Припять – Москва. Тебя здесь не ждут, сталкер! Молокин Алексей

Ночка. Москва. Красивая жизнь

Последний раз Ночка была в Москве давным-давно, еще девчонкой, и столица запомнилась ей как город, который живет напоказ, шумно и нарочито, но душу свою прячет, и не только от посторонних, но и от себя самого. Что там, за этими стеклянными дверями, кто там? Чьи это окна светятся по вечерам, чьи голоса звучат за этими стенами? Тайна сия великая есть! Наверное, у москвичей особенные судьбы, а значит, они особенные люди. Все хотят стать особенными, и поэтому все так стремятся в Москву. Ах, Москва, промытые рассветы…

Как и многим простодушным людям из глубинки, Ночке вообще представлялось, что мир состоит всего из четырех главных частей – Москва, Заграница, Провинция. И еще Зона Отчуждения.

В провинции она родилась, научилась летать на дельтаплане, окончила школу. Провинцию она почти забыла, да разве дорожит птица, пускай и невеликого полета, скорлупой яйца, которая когда-то защищала ее от страшного и такого интересного мира? Не дорожит и не помнит, не хочет помнить. Да и мир этот на поверку оказался не таким уж страшным. И не таким интересным, да не таким уж и большим.

Заграница? О, Заграница! О ней можно было иногда мечтать, но Ночка почему-то не представляла себя там, в этой Загранице. Заграница казалась ей одной далекой страной, не очень даже и большой, в которой живут непостижимые для нормальных людей существа. И существа эти взаимодействуют со своей Заграницей по каким-то особым правилам, непонятным Ночке. Она никогда не станет такой, как они, тут и думать нечего! А поэтому – ну ее, Заграницу эту.

А вот Москва – это нечто среднее между Провинцией и Заграницей, к этому городу Ночка вполне сможет приспособиться, приспособилась же она к Зоне Отчуждения! И даже почти подружилась с ней, так почему бы не подружиться и с Москвой?

Ночка не понимала, что в Зоне Отчуждения она была кому-то нужна, пусть майору Репрингеру, пусть даже прапорщику Карданову, бандюкам, свободным сталкерам, торгашам хотя бы… да много кому!

Она была вписана в страшную индустрию Зоны, как санитарка вписана в индустрию войны. А вот в Москве она была не нужна никому. Некоторое подобие приязни столицы можно только купить, заслужить же – практически немыслимо. Да в конце концов, этот город находит место каждому, но как же мало осталось тех, кто с чистым сердцем мог назвать его своим городом!

Зона была чудовищем, но чудовищем живым, а Москва – гальванизированным трупом, городом-зомби с гнилой плотью, накачанной неправедными деньгами и чужой волей. Да откуда же было все это знать чернобыльской ведьме? Ах, Москва, сизари на брусчатке!

Она ступила на перрон Киевского вокзала, спустилась в подземный переход и остановилась, с удивлением разглядывая витрины многочисленных киосков. Витрины сливались в длинный блескучий ряд, в котором чего только не было! Ночка понимала, что все, что выставлено в этих витринах, – дешевка, ненужная чепуха, не стоящая даже тех грошей, которую за нее просили, но обилие и разнообразие этой чепухи изумляло.

Привокзальная площадь обрушила на нее тысячи непонятных, чужих звуков, невнятных говоров, гортанных, не русских и не украинских. Разговаривали все, но почему-то знакомая речь казалась тусклой и неразличимой, словно и не она была здесь главной. Толпы смуглых людей галдели, не то ссорились, не то договаривались о чем-то, не то просто радовались встрече. И голос древнего города не различался среди этого диссонирующего не то хриплого щебета, не то карканья.

У бордюра стояла какая-то старуха, нет, не старуха, скорее пожилая тетка с плакатом «Сдам комнату, недорого». Остановиться было негде, поэтому Ночка подошла было к тетке, но, вспомнив отеческие наставления майора, помедлила. Потом все-таки решилась и спросила:

– А сколько это будет стоить, если я сниму на неделю?

