Брестская крепость Смирнов Сергей
– Как вам не стыдно! – с сердцем сказал я. – Если бы вам не верили, зачем бы стали вас вызывать сюда из далёкой Якутии, тратить на вас государственные деньги?
Он тут же почувствовал несправедливость своего замечания, попросил извинения и при этом разнервничался так, что мне опять пришлось его успокаивать.
Как я и ожидал, воспоминания Филя были очень интересными и не только дополняли рассказы Матевосяна и Махнача, но и давали мне возможность восстановить картину боев в центральной цитадели в самые последние дни июня 1941 года. Это была поистине величавая картина стойкости и мужества советских людей, картина, одновременно полная и глубокого трагизма, и подлинной героики.
ТАК СРАЖАЛИСЬ ГЕРОИ
Давно смолк дальний гул пушек на востоке – фронт ушёл за сотни километров от границы. Теперь в моменты ночного затишья вокруг крепости стояла тишина глубокого тыла, нарушаемая лишь ноющим гудением бомбардировщиков дальнего действия, проплывающих высоко в небе. Но затишье случалось редко – обстрел крепости и атаки пехоты не прекращались ни днём, ни ночью: противник старался не давать осаждённым отдыха, надеясь, что измотанный в этих непрерывных боях гарнизон вскоре капитулирует.
С каждым днём становились все более призрачными надежды на помощь извне. Но надежда помогала жить и бороться, и люди заставляли себя надеяться и верить. Время от времени стихийно возникал и мгновенно разносился по крепости слух о том, что началось наше наступление, что в район Бреста подходят наши танки. Эта весть вызывала новый прилив сил у бойцов, они с ещё большим упорством отстаивали свои рубежи, и ещё яростнее становились их ответные удары по врагу. И хотя слухи о помощи всегда оказывались ложными, они возникали снова, и всякий раз им безраздельно верили.
Когда однажды ночью над крепостью прошёл отряд наших дальних бомбардировщиков, их тотчас же узнали по звуку моторов. А когда ещё несколько минут спустя где-то далеко на западе, в районе ближайшего железнодорожного узла за Бугом, загромыхали глухие взрывы, все поняли, что советские самолёты бомбят эшелоны противника, и крепость возликовала. Люди закричали «ура!», кое-где открыли огонь по расположению врага, гитлеровцы всполошились, и их артиллерия тотчас же возобновила обстрел цитадели.
В другой раз над крепостью днём появился наш истребитель. Одинокий советский самолёт, неведомо как залетевший сюда с далёкого фронта, неожиданно вынырнул из-за облаков, снизился над Центральным островом и, сделав круг, приветственно покачал крыльями, на которых ясно были видны родные советские звезды. И такое восторженное, неистовое «ура!» разом огласило всю крепость, что, казалось, лётчик должен услышать этот многоголосый крик, несмотря на оглушительный грохот снарядов и рёв мотора своей машины.
А потом со стороны границы примчалось несколько «мессершмиттов», и насторожённо притихшая крепость сотнями глаз взволнованно следила, как истребитель, отстреливаясь короткими очередями от наседающих врагов, уходит все дальше на восток, постепенно взбираясь все выше к спасительным облакам, пока наконец самолёты не растаяли в небе. Но весь этот день в крепости дрались с особенным подъёмом, и даже многие тяжелораненые выползли на линию обороны с винтовками в руках. Никто не сомневался в том, что этот одинокий самолёт был послан командованием, чтобы ободрить осаждённый гарнизон и дать ему понять, что помощь не за горами. Как бы то ни было, неизвестный советский лётчик сумел вдохнуть в защитников крепости новые силы и на время внушил им твёрдую уверенность в успешном исходе обороны.
Но время шло, помощь не приходила, и становилось ясно, что обстановка на фронте сложилась пока что неблагоприятно для наших войск. И хотя люди ещё заставляли себя верить в то, что их выручат, каждый в глубине души уже начинал понимать, что благополучный исход день ото дня становится все более сомнительным. Впрочем, стоило кому-нибудь заикнуться об этих сомнениях, как товарищи резко обрывали его. Среди осаждённых как бы установилось молчаливое, никем не высказанное условие – не заговаривать о трудностях борьбы, не допускать ни малейшей неуверенности в победе.
«Будем драться до конца, каков бы ни был этот конец!» Это решение, нигде не записанное, никем не произнесённое вслух, безмолвно созрело в сердце каждого из защитников крепости. Маленький гарнизон, наглухо отрезанный от своих войск, не получавший никаких приказов от высшего командования, знал и понимал свою боевую задачу. Чем дольше продержится крепость, тем дольше полки врага, стянутые к её стенам, не попадут на фронт. Значит, надо драться ещё упорнее, выигрывать время, сковывать силы противника здесь, в его глубоком тылу, наносить врагу возможно больший урон и тем самым хоть немного ослабить его наступательную мощь. Значит, надо драться ещё ожесточённее, ещё смелее, ещё настойчивее.
И они дрались с необычайным ожесточением, с невиданным упорством, проявляя удивительное презрение к смерти.
Раненные по нескольку раз, они не выпускали из рук оружия и продолжали оставаться в строю. Истекающие кровью, обвязанные окровавленными бинтами и тряпками, они, собирая последние силы, шли в штыковые атаки. Даже тяжелораненые старались не оставить своего места в цепи обороняющихся. Если же рана была такой серьёзной, что уже не оставалось сил для борьбы, люди нередко кончали самоубийством, чтобы избавить товарищей от забот о себе и в дальнейшем не попасть живыми в руки врага. Много раз в эти дни защитники крепости слышали последнее восклицание: «Прощайте, товарищи! Отомстите за меня!» – за которым тотчас же следовал выстрел.
Гитлеровских генералов и офицеров, командовавших штурмом крепости, бесило это неожиданное для них упорство осаждённых. Их части надолго застряли здесь, на первых метрах советской земли, тогда как авангарды наступающей немецко-фашистской армии уже овладели Минском и двигались дальше, в направлении Смоленска и Москвы. В то время как там, на фронте, наступавшие войска стяжали победные лавры, получали ордена, захватывали в городах и сёлах богатые трофеи, здесь, у стен Брестской крепости, в глубоком тылу, немецких офицеров подстерегали не только меткие пули советских стрелков, но и явное неудовольствие своего командования. Из ставки Гитлера то и дело запрашивали, почему крепость ещё не взята, и тон этих запросов с каждым днём становился все более недовольным и раздражённым. Но крепость продолжала сражаться, хотя осаждающие не останавливались ни перед какими мерами, чтобы скорее сломить сопротивление гарнизона.
Все новые батареи подтягивались к берегу Буга. Без передышки, день и ночь, продолжался обстрел крепости. Мины дождём сыпались во двор цитадели, методично перепахивая каждый метр земли, кромсая осколками кирпичные стены казарм, превращая в лохмотья железо крыш. Яростно ревели крупнокалиберные штурмовые пушки врага, постепенно разрушая крепостные строения. С первых же дней гитлеровцы стали применять при обстреле снаряды, разбрызгивающие горючую жидкость, а вскоре в дополнение к ним в крепости появились немецкие огнемёты. Вперемежку с бомбами самолёты, то и дело налетавшие на крепость, сбрасывали бочки и баки с бензином, и порой некоторые участки крепости превращались в сплошное море огня.
Здесь и там стены зданий, служивших убежищем для защитников крепости, под бомбами и снарядами штурмовых пушек становились дымящимися развалинами, где, казалось, не могло остаться ничего живого. Но проходило немного времени, и из этих руин снова раздавались пулемётные очереди, трещали винтовочные выстрелы – уцелевшие бойцы, раненные, опалённые огнём, оглушённые взрывами, продолжали борьбу.
По ночам противник посылал к казармам группы своих диверсантов-подрывников. Таща за собой ящики с толом, они старались подползти к зданиям, занятым защитниками крепости, и заложить взрывчатку. Партии сапёров пробирались в наше расположение по крышам и чердакам, спуская пачки тола через дымоходы. В темноте чердаков вспыхивали внезапные рукопашные и гранатные бои, здесь и там раздавались неожиданные взрывы, обрушивались потолки и стены, засыпая бойцов. Но и оглушённые, израненные, полузадавленные этими обвалами люди не выпускали из рук оружия. Вот как описана в немецком донесении одна из таких операций сапёров: «Чтобы уничтожить фланкирование из дома комсостава на Центральном острове, туда был послан 81-й сапёрный батальон с поручением подрывной партии очистить этот дом. С крыши дома взрывчатые вещества были опущены к окнам, а фитили зажжены; были слышны крики, стоны раненных при взрыве русских, но они продолжали стрелять.
Враг уже не гнушался никакими самыми подлыми средствами, стремясь скорее подавить упорство осаждённых. Захватив госпиталь и перебив находившихся там больных, группа автоматчиков надела больничные халаты и попыталась перебежать в центральную крепость через мост у Холмских ворот. Но бойцы Фомина успели разгадать этот маскарад, и попытка была сорвана. В другой раз, атакуя на этом же участке, солдаты противника погнали перед собой толпу медицинских сестёр, взятых в плен в госпитале, а когда наши пулемётчики огнём с верхнего этажа казарм отбили и эту атаку, гитлеровцы сами перестреляли женщин, за спинами которых им не удалось укрыться. Во время штурма Восточного форта фашисты выставили впереди своих атакующих цепей шеренгу пленных советских бойцов, и защитники форта слышали, как эти пленные кричали им: «Стреляйте, товарищи! Стреляйте, не жалейте нас!»
