Гроздья гнева Стейнбек Джон

— Это он так болтает, это не обидно. А где Руфь с Уинфилдом?

— Убежали за отцом.

— Ну, пусть их.

Роза Сарона лениво перетирала тарелки. Мать незаметно оглядела ее.

— Ты здорова ли? Я смотрю, у тебя будто щеки запали.

— Мне велели пить молоко, а я не пью.

— Знаю. Молока нет.

Роза Сарона хмуро проговорила:

— Если б Конни не ушел, мы бы теперь жили в своем домике, он бы учился. И молоко бы покупали. И ребенок родился бы здоровый. А теперь какой он будет? Мне надо пить молоко. — Она сунула руку в карман передника и положила что-то в рот.

Мать спросила:

— Что ты грызешь? Покажи.

— Ничего.

— Покажи, что это у тебя?

— Ну, известка. Я нашла большой кусок.

— Это все равно что землю есть.

— А меня тянет на нее.

Мать долго молчала. Она разгладила руками платье на коленях.

— Это бывает, — сказала она наконец. — Я раз съела кусок угля, когда была беременная. Большой кусок угля. Бабка меня отругала. А ты не говори так про ребенка. Ты даже думать об этом не имеешь права.

— Ни мужа. Ни молока.

Мать сказала:

— Будь ты здоровая, я бы тебе всыпала как следует. Пощечину бы залепила. — Она встала и ушла в палатку. И вскоре вышла и, остановившись перед Розой Сарона, протянула руку. — Смотри! — В руке у нее были маленькие золотые серьги. — Это тебе.

Глаза у Розы Сарона повеселели, но она тут же отвела их в сторону.

— У меня уши не проколоты.

— А я сейчас их проколю. — Мать снова ушла в палатку. Она вернулась с картонной коробочкой в руках. Быстро продела в иглу нитку, взяла ее вдвое и завязала несколько узелков. Потом продела нитку во вторую иглу, тоже завязала ее узелками и вынула из коробочки пробку.

— Больно будет. Ой!

Мать подошла к Розе Сарона, сунула пробку ей за ухо и проколола мочку иглой.

Роза Сарона съежилась.

— Колет. Ой, будет больно!

— Больнее не будет.

— Нет, будет.

— Ну, хорошо. Давай сначала посмотрим с другой стороны. — Она подложила пробку ей за ухо и проколола вторую мочку.

— Ой, будет больно!

— Тише, тише, — сказала мать. — Вот и все.

Роза Сарона с удивлением посмотрела на нее. Мать перерезала нитки и протянула в обе мочки по узелку.

— Ну вот, — сказала она. — Теперь будем каждый день протягивать по одному узелку, а через две недели сможешь надеть серьги. Возьми! Это теперь твое. Спрячь их у себя.

Роза Сарона осторожно потрогала уши и посмотрела на капельки крови, оставшиеся на пальцах.

— Совсем не больно. Только чуть укололо.

— Это давно надо было сделать, — сказала мать. Она взглянула дочери в лицо и торжествующе улыбнулась. Ну, кончай с посудой. Ребенок у тебя будет хороший. Я чуть не забыла, — тебе рожать скоро, а уши не проколоты. Ну, теперь не страшно.

— Разве это что-нибудь значит?

— Конечно, — сказала мать. — Конечно, значит.

Эл неторопливо шел к площадке для танцев. Поравнявшись с одной маленькой палаткой, он негромко свистнул и зашагал дальше. Он вышел за черту лагеря и сел на траву.

Красная каемка облаков, собравшихся на западе, потухла, и сердцевина у них стала черная. Эл почесал ноги и поднял голову, глядя в вечернее небо.

Через несколько минут невдалеке показалась девушка — белокурая, хорошенькая, с точеными чертами лица. Она молча села рядом с ним на траву. Эл обнял ее за талию, и его пальцы забрались чуть повыше.

— Не надо, — сказала она. — Щекотно.

— А мы завтра уезжаем, — сказал Эл.

Она испуганно посмотрела на него.

— Завтра? Куда?

— Дальше на север, — небрежно бросил он.

— А мы поженимся?

— Поженимся — когда-нибудь.

— Ты говорил, что совсем скоро! — сердито крикнула она.

— Как скоро, так сейчас.

— Ты же обещал! — Его пальцы забрались еще выше. — Отстань! — крикнула она. — Ты говорил, мы поженимся.

— Ну и поженимся.

— А теперь собрался уезжать?