– А тебе зачем на неделю? – неприязненно спросила тетка. – На неделю я не сдаю, на пару часов, ну, на ночь в крайнем случае. Перепихнуться раз-два, да и ладно. Такой вот у меня бизнес. Только, вижу, это тебе не очень-то подходит.

Она еще раз оглядела Ночку, видимо, девушка ее не впечатлила – ни кожи, ни рожи, ни задницы, ни сисек. Да еще вдобавок и рыжая. Сразу видно, из провинциальных дурочек, понаехавших за счастьем. Видно, в родных краях и вовсе счастье перевелось, вот и подалась в столицу. На авось, чтобы хоть что-то изменить в своем беспросветном грядущем.

Но что-то в этой худенькой провинциалке все-таки было, какая-то простая и странная сила, что ли. И руки у нее были сильные, кисти крупные, но не изуродованные дурной работой, правильные руки. И лицо, обветренное, скуластое, с заметными конопушками вокруг носа, но твердое и даже жесткое. Нездешнее лицо, с таким лицом в секретаршах или продавщицах делать нечего, на панели тоже. У шлюх, пусть даже начинающих, лица всегда словно бы чуть-чуть размазаны, а у этой лицо четкое, словно рассекающее воздух, косметика на такие лица ложится плохо, да и не пользуется деваха косметикой.

Надо же, косметикой не пользуется, а еще в Москву приехала!

Но клиентов все равно не было, и женщина от скуки поинтересовалась:

– Откуда приехала-то?

– Из Чернобыля, – неожиданно для себя честно призналась Ночка. И добавила, чтобы не подумалось чего-нибудь: – По контракту работала.

– Медсестра? – смягчаясь, констатировала тетка. – Или связистка? Понятно. Отведала Зоны, а теперь, значит, Москву решила на зуб попробовать? Ладно, девочка, повезло тебе, ведь у меня сын в сталкеры ушел, вот уже три года прошло. И ни слуху ни духу. Непутевый он был, сын-то… Даже не знаю, жив ли еще.

Пожевала вялыми, неровно накрашенными губами и осторожно спросила:

– Скажи, а страшно там, в Зоне? Хотя ты, наверное, в самой Зоне-то и не бывала… Но все равно рядышком-то была. Страшно?

Ночка подумала и честно сказала:

– Иногда не страшно, иногда страшно. Когда как. Только ведь привыкаешь, хотя совсем привыкнуть нельзя. Кто вовремя не понимает – тот конченый человек. Не любит Зона-матушка ни трусов, ни наглецов.

– Это точно, – согласилась тетка, – ведь человек такая скотина, что ко всему привыкает. А привыкнув – наглеет. К войне привыкает, к Зоне привыкает, к Москве привыкает – к чему угодно. Где кошка сдохнет, там человек выживет, да еще и насерить умудрится. Господи, что же это люди с собой сделали! Ни одна тварь такого с собой не сделала, как человек! Ладно, милая. У меня жить тебе, конечно, не годится, не того ты поля ягодка, терпкая больно. А вот у моей сестры комната найдется. Только, чур, без регистрации, а то за регистрацию государство денежку требует, мало ему денег, нашему государству, хоть бы поскорее обожралось и лопнуло! Вот тебе телефон, позвони, скажи, от Марьи Алексеевны. Марья Алексеевна – это я и есть. А сестрицу мою зовут Александ-ра Алексеевна. Прямо сейчас и звони, а то куда ты пойдешь с баулами-то?

– Спасибо, – сказала Ночка, – а телефонная будка где, вы не подскажете?

– У тебя что, мобильника нет? – изумленно вытаращилась тетка. Похоже, факт отсутствия мобильного телефона у современной молодой девушки потряс ее гораздо больше, чем известие о том, что эта девушка из Чернобыля. – Надо же, из какой глухомани вычесалась! Мобильника нет! Поди да купи. Есть на что? Да чего я спрашиваю, раз комнату хочешь снять, стало быть, есть. Вот за углом «Связной», в Москве без мобильника делать нечего. Здесь у каждого бомжа мобильник, а то и смартфон. Вживую почти никто и не разговаривает, все по телефону.

