Брестская крепость Смирнов Сергей
Две недели спустя я приехал в Краснодар. На вокзале вместе с Бессоновым меня встречал Гаврилов. С любопытством вглядывался я в этого человека, о котором столько думал и которого так долго искал. Это был худощавый пожилой человек, с несколько измождённым широкоскулым лицом, казавшийся на вид старше своих 55 лет. На нём были старенькая офицерская шинель и ушанка военного образца. Он сразу же повёз меня к себе – в маленький саманный домик на дальней окраине Краснодара. Там нас встретила его вторая жена Мария Григорьевна, радушно принявшая меня.
В домике было чисто, аккуратно, но по всему чувствовалось, что хозяева живут далеко не в полном достатке. Этот домик был построен руками самого Гаврилова и его жены, и я догадывался, что им пришлось во многом отказывать себе, чтобы обзавестись своим жильём и кое-каким хозяйством.
Зато гордостью их был большой и заботливо ухоженный виноградник, раскинувшийся около дома. И когда мы сели завтракать, на столе появилось молодое вино собственного изготовления, и, конечно, первый тост был провозглашён за героев Брестской крепости.
А потом мы в течение нескольких дней беседовали с Гавриловым, и я записывал его воспоминания. Он рассказал мне всю историю своей интересной, но нелёгкой и сложной жизни.
КОМАНДИР ВОСТОЧНОГО ФОРТА
Гаврилов происходил из казанских татар, причём из тех, предки которых ещё при Иване Грозном были обращены в православие. Они приняли вместе с верой русские имена и фамилии, но сохранили и свой язык, и многие обычаи.
Крестьянином-бедняком из бедной деревушки неподалёку от Казани был его отец. В нищете и темноте прошли детские годы Петра Гаврилова. Тяжёлая, трудная жизнь сызмала воспитывала в нём характер терпеливый, волевой, привыкший к борьбе с несчастьями и тяготами сурового крестьянского быта. Этот твёрдый, сильный характер пригодился ему, когда в 1918 году он пришёл в Красную Армию. Он попал туда тёмным, неграмотным парнем, но зато принёс с собой железное упорство, умение настойчиво преодолевать трудности – качества, так необходимые военному.
Красная Армия не только дала ему военные знания и навыки – она сделала его политически сознательным человеком, научила читать и писать. Он мужал и рос в боях с колчаковцами и деникинцами, в схватках с белобандитами в горах Северного Кавказа. Все больше выявлялись волевые свойства его характера, смелость и мужество, его недюжинные организаторские способности. И неудивительно, что вскоре после окончания гражданской войны Гаврилов стал коммунистом и красным командиром.
Послевоенная служба его проходила на Северном Кавказе. Там он женился. Детей у них с женой не было, и они взяли из детского дома мальчика-сироту. Гаврилов усыновил его, и маленький Коля рос в семье как родной сын – жена Гаврилова Екатерина Григорьевна нежно заботилась о нём.
Гаврилов принадлежал к числу тех красных командиров, которые были выдвинуты гражданской войной из самой гущи народа. Глубоко преданные Советской власти и партии большевиков, смелые и самоотверженные в борьбе с врагами Родины, талантливые военачальники, они не имели нужной теоретической подготовки, достаточных знаний и общей культуры. И страна, которая едва перевела дух после разорительных войн, принялась учить командные кадры своей защитницы-армии.
За это время Гаврилов побывал на различных командирских курсах, а потом ему предоставили возможность поступить в Военную академию имени Фрунзе – лучшую кузницу командиров Красной Армии.
Учиться в академии было очень трудно – мешало отсутствие образования. Но опять помогло то же непреклонное гавриловское упорство. Он вышел из академии майором и получил полк. Несколько месяцев спустя, трескуче-морозной зимой 1939 года, в дни финской кампании, этот 44-й стрелковый полк под его командованием показал себя как вполне надёжная боевая часть в трудных боях на Карельском перешейке.
После финской войны вся 42-я дивизия была переброшена в Западную Белоруссию, в район Берёзы-Картузской, а за два месяца до войны полк Гаврилова поревели в Брестскую крепость.
Семья его получила квартиру в самой крепости, в одном из домов комсостава. Екатерина Григорьевна, уже давно страдавшая острым суставным ревматизмом, теперь по неделям была прикована к постели, а подросток Коля – любимец бойцов – целые дни проводил в подразделениях.
Гаврилова редко видели дома – нелёгкая должность командира полка не оставляла ему свободного времени. Дотошный, как говорили, «въедливый» начальник, настойчиво и придирчиво вникающий во все мелочи жизни и быта своих подчинённых, он не давал спуска ни себе, ни другим. В нём жило вечное, неугасающее недовольство собой, своим полком, тем, что уже достигнуто в ходе напряжённой учёбы; казалось, сделано слишком мало, а время и обстановка не ждут, торопят.
Особым чутьём военного, к тому же находившегося на самой границе, Гаврилов угадывал приближение грозовых событий. И это предчувствие словно подстёгивало его. Он помнил, каким нелёгким испытанием для наших войск оказалась финская кампания, и теперь дорожил каждым мирным днём, чтобы лучше подготовить свой полк к той главной проверке, которая – он был убеждён в этом – вскоре предстояла ему.
Со свойственным ему прямодушием Гаврилов в беседах с бойцами и командирами не раз говорил, что война не за горами, что опасный сосед за Бугом способен на все и Гитлеру ничего не стоит разорвать мирный договор с Советским Союзом, как рвал он до этого другие международные соглашения.
Но, как известно, в те предвоенные годы подобная откровенность могла дорого обойтись. Нашёлся человек, написавший на Гаврилова заявление в дивизионную партийную комиссию. Его обвиняли в том, что он говорит о неизбежности войны с Германией и этим сеет тревожные настроения среди своих подчинённых. Обвинение было очень серьёзным, и Гаврилову грозило нешуточное партийное взыскание. Комиссия назначила слушание его персонального дела на 27 июня 1941 года, и все эти последние дни он с трудом старался скрыть от товарищей по службе и от семьи одолевающее его беспокойство в предвидении будущих неприятностей.
Сейчас это кажется чудовищной нелепостью, но от партийного взыскания за то, что он предсказывал войну, Гаврилова спасла… война, разразившаяся за пять дней до предполагавшегося заседания парткомиссии.
Услышав первые взрывы на рассвете 22 июня 1941 года, Гаврилов сразу понял, что началась война. Быстро одевшись, он попрощался с женой и сыном, приказав им идти в ближайший подвал, и с пистолетом в руке побежал в центральную цитадель, где находился штаб полка и стояло боевое знамя: его надо было спасать в первую очередь. Гаврилову удалось перебежать мост через Мухавец, который уже обстреливали немецкие диверсанты. Он не помнил, как бежал среди взрывов по двору цитадели, мимо здания 333-го полка, к крайнему западному сектору кольцевых казарм: там на втором этаже помещался штаб.
Но когда он добрался сюда, второй этаж был уже полуразрушен и охвачен огнём. Кто-то из солдат, узнав командира полка, доложил ему, что полковое знамя вынес один из штабных работников.
Тогда Гаврилов принялся собирать своих бойцов, чтобы вести их из крепости на рубеж обороны, назначенный полку. Сделать это было нелегко: в предрассветной полумгле по двору метались, бежали в разные стороны полураздетые люди, спеша в укрытия. Отличить своих от чужих в этом хаосе было почти невозможно.
Кое-как он собрал десятка два или три людей и повёл их перебежками к трехарочным воротам и снова через мост к главному выходу из крепости. Но выход уже был закрыт – у туннеля северных ворот шёл бой. Немцы сомкнули кольцо вокруг крепости.
Здесь, у выхода, Гаврилов встретился со знакомым ему командиром, капитаном Константином Касаткиным. Касаткин командовал отдельным батальоном связи в той же 42-й дивизии. Батальон его стоял в нескольких километрах отсюда, и Касаткин, живший в крепости, приехал к семье на воскресенье. Теперь он был отрезан от своих бойцов.
На валах и перед воротами разрозненные группы наших стрелков вели перестрелку с наседающими автоматчиками. Гаврилов с помощью Касаткина принялся организовывать тут правильную оборону. Прямо под огнём, в обстановке боя, была сформирована рота, командовать которой майор поручил одному из находившихся здесь лейтенантов. Гаврилов тут же поставил роте боевую задачу и организовал доставку патронов из ближайшего склада.