С первых дней враг стал засылать в крепость своих агентов, переодетых в форму советских бойцов и командиров. То это были провокаторы, которые делали вид, что они бежали из немецкого плена, и распускали всевозможные панические слухи, стараясь смутить дух осаждённых. То это были прямые диверсанты, исподтишка поражавшие защитников крепости предательскими выстрелами в спину. Но уже вскоре наши воины научились распознавать лазутчиков врага, и их быстро вылавливали и уничтожали.
Каждый день над крепостью на смену бомбардировщикам появлялись маленькие трескучие самолёты, разбрасывавшие листовки. В этих листовках, заранее отпечатанных в Берлине, говорилось о том, что германские войска заняли Москву, что Красная Армия капитулировала и что дальнейшее сопротивление бессмысленно. Потом стали сбрасывать листовки с обращениями непосредственно к гарнизону крепости, где немецкое командование, отмечая мужество и стойкость осаждённых, пыталось доказать бесполезность борьбы и предлагало защитникам крепости «почётную капитуляцию». Но на все эти призывы крепость отвечала огнём.
Когда наступали минуты затишья, в разных местах крепости начинали работать немецкие громкоговорящие установки. Они также передавали обращения к гарнизону, призывая осаждённых сложить оружие и обещая всем сдавшимся «хорошее обращение, питание и заботливый уход за ранеными». Впрочем, день ото дня тон этих обращений становился все более угрожающим, и вкрадчивые уговоры сменялись ультиматумами, когда гарнизону давалось на размышление полчаса или час, после чего противник грозил «стереть крепость с лица земли и смешать с землёй её гарнизон». Но и на эти угрозы бойцы отвечали выстрелами, а однажды в ответ на такую передачу над северными воротами крепости появилось полотнище, на котором было написано: «Все умрём, но крепости не сдадим!»
Обычно после передачи очередного ультиматума немцы прекращали обстрел крепости, и наступала мёртвая тишина, нарушаемая лишь громким голосом диктора, время от времени повторявшего: «Осталось десять минут!», «Осталось пять минут!». И, как только истекал назначенный срок, на крепость разом обрушивался шквальный огонь немецких пушек и миномётов, и начиналась жестокая бомбёжка с воздуха.
При этом враг применял все более тяжёлые фугасные бомбы, взрывов которых не выдерживали самые мощные крепостные строения, а в глубоких подвалах, где укрывались бойцы, трескались бетонные полы, и у людей от сотрясения воздуха шла кровь из носа и ушей.
Особенно сильную бомбёжку крепости предпринял противник в воскресенье, 29 июня. На этот раз на цитадель было решено обрушить самые тяжёлые бомбы.
С утра жители Бреста обратили внимание на то, что на крышах высоких зданий города сидят офицеры, глядя в бинокли в сторону крепости. Гитлеровцы заранее хвастливо говорили горожанам, что сегодня защитники цитадели должны будут выбросить белый флаг. В ясном летнем небе над крепостью закружились десятки бомбардировщиков, и тотчас же раздались мощные оглушительные взрывы, от которых сотрясался весь город до самых дальних окраин и в стенах домов появились трещины, как при землетрясении. Крепость окутало дымом и пылью, и издали было видно, как там в страшных вихрях взрывов взлетают высоко вверх вырванные с корнем вековые деревья. Казалось, что и в самом деле после такой бомбёжки в крепости не останется ничего живого.
Но, когда бомбёжка кончилась, а дым и пыль рассеялись, офицеры на крышах напрасно смотрели в бинокли: над развалинами и остатками зданий нигде не было видно белого флага. Можно было подумать, что там не осталось живой души. Однако прошло несколько минут, и снова послышались пулемётные очереди и трескотня винтовок. Люди, невесть как уцелевшие среди этого урагана взрывов, продолжали борьбу.
Тяжелейшие бомбёжки, непрерывный артиллерийский и пулемётный обстрелы, нарастающие атаки пехоты, огромное численное и техническое превосходство врага – все это делало невероятно трудной борьбу героического гарнизона Брестской крепости. Но это были трудности чисто военного характера, которые неизбежно сопровождают нелёгкую профессию воина и к которым его загодя готовят. Только здесь они приняли свои крайние формы, возросли до высших степеней.
Однако с первых же дней осады ко всему этому прибавились трудности иного порядка, поставившие гарнизон в небывало тяжёлые условия. Не только сама борьба, но и вся жизнь, весь быт осаждённого гарнизона с самого начала обороны были отмечены сверхчеловеческим напряжением как физических, так и моральных сил людей. Эти особые условия и придают эпопее защиты Брестской крепости тот исключительный героический и трагический характер, который делает её неповторимой в истории Великой Отечественной войны.
Даже бывалому фронтовику, прошедшему сквозь огонь самых жарких сражений Великой Отечественной войны, трудно себе представить ту невообразимо тяжёлую обстановку, в которой с начала и до конца пришлось бороться гарнизону Брестской крепости.
Здесь каждый метр земли был не один раз перепахан бомбами, снарядами и минами. Здесь воздух был пронизан свистом осколков и пуль, и грохот взрывов не затихал ни днём, ни ночью, а недолгая тишина, которая наступала после оглашения очередного вражеского ультиматума, казалась ещё более страшной и зловещей, чем ставший уже привычным обстрел.
Зажигательные бомбы, снаряды, огнемёты, разбрызгивавшие горючую жидкость, баки с бензином, которые сбрасывали с самолётов, делали своё дело. В крепости горело все, что могло гореть. Эти пожары возникли на рассвете 22 июня и не прекращались ни на час в течение более чем месяца, то слегка затухая, то разгораясь в новых местах, и в безветренную погоду над крепостью всегда стояло, не рассеиваясь, густое облако дыма.
Несколько дней на плацу перед западным участком казарм, где дрались группы стрелков 44-го полка, горели машины стоявшего здесь автобатальона, и едкий запах палёной резины, стлавшийся вокруг, душил бойцов. В северозападной части кольцевого здания долго пылал большой склад с обмундированием, и все заволокло таким удушливым дымом, что бойцы 455-го полка, занимавшие поблизости отсеки казарм, вынуждены были надевать противогазы.
Огонь проникал даже в подвалы. Кое-где в этих подвалах от многодневных пожаров развивалась такая высокая температура, что впоследствии на каменных сводах остались висеть большие застывшие капли расплавленного кирпича.
А как только начинался обстрел, с пеленой дыма смешивались облака сухой горячей пыли, поднятой взрывами и пропитанной едким запахом пороховой гари. Пыль и дым сушили горло и рот, проникали глубоко в лёгкие, вызывая мучительный, судорожный кашель и нестерпимую жажду.
Стояли жаркие летние дни, и с каждым днём становился все более нестерпимым запах разложения. По ночам защитники крепости выползали из укрытий, чтобы убрать трупы. Но убитых было столько, что их не успевали даже слегка присыпать землёй, а на следующий день солнце продолжало свою разрушительную работу, и лишь изредка, когда поднимался ветер, эта страшная атмосфера немного разреживалась, и люди с жадностью глотали струи свежего воздуха.
Но были и другие, ещё более тяжёлые лишения.
Не хватало пищи. Почти все продовольственные склады были разрушены или сгорели в первые часы войны. Но прошло некоторое время, прежде чем эта потеря дала себя знать. Сначала, в предельном нервном напряжении боев, людям и не хотелось есть. Только на второй день начались поиски пищи. Кое-что удалось добыть из разрушенных складов, небольшой запас продуктов оказался в полковых столовых. Но всего этого было слишком мало, и с каждым днём голод становился мучительнее. Иногда, обыскивая убитых вражеских солдат, бойцы находили в их ранцах запас галет, несколько кусков сахару или плитку шоколада, но эти находки отдавали прежде всего раненым, детям и женщинам, укрывавшимся в подвалах. В маленькой кладовой около кухни 44-го полка оказалась бочка сливочного масла, которого хватило на два дня. Бойцы 84-го полка на третий день нашли в развалинах столовой полмешка сырого гороха, и его по приказанию Фомина разделили на всех, бережно отсчитывая по горошине. Потом начали есть мясо убитых лошадей, но жара вскоре лишила защитников крепости и этой пищи. Люди превращались в ходячие скелеты, руки и ноги – в кости, обтянутые кожей, но руки эти продолжали крепко сжимать оружие, и голод был не в силах задушить волю к борьбе.
Не было медикаментов, не было перевязочных средств. Уже в первый день было так много крови и ран, что весь наличный запас индивидуальных пакетов и бинтов израсходовали. Женщины разорвали на бинты своё бельё, то же самое сделали с оставшимися в казармах простынями и наволочками. Но и этого не хватало. Люди наспех перетягивали свои раны чем попало или вообще не перевязывали их и продолжали сражаться.
Менять повязки было нечем, и тяжелораненые умирали от заражения крови. Другие оставались в строю, несмотря на потерю крови и мучительную боль.
Но самой жестокой мукой для раненых и для здоровых бойцов была постоянная, сводящая с ума жажда. Как это ни странно, но в крепости, стоящей на островах и окружённой кругом рукавами рек и канавами с водой, не было воды.
Водопровод вышел из строя в первые же минуты немецкого обстрела. Колодцев внутри крепости не было, не оказалось и запасов воды. В первый день удавалось набирать воду из Буга и Мухавца, но, как только противник вышел к берегу, он установил в прибрежных кустах пулемёты, обстреливая все подступы к реке. Теперь все такие вылазки за драгоценной водой большей частью кончались гибелью смельчаков, и жажда стала самой страшной и неразрешимой проблемой.