«До чего же странный все-таки город Москва, – подумала Ночка, заходя в салон связи. – В Зоне, понятно, без ПДА никуда, но это же Зона! А здесь-то почему?»

Сначала она выбрала недорогую «Нокию» в корпусе черного цвета, не без труда отбившись от попыток ушлого продавца всучить ей навороченный «Самсунг» в сиреневом корпусе и со стразиками. Потом подумала и все-таки взяла «Самсунг», но без стразиков, конечно. Блескучки ей были ни к чему, а вот навигатор мог пригодиться. Кроме того, «Самсунг» чем-то напоминал привычный ПДА, только ПДА питался от вечных батареек, а смартфон следовало время от времени подзаряжать.

Выйдя из салона, она увидела неподалеку вывеску «Макдоналдса». Есть хотелось давно, и она зашла.

У стойки она растерялась, названия, которыми как горохом сыпала восточного вида девочка за стойкой, были ей непривычны, все, кроме, пожалуй, пепси-колы, что такое пепси-кола, она знала, у них в городе ею запивали паленую водку. А вот «Биг-Мак», «Чизбургер», «Биг-Тейсти», «Роял чизбургер» хотя и были на слуху, но все равно звучали странно. Такие названия были достойны каких-нибудь боевых кораблей, авианосцев или звездолетов, но никак не бутербродов, пусть многоэтажных и приправленных кетчупом.

– Обычный обед, – попросила Ночка. И получила булку с вялой теплой котлетой и стакан коричневого напитка.

Перекусив, она снова вышла в московскую духоту и вдруг осознала, что смысла большинства вывесок и рекламных щитов просто не понимает. Москва упорно не желала разговаривать с ней по-русски. У этого города словно бы образовался свой язык, неестественный, выморочный, чужой.

«Покупайте землю, Бог ее больше не производит», – написано было на громадном, распяленном над пешеходным переходом щите, и от этой фразы девушке внезапно стало жутко. Богу, который больше не производит ни земли, ни воды, скорее всего нет дела и до людей. А может быть, он и вовсе умер, Бог? И люди наперебой, отталкивая друг друга и топча упавших, бросились делить Божье наследство? В Зоне тоже не было Бога, но все, начиная от вольного сталкера и кончая последним бандюком, знали, что где-то он есть.

«Одну Зону сменяешь на другую», – вспомнила она слова майора и вздохнула.

«Привыкну, – подумала она, – как-нибудь привыкну. В крайнем случае вернусь в предзонье».

И внезапно отчетливо поняла, что в предзонье ей больше не вернуться. Теперь ее Зона здесь.

И Зона, та, которая внутри нее, шевельнулась, напоминая о себе. Маленький клочок Зоны Отчуждения, симбионт, почувствовал людей вокруг. Много людей. Большинство из них были измененными, даже, скорее, изуродованными, но не Зоной, а чем-то другим, гораздо менее могущественным и честным, чем Зона Отчуждения. Лишь некоторые оставались чисты. У Зоны внутри Ночки не было разума, зато были инстинкты, и они просто вопили, что это неправильно. Люди должны быть готовы к тому, чтобы жить в измененном мире, и то, что было в Ночке, призвано этому помочь. Пусть некоторые из этих людей погибнут, но кто-то изменится, мутирует, станет нечеловеком, тварью ли, высшим ли существом – не важно. Законы эволюции жестоки, но применимы ко всем живым. Почему люди должны быть исключением?

Их было много. А он был мал и слаб. Но это его не остановило.

Ночка. Москва. Мутанты на Арбате

Сначала Ночка подумала, что это сталкеры, может быть, даже военные сталкеры, экипировка-то у всех одинаковая. Круглые шлемы с непрозрачными забралами, темные армейские комбинезоны, тяжелые берцы, кевларовые броники, укороченные автоматы – похоже в общем-то. Во всяком случае, по Зоне в таком обмундировании ходить – на первый взгляд, самое оно!