Потом прибежавший сюда боец доложил майору, что по соседству, в казематах восточной «подковы», собралось несколько сот человек из разных полков, и Гаврилов с Касаткиным поспешили туда. Так они попали в Восточный форт.
В здании, которое стояло в центре «подковы», помещался 393-й отдельный зенитно-артиллерийский дивизион. В ночь начала войны в казармах дивизиона оставалась только одна батарея, два зенитных орудия которой стояли неподалёку от форта, сразу же за внешним его валом. Командовал батареей какой-то старший лейтенант – он-то и поднял своих бойцов по тревоге. Но уже час спустя этот командир был убит, и зенитчиков возглавили начальник связи дивизиона лейтенант Андрей Домиенко и прибежавший сюда из 125-го полка лейтенант Яков Коломиец. Были вскрыты склады, людей вооружили винтовками, автоматами, гранатами, а на втором этаже казармы установили четырехствольный зенитный пулемёт, который теперь мог держать под обстрелом вход в центральный двор «подковы».
Между тем все новые группы бойцов, прорвавшиеся из цитадели, приходили в форт. Когда Гаврилов и Касаткин около полудня появились здесь, в казарме и казематах собралось уже больше трехсот человек.
Гаврилов, как старший по званию, принял над ними командование и начал формировать свой отряд. В дополнение к той роте, что сражалась на северном валу, у ворот, были созданы ещё две. Одной Гаврилов поручил занять оборону по ту сторону дороги, в западной «подкове», вторая залегла на северо-восточных валах крепости. Теперь отряд Гаврилова оборонялся как бы внутри треугольника, вершинами которого были северные входные ворота крепости и два подковообразных укрепления.
В Восточном форту Гаврилов поместил свой командный пункт и при нём резерв отряда. Здесь же находился и штаб, начальником которого стал капитан Касаткин. Отсюда шли боевые приказы ротам, отсюда то и дело посылали разведчиков и связных. Были проложены даже телефонные линии, соединявшие штаб с ротами, но обстрел и бомбёжки всё время нарушали эту связь и вскоре телефон окончательно вышел из строя.
Заместителем Гаврилова по политической части стал политрук из 333-го полка – Скрипник. Он тут же занялся учётом коммунистов и комсомольцев, организовал запись сводок Советского Информбюро, которые принимал радист в казарме дивизиона. Ему же поручил Гаврилов заботу о раненых и женщинах с детьми, прибежавших сюда из соседних домов комсостава.
Женщин и детей поместили в наиболее безопасном убежище – в солидных казематах внешнего вала. Тут же был и «госпиталь» – охапки соломы, сложенные в углу, на которых клали раненых. Военфельдшер Раиса Абакумова стала «главным врачом» этого «госпиталя», а жены командиров – её добровольными помощницами.
Весь первый день отряд Гаврилова удерживал свои позиции, отбивая атаки врага. В боях действовала даже артиллерия отряда – два зенитных орудия, стоявших около «подковы». В первой половине дня зенитчикам то и дело приходилось вступать в бой с немецкими танками, прорывавшимися в крепость через главные ворота, и каждый раз они отгоняли машины врага.
Молодой лейтенант, командовавший артиллеристами, был тяжело ранен во время перестрелки. Но уйти от орудий он отказался. Когда одному из танков удалось проскочить через ворота, началась огневая дуэль между ним и зенитчиками. Танк, маневрируя на дороге, бегло обстреливал зенитки, и одна пушка скоро была повреждена. Тогда, собрав последние силы, бледный, обескровленный лейтенант встал к орудию и сам повёл огонь прямой наводкой. Ему понадобилось всего два или три выстрела – танк был подбит, а пытавшихся удрать танкистов перестреляли из винтовок бойцы. Но и силы лейтенанта были исчерпаны. Он упал тут же, у орудия, и артиллеристы, подняв его, увидели, что он мёртв.
Гаврилов сейчас же приказал Касаткину написать на этого лейтенанта посмертное представление к званию Героя Советского Союза. К сожалению, как и все документы штаба, это представление уничтожили впоследствии, когда немцы ворвались в форт, и забытая участниками обороны фамилия героя-лейтенанта до сих пор остаётся неизвестной.
Немцы утащили на буксире подбитый танк, а потом прилетели их самолёты, и началась очередная бомбёжка Восточного форта. Именно тогда одна из бомб попала в окоп, где хранился запас снарядов для зенитных орудий, и этот небольшой склад взлетел на воздух. Оставшееся орудие больше не могло стрелять.
На второй день положение усложнилось. Противник отрезал от отряда Гаврилова роту, дравшуюся в Западном форту, и подошёл к дороге. В последующие дни под нажимом врага вынуждены были отойти с крепостных валов и остатки двух других рот, поредевших в этих боях. Теперь весь отряд Гаврилова был сосредоточен в Восточном форту, а сам форт окружён вражеским кольцом. Немцы начали осаду.
Все попытки автоматчиков-ворваться в центральный двор «подковы» были бесплодными. Бойцы неусыпно дежурили у четырехствольного пулемёта в казарме. Автоматчиков нарочно подпускали поближе – до середины покатого двора. И когда они уже беспорядочной толпой, с криками поднимались в свой последний бросок к казарме, пулемётчики открывали огонь в упор из всех четырех стволов. Двор сразу словно выметало свинцовой метлой. Под страшным огнём этого пулемёта немногим гитлеровцам удавалось удрать обратно, и двор форта был сплошь усеян трупами в зелёных мундирах.
Несколько раз сюда подходили танки. Тогда Гаврилов вызывал добровольцев, и те со связками гранат в руках ползли вдоль подножия вала навстречу машинам. После того как один танк был подбит во дворе, немецкие танкисты уже не отваживались заезжать сюда и лишь вели обстрел издали. Но обстрел из танков и орудий не приносил врагу успеха. И немцы стали все чаще посылать свои самолёты против этой маленькой земляной «подковы», где так прочно засела горсточка советских воинов.
День ото дня усиливался артиллерийский обстрел, все более жестокими становились бомбёжки. А в форту кончились запасы пищи, не было воды, люди выходили из строя. По приказу Гаврилова были отправлены в плен женщины и дети.
Противник наседал. Время от времени автоматчики врывались на гребень внешнего вала и кидали оттуда гранаты в подковообразный дворик. С трудом немцев выбивали обратно. Потом начались дымовые атаки, и враг пустил в ход даже бомбы со слезоточивым газом. Едкие клубы заволакивали весь двор, наполняли казематы. К счастью, в складах форта были противогазы, и люди, порой часами не снимая масок, продолжали отстреливаться и отбиваться гранатами.
А потом наступило воскресенье, 29 июня, и гитлеровцы предъявили защитникам Восточного форта ультиматум – в течение часа выдать Гаврилова и его заместителя по политической части и сложить оружие. В противном случае немецкое командование угрожало снести укрепление с лица земли вместе с его упорным гарнизоном.
Наступило часовое затишье. И тогда Гаврилов созвал бойцов и командиров на открытое партийное собрание. В тесном полутёмном каземате собрались не только коммунисты – сюда пришли все, и только дежурные пулемётчики и наблюдатели остались на постах на случай внезапной атаки врага.
Гаврилов объяснил людям обстановку, сказал, что рассчитывать на помощь извне уже не приходится, и задал коммунистам вопрос:
– Что будем делать?
Все разом зашумели, заговорили, и майору уже по их лицам стал ясен ответ товарищей:
– Будем драться до конца!
Это не было обычное собрание, это был их последний митинг, взволнованный и единодушный. А когда Скрипник объявил приём в партию, люди бросились искать бумагу. Короткие горячие заявления писали на каких-то обрывках, валявшихся кое-где в казематах, на кусках старых газет, даже на обороте немецких листовок, призывавших сдаваться в плен. В этот час, когда наступало последнее, самое трудное испытание, когда впереди была смерть или вражеская неволя, люди хотели идти в свой смертный бой коммунистами. И тут же десятки беспартийных были приняты в ряды партии.
Они не успели даже спеть «Интернационал» – время кончилось, и в форту загремели взрывы снарядов. Враг шёл в решительную атаку. Все заняли свои места у амбразур.
Но сначала появились самолёты. Они летели низко, один за другим, и первый сбросил над фортом ракету, указывая цель остальным. И дождём посыпались бомбы, причём на этот раз самые крупные.