От своих агентов и от пленных противник знал об отсутствии воды в крепости, и его пулемётчики зорко стерегли все подходы к рекам и обводным каналам. Здесь каждый метр земли находился под многослойным огнём, и десятки наших бойцов заплатили жизнью за попытку зачерпнуть хотя бы котелок воды. Даже ночью подползти к реке было очень опасно – по всей линии берега непрерывно взлетали немецкие осветительные ракеты, ярко озарявшие все вокруг, и пулемёты врага, как чуткие сторожевые псы, наперебой заливались трескучими злыми очередями, отзываясь на малейший шорох, на малейшее движение в прибрежных травах.
И всё же ночами бойцы порой доставали воду. Стиснув зубами металлическую дужку котелка, плотно прижимаясь к земле и поминутно замирая на месте при взлёте очередной ракеты, пластун осторожно подползал к реке. Оттолкнув в сторону трупы гитлеровцев, густо плавающие у самого берега, он, стараясь не плеснуть, зачерпывал котелком воду и так же медленно и бесшумно совершал свой обратный путь. И, когда он, бережно неся в обеих руках этот котелок, проходил по отсекам казарм, люди старались не смотреть на добытую им воду – они не претендовали ни на каплю её. Они знали, что прежде всего воду надо залить для охлаждения в кожухи станковых пулемётов «максим», которые без этого могут перегреться и выйти из строя. Вся же остальная вода поступала в подвалы – для детей, раненых и женщин, и эту драгоценную влагу, мутную и розоватую от крови, с величайшей тщательностью делили между ними, отмеряя каждому один скупой глоток в крышечку от немецкой фляги.
Тем, кто оставался в строю, воды не полагалось, и лишь тогда, когда они кидались в контратаку, преодолевая вброд Мухавец под огнём немецких пулемётов, кое-кто на бегу успевал сделать один-два глотка. А в остальное время жажда терзала их, а жара, дым и пыль удесятеряли эти мучения. Спазмой стягивало пересохшее горло, рот казался сделанным из сухой пыльной кожи; распухал, становился нестерпимо шершавым и колючим язык, на котором не было ни капли слюны. Жаркий воздух словно огнём жёг лёгкие при каждом вдохе. И если обессиленный, изнурённый жаждой и бессонницей боец на несколько минут забывался в короткой дремоте, кошмары преследовали его – ему снилась вода: реки, озера, целые океаны свежей, прохладной, целительной воды, и люди, проснувшись от выстрелов или от толчка более бдительного соседа, готовы были взвыть от бешенства, поняв, что все виденное было только сном. И случалось, что человеческие силы не выдерживали этой муки и люди от жажды сходили с ума.
В подвалах штыками и ножами пытались рыть ямы. Земля осыпалась, ямки оказывались неглубокими, и воды в них почти не было. На участке 84-го полка в таком колодце за день собиралось меньше котелка воды, которой не хватало даже для тяжелораненых. Более глубокий колодец выкопали бойцы в районе Восточного форта, но оказалось, что в этом месте когда-то располагалась конюшня и проходил сток нечистот – вода в колодце была зловонной, и люди не могли её пить.
Чтобы облегчить мучения, бойцы брали в рот сырой песок, пили даже кровь из собственных ран, но все это, казалось, только обостряло страдания. Как о небывалом чуде они мечтали о дожде, но день за днём небо оставалось безоблачным и горячее летнее солнце по-прежнему беспощадно жгло землю. Неистовая, доводящая до помешательства жажда становилась все более нестерпимой.
Но при всей непомерной тяжести этих лишений защитникам крепости было ещё тяжелее видеть страдания женщин и детей. Командиры, семьи которых находились здесь, в крепостных подвалах, в бессильном отчаянии наблюдали, как смерть от голода и жажды с каждым днём все ближе подкрадывается к их детям, жёнам и матерям. С нежностью и болью бойцы смотрели на обессиленных, исхудалых ребятишек, готовые пожертвовать всем, лишь бы хоть немного облегчить их участь. Воду, пищу, которую удавалось добыть, прежде всего несли детям, и даже тяжелораненые отказывались от своей скудной доли в пользу малышей.
Несколько раз женщинам предлагали взять детей и идти сдаваться в плен. Но они наотрез отказывались, пока ещё можно было хоть чем-нибудь поддерживать силы ребят. Мысль о фашистском плене была им так же ненавистна, как и мужчинам.
Они перевязывали раны бойцам, взяли на себя заботу о тяжелораненых и ухаживали за ними так же нежно, как за своими детьми. Некоторые женщины и девушки-подростки бесстрашно шли под огонь, поднося обороняющимся боеприпасы. А были и такие, которые, взяв в руки оружие, становились в ряды защитников крепости, сражались плечом к плечу со своими мужьями, отцами и братьями.
Женщин с винтовками, с пистолетами, с гранатами в руках можно было встретить на разных участках обороны крепости. И хотя имена этих героинь остались по большей части неизвестными, мы знаем, что многие боевые подруги командиров дрались рядом с мужьями, и становится понятным, почему гитлеровцы, штурмовавшие цитадель, распространяли слухи о том, что в обороне крепости участвует якобы советский «женский батальон».
В непрерывных, ожесточённых боях, в огне непрекращающегося обстрела и яростных бомбёжек бесконечно длинной чередой проходили дни, похожие друг на друга. Каждое утро, когда со стороны города над крепостью, окутанной пеленой дыма и пыли, вставало солнце, оживали надежды людей на то, что этот день будет последним днём их испытаний и что, может быть, именно сегодня они, наконец, услышат на востоке долгожданный гул советских орудий. И каждый вечер, когда солнце садилось за оголённые пулями и осколками снарядов деревья Западного острова, вместе со светом дня угасали и эти надежды.
Но с первых дней защитники крепости решили не ограничиваться ожиданием помощи и не только отбивать атаки врага, но и попытаться самим прорвать кольцо осаждающих войск. За городом далеко на восток простирались обширные леса и непроходимые болота, тянувшиеся через всю Белоруссию, а в нескольких десятках километров к северо-востоку от крепости начиналась дремучая Беловежская Пуща. Если бы удалось прорваться в эти леса, там можно было бы успешно продолжать борьбу, стать партизанами и с боями постепенно продвигаться к фронту.
Начиная с 25 июня почти на всех участках обороны крепости каждую ночь делались попытки прорыва. Но вражеское кольцо было плотным, гитлеровцы держались настороже. Лишь отдельным небольшим группам бойцов удавалось выйти из осаждённой крепости, и в большинстве своём ночные атаки захлёбывались под огнём пулемётов, и уцелевшие участники этих прорывов после жаркого и безрезультатного боя вынуждены были отступать назад, к казармам, каждый раз недосчитываясь многих своих товарищей.
Наиболее организованные и упорные попытки прорыва предпринимались на участках 84-го и 44-го полков под командованием Зубачева и Фомина. Прорываться решили на северо-восток и на север, и поэтому уже с 24 июня основная масса бойцов, сражавшихся на Центральном острове, сосредоточилась в северном полукольце казарм на берегу Мухавца. В южном и западном секторах, а также в клубе и в ограде бывшего польского штаба были оставлены лишь группы прикрытия.
В самую тёмную, предрассветную часть ночи два больших отряда, разделённых между собой трехарочными воротами, готовились к броску вдоль всей линии северных казарм. Одной из этих групп прорыва командовал полковой комиссар Фомин. В то же время часть бойцов под командованием Зубачева занимала позиции у окон второго этажа, готовясь огнём поддержать атаку товарищей.
Отражаясь в спокойном ночном зеркале Мухавца, на противоположном берегу то и дело взлетали цепочки ракет, и в их колеблющемся свете за рекой виднелась чёрная стена земляного вала, занятого немцами. Время от времени оттуда, из-за вала, протягивались в сторону Центрального острова светящиеся пунктиры трассирующих пуль и доносились короткие очереди пулемётов, иногда в ночном небе слышался свистящий шелест пролетающих над казармами снарядов, и во дворе громыхали взрывы. Стоя в простенках между окнами, выходящими на Мухавец, собравшись группами у ворот, бойцы чутко вслушивались и всматривались в очертания противоположного берега, напряжённо ожидая приказа. И когда, наконец, по всей линии атаки со скоростью электрической искры проносилась команда: «Вперёд!» – люди разом бросались на мост, выскакивали из окон на берег и, поднимая над головой оружие, стремительно шли по вязкому, илистому дну Мухавца – без выстрелов, без криков.
Но им удавалось выиграть всего несколько секунд. При свете ракет противник почти тотчас же обнаруживал атакующих. Огоньки автоматных и пулемётных очередей сверкали по всему гребню вала. Мухавец закипал под пулями, и на мост с двух сторон обрушивался густой огонь пулемётов. Только тогда по всей линии атаки раскатывалось злое, яростное «ура!», раздавались первые выстрелы, и бойцы Зубачева из окон казарм начинали обстреливать огневые точки на валу.
Удержать огнём этот первый натиск атакующих бойцов было невозможно. Люди тонули в тёмной воде Мухавца, падали на мосту, но мимо этих убитых и раненых, сквозь стену пулемётного огня неистово рвались вперёд другие, строча из автоматов, забрасывая гранатами огневые точки на валу. Бойцы врывались на вал, яростно работая штыками, и здесь и там огонь врага оказывался подавленным.