Но потом поняла, что нет, никакие это не сталкеры. Сталкеры, даже военные, не ходят строем, они не любят укороченные 5,45-миллиметровые пукалки, в Зоне нужно оружие посерьезнее. Да и слишком эти ребята выглядели чистенькими и небитыми, чтобы оказаться сталкерами. А ведь небитых сталкеров в природе не бывает. И чистеньких тоже, плоховато в Зоне с нерадиоактивной водой, вот и моются мужики от случая к случаю.

Неподалеку от «Смоленской», нагло выставив неуклюжую угловатую корму из переулка, стоял здоровенный, крашенный белой краской автозак.

«Да это же полиция! – удивилась девушка. – Надо же, сколько здесь полиции! Зачем столько полиции на Арбате? Здесь же люди гуляют. Здесь должны играть музыканты, здесь поэты должны читать стихи, в конце концов, здесь должно быть просто красиво и весело. А какие могут быть красота и веселье под надзором полиции?»

Вечер оказался испорчен. Да, были здесь музыканты, около Вахтанговского театра играл даже небольшой духовой оркестр, у ног жеманного, какого-то ненастоящего памятника Пушкину под ручку с Натальей Гончаровой сидел смурной взлохмаченный гитарист. Наталья Гончарова с огламуренным поэтом почему-то вызывала ассоциации с дамой с собачкой.

Гитарист не обращал внимания на парочку за спиной и отвлеченно наигрывал что-то испанское. Фанданго? В распахнутом кофре поблескивали монетки. Попадались и бумажные купюры.

«Почему рядом с музыкальными инструментами или оружием деньги выглядят так убого и неряшливо?» – подумала Ночка.

И все-таки что-то с этими музыкантами, танцорами и прочими уличными затейниками было не так. Какие-то обязательность и регулярность чувствовались во всем этом пестром арбатском карнавале. И Ночка поняла, что это она здесь гуляет, а эти люди здесь работают. Это их работа. И сразу стало скучно и немного неловко. Арбат словно потускнел и смазался.

Ночка вспомнила легенду Зоны, Лешку Звонаря. Она никогда не встречалась с лучшим бардом Зоны Отчуждения, не довелось, но иногда, скользя в чуткой темноте над щедрыми на смерть и чудеса пространствами Чернобыльской поймы, она слышала в ПДА его песни. Зона хранила их и не желала отдавать внешнему миру. Песни стали ее частью. И сам Звонарь, как рассказывала легенда, тоже.

Она попыталась представить себе, что Звонарь поет на Арбате, хотя бы вон там, возле памятника долговязому Булату Окуджаве, – и не смогла. Звонарь был бы здесь явно не ко двору.

Она медленно прошла мимо художников, здесь их было много, они разговаривали друг с другом, спорили, втихую выпивали, что-то обсуждали. Это было похоже на сборище членов какой-то диаспоры, они были хозяевами на этом маленьком кусочке улицы, и казалось, что до прохожих им не было никакого дела.

Их пестрые творения почему-то напомнили Ночке ряды витрин в подземном переходе, такие же яркие и дешевые. У одного из полотен она задержалась. На холсте были изображены сюрреалистически скрученные деревья и хрупкая фигурка человека между ними. Сначала Ночке показалось, что это Ржавый Лес, она уже было хотела заговорить с художником, но, присмотревшись, она увидела, что нарисованный лес мертвый. А Ржавый Лес мертвым не был. В Зоне вообще не так уж много мертвого, там много смерти, а это – не одно и то же.

Она дошла до ресторана «Прага». У старой станции «Арбатская», на той стороне улицы, виднелся еще один автозак, тоже белый, как холодильник, повернутый плоским боком, так что видно было зарешеченное окошко. Рядом расслабленно курили облаченные в свои дурацкие скафандры полицейские.

Ночка решила вернуться на Смоленскую площадь и неторопливо пошла обратно. Старый Арбат кончился, он оказался коротким и немного ненастоящим. В общем, он разочаровал Ночку.

И тут неожиданно она увидела мутантов.

