они закончились задолго до того, как я… что? Таскала мертвецов в дом? Глотая слезы, подвывая от бессилия? Или когда лежала на той сосне? Когда проваливалась в болото, думая, что уж точно не выберусь, потому как сил нет? Или когда вжималась в мокрый холодный мох, молясь всем богам, и старым, и новым, чтобы меня не заметили?

И не сказала.

Это сложно объяснить. Да и не умею я. Но он понял. Взгляд отвел и тихо произнес:

– Мне было девятнадцать. Второй курс университета. Старшие братья, они… Влад уже выпустился. Служил. На границе. Погиб в первый день войны, хотя… только спустя три года удалось выяснить, что с ним. До того числился пропавшим без вести. И семья его тоже. Жили под Брестом. В общем, никого не осталось.

Никого не осталось.

Я часто слышала это. И часто слышу, хотя почему-то сейчас, спустя годы, о таком стараются не говорить вслух, будто и вправду стыдятся. Было бы чего, на самом-то деле.

– Марк… Марк добровольцем ушел. Когда объявили… сперва-то даже никто не поверил. Шутка. Розыгрыш. У нас же с Германией вечный мир. И…

И наследник собирался взять в жены их принцессу. Немок часто выбирали, уж не знаю почему. И о помолвке почти договорились. Даже в газетах вон пропечатали.

И никто не ждал.

Никто ведь действительно не ждал.

– Марк дошел до Берлина. И вернулся. Он сильный маг…

– И теперь?

– Жена. Трое детей. Четвертого ждут. Девочку. – Он мягко улыбнулся, а я подумала, что о таком посторонним не рассказывают.

Слишком уж это… личное? Да, пожалуй.

А мы тут.

Вдвоем.

На кухне. И чай заварен, даже почти не воняет пылью.

– Так что есть кому род продолжить. А мне… Я тогда тоже на фронт хотел, но мне предложили поучаствовать в эксперименте.

Он и согласился.

Дурак.

Впрочем, я ничуть не лучше.

Отвела взгляд. Вот странность, я все-таки не собака, да и они разными бывают, но смотреть в глаза кому-то тяжело. Разве что Софке могу, но это оттого, что она не поймет. Не увидит.

Надо бы заглянуть.

Я посмотрела на часы, подумывая: свалить бы ненадолго. Но кто меня отпустит-то?

– А вам? Что предложили вам? – Бекшеев точно не собирался отступать.

– А то не знаете, тоже эксперимент своего рода.

Я вытянула ноги. Иногда мышцы начинали ныть. Просто так, без особых причин. И главное, боль была не сильной, скорее уж муторной. Наш док, когда я дошла ему пожаловаться, только головой покачал.

Мол, изменения тела не могут остаться безнаказанными.

И выписал обезболивающее, которое, правда, нисколько не помогало. Ну да я как-то не особо и усердствовала. Наоборот, боль странным образом возвращала меня в жизнь. И теперь тоже.

Что до экспериментов, то да, теперь говорят, что империя вынуждена была в срочном порядке искать выход. Отсюда и принудительные инициации. И «разгонка» лекарствами, ныне настрого запрещенными.

И другое.

То самое «другое», которое и тогда было под грифом, и много еще лет под ним останется.

Только вот… кто поумнее, понимает, что все это разрабатывалось задолго до войны. Что невозможно за месяц создать работающую технологию.

А она работала.

И тот человек, рыжий и вежливый, умеющий слушать, сочувствующий, причем вполне искренне, потому как фальшь мы с Мраком чуяли тонко, он рассказывал мне.

О войне.

Я ведь ничего толком не понимала.

О сожженных деревнях. Таких, как наша. И других. И разных. О людях, которых не стало. О… о многом. Он просто рассказывал. А еще снимки были. И хроники. И сама собой в голове появилась мысль, что я должна сделать что-то. Хоть что-то. Месть? Нет, я не хотела мести. Я хотела, чтобы весь этот ужас прекратился.