Но поблизости, за валом, у немцев наготове стояли подкрепления. Свежие роты автоматчиков бросались на помощь своим, и тотчас же сказывался численный и огневой перевес противника. Продвижение атакующих приостанавливалось, и командиры, видя, что дальнейшие попытки привели бы к большим и напрасным потерям, отводили остатки своих отрядов назад, за реку. Удручённые неудачей, подавленные гибелью товарищей, люди возвращались в казармы, чтобы на следующую ночь с ещё большим упорством повторить попытку прорыва. Так продолжалось несколько ночей подряд, но с каждым разом атакующих становилось все меньше. Противник подтягивал на опасное направление все новые силы, и кольцо осады уплотнялось. Но какой бы дорогой ценой ни оплачивались эти попытки, они были последней надеждой осаждённых, и в их отчаянном натиске выплёскивалось наружу все, что переполняло сердца бойцов, – неудержимая, ищущая выхода ненависть к врагу, жгучее желание сойтись с ним грудь с грудью, поразить его своей рукой.
Однако наступила ночь, когда всем стало ясно, что дальнейшие атаки приведут только к полному истреблению гарнизона и ускорят захват крепости противником. Ночью 27 июня очередная попытка прорыва была отбита немцами с особенно большими потерями для атакующих, и в казармы вернулась едва ли половина людей. И тогда Александр Филь, сопровождавший Фомина, при свете очередной немецкой ракеты увидел, что исхудалое, заросшее и закопчённое лицо комиссара мокро от слез. Комиссар, все эти дни неизменно сохранявший спокойствие и уверенность, невольно передававшиеся бойцам, сейчас плакал слезами гнева и отчаяния, в которых как бы слились воедино и сознание своего бессилия спасти людей, и острая душевная боль при мысли о погибших, и щемящее предчувствие неизбежной и мрачной судьбы тех, кто пока ещё оставался в живых.
Никто другой не заметил этих слез, и комиссар тотчас же справился с минутной слабостью: уже вскоре все услышали его обычный, ровный голос, отдающий распоряжения. В конце концов даже тогда, когда все надежды вырваться из окружения были потеряны и почти не оставалось веры в то, что на помощь подоспеют свои, борьба всё-таки имела смысл. Цель была в том, чтобы продержаться как можно дольше, сковывая силы противника у стен крепости, и уничтожить в боях как можно больше врагов, дорогой ценой продавая свою жизнь.
С этой ночи попытки прорыва на участке 84-го и 44-го полков были прекращены.
Такое решение было продиктовано не только большими потерями осаждённых, но и нехваткой боеприпасов. В обороне можно было более расчётливо, экономно тратить патроны и гранаты, добывать которые удавалось теперь с невероятным трудом.
То, что вначале было найдено в уцелевших или полуразрушенных складах боепитания, скоро израсходовали, отражая непрерывные атаки врага. Бойцы ухитрялись пополнять запасы даже из тех складов, которые горели и где поминутно в огне рвались с громким треском запакованные в ящиках патроны. Люди бесстрашно бросались в огонь и, ежесекундно рискуя жизнью, выхватывали ящики из горящих штабелей. Но и этого не могло хватить надолго.
День за днём недостаток боеприпасов давал себя чувствовать всё сильнее. Каждая граната, каждый патрон были на счёту. Если боец падал убитым, не израсходовав своего боезапаса, его патроны и гранаты тотчас же брал другой. С первых же дней стали снимать оружие и подсумки с патронами с убитых гитлеровцев. Пробираясь ползком под огнём, бойцы обшаривали каждый труп в немецком мундире, и, как ни сильно мучили людей голод и жажда, руки первым делом тянулись не к фляжке с водой, не к пище, которую можно было иногда обнаружить в карманах убитых, – сумка с патронами, автомат и гранаты на длинных деревянных ручках были самыми желанными находками.
Постепенно становились ненужными и бесполезными пулемёты и автоматы советских марок, винтовки, наганы и пистолеты ТТ – патронов к ним не было. Большинство бойцов сражались с врагом его же собственным оружием – немецкими автоматами, подобранными на поле боя или захваченными во время контратак. А пополнять боезапас защитникам крепости приходилось необыкновенным способом, который, вероятно, не применялся никогда больше за всю Великую Отечественную войну.
Как только запас патронов подходил к концу, бойцы прекращали огонь из окон казарм, делая вид, что сопротивление их сломлено и они отступили на этом участке. Не отвечая на выстрелы врага, люди укрывались за простенки между окнами, ложились у стен так, чтобы автоматчики не могли заметить их снаружи.
Непрерывно обстреливая окна, осторожно и недоверчиво солдаты противника приближались вплотную к казармам. Вытянув шеи, автоматчики с подозрением заглядывали в окна, но рассмотреть, что делается в помещении, мешали толстые, метровые стены. Тогда в окна летели гранаты. Гулкие взрывы грохотали в комнатах, осколки, разлетаясь, порой убивали или ранили притаившихся в засаде бойцов, но готовые к этому люди ничем не выдавали своего присутствия, и противник убеждался, что гарнизон покинул свои позиции. Автоматчики с торжествующими криками толпой врывались внутрь сквозь окна и двери, и на них тотчас же кидались бойцы, врукопашную уничтожали врагов и завладевали их оружием и боеприпасами.
Так добывали патроны много раз. Но все равно их было слишком мало – враг наседал всё сильнее, и, зная, какой ценой достаются боеприпасы, бойцы расходовали их скупо и расчётливо, стараясь, чтобы каждая пуля попала в цель. И когда однажды кто-то из бойцов в присутствии Фомина сказал, что он последний патрон оставит для себя, комиссар тотчас же возразил ему, обращаясь ко всем.
– Нет, – сказал он, – и последний патрон надо тоже посылать во врага. Умереть мы можем и в рукопашном бою, а патроны должны быть только для них, для фашистов.
Немцам удалось занять большинство помещений в юго-восточной части казарм, откуда ушли основные силы бойцов 84-го полка. Шли упорные бои за клуб и развалины штаба польского корпуса, и здания эти по нескольку раз переходили из рук в руки. Все чаще немецкие танки проникали через трехарочные ворота во двор Центрального острова. Они подходили вплотную к казармам и прямой наводкой в упор били по амбразурам окон, а иногда и врывались внутрь здания через большие, широкие двери складских помещений первого этажа. Однажды на участке 455-го полка немецкий танк вошёл в казарменный отсек, над дверью которого наш санитар вывесил большое, заметное издали полотнище с красным крестом. Здесь, в этом отсеке, на бетонном полу лежали тяжелораненые. Крик ужаса вырвался у всех при виде появившегося в дверях танка, а машина, на мгновение приостановившись, с рёвом ринулась внутрь – прямо по лежащим телам. Танк резко притормозил на середине помещения и вдруг, скрежетнув гусеницей, принялся вертеться по полу, безжалостно давя беззащитных людей…
Как ни упорно сопротивлялись защитники крепости, враг постепенно одолевал их. С каждым днём перевес его становился все более подавляющим.
В этих условиях не имело никакого смысла дальнейшее пребывание в крепости женщин и детей. Их неминуемо ждала смерть от тяжёлых бомб, которые авиация противника ежедневно сбрасывала на крепость. Как ни жесток был враг, как ни тяжело и унизительно было попасть в его руки, все же оставалась надежда на то, что он пощадит женщин и детей. Вот почему решено было отправить их в плен..
И как ни плакали женщины, как ни умоляли оставить их в крепости, готовые разделить судьбу своих мужей, приказ командования был категорическим, и они, взяв детей, вынуждены были выйти из подвалов и сдаться на милость врага.
Ожесточение боев все росло. Торопясь покончить с крепостным гарнизоном, противник, не считаясь с потерями, бросал на штурм все новые силы.
В последние дни июня особенно напряжённая борьба шла на северном участке Центрального острова, около трехарочных ворот, где сражались бойцы Зубачева и Фомина – главное ядро осаждённого гарнизона. Немцам удалось занять несколько казарменных отсеков, примыкающих к трехарочным воротам с запада, но затем группа, державшая здесь оборону, остановила продвижение автоматчиков внутри кольцевого здания. А бойцы Фомина и Зубачева срывали все попытки врага закрепиться в восточном крыле казарм. Это крыло было тупиковым, и, стоило противнику прочно занять первые помещения, примыкающие к трехарочным воротам с востока, автоматчики смогли бы теснить наших стрелков внутри здания в сторону тупика.
Эту опасность сознавали все, и борьба за помещения, смежные с воротами, отличалась особым ожесточением. По нескольку раз в день автоматчики врывались туда, но тотчас же, передаваемый из отсека в отсек, по всей линии восточного крыла казарм проносился тревожный сигнал: «Немцы в крайних комнатах!» – и бойцы, не ожидая команды, дружно бросались отбивать эти помещения в бешеной рукопашной схватке. Так продолжалось изо дня в день, и вскоре крайние помещения были до половины окон завалены убитыми гитлеровцами и телами советских бойцов, но и на этих горах трупов по-прежнему яростно дрались гранатами, штыками, прикладами, и всякий раз противнику не удавалось закрепиться в этих ключевых комнатах.
Тогда немецкое командование послало к воротам подрывников. Как только начиналась очередная атака автоматчиков, подрывники по крышам и чердакам пробирались в восточное крыло казарм. Мощные толовые заряды спускались по дымовым трубам в первые этажи, внезапные взрывы обрушивали на головы бойцов потолки и стены, и здание постепенно, метр за метром, превращалось в развалины, под которыми гибли последние защитники этого рубежа.
Здесь, отбиваясь от наседавших автоматчиков, был похоронен под грудой камней писарь штаба 84-го полка, рядовой Федор Исаев, хранивший у себя на груди боевое знамя полка. Здесь, израненные и обессиленные, были захвачены в плен дравшиеся вместе с Фоминым и Зубачевым бойцы Иван Дорофеев, Александр Ребзуев, Александр Жигунов и другие.