Эл спросил:

— А чего ты разволновалась? Забеременела, что ли?

— Нет.

Эл рассмеялся.

— Выходит, я даром время терял.

Она вздернула подбородок, вскочила.

— Хорошо, Эл Джоуд! Ты больше ко мне не лезь. Я на тебя и смотреть не стану.

— Брось. Ну что еще выдумала!

— Вообразил о себе бог знает что. Ишь — удалец выискался!

— Ну подожди.

— Думаешь, я буду с тобой гулять? Как бы не так. Будто у меня других нет!

— А ты подожди.

— Убирайся!

Эл вдруг подался вперед, схватил ее за щиколотку и рванул к себе. Она упала, он обнял ее и зажал ей рукой злобно кривившийся рот. Она пыталась укусить его, но он сдержал ее другой рукой, а ладонь выгнул чашечкой. И через минуту она затихла, а еще через минуту они уже смеялись, лежа в сухой траве.

— Мы скоро вернемся, — сказал Эл. — Я привезу много денег. Поедем с тобой в Голливуд, будем ходить в кино.

Она лежала на спине. Эл нагнулся над ней. Он увидел черные облака, отражавшиеся в ее глазах, и он увидел в ее глазах яркую ночную звезду…

— Поедем на поезде, — сказал Эл.

— А когда это будет? — спросила она.

— Ну, может, через месяц, — ответил он.

Сумерки сгустились; отец и дядя Джон сидели на корточках у крыльца конторы, где собрались и другие главы семейств. Перед глазами у них была ночь и неизвестное будущее. Маленький управляющий в потертом белом костюме стоял, облокотившись на перила крыльца. Лицо у него было усталое, осунувшееся.

Хастон повернулся к нему.

— Вы бы пошли вздремнуть, мистер.

— Да, не мешает. Сегодня ночью в одной палатке у третьего корпуса были роды. Я скоро стану настоящей повивальной бабкой.

— Надо уметь и это, — сказал Хастон. — Женатому человеку все надо уметь.

Отец сказал:

— Мы завтра уезжаем.

— Вот как? Куда же?

— Думаем, дальше на север. Может, устроимся на сбор хлопка. Сидим без работы. Есть нечего.

— А там есть работа? — спросил Хастон.

— Не знаю, но ведь тут-то ее наверняка нет.

— Немного погодя будет, — сказал Хастон. — Мы решили ждать.

— Уезжать не хочется, — продолжал отец. — Народ здесь хороший… уборные и все такое прочее. Да ведь кормиться-то надо. Бак у нас заправлен. Куда-нибудь доберемся. Мы здесь мылись каждый день. Я в жизни таким чистым не ходил. И ведь чудно — раньше мылся только раз в неделю, а потом от меня не пахло. А теперь — пропустишь день, и от тебя разит. Отчего бы это? От частого мытья, что ли?

— Может, ты раньше просто не замечал этого? — сказал управляющий.

— Все может быть. Не хочется уезжать.

Маленький управляющий стиснул виски ладонями.

— Чует мое сердце, будет сегодня ночью еще один новорожденный, — сказал он.

— У нас в семье тоже скоро ожидается, — сказал отец. — Здесь бы ей лучше было рожать. Куда лучше.

Том, Уилли и метис Джул, болтая ногами, сидели на краю танцевальной площадки.

— А я табачку раздобыл, — сказал Джул. — Закурим?

— С удовольствием, — сказал Том. — Я век не курил. Он аккуратно свернул папиросу, стараясь не просыпать табак.

— Жалко вас провожать, — сказал Уилли. — Вы люди хорошие.

Том закурил.

— Я много над этим думал — уезжать, оставаться? Поскорее бы осесть где-нибудь.

Джул взял у него свою пачку табака.

— Да, плохо нам живется, — сказал он. — У меня дочка маленькая. Думал, пошлю ее в школу. А какая там школа, когда подолгу нигде не задерживаешься. Поживешь немного в одном месте, и надо тащиться дальше.

— Хоть бы нам в эти Гувервили не пришлось заезжать, — сказал Том. — Я в одном натерпелся страху.

— А что, понятые донимали?

— Боялся, как бы не убить кого, — ответил Том. — Мы и побыли-то в нем совсем недолго, а я просто кипел весь. Приехал понятой, забрал моего приятеля, — а за что? Тот ему слово поперек сказал. Я просто еле сдерживал себя.

— А ты бастовал когда-нибудь? — спросил Уилли.

— Нет.