– У меня были способности, вот их и предложили развить. Усилить. Принудительным образом, так сказать. Ускоренно. А заодно усовершенствовать тело. Немного. Оно ведь такое… слабое. Человеческое. То ли дело звери. – К тому времени я ведь сама могла убедиться, что звери способны на очень и очень многое. – Меня перевезли… хрен его знает куда.

Бекшеев даже не поморщился.

А вот Медведь не особо любил, когда я начинала ругаться без повода. Еще у нас были очень разные представления о том, что можно считать поводом.

– И делали… тоже слабо представляю что. Уколы какие-то. Потом машина еще была. Вроде ящика. Я внутри, а снаружи гудит, гремит что-то. И становится неуютно.

Я поежилась.

До сих пор не люблю замкнутых пространств. Нет, не боюсь. Просто не люблю.

– Еще учили. Тоже быстро. И узконаправленно. Чувствовать магию. Видеть след. На той стороне. Даже самый слабый…

И я училась.

Старалась. Казалось, что еще немного, и… и что-то изменится.

– Тогда по ощущениям вечность прошла. А на самом деле – два месяца. Экспресс-подготовка…

– У меня три, но да… схоже… – Он потер голову. – Эта машина – концентратор. Она собирает энергию и создает поле высокой напряженности. В таком способности получают толчок к развитию, хотя да, это весьма… неприятно. И где-то даже болезненно.

А то и летально.

Я знаю.

Я ж не слепая. Нас было с полсотни. А потом… потом становилось меньше. Назад вовсе повезли десятка два, хотя инструктор потом долго и муторно объяснял, что технология новая, а потому процент неудач высок. Но все пострадавшие были предупреждены.

Подписывали бумаги.

Я тоже подписывала, правда, не особо вчитываясь.

– Ну и вот… меня определили. Меня и Мрака. Приписали к магу. И мы пошли охотиться…

– Удачно? – У Бекшеева кривоватая улыбка.

И главное, видно, что эта кривизна – она не специально, что просто лицо его все-таки асимметрично.

При инсультах бывает.

– О да. – Я оскалилась. – Знаешь… даже сейчас… если бы все и снова, то… если бы даже зная наперед, чем придется платить… – Под сердцем колыхнулось старое море боли. – Я бы снова поступила так же. Потому что… потому что это было правильно.

И по глазам вижу – понял.

И я тоже поняла. У него своя цена. И свой выбор. И менять его он тоже не станет.

Наверное, это заслуживает уважения.

Глава 10. Фортуна

«…с уверенностью можно сказать, что грандиозный проект близится к завершению. И весьма скоро человечество смело ступит в новую эпоху – эпоху великих космических открытий. Пусть даже начнется она с малого шага – запуска первого искусственного спутника, но и это…»

«Вестник», 1956 г.

Когда ты дурак, то это надолго.

Так любил говорить князь Вахрустин, еще добавляя, что дураку дар не на пользу. И при этом он имел обыкновение хмуриться, седые брови сходились над переносицей, и казалось, что говорит князь именно про тебя. А еще взгляд его, пронизывающий…

Вспоминал об учебке Бекшеев редко. Просто… кому оно интересно? Да и гриф секретности до сих пор не снят.

И…

Ну да, сосредоточившись, он бы мог вытащить много. Место. Имена людей. Других, кроме князя. Тот-то имени не скрывал. Старейший маг-аналитик, который явно не одобрял происходящего, но понимал нужность. Как и цену.

Первым сорвался Тимка. Тимофей Салыгин. Неплохой веселый парень, который подавал надежды. И потому странно было видеть, как ушла его веселость. Как сменилась какой-то непередаваемою словами меланхолией. Он сделался неразговорчив и сосредоточен.

А потом, на очередном сеансе, воткнул себе ручку в висок.

И князь тогда злился. Кричал, позабывши о том, что его могут услышать. Про дозы, завышенные вдвое, про сверхнагрузки, про… бессмысленную трату материала.

Это врезалось. Что не Тимка – материал. Ценный. Очень.

И нагрузки действительно снизились.