Гулкие, тяжёлые взрывы громовыми раскатами непрерывно грохотали вокруг, прочные кирпичные своды казематов ходили ходуном над головами людей и иногда рушились. Там и здесь происходили обвалы, и бойцы гибли, засыпанные земляной массой осевшего вала. Это продолжалось долго, но никто не мог бы сказать, сколько времени прошло, – слишком были напряжены нервы людей. А потом сразу за последними разрывами бомб раздались крики автоматчиков, ворвавшихся на внешний вал, загремели гранаты во дворике, а в центральный двор «подковы» толпой вливались солдаты врага. И уже не слышалось очередей четырехствольного пулемёта – он был уничтожен во время бомбёжки.
В этот день и на следующее утро в рукопашных боях сопротивление защитников Восточного форта было окончательно сломлено, и те, кто уцелел, оказались в плену. Автоматчики обшаривали один каземат за другим – искали Гаврилова. Офицеры настойчиво допрашивали пленных об их командире, но точно о нём никто не знал. Некоторые видели, как майор уже в конце боя вбежал в каземат, откуда тотчас же раздался выстрел. «Майор застрелился», – говорили они. Другие уверяли, что он взорвал себя связкой гранат. Как бы то ни было, найти Гаврилова не удалось, и немцы пришли к заключению, что он покончил с собой. Неизвестной осталась и судьба политрука Скрипника.
ПОДВИГ МАЙОРА ГАВРИЛОВА
Гаврилов не взорвал себя и не застрелился. Он был застигнут автоматчиками в тёмном каземате внутри вала, где последнее время находился его командный пункт. Майор был вдвоём с бойцом-пограничником, который во все дни обороны исполнял обязанности адъютанта и порученца командира. Они оказались отрезанными от остального гарнизона и, перебегая из одного помещения в другое, бросали в наседающих гитлеровцев свои последние гранаты и отстреливались последними патронами. Но вскоре стало очевидно, что сопротивление гарнизона сломлено и немцы уже овладели почти всем фортом. Боеприпасов у Гаврилова и пограничника осталось совсем мало, и командир с бойцом решили попробовать спрятаться, чтобы потом, когда немцы уйдут из форта, выбраться из крепости и идти на северо-восток, в Беловежскую Пущу, где, как они надеялись, уже, наверное, действуют наши партизаны.
К счастью, им удалось найти надёжное убежище. Как-то, ещё в самом начале боев за форт, его защитники по приказанию майора пытались прорыть проход сквозь толщу вала. В кирпичной стене каземата была пробита дыра, и несколько бойцов поочерёдно стали прокапывать в валу небольшой туннель.
Работы пришлось вскоре прекратить – вал оказался песчаным, и песок всё время осыпался, заваливая проход. Но осталась дыра в стене и глубокая нора, идущая в глубь вала. В эту нору и забрались Гаврилов и пограничник в то время, как уже совсем рядом слышались голоса гитлеровцев, обшаривавших соседние помещения.
Оказавшись в узком проходе, прорытом когда-то бойцами, майор и пограничник начали прокапывать руками себе путь вправо и влево от этого прохода. Сыпучий песок легко поддавался, и они постепенно стали продвигаться вперёд по ту сторону кирпичной стены каземата, отходя все дальше от пробитой в ней дыры, причём Гаврилов копал влево, а пограничник – вправо. Они работали с лихорадочной быстротой и, подобно кротам, отбрасывали за спину вырытый песок, засыпая за собой путь. Прошло около получаса, прежде чем в каземат вошли солдаты противника, а за это время командир и боец успели уйти каждый на два-три метра в сторону от дыры, пробитой в кирпичах.
Сквозь стену Гаврилов ясно слышал, как немцы переговариваются, обыскивая каземат. Он притаился, стараясь ни одним движением не выдать себя. Видимо, автоматчики заметили отверстие в стене – они несколько минут стояли около него, о чём-то совещаясь. Потом кто-то из них дал туда очередь. Гитлеровцы помолчали, прислушиваясь, и, убедившись, что там никого нет, пошли осматривать другие казематы.
Гаврилов провёл в своей песчаной норе несколько суток. Ни один лучик света не проникал сюда, и он не знал даже, день или ночь сейчас на воле. Голод и жажда становились все более мучительными. Как ни пытался он растянуть два сухаря, оказавшиеся у него в кармане, они вскоре кончились. Жажду он научился немного успокаивать, прикладывая язык к кирпичам стены каземата. Кирпичи были холодными, и ему казалось, что на них осела подземная влага. Сон помогал забыть о голоде и жажде, но он спал урывками, опасаясь выдать себя во сне неосторожным движением или стоном. Враги ещё были в форту – их голоса слышались то дальше, то ближе, и раза два солдаты заходили в этот каземат.
Он не знал, жив ли его товарищ-пограничник, отделённый от него слоем песка в несколько метров толщиной. Он боялся окликнуть его даже шёпотом – фашисты могли оказаться поблизости. Малейшей неосторожностью он мог испортить все. Теперь важно было только одно – выждать, пока солдаты уйдут. Лишь в этом было спасение и возможность снова продолжать борьбу. Мучимый голодом и жаждой в этой подземной норе, он ни на минуту не забывал о борьбе и не раз заботливо ощупывал в кармане несколько оставшихся гранат и пистолет с последней обоймой.
Голоса немцев слышались все реже, и наконец все вокруг, казалось, затихло. Гаврилов уже решил, что наступило время выходить, как вдруг над его головой, на гребне вала, затрещал пулемёт. И по звуку выстрелов он безошибочно определил, что это ручной пулемёт Дегтярева.
Кто стрелял из него – наши или немцы? Несколько часов он пролежал, мучительно думая об этом. А пулемёт время от времени посылал короткую, скупую очередь. Чувствовалось, что пулемётчик экономит боеприпасы, и это вселило в Гаврилова какие-то смутные надежды. Зачем было бы немцам беречь патроны?
Наконец он решился и шёпотом окликнул пограничника. Тот отозвался. Они вылезли в тёмный каземат и прежде всего напились из вырытого тут колодца грязной, затхлой воды. Потом с гранатами наготове осторожно выглянули в узкий дворик. Стояла ночь. Чьи-то негромкие голоса доносились сверху. Это была русская речь.
На валу оказались двенадцать бойцов с тремя ручными пулемётами. Как и Гаврилову, им удалось укрыться в одном из казематов, когда форт был захвачен, а после ухода автоматчиков они вышли и снова заняли оборону. Днём они прятались в каземате, а ночью вели огонь по одиночным солдатам противника, появлявшимся поблизости. Гитлеровцы полагали, что в форту никого не осталось, и пока не успели обнаружить, что именно оттуда раздаются пулемётные очереди, тем более что вокруг повсюду ещё шла перестрелка. Ещё бил пулемёт из дота Западного форта, стреляли в районе домов комсостава, и то затихающая, то возобновляющаяся пальба вперемежку со взрывами мин и снарядов доносилась с Центрального острова.
Гаврилов решил попытаться вывести эту группу в Беловежскую Пущу. Но для этого надо было пока что не обнаруживать себя. Вокруг крепости ещё стояло много войск врага, и сейчас выбраться за валы было невозможно даже ночью.
Днём на валу оставляли только наблюдателя, а ночью наверх поднимались все и, если представлялся удобный случай, вели огонь. Так прошло несколько дней. Бои не затихали, поблизости по-прежнему то и дело появлялись группы немецких солдат, и выйти из крепости всё ещё было нельзя. И самое страшное заключалось в том, что защитникам форта уже нечего было есть. Небольшой запас сухарей, оказавшийся у бойцов, кончился, и голод давал себя чувствовать все острее. Люди теряли последние силы. Гаврилов уже подумывал о том, чтобы сделать отчаянную попытку прорыва, но внезапные события нарушили все его планы.
Наблюдатель не заметил, как группа автоматчиков днём зачем-то пришла в форт. Здесь они и обнаружили советских бойцов. Гаврилов дремал в углу каземата, когда рядом во дворике послышались крики: «Рус, сдавайся!» – и громыхнули взрывы гранат. Автоматчиков было немного; и почти всех тут же перебили, но нескольким солдатам удалось удрать, и час спустя «подкова» снова была окружена.