— Я все думаю: почему понятые у нас в лагере не бесчинствуют? Неужели же их удерживает тот маленький из конторы? Нет, сэр, тут дело не в этом.

— В чем же? — спросил Джул.

— А в том, что мы действуем сообща. Понятой если протянет лапу, так не к одному человеку, а ко всему лагерю. А на это он не осмелится. Нам только крикнуть, все двести человек прибегут. Тут один организатор из союза собрал народ у дороги. Говорит, так повсюду можно сделать. Держись друг за дружку — и только. С двумястами человек шутки плохи. Они одиночек выхватывают.

— Ну, хорошо, будет союз, — сказал Джул. — Но ведь без вожаков не обойдешься. А схватят вожака — и союз твой поминай как звали.

— Когда-нибудь придется над этим подумать, — сказал Уилли. — Я здесь уже целый год, а заработная плата падает на глазах. Сейчас семью никак не прокормишь, и день ото дня все хуже и хуже. Что ж нам, сидеть сложа руки и голодать? Просто не знаю, что и делать. Лошадей кормят, даже если они стоят без работы, хозяину и в голову не придет морить их голодом. А вот когда на него работают люди, плевал он на них. Выходит, лошадь дороже людей? Не понимаю я этого.

— Мне уж и думать не хочется, — сказал Джул. — А думать надо. Вот у меня дочка. Сами знаете — красавица. Ей здесь даже приз выдали за красоту. А что с ней дальше будет? Худеет не по дням, а по часам. Смотреть на нее больно. Красавица… Я под конец не выдержу и что-нибудь такое сотворю!..

— Что? —спросил Уилли. — Что ты сотворишь — пойдешь на воровство, сядешь в тюрьму? Убьешь кого-нибудь, угодишь на виселицу?

— Не знаю, — сказал Джул. — У меня ум за разум заходит. Просто ум за разум заходит.

— А я здешние танцы еще не раз вспомню, — сказал Том. — Такие редко где бывают. Что ж, пора спать. Всего вам хорошего. Еще повстречаемся. — Он пожал им руки.

— Обязательно повстречаемся, — сказал Джул.

— Ну, всего вам хорошего. — Том ушел и скрылся в темноте.

В темной палатке Джоудов на матраце лежали Руфь и Уинфилд, а мать пристроилась рядом с ними. Руфь шепнула:

— Мать…

— Что? Ты еще не спишь?

— Ма… а там, куда мы едем, будет крокет?

— Не знаю. Спи. Завтра рано вставать.

— Тогда лучше здесь остаться, где есть крокет.

— Ш-ш!

— Ма, а Уинфилд сегодня побил одного мальчика.

— Нехорошо.

— Я знаю. Я ему так и сказала. Он его по носу ударил. Ух, черт! Кровь так и полилась.

— Не надо такие слова говорить. Нехорошо.

Уинфилд повернулся к ним лицом.

— Он обозвал нас Оки, — с ненавистью сказал Уинфилд. — А про себя говорит: я не Оки, я из Орегона. А вы, говорит, поганые Оки. За это я его и побил.

— Ш-ш! Это нехорошо. Пусть его дразнит, тебе-то что?

— А я не хочу, — злобно сказал Уинфилд.

— Ш-ш! Спите.

Руфь сказала:

— Ты бы видела — кровь как брызнет, всю рубашку ему залила.

Мать выпростала руки из-под одеяла и легонько хлопнула Руфь пальцем по щеке. Девочка замерла на минуту, потом шмыгнула носом и беззвучно заплакала.

В санитарном корпусе, в двух смежных уборных, сидели отец и дядя Джон.

— Хоть напоследок подольше посидеть, — сказал отец. — Хорошие уборные. Помнишь, как ребятишки перепугались, когда в первый раз спустили воду.

— Я сам первое время трусил, — сказал дядя Джон. Он аккуратно подтянул штаны к коленям. — Плохо мне, — сказал он. — Чувствую, опять согрешу.

— Не согрешишь, — сказал отец. — Денег-то нет. Крепись. Грех обойдется доллара в два, не меньше, а где их сейчас возьмешь?

— Да, верно… Только у меня и мысли грешные.

— Ну что ж. Это можно и бесплатно.

— Все равно грех, — сказал дядя Джон.

— Зато дешево, — сказал отец.

— А ты не шути с грехом.

— Я не шучу. Валяй греши. С тобой всегда так: тут черт-те что делается, а ты носишься со своими грехами.