Именно здесь 29 и 30 июня во время такого взрыва был завален обломками стен тяжело контуженный и раненный боец Александр Филь. Гитлеровцы извлекли его из-под груды развалин вместе с несколькими другими защитниками крепости и отправили в лагерь для военнопленных.
Что произошло с остальными его товарищами, в том числе с Фоминым и Зубачевым, он не знал. Лишь потом, в плену, ему рассказывали, будто Фомин, оглушённый взрывом, полуживой попал в руки фашистов и был расстрелян ими, а капитан Зубачев якобы погиб в бою. Но все это были только слухи, которые ещё предстояло проверить.
Об одном только Филь говорил с полной уверенностью. Борьба в крепости продолжалась и после того, как он попал в плен. В лагерь, где он находился, время от времени привозили других пленных, захваченных в крепости позже. Но какие силы сражались там после 1 июля и кто ими руководил, все это оставалось пока неизвестным. Надо было искать других участников обороны, дравшихся в крепости дольше, чем Филь.
ДОБРОЕ ИМЯ СОЛДАТА
Вот что помнил Филь о боях в Брестской крепости. Всё это было тщательно застенографировано во время наших бесед. Наступил момент, когда я снова спросил его о том, что произошло с ним в плену и как случилось, что он был обвинён в измене Родине. И тогда Филь подробно рассказал мне историю своего пребывания в гитлеровских лагерях и освобождения из плена.
Захваченный врагами без сознания в развалинах крепости, он был сначала доставлен в лагерь около польского города Бяла Подляска, в нескольких десятках километров от Бреста. В этом лагере, разделённом колючей проволокой на клетки, так называемые «блоки», под открытым небом, почти без пищи содержались многие тысячи советских солдат и командиров, попавших в руки врага на разных участках фронта.
Рана Филя заживала медленно, и последствия контузии ещё давали себя знать. Он только начал выздоравливать, когда гитлеровцы решили провести учёт пленных в том блоке, где находился Филь. Сначала пришёл лагерный переводчик, проводивший предварительный опрос. Это был польский еврей, владевший немецким языком, человек, который, впрочем, понимал, какая судьба ожидает его у фашистов. Он сочувствовал пленным и старался помочь им в меру своих возможностей.
Спросив фамилию и национальность Филя, он отозвал его в сторону.
– Слушай, у тебя очень удобная фамилия, – сказал он. – Она похожа на немецкую. С такой фамилией ты можешь неплохо устроиться. Скажи им, что ты из обрусевших немцев или немец по отцу – «фольксдойче», как они это называют. Тогда тебя освободят из лагеря, пошлют на лёгкую работу, а может быть, даже примут служить в германскую армию. А если скажешь, что русский, тебе будет очень трудно.
К удивлению переводчика, Филь даже не поблагодарил его за это предложение. Он только мрачно опустил голову и молча отошёл. Но внутри у него все кипело.
Филь понимал, что было бы бесполезно объяснять свои чувства переводчику, хотя тот искренне хотел помочь пленному. Для этого человека, воспитанного в панской капиталистической Польше, остались бы пустым звуком все слова о чести и достоинстве советских людей, советских воинов. Разве мог он, представитель совсем другого мира, догадаться о том, какое возмущение вызвали его слова в душе этого измученного, босого, голодного, но не покорённого пленного в изодранной красноармейской гимнастёрке! Разве мог он понять, что для Филя, коренного русского человека, воспитанного Коммунистической партией и Советской властью, выросшего в рядах комсомола, сама мысль о том, чтобы выдать себя за полунемца, служить врагу, а тем более надеть на плечи ненавистную фашистскую шинель, была нестерпимо унизительной, чудовищно невозможной!
На другой день пленных привели в дощатый барак-канцелярию. Человек в немецкой военной форме, сидевший за столом, положил перед собой незаполненную карточку военнопленного и, приготовившись писать, резко и повелительно спросил ломаным русским языком:
– Фамилия, имя, национальность?
– Филиппов, – сказал Филь. – Александр Филиппов. Русский.
Так Александр Филь стал на несколько лет Александром Филипповым, чтобы там, в плену, никто и никогда не подумал, что он может иметь какое-то, даже отдалённое отношение к врагам своей страны, своего народа – к немецким фашистам.
Рана его постепенно зажила, и он стал обдумывать план побега, как вдруг однажды большую группу пленных, в числе которых был и он, посадили в вагоны и повезли в Германию. А затем в одном из немецких портов их загнали в трюм парохода, и после многодневного плавания Филь и его товарищи по несчастью очутились на заметённом снегом полуострове, в дальних северных лагерях оккупированной фашистами Норвегии.
Три с лишним года провёл Филь на этом клочке земли, окружённом почти со всех сторон холодным, суровым морем. Здесь, в лагере, строго охранявшемся эсэсовцами, он испытал все ужасы фашистского плена – непосильный труд в каменных карьерах и вечный голод, побои и болезни, издевательства охраны и постоянную угрозу смерти. Но никогда за все эти годы Филь ничем не унизил себя перед врагом, ничем не запятнал совести и достоинства советского гражданина.
Наступил долгожданный день освобождения. 9 мая 1945 года пленные разоружили свою охрану, провели взволнованный митинг и под красным флагом отправились в лежавший неподалёку маленький норвежский городок. А месяц спустя из столицы Норвегии Осло отошёл празднично украшенный эшелон с партией возвращавшихся на родину пленных, среди которых ехал уже не Филиппов, а Александр Филь. И когда, миновав Швецию и Финляндию, поезд пересёк советскую границу, он вместе с товарищами не мог удержать слез в этот незабываемый момент встречи с родной землёй.
Государственную проверку пленные, вернувшиеся из Норвегии, проходили в одном из городков Марийской АССР. Не раз следователь вызывал Филя, подробно допрашивал его о пребывании в плену. При этом он особенно настойчиво допытывался, не записался ли в своё время Филь в части, которые формировал из числа изменников Родины, перешедших на сторону гитлеровцев, генерал Власов. Филь отвечал и устно и письменно, что он бывший комсомолец и всегда считал власовцев предателями. Как и подавляющее большинство наших пленных, он каждый раз решительно отказывался записаться во власовские части, несмотря на то, что после такого отказа непокорных избивали, морили голодом и лагерный режим становился для них ещё более строгим.
Проверка подходила к концу. В последний раз Филя вызвал следователь. Это был один из тех людей, кто действовал противозаконными методами, которые насаждал тогда авантюрист и враг народа Берия. Но Филь в то время ничего об этом не знал.
Следователь положил перед ним два экземпляра протокола проверки и предложил подписать их. Филь взял один из них, чтобы прочитать.
– Ты что? Советской власти не веришь? – с угрозой в голосе внезапно спросил следователь.
И Филь, чистосердечно думая, что этот человек в военной форме действительно является настоящим представителем его родной Советской власти, просто и доверчиво сказал:
– Конечно, верю!
И подписал, не читая, оба протокола.
Его отпустили, и вскоре он получил предписание отправиться в Якутскую АССР, в город Алдан. Ещё не понимая, что произошло, он приехал туда и, явившись, как ему было приказано, в Алданский районный отдел НКВД, увидел, как на его глазах принадлежащие ему документы вдруг достали из папки с надписью «Власовцы».
Он тут же запротестовал, но в ответ ему показали подписанное им самим признание в том, что он вступил в армию генерала Власова. Как изменник Родины, он был приговорён к шести годам заключения и отправлен в Якутию.
Это были тяжёлые, гнетущие годы в его жизни. Филь честно, отдавая все силы, работал на золотых приисках, потом стал бухгалтером в приисковом управлении. Но, что бы он ни делал, мысль о позорном пятне, которое поставлено на его биографию, не давала ему покоя и тяжким камнем лежала на сердце. Замечая иногда недоверие к себе, а порой заранее опасаясь, что ему не доверяют, как предателю, он замкнулся, стал мрачным и нелюдимым. Он даже не пытался разыскивать своих родных и довоенных друзей: ему страшно было подумать, что они, знавшие прежнего, весёлого Сашу Филя, могут поверить в его предательство.
Тем дороже была для него встреча с женщиной – местной жительницей, которая сразу поверила в него и полюбила. Семья её вскоре стала его родной семьёй, её сын – его сыном, и, когда в 1952 году истёк срок несправедливого наказания, Филь остался жить в Якутии, на родине своей жены и ребёнка.
Такова была печальная история Филя. По моей просьбе он рассказал мне и свою довоенную биографию, оказавшуюся одновременно и простой и сложной.
Александр Митрофанович Филь – сын бедняка крестьянина из станицы Тимашевской на Кубани. И отцы и деды его были русскими, а фамилия, видимо, досталась им в наследство от очень далёких предков. Впрочем, многие жители Тимашевской носили эту фамилию.
В детстве Саша Филь бежал из дому, беспризорничал, а потом попал в Ростов, в семью старого большевика, героя гражданской войны на Кавказе. Он воспитывался в этой семье, получил специальность бухгалтера, работал, а впоследствии поступил на первый курс юридического факультета Ростовского университета. Со студенческой скамьи он был призван в армию и попал в Брестскую крепость.
Словом, ничто ни в биографии Филя, ни в его поведении в дни боев не давало права предполагать, что он мог стать предателем Родины. Да и весь склад этого человека, весь его характер, каким он раскрылся передо мной во время наших бесед, подтверждали это. Я пришёл к твёрдому убеждению, что Филь является честным и преданным советским человеком, и решил добиться пересмотра его дела.