Первые атаки были отбиты. Но гитлеровцы подтащили сюда орудия и миномёты, и вскоре среди немногочисленных защитников форта появились раненые и убитые. А затем последовала атака одновременно со всех сторон, и враг одолел числом – автоматчики взобрались на вал и забросали двор гранатами.
И снова пришлось укрываться в той же норе. Только теперь они забрались в неё втроём – Гаврилов, пограничник и ещё один боец.
К счастью, в это время уже наступила ночь, и фашисты не решились в темноте обыскивать казематы. Но Гаврилов понимал, что с наступлением утра они обшарят форт сверху донизу и на этот раз, возможно, обнаружат их убежище. Надо было предпринимать что-то теперь же ночью, не откладывая.
Они посовещались и осторожно выползли в каземат. Здесь никого не было. Не было гитлеровцев и во внутреннем дворике. Но когда они ползком пробрались к выходу из форта, то увидели, что совсем близко горят костры, вокруг которых сидят солдаты.
Надо было прорываться с боем. Решили, что по команде Гаврилова каждый бросит по одной гранате в сидящих у костров немцев и все трое тотчас же кинутся бежать в разные стороны: пограничник – на юг, к домам комсостава, боец – на восток, к внешнему валу, а Гаврилов – на запад, в сторону дороги, ведущей от северных ворот на Центральный остров. Его направление было самым опасным, так как по этой дороге часто ходили и ездили гитлеровцы.
Они обнялись и договорились, что тот, кому посчастливится остаться в живых, будет пробираться в заветную Беловежскую Пущу. Потом Гаврилов шёпотом скомандовал: «Огонь!» – и они метнули гранаты.
Гаврилов не помнил, как он пробежал линию постов. В памяти остались только грохот гранатных разрывов, испуганные вопли солдат, вспыхнувшая вокруг стрельба, свист пуль над головой и глубокая темнота ночи, сразу сгустившаяся перед глазами после яркого света костров. Он опомнился, когда пересёк дорогу, на счастье оказавшуюся в этот момент пустынной. Лишь тогда он на секунду приостановился и перевёл дух. И тотчас же над его головой просвистела пулемётная очередь.
Это стрелял неизвестный советский пулемётчик из дота Западного форта. Привлечённый криками и стрельбой, он начал бить длинными очередями, целясь, видимо, по огню костров. Гаврилову пришлось упасть ничком у стены какого-то полуразрушенного дома, чтобы не угодить под его пули. Но пулемётчик невольно спас его: фашисты, бежавшие за майором, попали под огонь, – Гаврилов слышал, как они, что-то крича, побежали обратно.
Прошло с четверть часа, и все стихло. Тогда Гаврилов, прижимаясь к земле, пополз в сторону внешнего вала крепости, постепенно удаляясь от дороги.
Ночь была непроглядно тёмной, и он почти наткнулся на стену. Это была кирпичная стена одного из казематов внешнего вала крепости. Он нащупал дверь и вошёл внутрь.
Целый час он ходил по пустому помещению, ощупывая ослизлые стены, пока наконец догадался, где находится. Здесь перед войной были конюшни его полковых артиллеристов. Теперь он понял, что попал на северо-западный участок крепости, и это обрадовало его – отсюда было ближе добираться до Беловежской Пущи.
Он выбрался наружу и осторожно переполз через вал на берег обводного канала. На востоке уже светлело небо, занималась заря. Прежде всего он лёг на живот и долго пил стоячую воду из канала. Потом вошёл в канал и двинулся на тот берег.
И вдруг оттуда, из темноты, донеслась немецкая речь. Гаврилов застыл на месте, всматриваясь вперёд.
Постепенно он стал различать тёмные очертания палаток на том берегу. Потом там вспыхнула спичка, и малиновым огоньком затлела папироса. Прямо против него вдоль канала раскинулся лагерь какой-то немецкой части.
Он бесшумно вылез назад, на свой берег, и отполз к валу. Здесь была маленькая дверь, и, войдя в неё, он попал в узкий угловой каземат с двумя бойницами, глядящими в разные стороны. Коридор тянулся из каземата в глубь вала. Он пошёл по этому коридору и снова оказался в помещении той же конюшни.
Заметно светало. Надо было найти надёжное убежище на день, и Гаврилов, подумав, решил, что лучше всего укрыться в маленьком угловом каземате. Стены его были толстыми, а две бойницы, выходящие в разные стороны, могли пригодиться, если бы гитлеровцы обнаружили его, – из них он мог отстреливаться, держа в поле своего зрения большой участок канала.
Он снова обследовал этот каземат, и только одно обстоятельство смутило его – там негде было спрятаться, и стоило немцам заглянуть в дверь, его немедленно обнаружили бы.
И тогда он вспомнил, что у самой двери каземата, на берегу канала, свалены кучи навоза – его выносили сюда, когда чистили конюшни. Он торопливо принялся таскать этот навоз охапками и сваливать его в углу каземата. Прежде чем рассвело, его убежище было готово. Он зарылся в эту груду навоза и завалил себя снаружи, проделав небольшую щель для наблюдения и положив под рукой оставшиеся пять гранат и два пистолета, каждый с полной обоймой.
Весь следующий день он пролежал тут. Ночью он снова вышел на берег канала и напился. На том берегу по-прежнему темнели немецкие палатки и слышались голоса солдат. Но он решил ждать, пока они не уйдут, тем более что стрельба в крепости, как ему казалось, мало-помалу затихала; судя по всему, противник подавлял один за другим последние очаги сопротивления.
Три дня Гаврилов провёл без пищи. Потом голод стал таким острым, что терпеть дольше было невозможно. И он подумал, что где-нибудь рядом с конюшней должен быть цейхгауз, где хранится фураж, – там могли остаться ячмень или овёс.
Он долго шарил по конюшне, пока руки его не нащупали сваленные в одном из углов каземата какие-то твёрдые комки. Это был комбикорм для коней – смесь каких-то зёрен, мякины, соломы… Во всяком случае, это утоляло голод и даже казалось вкусным. Теперь он был обеспечен пищей и готов ждать сколько понадобится, пока не сможет бежать в Беловежскую Пущу.
Дней пять всё шло хорошо – он ел комбикорм, а ночью пил воду из канала. Но на шестой день началась острая резь в желудке, которая с каждым часом усиливалась, причиняя невыносимые страдания. Весь этот день и всю ночь он, кусая губы, удерживался от стонов, чтобы не выдать себя, а потом наступило странное полузабытьё, и он потерял счёт времени. Когда он приходил в себя, то чувствовал страшную слабость – он с трудом шевелил руками, но прежде всего машинально нащупывал рядом с собой пистолеты и гранаты.
Видимо, его выдали стоны. Он внезапно очнулся оттого, что совсем рядом с ним раздались голоса. Через свою смотровую щель он увидел двух автоматчиков, стоявших здесь, внутри каземата, около груды навоза, под которой лежал он.
И, странное дело, как только Гаврилов увидел врагов, силы снова вернулись к нему и он забыл о своей болезни. Он нащупал немецкий пистолет и перевёл предохранитель.
Немцы, казалось, услышали его движение и принялись ногами разбрасывать навоз. Тогда он приподнял пистолет и с трудом нажал на спуск. Пистолет был автоматическим – раздалась громкая очередь, – он невольно выпустил всю обойму. Послышался пронзительный крик, и, стуча сапогами, немцы побежали к выходу.
Собрав все силы, он встал и раскидал в стороны прикрывавший его навоз. Гаврилов понял, что сейчас он примет свой последний бой с врагами, и приготовился встретить смерть, как положено солдату и коммунисту, – встретить её в борьбе. Он положил рядом свои пять гранат и взял в руку пистолет – свой командирский ТТ.
Немцы не заставили себя долго ждать. Прошло не более пяти минут, и по амбразурам каземата ударили немецкие пулемёты. Но обстрел снаружи не мог поразить его – бойницы были направлены так, что приходилось опасаться только рикошетной пули.
Потом донеслись крики: «Рус, сдавайся!» Он догадался, что солдаты в это время приближаются к каземату, осторожно пробираясь вдоль подножия вала. Гаврилов выждал, когда крики раздались совсем рядом, и одну за другой бросил две гранаты – в правую и левую амбразуры. Враги кинулись назад, и он слышал чьи-то протяжные стоны – гранаты явно не пропали даром.
Через полчаса атака повторилась, и снова он, расчётливо выждав, бросил ещё две гранаты. И опять гитлеровцы отступили, но зато у него осталась только одна, последняя граната и пистолет.