Бекшеев закрыл глаза, перед которыми заплясала разноцветная мошкара.

Ему, если подумать, повезло. Способности были, это да. У кого их нет? Но средненькие. И старался он. Нет, старался, конечно, потому как дело чести и Влад пропал. Только не так сильно, как остальные. Может, поэтому и сумел выдержать?

И с даром совладал.

И был удостоен того самого, мрачного:

– Гляди, не подведи…

Вахрустин остался там, не безымянной базе, среди людей, чьи лица стерлись из памяти, и наверняка не сами собой. Но… плевать.

Оно того и вправду стоило.

Додумать не позволили, дверь открылась, и матушка, войдя на кухню, сказала:

– Я тоже не откажусь от чаю. Молодой человек, будьте столь любезны, помойте руки. И присоединяйтесь. Благодарю за помощь…

Чайник она поставила сама.

И кружки достала, тоже не фарфоровые, потому как здесь и сейчас фарфор совершенно точно не подошел бы. Тихоня, устроившись на другом конце стола, сгорбился, обняв кружку ладонями.

Огромные.

И ногти квадратные. Еще одна деталь.

Главное – не увидеть, главное – научиться перестать видеть…

Бекшеев вот, выходит, так и не научился.

Все молчали.

Матушка начала первой. Она села с прямой спиной. И кружку с кипятком поставила напротив. Положила руки на стол, с локтями вместе. Пальцы едва-едва касались оловянных боков. Взгляд ее был устремлен на столешницу.

– Он упал уже мертвым, – сказала она наконец. – Этот мальчик.

– Ты уверена?

Бекшеев осекся и запоздало прикусил язык.

Но заработал недовольный взгляд.

– Само собой, хотя… Идем. – Она поднялась резко. И кружка осталась на столе. А вот спорить сейчас было бы неразумно. И Бекшеев тоже встал. Поморщился. Не то чтобы его ожидало что-то новое, но вот до сих пор он не любил покойников. – Это проще показать. И нет, полноценное вскрытие я пока не делала, поэтому можешь не кривиться.

Бекшеев и не собирался. Но возражать не стал. Когда матушка злится, ей лучше не возражать.

Зима тоже встала.

А вот Тихоня не шелохнулся. Он вообще казался то ли спящим, то ли задумавшимся. Над чем?

Мальчишку укрыли простыней. Матушка сняла ее осторожно, словно опасаясь побеспокоить. Бледная кожа. Одежда чуть в стороне кучей грязного тряпья. А вот тело…

– Многочисленные внутренние повреждения. – Пальцы матушки коснулись мертвеца. – Позвоночник сломан в двух местах. Количество трещин посчитаю позже. Кости таза. Слева почти в осколки. Ребра. Я напишу подробный отчет. После вскрытия. Руки. И ноги. Раны в принципе соответствуют ранам, полученным при падении с большой высоты.

– Но?

Всегда было это треклятое «но».

– Он полетел вниз головой. Впрочем, это тоже возможно, – матушка обошла тело, – практика показывает, что часто по положению тела нельзя понять, сам ли человек упал. Приземляются и на ноги, и на грудь, и на спину. И на голову… Здесь большинство ран получены как раз от соударения с твердой поверхностью. – Иногда она дразнила. Нет, не специально. Это не было игрой. Просто матушка смотрела еще раз, опасаясь пропустить что-то и вправду важное. – Но получены они были уже после смерти.

– Как? – тихо поинтересовалась Зима. – Как вы это поняли?

– Сердце. – Рука матушки легла на грудь паренька. – В момент смерти сердце останавливается. И перестает качать кровь по сосудам. Соответственно и кровь тоже замирает, если говорить просто. И тогда, в случае разрыва сосуда, кровь из него не выливается. – Матушка убрала руку. – У него множественные повреждения внутренних органов, но кровоизлияний нет. Зато есть вот это, – она повернула голову чуть набок, – видишь?

И обращалась не к Бекшееву.

Зима подалась чуть вперед. И покачала головой.

Страницы: «« 345678910 »»