Помню, мы закончили запись его воспоминаний уже на исходе зимнего февральского дня, часов в пять вечера, когда за окнами зажглись яркие московские огни. Я тут же поднял трубку и позвонил генерал-майору Евгению Ивановичу Барскому, занимавшему тогда пост Главного военного прокурора. Вкратце объяснив ему суть дела, я просил его помощи.
На другой же день, в десять часов утра, генерал Барской принял меня и Филя. Он внимательно выслушал нас обоих, немедленно вызвал работников прокуратуры и приказал им срочно начать проверку дела Филя.
Срок командировки Филя кончался – ему пора было отправляться в обратный путь. За день до отъезда он пришёл ко мне и принёс на память написанное им стихотворение. Наверху я прочёл трогательное посвящение: «С благодарностью души и любовью сердца». Стихи, с точки зрения литературной, были далеко не совершенны, но в них подкупали простота и искренность чувства. Филь писал о том волнении, с каким он приехал в столицу, рассказывал о своих московских впечатлениях. Я был очень тронут этим подарком, и мы тепло распрощались.
Филь уехал, а я, продолжая разыскивать других героев Брестской крепости, время от времени заходил или звонил в Военную прокуратуру, поддерживая постоянный контакт со следователями, которые занимались проверкой его дела.
Нужно сказать, что работники Главной военной прокуратуры – полковник В. П. Маркарянц и подполковник Г. И. Дорофеев – проявили глубоко человечное, исключительно внимательное отношение к делу Филя. Были затребованы документы из архивов, из дальних городов, кропотливо проверен весь материал обвинения, и постепенно картина все больше прояснялась.
Прошёл почти год. Однажды, когда я пришёл в прокуратуру, подполковник Г. И. Дорофеев, достав папку с делом Филя, сказал мне:
– Сейчас можно считать установленным, что Филь никогда не надевал на себя власовской формы и не брал в руки оружия. Остаётся выяснить вопрос: записывался ли он во власовцы? Дело в том, что во всех своих прежних показаниях он отрицал это. Но вот есть два документа, видимо написанных и подписанных им. Здесь он, противореча самому себе, признается, что был записан во власовскую часть. В этом противоречии предстоит разобраться.
Он показал мне два документа, в которых Филь действительно признавал, что власовцы завербовали его. В самом деле, почерк, которым были написаны эти документы, был похож на руку Филя – такой же чёткий, типично писарский почерк, как и у него. Но, как только я стал присматриваться и сличать эти документы с другими, написанными Филей, стало заметно явное различие в почерках. Многие буквы в этих двух показаниях выглядели совсем иначе, чем в анкетах или автобиографии, составленной рукой Филя.
Я обратил на это внимание Г. И. Дорофеева. Он согласился, что некоторая разница есть, и сказал, что собирается послать эти документы на графологическую экспертизу.
Когда неделю спустя я позвонил Дорофееву, он с радостью сообщил мне, что экспертиза состоялась и эксперты единодушно признали, что оба показания, вызвавшие сомнения, написаны, несомненно, не Филей, а кем-то другим. Собственноручной была только его подпись. Таким образом, всё объяснилось: это и были те два документа, которые следователь заставил Филя подписать не читая.
С заключением следователей дело Филя было послано Генеральному прокурору СССР. Словом, в начале января 1956 года я смог наконец дать Филю долгожданную телеграмму. При этом я послал её не по его личному адресу. Хотелось, чтобы как можно больше людей узнало об этом радостном событии, чтобы все сослуживцы Филя, знавшие его в тяжёлые времена, когда над ним тяготело несправедливое обвинение, быть может, и не доверявшие ему тогда, сейчас удостоверились бы в его полной невиновности. Именно поэтому я решил телеграфировать прямо в адрес управляющего трестом «Якут-золото». Вот текст этой телеграммы:
«Алдан, Якутзолото, Заикину, для начальника лесоучастка Ленинского приискового управления Александра Митрофановича Филя. Тридцать первого декабря Генеральный прокурор подписал постановление о Вашей полной моральной реабилитации. Постановление выслано в Алдан, днями Военная прокуратура высылает в Ваш адрес официальную бумагу. Поздравляю Вас, героя Брестской крепости, с полным восстановлением Вашего доброго имени».
Уже вскоре я получил восторженную телеграмму Филя, а затем его письмо, говорившее о том, что он сейчас почувствовал себя возрождённым к жизни и полон радостных надежд на будущее. Оказалось, что я был прав в своих предположениях – телеграмма, посланная в адрес Заикина, обошла весь трест, а потом и Ленинское приисковое управление. Товарищи горячо поздравляли Филя с радостным для него событием.
Летом 1956 года Филь взял на работе отпуск и снова приехал в Москву: он направлялся к себе на родину, в станицу Тимашевскую, где не был уже много лет. Там он нашёл множество близких и дальних родственников, оказавших ему горячий, радушный приём. А потом он поехал в Ереван к Матевосяну. Я всегда жалел, что мне не довелось присутствовать при этой волнующей встрече двух однополчан, о которой потом Филь много рассказывал мне.
Прошло ещё полгода, и в январе 1957 года я снова послал поздравительную телеграмму в Якутию. Я поздравлял Филя с высокой правительственной наградой – орденом Отечественной войны, которым были отмечены его доблесть и мужество при обороне Брестской крепости.
Чтобы закончить историю Александра Митрофановича Филя, я могу добавить, что в том же году он решил стать коммунистом, и я, узнав об этом, тотчас же отослал ему свою партийную рекомендацию. Сейчас Филь уже находится в рядах КПСС. Я глубоко убеждён, что он всегда будет достойным членом партии, так же как был достойным защитником Родины в дни памятной обороны Брестской крепости.
КАПИТАН ШАБЛОВСКИЙ И ЕГО ЖЕНА
Ещё во время нашей поездки в Брест с Матевосяном и Махначем я услышал о волнующем подвиге одного из защитников крепости. Впоследствии очевидцы этого события помогли мне уточнить его подробности.
В северо-западной части Брестской крепости, почти на самой границе, около Буга, располагался 125-й стрелковый полк. Одним из батальонов в этом полку командовал капитан Владимир Васильевич Шабловский – коренастый, плотный человек могучего телосложения, отличавшийся, как рассказывают, исключительной физической силой. Кадровый военный, он уже много лет служил в армии и пользовался репутацией умелого, волевого и строгого командира.
Жил Шабловский здесь же, неподалёку от полковых казарм, в домах комсостава, выстроенных двумя рядами вдоль мощённой булыжником дороги, которая тянулась через всю северную часть крепости с востока на запад. Это были аккуратные двухэтажные домики, окружённые зелёными садиками и цветочными клумбами.
Жена Шабловского Галина Корнеевна, молодая, весёлая и энергичная женщина, была верной спутницей нелёгкой кочевой жизни армейского командира. Ей немало пришлось попутешествовать с мужем по разным городам Белоруссии, куда, бывало, забрасывала его переменчивая военная судьба.
У Шабловских было четыре дочери – «женский батальон», как, смеясь, называл их отец. Старшей, Раисе, недавно исполнилось восемь лет, вторая, Гета, была тремя годами младше сестры, Наташе минуло два, а Светлана родилась всего за восемь месяцев до войны. Это была большая, шумная и дружная семья.
В ночь, когда началась война, весь 125-й полк находился в лагерях или на работах вне крепости. В казармах оставались только несколько дежурных взводов, хозяйственные команды, сотрудники штаба да часть полковой школы младших командиров. Батальон Шабловского в это время работал на строительстве укреплённого района в нескольких десятках километров от крепости. Но, как и другие командиры, капитан каждую субботу приезжал ночевать домой, чтобы провести с женой и дочерьми воскресенье. Так было и на этот раз.
Разбуженный первыми взрывами, Шабловский понял, что началась война. Быстро одевшись, они с женой взяли дочерей и спустились на первый этаж, где под лестницей уже испуганно сгрудились жившие в этом же доме женщины и дети.
Оставив здесь семью, Шабловский с несколькими другими командирами бросился в расположение полка. Как я уже сказал, этот участок крепости находился совсем близко к границе, и огонь врага тут был особенно сильным. Вокруг рвались снаряды и мины, со стороны Буга раздавались пулемётные очереди, и пули непрерывно свистели над головой.
Казармы полка уже горели, и издали было видно, как из окон второго этажа, выбросив вниз матрацы, прыгают с винтовками в руках курсанты полковой школы. Здесь и там босые, полуодетые бойцы бежали к земляным валам, где в казематах помещались склады с оружием и боеприпасами. Но лишь немногим удавалось добраться туда – по дороге их подстерегали засевшие в кустах фашистские диверсанты, которые расстреливали бегущих из автоматов и пулемётов. А вскоре первые отряды переправившихся через Буг автоматчиков ворвались в расположение полка, хлынув через западные валы крепости, и все усилия немногочисленных командиров организовать тут единую оборону были тщетными. Группы наших бойцов, здесь и там залёгшие на валах, засевшие в казематах, были отрезаны врагом друг от друга и вели борьбу самостоятельно.
Отстреливаясь от гитлеровцев, маленькая группа Шабловского вскоре вынуждена была отступить назад, к домам комсостава. Здесь их окружили автоматчики, и они укрылись в том самом доме, где по-прежнему, тесно прижавшись друг к другу, прятались под лестницей жены и дети командиров, в числе которых была и жена Шабловского с детьми.
Поставив двух бойцов у входных дверей, Шабловский с остальными людьми поднялся на чердак. Отсюда они могли через слуховые окна вести огонь по осаждавшим их автоматчикам, держа круговую оборону.