Противник изменил тактику. Гаврилов ждал нападения со стороны амбразур, но автоматная очередь прогремела за его спиной – один из автоматчиков показался в дверях. Тогда он метнул туда последнюю гранату. Солдат вскрикнул и упал. Другой солдат просунул автомат в амбразуру, и майор, подняв пистолет, дважды выстрелил в него. Дуло автомата исчезло. В этот момент что-то влетело в другую бойницу и ударилось об пол – блеснуло пламя взрыва, и Гаврилов потерял сознание.
ПРИЗНАНИЕ РОДИНЫ
Несколько лет назад вместе с бывшими защитниками крепости, живущими сейчас в Москве, мне пришлось выступать перед работниками одного из крупных московских научно-исследовательских институтов. Речь шла о событиях Брестской обороны, и, знакомя наших слушателей с героями крепости, я рассказал им подробно историю подвига и пленения майора Гаврилова.
После того как участники обороны поделились своими воспоминаниями, председатель собрания предоставил слово научному сотруднику института инженеру Шануренко. Мы уже привыкли к тому, что в заключение таких встреч обязательно выступает кто-нибудь из слушателей, обращаясь к защитникам крепости со словами привета и благодарности.
Однако выступление Шануренко было необычным, и с первых же его слов мы все насторожились.
– Я с особым волнением слушал рассказ о майоре Гаврилове, – сказал инженер. – Дело в том, что 23 июля 1941 года, когда Гаврилова взяли в плен и доставили в Южный военный городок Бреста, я находился там, в лагере, среди наших пленных. Я помню, как немецкие солдаты пронесли мимо нас носилки, на которых лежал какой-то словно высохший, весь чёрный, до предела истощённый человек в изодранной одежде командира. Он казался неживым, но нам объяснили, что этот командир только ранен и потерял сознание, а всего час назад он с необыкновенным упорством сражался в крепости один против десятков гитлеровцев.
Шануренко рассказал, что после того, как носилки унесли в госпитальный корпус лагеря, к пленным подошёл приехавший сюда немецкий генерал. Обратившись к ним, он сказал:
– Сейчас в лагерь доставлен герой Красной Армии майор Гаврилов. Сражаясь в крепости, он показал высокую доблесть и мужество. Немецкое командование уважает героизм даже в противнике. Поэтому мы приказали поместить майора Гаврилова в отдельную комнату и доставлять ему пищу из нашей офицерской кухни.
Это свидетельство Шануренко было весьма интересным. Однако вся последующая история майора Гаврилова показывает, что красивые фразы гитлеровского генерала остались чистейшим лицемерием и позёрством.
Первое, что увидел Гаврилов, придя в себя, был штык немецкого часового, дежурившего у дверей комнаты. Он понял, что находится в плену, и от горького сознания этого снова лишился чувств.
Когда он окончательно очнулся, ему действительно принесли какой-то обед. Но он не мог глотать, и эта пища была ни к чему. Спасая его жизнь, врачи стали применять искусственное питание.
Как только мысли Гаврилова прояснились, он первым делом подумал о своих документах. Успел ли он уничтожить их? Или они попали в руки фашистов, и тогда враги знают, кто он такой? Гаврилову припомнилось, что там, в каземате, уже в полубреду, в моменты, когда сознание возвращалось к нему, он всё время думал о том, чтобы уничтожить свои документы. Но сделал ли он это, вспомнить не удавалось.
Едва лишь силы вернулись к нему настолько, что он смог шевелить рукой, Гаврилов тотчас же ощупал нагрудный карман своей гимнастёрки. Документов при нём не было. И он решил, что на всякий случай назовёт вымышленное имя.
Через несколько дней пришли два немецких солдата. Его подняли с койки и потащили на допрос. В канцелярии лагеря его ждал какой-то эсэсовский оберштурмфюрер. Гаврилова усадили около стола, и он едва удерживался на стуле. От слабости в глазах плыли радужные круги.
– Фамилия? – спросил через переводчика эсэсовец.
– Галкин, – слабым голосом ответил пленный. Офицер с силой стукнул кулаком по столу.
– Nein! Gavriloff! – закричал он.
Стало ясно, что документы были захвачены гитлеровцами. Но Гаврилов решил отпираться до конца.
– Звание? – последовал новый вопрос.
– Лейтенант, – сказал Гаврилов. – Лейтенант Галкин.
– Nein! Major! Verfluchte Schwein! – уже яростно заревел эсэсовец и, вскочив с кресла, ударил Гаврилова кулаком в лицо.
Так на деле выглядело то уважение к героизму противника, о котором столь красиво распространялся немецкий генерал.
Гаврилов очнулся, когда солдаты поднимали его с пола. Видимо, эсэсовец решил не продолжать допроса. Пленного потащили назад.
Ноги Гаврилова волочились по земле, а голова бессильно повисла. Солдаты выволокли его во двор и вдруг поставили у стены дома, прислонив спиной к кирпичам.
«Конец!» – мелькнуло у него.
Он ждал выстрела, но вместо него услышал какое-то странное тихое щёлканье. С трудом он приподнял голову и взглянул. Против него с фотоаппаратом в руках стоял немецкий офицер. Его фотографировали.
Солдаты принесли Гаврилова в госпиталь и уложили на ту же койку. Больше его не допрашивали. Но Гаврилов понимал, что за него примутся, как только он немного поправится. Надо было постараться как-то, хоть ненадолго, исчезнуть из поля зрения лагерной администрации, чтобы немцы на время забыли о нём.
Сделать это помогли наши врачи Ю. В. Петров и И. К. Маховенко, лечившие Гаврилова. Они заявили, что пленный майор заболел тифом, и перевели его в тифозный барак, куда немцы боялись показываться. Там он провёл несколько недель, и за это время врачи успели подлечить его. А когда он начал ходить, те же Петров и Маховенко устроили его работать в одной из лагерных кухонь. Это означало для него жизнь: даже в условиях нищенского лагерного питания около кухни можно было подкормиться и восстановить силы.
Многие пленные в лагере знали о подвиге майора Гаврилова. К нему относились с уважением и нередко обращались с вопросами: «Что вы думаете о положении на фронтах?», «Выдержит ли Красная Армия натиск гитлеровцев?» и т. д. И каждый раз он пользовался этим, чтобы побеседовать с людьми, доказать им, что успехи врага носят лишь временный характер и что победа Советского Союза в этой войне не подлежит сомнению. Эти беседы поднимали дух пленных, укрепляли их веру в будущее торжество нашего дела, помогали им более стойко переносить тяготы и лишения лагерной жизни.
Так продолжалось до весны 1942 года. Потом Южный городок расформировали, и Гаврилов после скитаний по разным лагерям Польши и Германии вскоре оказался близ немецкого города Хаммельсбурга. Здесь гитлеровцы устроили большой офицерский лагерь, где содержались тысячи наших пленных командиров.
В Хаммельсбурге судьба свела Гаврилова с другим замечательным героем Великой Отечественной войны, нашим крупнейшим военным инженером, генерал-лейтенантом Дмитрием Карбышевым. Тяжело раненный Карбышев попал в фашистский плен ещё в 1941 году и держался в лагерях с поразительным достоинством и гордостью, презрительно отвергая все попытки врагов склонить его на свою сторону. Этот горячий патриот Родины подавал своим товарищам по плену пример поведения советского воина, неустанно внушал им мужество и стойкость в борьбе со всеми страшными испытаниями вражеской неволи.
Однажды, беседуя с Карбышевым, Гаврилов спросил его мнение о том, когда кончится война. Генерал грустно усмехнулся.
– Вот съедим раз тысячу нашей баланды, и война кончится, – сказал он и тут же добавил: – Кончится, безусловно, нашей победой.
Баланду в лагере давали один раз в день. Значит, по мнению генерала, война кончится только через три года. Гаврилову этот срок показался тогда чересчур долгим. И лишь потом он убедился, какими пророческими были слова Карбышева: война кончилась примерно через три года после этого разговора, но самому генералу не пришлось дожить до победы: он был зверски уничтожен гитлеровцами в лагере смерти Маутхаузене – эсэсовцы обливали его водой на морозе, пока он не превратился в ледяную глыбу.