— Знаю, — сказал дядя Джон. — Со мной всегда так. Но вы и половины моих грехов не знаете.

— Держи их про себя.

— Вот и с уборными тоже — сижу, и все мне чудится, будто это грех.

— Тогда ходи в кустики. Ну, подтягивай штаны, пойдем. Надо спать ложиться. — Отец продел руки в проймы комбинезона и застегнул пряжку. Он спустил воду и долго стоял, задумчиво глядя, как она бурлит в унитазе.

Было еще темно, когда мать разбудила свое семейство. В открытые двери освещенных по-ночному корпусов лился неяркий свет. Из соседних палаток доносились разнообразные похрапывания.

Мать сказала:

— Поднимайтесь, вылезайте отсюда. Пора ехать. Скоро уже рассветет. — Она подняла скрипучую затворку фонаря и зажгла фитиль. — Вставайте, вставайте.

Под навесом лениво завозились, сбросили байковые и ватные одеяла. Сонные глаза щурились на свет. Мать надела платье поверх рубашки, в которой она спала.

— Кофе нет, — сказала она. — Осталось несколько лепешек. Будем есть их дорогой. Ну, поднимайтесь, надо грузить вещи. Только потише, а то соседей разбудите.

Прошло еще несколько минут, прежде чем они окончательно стряхнули с себя сон.

— Никуда не бегать, — предупредила мать Руфь и Уинфилда. Все оделись. Мужчины убрали палатку и погрузили вещи. — Поровнее укладывайте, — сказала мать. Они положили сверху матрац и перекинули брезент через жердь.

— Ну так, — сказал Том. — Готово, ма.

Мать держала в руках тарелку с холодными лепешками.

— Хорошо. Вот, берите по одной. Больше у нас ничего нет.

Руфь и Уинфилд схватили по лепешке и залезли на грузовик. Они укрылись одеялами и заснули, не выпуская из рук холодные жесткие лепешки. Том сел в кабину, нажал кнопку стартера. Мотор чихнул и заглох.

— Черт тебя побери, Эл! — крикнул Том. — Батарея разряжена.

Эл пришел в ярость:

— А как ее подзарядишь, когда бензину в обрез?

И Том вдруг усмехнулся.

— Этого я не знаю, только виноват ты, больше никто. Придется заводить вручную.

— Нет, это не моя вина.

Том спрыгнул на землю и достал ручку из-под сиденья.

— Ну, значит, моя, — сказал он.

— Дай сюда. — Эл схватил ручку. — Поставь на позднее, а то мне пальцы оторвет.

— Ладно. Валяй.

Эл крутил яростно. Двигатель работал с перебоями, стучал, фыркал. Том осторожно заглушал его, потом переставил зажигание и уменьшил подачу газа.

Мать села рядом с ним.

— Так весь лагерь разбудим, — сказала она.

— Ничего, опять заснут.

Эл влез в кабину с другой стороны.

— Па с дядей Джоном сели наверх, — сказал он. — Хотят еще поспать.

Том подъехал к главным воротам. Сторож вышел из конторы и осветил грузовик фонарем.

— Подождите минуту, — сказал он.

— А что такое?

— Совсем уезжаете?

— Да.

— Надо вас вычеркнуть.

— Вычеркивайте.

— Куда поедете?

— Хотим податься дальше на север.

— Ну, счастливо, — сказал сторож.

— Счастливо оставаться. Всего хорошего.

Грузовик осторожно обогнул насыпь и выехал на шоссе. Том вел машину по той же дороге, по которой они приехали сюда, — мимо городка Уидпетча на запад, к шоссе № 99, потом к северу на широкое шоссе, ведущее к Бейкерсфилду. Когда они подъехали к городским окраинам, было уже светло.

Том сказал:

— Куда ни глянешь, везде рестораны. И в каждом подают кофе. Вон тот всю ночь открыт. У них, верно, этого кофе галлонов десять, и ведь горячий, черт его подери.

— А ну тебя! — сказал Эл.

Том усмехнулся, посмотрев на него.

— Я вижу, ты в лагере успел девочкой обзавестись.

— Ну и что же из этого?

— Ма, посмотри, какой он злющий. С ним сегодня шутки плохи.

Эл раздраженно буркнул:

— Я скоро отобьюсь от вас. Одному, без семьи, куда легче.

Том сказал:

— Через девять месяцев ты сам обзаведешься семьей. Я ведь все видел.

— С ума ты сошел, — сказал Эл. — Я устроюсь в гараж, а есть буду в ресторанах.