Они пестрой толпой вывалились на арбатский перекресток откуда-то со стороны знаменитого в советские времена пивбара «Жигули» и сразу заполнили и без того тесную улицу. Здесь были кровососы в жутких и совершенно неправдоподобных силиконовых масках, множество кособоко пританцовывающих зомби разного пола, возраста и степени сохранности и даже один псевдогигант, очень смешной и вызывающий ассоциации с рекламой мозольного пластыря. В ногах московских мутантов путались раскрашенные под слепых псов собаки всевозможных пород – от чихуа-хуа до питбулей. Похоже, даже привычным ко всему московским собакам в такую теплынь краска на шкуре не нравилась, они отчаянно чесались, тявкали, поскуливали и норовили тяпнуть кого-нибудь за ногу.

Вот теперь стало по-настоящему весело! Уходить Ночке сразу же расхотелось, и она решила досмотреть шествие до конца.

Между тем толпа самодеятельных мутантов ухитрилась как-то организоваться и образовать нечто вроде нестройной колонны, над колонной поднялись напечатанные на принтере плакаты: «Свободу мутантам Чернобыля!», «Российское гражданство жертвам российского произвола!», «Мутанты тоже люди!», «Мутанты – наше будущее, береги его!».

Плакаты были нелепые, но забавные. Вообще все это было нелепо, но тем не менее здорово, и Ночка по-настоящему развеселилась. Какая-то девушка, не в маске, но с надписью на груди «Я твоя соска-кровососка!», забралась на шею пританцовывающего псевдогиганта и размахивала флагом с нарисованным на нем знаком радиационной опасности. Глаза у девушки прямо-таки сияли, видно, ей очень нравилось считать себя кровосоской.

И тут появилась полиция. Полицейские взяли прозрачные пластиковые щиты вперехлест и стали умело оттеснять демонстрантов обратно в переулок. Там уже маячили белесые, словно дохлые рыбы, туши подъехавших автозаков.

Колонна смешалась, люди пытались сцепиться локтями, кто-то закричал, упал псевдогигант с девушкой на плечах. Потом люди дрогнули и стали разбегаться. Их били дубинками, роняли на брусчатку, ловко винтили и волокли к машинам. Не всех, правда, а только тех, у кого были плакаты. Безликие, круглоголовые полицейские были похожи на матрешек из кошмара, такие же страшные, темные и неумолимые. Легко быть жестоким, когда у тебя нет лица!

«За что их? – подумала Ночка. – Они же никому не мешали, наоборот, было весело и интересно. Неужели теперь вся Москва такая?»

Ее толкнули локтем, плечом, потом толпа подхватила ее, крутанула пару раз и прижала к двери какого-то магазинчика.

И тут Ночка почувствовала рядом с собой тварь Зоны. Она была здесь, на Арбате. Это была совсем молодая, неопытная тварь, она только что родилась, и она была в ярости.

– Господи, – успела крикнуть Ночка, – Господи, люди! Сейчас вас будут убивать! Люди, бегите! Бегите!

Ее не слышали, потому что кричали все, а если и слышали, то не обратили внимания. Никто из обитателей и зевак Арбата до сих пор не видел настоящего кровососа. Некоторые не увидели и сейчас, хотя это именно он их убил. Не успели.

Жуткая серая тень метнулась наискось, и тотчас же цепь полицейских распалась и мгновенно превратилась в толпу, уравняв себя в беспомощности с митингующими. Несколько сбитых мутантом черных матрешек покатились по брусчатке, щедро кропя ее красным. Пластиковые щиты хрустнули, ломаясь, как дешевые крекеры. Сорванные с голов круглые шлемы покатились, запрыгали по мостовой. От кровососа не спасали ни щиты, ни легкие бронежилеты. Кровососу не страшны были куцые малокалиберные автоматы полицейских, хотя бы потому, что в него надо было сначала попасть, а прежде чем попасть – увидеть.

Полицейские умели сдерживать толпу, вооруженную в лучшем случае палками и камнями, они могли грамотно разделить эту толпу, выделить и свинтить пару десятков человек – на это их натаскивали. Но противостоять твари Зоны они были не готовы. Быть сталкерами их никто не учил.