Много раз там, в Хаммельсбурге, Гаврилов думал о побеге из плена. Но лагерь находился в глубине Германии и тщательно охранялся. К тому же Гаврилов всё время болел: его постоянно сваливала с ног тяжёлая малярия и остро сказывались последствия ранения и контузии – майор был полуглухим и почти не мог владеть правой рукой. Побег осуществить так и не удалось, и только накануне победы он был освобождён.
Все эти годы вражеской неволи Гаврилов вёл себя, как подобает коммунисту и советскому гражданину, и ничем не унизился перед врагом. Он легко прошёл государственную проверку, был восстановлен в звании майора и осенью 1945 года получил новое назначение.
Оно выглядело несколько неожиданным. Этот человек, который только что перенёс страшный, истребительный режим гитлеровских лагерей и испытал на себе все бесчеловечные издевательства врага над людьми, оказавшимися в его власти, сейчас был назначен начальником советского лагеря для японских военнопленных в Сибири.
Казалось бы, человек мог ожесточиться там, в плену, и теперь в какой-то мере вымещать все, что он пережил, на прямых союзниках врага. Но Гаврилов и здесь остался настоящим коммунистом и советским человеком. Он сумел с исключительной гуманностью, образцово поставить дело содержания пленных в лагере. Он предотвратил эпидемию тифа среди японцев, ликвидировал злоупотребления со стороны японских офицеров, через которых снабжались пленные солдаты. Я видел у него документы с выражением благодарности по службе за хорошую постановку дела в лагере.
Однако служить в армии ему пришлось недолго – Вооружённые Силы после войны быстро сокращались прежде всего за счёт бывших военнопленных, и он был уволен в отставку, на пенсию. Пенсию ему определили небольшую – в то время бывшим пленным не засчитывали годы войны в срок армейской службы, и жить на эти средства было нелегко. Вместе со своей второй женой Гаврилов переехал в Краснодар, где долго служил в довоенные годы, и там, отказывая себе во многом, построил на окраине города маленький скромный домик.
Впрочем, материальные лишения не пугали его. Было другое обстоятельство, гораздо больше тяготившее Гаврилова все это время. Дело в том, что он не был восстановлен в рядах партии после возвращения из плена. Он поднимал об этом вопрос, но ему ответили, что он потерял свой партийный билет и, следовательно, должен вступить в партию снова, на общих основаниях. Для него, человека, который с молодых лет связал свою судьбу с партией коммунистов и всегда вёл себя, как подобает большевику, такое решение было бесконечно горьким. Он поделился со мной этим своим горем, и я обещал ему помочь по приезде в Москву.
Как только я вернулся из Краснодара, я пошёл в Комитет партийного контроля при ЦК КПСС и рассказал там всё, что знал о майоре Гаврилове. Работники комитета посоветовали мне написать Гаврилову, чтобы он немедленно прислал заявление о восстановлении в рядах партии. Надо ли говорить, что он не замедлил это сделать? Со своей стороны, я тоже представил в комитет заявление, где осветил роль майора Гаврилова в обороне Брестской крепости и описал его подвиг. Кроме того, я обратился ко всем людям, которые рассказывали мне о нём, с просьбой прислать свои заверенные печатью свидетельства.
Все эти документы были переданы в Комитет партийного контроля, и вскоре Партийная комиссия при Главном политическом управлении Министерства обороны начала проверку дела Гаврилова. Гаврилов был вызван в Москву, и 22 апреля 1956 года вопрос о его партийности был наконец рассмотрен. Меня тоже пригласили на это заседание, и я познакомил членов комиссии с материалами, которые удалось собрать.
Постановление комиссии оставалось неизвестным до утверждения его высшими органами. Гаврилов, с волнением ожидавший решения своей судьбы, жил это время у меня. И вот однажды наступил день, когда ко мне на квартиру позвонил работник Партийной комиссии и сообщил, что решение утверждено и Гаврилов восстановлен в рядах Коммунистической партии Советского Союза.
Во время этого разговора дверь в комнату, где жил Гаврилов, приоткрылась, и он выглянул, внимательно всматриваясь в моё лицо. Глуховатый после контузии, он не слышал, о чём идёт речь, но тут же догадался обо всём по движению моих губ. И тогда я увидел, как этот пожилой, пятидесятишестилетний человек вдруг, словно мальчишка, принялся отплясывать какой-то диковатый, ликующий танец…
Гаврилов уехал домой, и месяц спустя я получил от него радостное письмо. Он сообщал, что ему вручён партийный билет.
Вскоре после этого в Министерстве обороны был пересмотрен вопрос о его пенсии, и выяснилось, что по закону она должна быть значительно увеличена.
А ещё несколько месяцев спустя, в январе 1957 года, появился Указ Президиума Верховного Совета СССР. За доблесть и мужество, за выдающийся подвиг при обороне Брестской крепости Петру Михайловичу Гаврилову было присвоено звание Героя Советского Союза.
Эту высокую награду правительства П. М. Гаврилов получил в феврале 1957 года, накануне 39-летия Советской Армии, в Ростове, в штабе Северо-Кавказского военного округа. В торжественной обстановке, в присутствии многих офицеров известный полководец Отечественной войны, дважды Герой Советского Союза генерал-полковник Исса Плиев повесил на грудь героя Брестской крепости Золотую Звезду. И уже совсем неожиданной была для Гаврилова другая радость. Вместе с Золотой Звездой ему вручили не один, а сразу два ордена Ленина. Вторым орденом Ленина правительство наградило его за долголетнюю безупречную службу в рядах Советской Армии.
Подвиг защитников Брестской крепости и имя одного из главных руководителей и героев этой славной обороны – майора Петра Гаврилова – сейчас широко известны во всех уголках страны. В маленький домик на окраине Краснодара сотнями идут письма. Среди них множество приглашений. Из разных республик и городов, из различных военных округов страны приглашают Гаврилова приехать и выступить со своими воспоминаниями. Большую часть своего времени он находится в разъездах, и его друзья шутят, что он теперь, как знаменитый тенор, то и дело выезжает на гастроли. Он уже побывал на Дальнем Востоке и в Сибири, у моряков Балтики и у черноморцев, на Урале и в Ленинграде, на своей родине – в Татарии – и на Украине.
Во время одной из таких поездок летом 1958 года, когда Гаврилов находился в Киеве, его догнало там новое радостное известие. Трудящиеся Майкопского сельского избирательного округа выдвинули его своим кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР. И этот человек, так мужественно сражавшийся за свободу Отчизны, так много переживший и теперь получивший заслуженное признание Родины, заседал в Кремлёвском дворце вместе с лучшими людьми страны, избранниками народа.
Часть вторая
ГЕРОИ ИЗВЕСТНЫЕ И НЕИЗВЕСТНЫЕ
СТРАНИЦЫ СЛАВЫ
Всенародно известным стал сейчас подвиг героев Бреста. Можно без преувеличения сказать, что оборона Брестской крепости принадлежит ныне к тем страницам истории Великой Отечественной войны, которые особенно дороги сердцу нашего народа. Недаром теперь нередко приходится слышать или читать, что героическую защиту Брестской крепости сравнивают или ставят в один ряд с такими важнейшими событиями минувшей войны, как оборона Одессы, Севастополя, Ленинграда, Сталинграда.
«Как же так?» – может возникнуть недоуменный вопрос у человека, хорошо знакомого с историей нашей борьбы против гитлеровской Германии. Разве справедливо сравнивать защиту Брестской крепости с обороной городов-героев? Одесса и Севастополь, Ленинград и Сталинград приковали к себе и перемололи огромные силы врага. Борьба за эти города представляла собой решающие сражения, которые сыграли большую стратегическую роль, оказали важное влияние на ход и исход единоборства фашистской Германии и Советского Союза. А знаменитая битва на Волге стала осью, поворотным пунктом всей второй мировой войны. Разве можно отнести оборону маленькой Брестской крепости к числу таких крупных исторических событий?
Конечно, по своим масштабам и военному значению бои, происходившие в июне – июле 1941 года в старой приграничной крепости на берегу Западного Буга, не могут идти в сравнение с этими важнейшими битвами Великой Отечественной войны. Гарнизон Брестской крепости при всём своём героическом упорстве не мог существенно задержать или заметно ослабить наступление мощных сил врага – для этого он был слишком мал, и его сопротивление осталось лишь мелким эпизодом в грандиозной борьбе 1941 года.