Весь день они вели перестрелку с гитлеровцами, отгоняя их своим огнём и ожидая, что вот-вот подойдёт помощь. Кое-кто из людей в этих боях был ранен, а у Шабловского оказалась простреленной рука, и находившийся здесь полковой врач Гаврилкин сделал ему перевязку.
К вечеру атаки врага прекратились, но у осаждённых почти не оставалось боеприпасов. Положение было безнадёжным, и помрачневший Шабловский, видя неминуемую угрозу плена, несколько раз собирался покончить с собой. Товарищам с трудом удавалось удержать его от этого.
За ночь автоматчики ещё два или три раза пытались ворваться в дом. Их отбили, но зато последние патроны оказались при этом истраченными, и группа Шабловского стала совершенно беззащитной. Когда наступило утро, дом был окружён плотным кольцом гитлеровских солдат, а потом сюда подошёл ещё немецкий танк. Все находившиеся здесь были взяты в плен. В руки врага попал и Шабловский со своей семьёй.
Немцы построили пленных в колонну и под усиленным конвоем автоматчиков погнали их в тыл, за Буг. Посадив на свою здоровую руку восьмимесячную Светлану, Шабловский, бледный и мрачный, опустив голову, шёл впереди. Коммунист, человек с обострённым чувством воинской чести, он, видимо, считал несмываемым позором для себя вражеский плен и в душе глубоко сожалел, что не покончил с собой, уступив уговорам товарищей.
Раненые, обессиленные бойцы брели за своим капитаном, помогая идти детям. Кто-то из них взял на руки маленькую Наташу, а Рая и Гета шли сами, держась за платье матери.
На пути колонны был мост. Когда пленные подошли к нему, капитан Шабловский вдруг поцеловал свою дочь и передал её жене. Прежде чем кто-либо понял, что он собирается делать, капитан обернулся к своим товарищам.
– Кто не хочет оставаться в плену – за мной! – громко крикнул он и прыгнул через перила моста в воду.
И тут же вслед за ним бросились другие его бойцы.
Наперебой затрещали автоматы конвоиров, закричали и заплакали женщины и дети. Но в несколько минут всё было кончено – беглецов перестреляли в воде. Впрочем, они и искали смерти, а не спасения: раненые и измученные люди, они все равно не смогли бы никуда уйти.
Этот поступок советского капитана и его бойцов произвёл глубокое впечатление даже на врагов. Явно взволнованные, гитлеровцы, посовещавшись между собой, повернули колонну назад. Потом женщин и детей отделили от мужчин и отвели их в брестскую городскую тюрьму.
Здесь, в тюрьме, битком набитой семьями наших командиров и местными жителями, Галина Корнеевна Шабловская и её дочери провели около двух недель. Потом их выпустили, и жена капитана на время поселилась в Бресте.
Она понимала, что тут, в городе, где многие её знают, ей и детям всегда грозила опасность: время от времени гестаповцы арестовывали семьи командиров. В поисках пропитания для детей Галина Корнеевна нередко ходила и ездила в окрестные села, и, наконец подыскав себе подходящее место, она окончательно решила переехать в деревню.
Шабловские поселились в одной из небольших деревень близ города Кобрина, в полусотне километров от Бреста. Местные жители гостеприимно приняли их, и, работая у крестьян, Галина Корнеевна кое-как обеспечивала детей всем необходимым.
С первых же дней пребывания в этой деревне Шабловская стала отлучаться в город и соседние села. Эти отлучки становились все более частыми, и порой она уходила на два-три дня, оставляя дочерей на попечение своих хозяев. Каждый раз девочки плакали, уговаривали мать не уходить, но она успокаивала детей, обещая скоро вернуться. Только однажды она намёком объяснила причину своего отсутствия старшей дочери Рае, которая уже кое-что понимала.
– Ты же хочешь, чтобы наши скорее пришли и выгнали отсюда немцев? Хочешь, чтобы вернулась наша Красная Армия? – спросила она. – Вот для этого я и ухожу из дому. Терпи, доченька!
Но только впоследствии Рая узнала, куда так часто уходила её мать. Галина Корнеевна не случайно перебралась в деревню, которая находилась на подозрении у немцев как гнездо партизан. Жена капитана давно стала связной партизанского отряда «дяди Кости», действовавшего здесь, в районе Кобрина.
Отряд этот, созданный одним из кобринских жителей, Константином Гапасюком, имел уже немало своих людей и в самом городе, и в близлежащих деревнях. Партизаны «дяди Кости» все больше активизировали свои действия, нападая на мелкие группы немцев, ведя разведку на железной дороге, организуя диверсии.
Смелая, решительная женщина, Шабловская стала одной из лучших связных отряда. По поручению партизан она ходила, якобы в поисках работы, в кобринскую полицию и установила связь с несколькими полицейскими, которые сочувствовали подпольщикам и готовы были помогать им.
В 1943 году, когда отряд готовил важную операцию в городе, Шабловской поручили достать аккумулятор для питания радиостанции. Выполняя это задание, она была выдана провокатором, и гестаповцы схватили её в Кобрине. Там, в застенках гестапо, жене капитана Шабловского пришлось вынести самые изощрённые пытки. Палачи требовали, чтобы она назвала партизан, допытывались, из какой она деревни и где живёт её семья. Спасая своих товарищей и своих детей, она не сказала ни слова, и взбешённые гестаповцы в конце концов повесили её.
Четыре девочки остались круглыми сиротами. Им самим грозила опасность: если бы гестаповцы нашли, их, дочерей Шабловской ожидала бы смерть. Но о них тотчас же позаботились подруги матери по партизанскому отряду. Сестёр отвезли в разные деревни и отдали на воспитание в надёжные крестьянские семьи. Так дети капитана Шабловского дожили до освобождения Бреста Советской Армией.
Государство позаботилось о дочерях героев. Четыре девочки были помещены в детский дом в городе Кобрине. Они выросли хорошими советскими людьми и бережно хранили в своей памяти дорогие им образы своих героических родителей, отдавших жизнь в борьбе за свободу и счастье Родины.
ДОЧЕРИ ГЕРОЕВ
Услышав от нескольких брестских жителей рассказ о капитане Шабловском и его жене, я, естественно, поинтересовался судьбой их дочерей. Оказалось, что одна из них, которую звали Таней, живёт здесь же, в Бресте. Она недавно окончила семилетку и сейчас училась в фельдшерско-акушерской школе. В общежитии этой школы я и нашёл её в тот же вечер.
Тане Шабловской, второй дочери капитана, в это время уже исполнилось семнадцать лет. Это была миловидная, очень скромная и застенчивая девушка. Мы с Матевосяном и Махначем пригласили её прийти на следующий день в крепость, и она приняла участие в нашей встрече с воинами Брестского гарнизона.
Таня, конечно, почти ничего не могла рассказать о тяжёлых годах войны – она была слишком мала тогда. Но она помнила, что в детстве родители звали её не Таней, а Гетой. Имя её изменили уже в 1944 году, когда девочки попали в кобринский детдом после освобождения этих мест Советской Армией. Детдомовским воспитателям имя «Гета» показалось странным и необычным, и они назвали девочку Татьяной, вписав это имя во все её документы.
От Тани я узнал теперешние адреса её сестёр и впоследствии установил с ними связь. Оказалось, что старшая дочь капитана, Раиса, уже вышла замуж, имеет ребёнка и живёт с семьёй в городе Запорожье на Украине. Там же с сестрой жила и третья дочь Шабловского, Наташа, которая в то время заканчивала школу-десятилетку и готовилась к поступлению в институт. Младшая же сестра, Светлана, находилась тогда в белорусском городе Новогрудке, где она училась в техникуме советской торговли.
Когда позднее я списался с Раисой и Наташей Шабловскими, выяснилось, что дочери капитана нуждаются в безотлагательной помощи. Некоторые существенные вопросы их жизни и быта требовали моего вмешательства.
Как вы уже видели на примере истории Александра Филя, рамки моей работы постепенно расширялись, по мере того как я углублялся в изучение истории обороны Брестской крепости. Приходилось писать десятки писем в разные города, разыскивая новых участников обороны, приходилось и помогать некоторым из этих людей в решении их судеб. И конечно, мне одному не по плечу была бы такая работа. Но я был вовсе не один. Повсюду, куда бы я ни обращался – в городах и сёлах, в колхозах, на заводах, в учреждениях, – я везде находил добровольных помощников – советских людей с широкой душой, благородным, добрым сердцем, которые всегда были готовы прийти ко мне на помощь в этих делах.
Многих из этих моих добровольных помощников я знаю только по письмам, и мне сейчас хочется ещё раз от души их поблагодарить. И, пожалуй, неоценимую помощь этих людей ярче всего можно показать на примере истории дочерей капитана Шабловского.
Девочки были очень малы, когда погибли их родители, и они ничего не знали об отце и матери, кроме их имён и отчеств. У них не осталось никаких документов. Даже возраст девочек определяли в детском доме по медицинскому осмотру, и при этом старшая из дочерей, Раиса, утверждала, что возраст двух младших сестёр, Светланы и Наташи, был установлен неправильно. Им написали годы рождения 1937-й и 1938-й, тогда как Раиса помнила, что они родились позже.
Это имело для них практическое значение, потому что к тому времени, как я установил связь с дочерьми Шабловского, Наташе уже прекратили выплачивать пенсию за погибшего отца, как совершеннолетней, а Светлане оставалось получать её всего несколько месяцев.