Нечто стремительное, грязно-серое металось среди охваченных ужасом темных фигур, легко сшибая их на брусчатку, шутя вспарывая когтями кевлар бронежилетов, сбивая со стриженых голов дурацкие шлемы. И полицейские, в сущности, почти еще мальчишки, внезапно поняли, что их убивают. И, закрывая головы руками, подвывая от ужаса, побежали к своему автозаку.

Нечеткая фигура на миг возникла перед Ночкой, взмахнула когтистой лапой, но не ударила, а клекотнула что-то и тотчас же метнулась вдогонку полицейским.

На миг девушке показалось, что она разглядела испятнанные алым лохмотья на груди чудовища. Еще можно было различить надпись «Я твоя…».

Но ведь этого не могло быть!

Или могло?

Ночка. Москва. Теплый стан

– Надо же, что творится! – сказала Александ-ра Алексеевна, заходя на кухню, где Ночка готовила нехитрый завтрак. – В Мерзляковском-то переулке мутанта застрелили. Ну, того самого, который полицейских на Арбате порвал. Неужели не слышала? Да что ты! Полицейских убило пятерых или шестерых, да еще в больнице несколько человек. Одна девушка пропала, ищут, нигде найти не могут. Ни тела, ничего, никаких следов, хотя говорят, что видели ее среди митингующих на Арбате. И чего молодежи дома не сидится? Митинги им подавай да ночные клубы. Ну, насчет девушки не знаю, с девушками в Москве всякое случается, на девушек и без мутантов охотников хватает, а вот полицию побили. Некоторых, пишут, в клочья порвало, и бронежилеты не спасли.

Она неодобрительно покосилась на Ночкины коленки и продолжила:

– Я, когда сюда ехала, в «Метро» прочитала. Там и фотография есть этого мутанта, жуткая тварь! Надо же, до чего довели Москву! Чеченцы, азербайджанцы, таджики, киргизы… На рынок пойдешь, так по-русски никто и не разговаривает, одно только «гыр-гыр-гыр» и слышно со всех сторон. А теперь вот еще и мутанты…

Она замолчала ненадолго, зачем-то подошла к окну, словно ожидала увидеть команду мутантов-гастарбайтеров, укладывающих плитку вместо уже привычных таджиков. Мутантов поблизости пока что не наблюдалось, поэтому Александра Алексеевна перешла к проблемам попроще, житейским.

– Ты деньги-то за комнату приготовила? – деловито спросила она.

Ночка протянула хозяйке конверт с деньгами, пятнадцать тысяч, по местным меркам деньги невеликие. Хотя ее мать, инженер с высшим образованием, столько не зарабатывала. Но это не в Москве, это там, в далеком от Первопрестольной краю, за МКАД. Там все не так, как в столице.

Матери она недавно отправила пять тысяч долларов через Western Union и телеграмму, что все в порядке, что вернулась из командировки и теперь устраивается в Москве, так что пусть не беспокоится и позаботится о себе, а в случае чего позвонит. И добавила номер своего мобильного телефона. Насколько она помнила, когда она уезжала, никакого телефона, ни домашнего, ни мобильного, у матери не было. Хотя теперь, наверное, есть. Мать пока не звонила.

– Прикончили, говорю, мутанта, – продолжала хозяйка, пересчитав купюры и аккуратно убирая их обратно в конверт. – Эту тварь прямо-таки напополам разорвало, из чего стреляли, не пойму, из пушки, что ли? Это не полиция, наша полиция только и думает, как бы деньги с граждан слупить, а чуть что случится – так их днем с огнем не сыщешь. Нет, точно не полиция. Это, наверное, ФСБ, только там стоящие люди покамест и остались.

Подумала, пожевала бесцветными губами, вздохнула и добавила ни к селу ни к городу:

– Всех бы их так… напополам!

И непонятно было, к кому это относилось.

Хозяйка забрала деньги, предупредила, чтобы Ночка не забывала закрывать вентили на стояках, когда надолго уходит, и, посчитав свою миссию выполненной, отбыла на дачу.