Но почему же тогда героическая оборона Брестской крепости заняла особое, почётное место в истории Великой Отечественной войны? Почему наш народ, лишь пятнадцать лет спустя узнавший о том, как сражался легендарный гарнизон, так высоко оценил подвиг защитников Бреста?
Быть может, один исторический пример лучше всего ответит на этот вопрос.
27 января 1904 года, в первый день русско-японской войны, близ корейского порта Чемульпо русский крейсер «Варяг» встретился в море с большой японской эскадрой. Героические моряки «Варяга» приняли бой против врага, который в десятки раз превосходил их силой. Под страшным огнём всей эскадры противника, презирая смерть, сражались они, гордо не спуская военного флага, и, когда корабль был непоправимо повреждён, затопили его, чтобы он не достался врагу.
Этот славный бой одинокого русского корабля против целой эскадры, конечно, не оказал и не мог оказать какого-нибудь влияния на ход и исход русско-японской войны и остался только маленьким эпизодом. Стратегическое значение его было равно нулю. Но подвиг героического экипажа навсегда вошёл в сокровищницу нашей воинской доблести, и для каждого русского, для каждого советского человека само слово «Варяг» остаётся бесконечно дорогим. Это слово стало символом безграничной храбрости и отваги русского воина. И мы до сих пор с гордостью поем чудесную «Песню о «Варяге», подвиг которого и сейчас, спустя шестьдесят лет, так же волнует наши сердца.
Брестская крепость была таким же нашим советским «Варягом» – «Варягом» Великой Отечественной войны. Подобно одинокому русскому кораблю, она приняла на свою каменную грудь мощный огневой удар врага, и защитники её гордо сражались и гибли, не спуская боевого флага, как и моряки легендарного крейсера.
Бывает так, что в ходе великих исторических событий появляется какой-то маленький и сам по себе незначительный эпизод, в котором вдруг с особой, исключительной яркостью воплотятся главные, самые существенные черты всего происходящего, как порой в капле воды видишь ясное отражение большой картины окружающего тебя мира. Брестская крепость явилась одной такой яркой каплей бушующего, ураганного океана грозных событий 1941 года.
То был самый трагический и самый героический период войны, этот незабываемый 1941 год, который до сих пор горит, как жестокий рубец боевой раны на теле народа. Сколько тысяч вдов и матерей ещё хранят пожелтевшие, со следами слез листки с коротким «пропал без вести» или с более длинным, но менее понятным и до боли обидным: «В списках убитых, раненых и пропавших без вести не значится»! И мы бессильны облегчить хоть чем-нибудь это горе – таковы были трагические условия нашей борьбы в 1941 году. Сколько за этими скупыми словами официального сообщения скрыто, и, быть может, навсегда, удивительных подвигов, сколько скрыто безвестных, порою не похороненных героев, сражавшихся до последнего вздоха во вражеском тылу и сложивших голову в лесах и болотах Белоруссии, в степях Украины, на прибалтийской земле!
Именно там, в до предела напряжённых, трагических событиях 1941 года, надо искать ключ ко всей войне, к её дальнейшему перелому, к нашим славным победам 1943-1945 годов, к тому, что за границей тогда нередко называли «русским чудом».
Чудо это, в то время ещё незаметное, родилось именно в страшных испытаниях 1941 года. В час смертельной опасности, оставляя свою землю врагу, обращаясь мыслями к судьбе наших людей, нашего великого дела, за которое мы уже столько отдали, с леденящим ужасом думая о том, что, может быть, мы, как никогда до этого, ощутили всю глубину нашей любви к своей Советской Родине, всю нашу неразрывную, кровную связь с идеей, живым воплощением которой стала наша страна. И мы поняли, что это «может быть» – невозможно. Там, на горьких путях отступления, в окружениях, в арьергардных боях, в дыму пожаров и в пыли дорог, ведших на восток, созрела наша решимость бороться не на живот, а на смерть, исчезли последние остатки благодушия и беспечности, мы разглядели и поняли нашего жестокого и сильного врага, и в наших сердцах родилась та ненависть, которую могла утолить только победа.
В том памятном году уже проявилась во всей своей широте героическая самоотверженность нашего воина. Лишь немногие факты сейчас известны нам. Мы не знаем имён тысяч героев пограничного сражения, бесчисленных боев на промежуточных рубежах, яростных схваток в окружениях, не знаем потому, что имена эти были смыты валом фашистского нашествия и люди погибли в безвестности вражеского тыла или попали в гитлеровские концлагеря.
Этот удивительный массовый беззаветный героизм народа, когда не одиночки, но десятки и сотни тысяч людей совершали подвиги один величественнее другого, и составляет самую главную, характерную черту всей войны вообще, и 1941 года в частности. И, пожалуй, именно подвиг гарнизона Брестской крепости с особой силой воплотил в себе эти лучшие качества советского человека и советского воина, так ярко раскрывшиеся в годы Великой Отечественной войны. Вот почему эти два слова – Брестская крепость – навсегда останутся дорогим сердцу народа символом героической стойкости, гордого презрения к смерти, неиссякаемой воли к борьбе защитника социалистической Отчизны. Вот почему этот подвиг по праву стоит в одном ряду с высочайшими вершинами народного героизма, и сравнение обороны Брестской крепости с прославленными делами защитников городов-героев вполне закономерно.
Отрезанная, окружённая врагом, засыпаемая снарядами и бомбами, Брестская крепость и в самом деле была как бы маленькой Одессой и маленьким Севастополем. Защитники крепости, ведя свою неравную борьбу, переносили такие же трудности, такие же тяжкие лишения, какие испытывали в дни блокады наши героические ленинградцы. На развалинах цитадели они дрались так же упорно, так же ожесточённо, как два года спустя на камнях города-героя сражались участники великой Сталинградской битвы.
Но Одесса и Севастополь, Сталинград и Ленинград каждый день, каждый час ощущали живую, ни на миг не прерывающуюся связь со всей страной. Они всегда чувствовали, что рядом с ними в этой борьбе стоит весь наш советский народ.
Все действия войск, оборонявших эти города, постоянно направляла уверенная, твёрдая воля нашего Верховного Командования. Страна заботилась, чтобы защитники городов-героев испытывали как можно меньше трудностей в своей борьбе. По воздуху, по воде им перебрасывали оружие, боеприпасы, продовольствие, медикаменты. О них писали в газетах, говорили по радио, их славные дела становились тотчас же известны всему миру, и имена героев были на устах нашего народа.
Всего этого были лишены защитники Брестской крепости. В самый суровый, тяжёлый для Родины час, когда сердце каждого советского человека было полно тревоги за судьбу всего народа, за судьбу своих родных и близких, – в это самое время крепость оказалась наглухо отрезана, как стеной отгорожена от внешнего мира, и единственными известиями, доходившими до крепостного гарнизона извне, были лживые, хвастливые сообщения гитлеровских радиоагитаторов, которые твердили им о том, что Красная Армия капитулировала, Москва пала, и т. д. и т. п.
Им не сбрасывали с самолётов боеприпасов и продовольствия. О них не писали в газетах, не говорили по радио. Родина даже не знала о том, что они ведут свою героическую борьбу.
Нелегко, глядя в лицо смерти, погибнуть героем. Но ещё труднее погибать героем безвестным, когда ты уверен, что твой подвиг не останется в памяти людей, что твоего имени никто никогда не узнает и героический поступок твой не озарит даже твоих родных и близких.
Именно так, безвестными героями, «не ради славы, ради жизни на земле», погибали защитники Брестской крепости. Именно так, не сохранив для нас ни своих подвигов, ни даже своих имён, безымянными рядовыми бойцами Родины почти все они полегли на крепостных камнях. И только правильно оценив особые и неимоверно тяжкие условия, в которых протекала их борьба, можно понять, почему так долго нашему народу не было известно об этом героическом подвиге.
Могут возразить, что ведь погибли не все участники этих боев и о событиях, происходивших в крепости, можно было узнать у тех, кто остался в живых. Но, во-первых, их осталось очень мало, и сейчас по всему Советскому Союзу мы знаем немногим более 300 уцелевших участников обороны. Эти люди, освобождённые из гитлеровских лагерей или демобилизованные из армии, после войны разъехались по всей нашей бескрайней стране, ничем не напоминая о себе.