Надо было помочь дочерям Шабловского. Для этого предстояло разыскать личное дело капитана Шабловского, которое, как и личные дела всех офицеров Советской Армии, хранится в архивах Министерства обороны СССР. Я позвонил в Главное управление кадров министерства к ныне уже умершему полковнику Ивану Михайловичу Конопихину, который всегда очень много помогал мне в розыске героев Брестской крепости. После долгих поисков Конопихину удалось в одном из военных архивов найти папку с личным делом Шабловского.
Я познакомился с документами, подшитыми в этой папке. Среди них была автобиография, написанная Владимиром Васильевичем Шабловским в 1939 году. Из автобиографии я узнал, что капитан Шабловский был родом из бедной крестьянской семьи на Могилёвщине, что в детстве он батрачил у помещика, пас его скот, потом прошёл большую трудовую школу, работал на шахте в Донбассе, а затем его призвали в ряды Красной Армии. Он окончил командирскую школу, стал командиром взвода, потом роты, после этого был назначен военным комиссаром в один из районов Белоруссии, а оттуда уже получил назначение в Брестскую крепость, где занял должность командира стрелкового батальона.
В автобиографии капитан Шабловский перечислял адреса своих сестёр и братьев, как оказалось, довольно многочисленных. Правда, все эти адреса относились к 1939 году, но тем не менее, пользуясь ими, вероятно, можно было бы разыскать следы сестёр и братьев Шабловского и таким образом найти родственников девочек, которые сейчас считались совершенно одинокими.
Я написал по всем этим адресам. В одном случае я обратился к секретарю райкома партии того района, где когда-то жил брат Шабловского, в другом случае – к директору совхоза, где когда-то работал его другой брат, и т. д. И вот вскоре я получил ответ на один из моих запросов.
Я привожу здесь это письмо, присланное мне из Могилевской области.
«Уважаемый товарищ Смирнов! Партийная организация Кузьковичской МТС Быховского района получила Ваше письмо и сообщает, что дочери капитана Шабловского, погибшего за нашу прекрасную Родину, не одиноки. В деревне Грудиновке Быховского района проживает семья брата Владимира Васильевича, Авраама, жена Елена Елисеевна, сыновья Леонид, Аркадий, Владимир, Виктор и Михаил. Леонид, Аркадий и Виктор работают в Кузьковичской МТС, расположенной в деревне Грудиновке, на базе бывшего совхоза. Аркадий и Леонид работают механиками, а Виктор – помощником комбайнёра. Владимир и Михаил учатся в школе. Брат героя, Авраам, в 1958 году умер. Ваше письмо читали жена и дети Авраама Васильевича, и они уже написали письма своим дорогим племянницам и сёстрам с тем, чтобы установить родственную связь.
Секретарь партийной организации Кузьковичской МТС Быховского района Я. Вишневский».
Уже на следующее лето две дочери Шабловского поехали в гости к родственникам в деревню Грудиновку и провели там каникулы вместе со своими двоюродными братьями.
Но личное дело капитана Шабловского помогло не только отыскать его родственников, но и установить возраст двух его младших дочерей, Светланы и Наташи. Просматривая его автобиографию, датированную 6 февраля 1939 года, я заметил, что капитан Шабловский пишет только о двух старших дочерях, Раисе и Гёте. О младших же, Наташе и Светлане, никакого упоминания но было. Из этого с очевидной ясностью вытекал логический вывод: следовательно, две младшие дочери родились позже даты заполнения автобиографии и, значит, годы их рождения определяются как 1939-й и 1940-й.
Я обратился в Главное управление кадров к генерал-лейтенанту Дегтяреву с просьбой дать мне, на основании логического вывода из автобиографии Шабловского, справку о действительном возрасте двух младших дочерей погибшего капитана.
Он с готовностью согласился, и тогда я послал эту справку вместе с подробным письмом Наташе Шабловской в Запорожье, а также написал орджоникидзевскому районному военному комиссару города Запорожья, в райвоенкомате которого Наташа получала раньше пенсию за отца.
Райвоенком подполковник Т. И. Кондратенко подошёл очень чутко и внимательно к делу дочерей Шабловского и во многом помог им. Через месяц или полтора я получил от него письмо, в котором он писал:
«Уважаемый Сергей Сергеевич! Прошу принять моё извинение за долгое молчание и доложить Вам, что мною сделано по Вашей просьбе.
Задержался с ответом потому, что пересылал свидетельство о рождении Наташи в Брест для внесения изменения в актную запись о её рождении. Год рождения Наташи исправлен на 1939-й, о чём выдано ей новое свидетельство о рождении. Пенсию ей также восстановили, и она её уже получает.
Для исправления года рождения Светланы я направил копию Вашего письма и справки Новогрудковскому райвоенкому Барановичской области по месту учёбы Светланы, рекомендовал ему, как это сделать, и просил об исполнении поставить Вас в известность».
Спустя некоторое время я получил письмо и от новогрудковского райвоенкома гвардии подполковника Коротаева. Он сообщил мне, что год рождения Светланы исправлен и она могла бы получать пенсию за погибшего отца, но в связи с тем, что в техникуме, где в то время училась Светлана, она поставлена на полное государственное обеспечение и ни в чём не нуждается, девушка отказалась от получения этой пенсии.
Всё это было несколько лет назад, и с тех пор многое переменилось в судьбах дочерей капитана Шабловского.
Там же, в Запорожье, но уже в новом доме, в квартире, предоставленной ей горсоветом, как дочери героя войны, живёт Раиса Шабловская-Вахтомина. Семья её за это время увеличилась ещё на одного человека – у неё родился второй ребёнок. Уже замужем и стала матерью Таня, которая окончила фельдшерскую школу и теперь работает в железнодорожной больнице Бреста. После окончания новогрудковского техникума туда же, в Брест, приехала и младшая из сестёр, Светлана. Она работала продавщицей в одном из магазинов города, а позднее перебралась к старшей сестре в Запорожье.
А неподалёку от того места, где живёт со своей семьёй Таня Шабловская, на углу зелёной улицы уже давно висит табличка с надписью: «Улица Шабловского». Эта улица названа так по постановлению Брестского горсовета.
И только судьба третьей дочери капитана, Наташи, трагически оборвалась. Пожалуй, именно Наташа из всех четырех дочерей Шабловского больше других походила на отца. У неё было такое же широкое крестьянское лицо, с такой же сильно развитой нижней челюстью, что, как уверяют физиономисты, является признаком твёрдого характера. И в самом деле, Наташа унаследовала от отца волевой и упорный характер. Эта девушка, которой ещё не было двадцати лет, уже успела многого добиться.
Она отлично училась в школе и успешно выдержала в 1955 году нелёгкий экзамен, поступив в Днепропетровский институт инженеров транспорта. Уже на первом курсе она выдвинулась в число лучших студентов и сумела совмещать с хорошей учёбой активную общественную и комсомольскую работу. Наташа особенно увлекалась спортом, занимаясь различными видами лёгкой атлетики, а по гонкам на велосипеде была чемпионкой института и получила спортивный разряд. Как одну из лучших комсомолок институт в 1957 году посылал её с группой товарищей на Всемирный фестиваль молодёжи и студентов в Москву.
Мы с Наташей несколько раз встречались в Бресте, в Запорожье и Днепропетровске во время моих поездок, а в остальное время постоянно вели переписку. И вдруг в 1958 году я получил телеграмму, извещавшую о трагической гибели Наташи. Вместе с группой спортсменов-студентов она в дни каникул отправилась в альпинистскую экспедицию на Кавказ. В горах во время восхождения группа попала в снежную лавину, и Наташа при этом погибла.
Девушку хоронили в её родном городе – Бресте. Сотни земляков пришли проводить в последний путь дочь героя славной обороны. Там, на брестском гарнизонном кладбище, рядом с крепостью, где героически сражался и погиб её отец, находится сейчас могила Наташи Шабловской.
ГАВРОШ БРЕСТСКОЙ КРЕПОСТИ
В дни моей первой поездки в Брест я услышал от некоторых участников и очевидцев обороны крепости удивительные рассказы о каком-то мальчике-бойце. Говорили, что этому мальчику было всего лет двенадцать – тринадцать, но он дрался в крепости наравне со взрослыми бойцами и командирами, участвовал даже в штыковых атаках и рукопашных схватках и, по словам всех, кто о нём помнил, отличался исключительной смелостью, отвагой, каким-то совершенно недетским бесстрашием.
Я очень заинтересовался этим мальчиком-героем и расспрашивал о нём всех бывших защитников крепости, которых мне удавалось находить. Многие вспоминали о нём, но, к моему огорчению, никто не знал его фамилии и не мог сказать, что случилось с этим мальчиком в дальнейшем.
Зимой 1955 года я снова побывал в крепости. И вот на этот раз один из старожилов Бреста, когда я в разговоре с ним упомянул о мальчике-бойце, сказал мне:
– Я много слышал об этом мальчике, хотя и не видел его никогда. Но тут, в Бресте, есть человек, который может вам о нём рассказать. На Комсомольской улице в городском ресторане «Беларусь» играет по вечерам аккордеонист Сергей Кондратюк. Он, говорят, когда-то дружил со старшим братом этого мальчика и должен помнить их фамилию.
Я отправился в тот вечер ужинать в ресторан «Беларусь». И действительно, в глубине ресторанного зала на маленькой эстраде выступало музыкальное трио – пианист, аккордеонист и скрипач. Когда музыканты сели ужинать, я подошёл к аккордеонисту, объяснил, кто я такой, и начал расспрашивать его о мальчике, который меня интересовал.