Нужно учесть и то, что большинство защитников крепости прошли через гитлеровский плен. В самом начале схватки они оказались во власти врага и лишились возможности участвовать в дальнейшей борьбе своего народа на фронтах Великой Отечественной войны. Уже один этот факт угнетал их. Кроме того, в гитлеровском плену они пережили столько тяжких, невыносимых испытаний, что многие вернулись домой с глубокими и незаживающими душевными ранами.
Следует сказать, что и у нас, на местах, не всегда правильно подходили к этим людям. Не секрет, что в годы культа личности Берия и его приспешники насаждали неправильное, огульное отношение к бывшим военнопленным, сплошь и рядом совершенно не считаясь с тем, как вели они себя в гитлеровском плену все эти годы.
Конечно, все то, что перенесли эти люди в дни обороны Брестской крепости, было для них неизгладимым, священным и страшным воспоминанием. Каждый из них порой рассказывал о пережитом своим родным, близким, друзьям, но воспоминания эти долго не становились достоянием общественности.
Все эти причины и сказались в том, что до недавнего времени мы так мало знали об обороне Брестской крепости, все это и привело к тому, что обстоятельства героической борьбы легендарного гарнизона были до последних лет окутаны тайной.
Совсем недавно герой Брестской крепости Анатолий Виноградов рассказал мне, как в 1945 году, демобилизовавшись из армии, он приехал в Брест, чтобы разузнать о судьбе своей семьи. Он пришёл навестить старую крепость, и там, на развалинах её, ему встретилась группа советских офицеров, которые пришли осмотреть эти руины. И когда Виноградов стал рассказывать им о том, что пережил он здесь в 1941 году, офицеры начали смеяться. Один из них сказал ему:
– Не рассказывайте нам сказок! Если бы здесь действительно происходили такие события, то весь наш народ знал бы о них. А нам ничего не известно об этих боях.
И, как ни доказывал Виноградов свою правоту, ему так и не поверили, сочтя его фантазёром и лгуном.
Первые известия об обороне Брестской крепости, появившиеся в печати после войны, ещё мало приоткрывали тайну. Они были основаны, можно сказать, на полулегендарном материале и нередко направляли читателя по ложному пути.
Так, в первых статьях на эту тему, напечатанных в белорусских газетах и журналах в 1948 году, говорилось, например, что обороной Восточного форта крепости командовал какой-то военный врач, который якобы потом погиб при бомбёжке, и фамилия его так и осталась неизвестной. А в качестве главного руководителя обороны центральной цитадели называли имя некоего полкового комиссара Рублевского.
Сейчас мы уже знаем, что гарнизон Восточного форта возглавил вовсе не военный врач, а командир 44-го стрелкового полка майор Гаврилов, который ныне благополучно здравствует и о судьбе которого я рассказал выше. Что же касается полкового комиссара Рублевского, то он оказался никогда не существовавшей мифической личностью, и в дальнейшем вместо него появилась исторически достоверная фамилия полкового комиссара Ефима Фомина.
Как известно, мы узнали впервые фамилию полкового комиссара Е. М. Фомина из найденных под камнями крепости обрывков «Приказа №1». В этом приказе, как вы помните, значились ещё три фамилии командиров, руководивших обороной центральной цитадели, – капитана Зубачева, старшего лейтенанта Семененко и лейтенанта Виноградова.
Пока были только фамилии. Предстояло ещё разузнать об этих людях, предстояло выяснить их судьбу. И постепенно это удалось сделать.
Кто же были они, командиры, которые в тяжкий час испытаний в огневом кольце врага возглавили и организовали эту беспримерно трудную оборону? Что сталось с ними потом?
КОМИССАР
Невысокий, уже начинающий полнеть тридцатидвухлетний черноволосый человек с умными и немного грустными глазами – таким остался полковой комиссар Фомин в памяти тех, кто его знал.
Как музыкант немыслим без острого слуха, как невозможен художник без особого тонкого восприятия красок, так нельзя быть партийным, политическим работником без пристального, дружеского и душевного интереса к людям, к их мыслям и чувствам, к их мечтам и желаниям. Этим качеством в полной мере обладал Фомин. И люди сразу чувствовали это. Уже в том, как он умел слушать людей – терпеливо, не перебивая, внимательно вглядываясь в лицо собеседника близоруко прищуренными глазами, – во всём этом ощущалось глубокое понимание нужды человека, живое и деятельное сочувствие, искреннее желание помочь. И хотя Фомин всего за три месяца до войны попал сюда, в крепость, бойцы 84-го полка уже знали, что в его маленький кабинет в штабе можно принести любую свою беду, печаль или сомнение и комиссар всегда поможет, посоветует, объяснит.
Недаром говорят, что своя трудная жизнь помогает понять трудности других и человек, сам много перенёсший, становится отзывчивей к людскому горю. Нелёгкий жизненный путь Ефима Моисеевича Фомина, без сомнения, научил его многому, и прежде всего знанию и пониманию людей.
Сын кузнеца и работницы-швеи из маленького городка на Витебщине, в Белоруссии, он уже шести лет остался круглым сиротой и воспитывался у дяди. Это была тяжёлая жизнь бедного родственника в бедной семье. И в 1922 году тринадцатилетний Ефим уходит от родных в Витебский детский дом.
В беде и нужде зрелость наступает рано. Пятнадцати лет, окончив школу первой ступени и став комсомольцем, Фомин уже чувствует себя вполне самостоятельным человеком. Он работает на сапожной фабрике в Витебске, а потом переезжает в Псков. Там его посылают в совпартшколу, и вскоре, вступив в ряды партии, он становится профессиональным партработником – пропагандистом Псковского горкома ВКП(б).
От тех лет дошла до нас фотография комсомольца Ефима Фомина – слушателя совпартшколы. Защитная фуражка со звёздочкой, юнгштурмовка с портупеей, прямой и упрямый взгляд – типичная фотография комсомольца конца двадцатых годов.
Ефим Фомин вырос беззаветным рядовым солдатом своей партии. Когда в 1932 году партия решила послать его на политическую работу в войска, он по-солдатски сказал «есть!» и сменил свою штатскую гимнастёрку партработника на гимнастёрку командира Красной Армии.
Началась кочевая жизнь военного. Псков – Крым – Харьков – Москва – Латвия. Новая работа потребовала напряжения всех сил, непрерывной учёбы. Редко приходилось бывать с семьёй – женой и маленьким сыном. День проходил в поездках по подразделениям, в беседах с людьми. Вечерами, закрывшись в кабинете, он читал Ленина, штудировал военную литературу, учил немецкий язык или готовился к очередному докладу, и тогда до глубокой ночи слышались его размеренные шаги. Заложив руки за спину и по временам ероша густую чёрную шевелюру, он расхаживал из угла в угол, обдумывая предстоящее выступление и машинально напевая своё любимое: «Капитан, капитан, улыбнитесь!»
В Брестской крепости он жил один, и его не оставляла тоска по жене и сыну, пока ещё находившимся в латвийском городке, на месте прежней службы. Он давно собирался съездить за ними, но не пускали дела, а обстановка на границе становилась все более угрожающей, и глухая тревога за близких поднималась в душе. Всё-таки стало бы легче, если бы семья была вместе с ним.
За три дня до войны, вечером 19 июня, Фомин позвонил по телефону жене из Бреста. Она сказала, что некоторые военные отправляют свои семьи в глубь страны, и спросила, что ей делать.
Фомин ответил не сразу. Он понимал опасность положения, но, как коммунист, считал себя не вправе заранее сеять тревогу.
– Делай то, что будут делать все, – коротко сказал он и добавил, что скоро приедет и возьмёт семью в Брест.
Как известно, сделать это ему не удалось. Вечером 21 июня он не достал билета, а на рассвете началась война. И с первыми её взрывами армейский политработник Фомин стал боевым комиссаром Фоминым.
До войны Ефим Фомин был комиссаром по званию. На рассвете 22 июня 1941 года он стал комиссаром на деле. Героями не рождаются, и нет на свете людей, лишённых чувства страха. Героизм – это воля, побеждающая в себе страх, это чувство долга, оказавшееся сильнее боязни опасности и смерти.
Фомин вовсе не был ни испытанным, ни бесстрашным воином. Наоборот, было во всём его облике что-то неистребимо штатское, глубоко свойственное человеку мирному, далёкому от войны, хотя он уже много лет носил военную гимнастёрку. Ему не пришлось принять участие в финской кампании, как многим другим бойцам и командирам из Брестской крепости, и для него страшное утро 22 июня было утром первого боевого крещения.