Пожилые, да и не только пожилые москвичи летом только приезжают в город, а жить предпочитают за городом, на дачах. Так что летом в городе остаются только приезжие да молодежь. Теперь вот еще и мутанты. Такой уж это город, Москва.

Газету хозяйка оставила на кухонном столе.

Фотография действительно оказалась не лучшего качества, мутанта на ней почти не было видно, все заслоняли спины полицейских, высоко поднятые камеры и микрофоны корреспондентов да мобильники зевак. Но вырванную из плеча переднюю лапу и изуродованные ротовые щупальца можно было разглядеть.

Ночка пошла в комнату, включила ноутбук и поискала на Яндексе. Там фотографий убитых мутантов оказалось на удивление много. Давешнего действительно разорвало чуть ли не напополам, похоже, стреляли с близкого расстояния из крупного калибра, скорее всего картечью или турбинкой. Российская полиция таким оружием не пользуется, ФСБ, скорее всего тоже. Крупнокалиберный дробовик – оружие американских полицейских и еще сталкеров. И кровососов правильно убивать именно так, почти в упор, картечью, опытным сталкерам это хорошо известно.

Американские полицейские на московских улицах встречаются, увы, редко. Значит, в Москве появились сталкеры. И не те, что, сколотив некоторое количество деньжат, вышли из Зоны, стали добропорядочными обывателями и постарались навсегда забыть о Зоне, а сталкеры настоящие, действующие.

Это подтверждалось множеством материалов на различных сайтах, посвященных мутантам в Москве. Мутанты появлялись словно бы ниоткуда, успевали кого-то убить, а иногда и не успевали, потом, очень скоро, их находили мертвыми. Официальная пресса о мутантах сообщала вскользь, как о чем-то незначительном и неопасном, даже курьезном.

Но был интернет, и он не молчал, хотя стебался по поводу мутантов вовсю, но за всем этим шутовством чувствовался настоящий страх.

В городе появились мутанты.

В городе появились те, кто их убивает, а значит – сталкеры.

А раз появились мутанты и сталкеры, значит, появятся и аномалии с артефактами. Выходило, что скоро сама Зона Отчуждения собственной персоной придет в город. Ждать осталось недолго. Да ведь Москва сама по себе огромная аномалия, так что где же еще возникнуть очередной Зоне Отчуждения, как не здесь?

Нужен только небольшой толчок.

Ночка и подумать не могла, что она ко всему этому хоть немного, да причастна. Потому что те, кого хотя бы раз коснулась Зона, носят ее с собой. И получают способность инициировать других, тех, кто пригоден для инициации. Покидающие Зону всегда получают от нее последний подарок.

Кот в мешке, и тот был бы лучше, честное слово!

Ночка. Храм Бориса и Глеба в Зюзине. Это все из-за меня!

Ночка жила в Москве всего месяц, но уже успела не на шутку разочароваться в столице. Она даже не знала теперь, стоит ли покупать здесь квартиру, тем более что денег у нее, по московским меркам, разумеется, оставалось не так уж и много. И тратились они в Москве быстро и непонятно на что. А еще – еще Ночке было просто скучно. Видимо, для того чтобы получать удовольствие от злачных мест столицы, нужно принадлежать к определенной породе людей, а кроме того, обладать неким талантом, позволяющим ввинчиваться в столичную тусовку, как штопор в бутылочную пробку. Ну а потом… в содержимом откупоренной бутылки тоже надо разбираться, чтобы почувствовать его вкус и, чего доброго, не нахлебаться отравы. А это еще один талант. У Ночки ни одного из этих талантов, увы, не оказалось.

Попробовать найти работу? Но на какую работу могла рассчитывать девушка, не обладающая ни деловой хваткой, ни модельной внешностью, не знающая языков, не умеющая…

Не умеющая практически ничего. Летать над Зоной, чувствовать аппарат как собственное тело, ловить малейшие движения пространства под крылом, угадывать среди аномалий безопасные места для посадки – все это здесь было не востребовано. Хотя иногда ей очень хотелось полетать над Москвой. Ей почему-то казалось, что, увидев столицу с высоты полета своей «Совушки», она сумеет понять этот город, по-настоящему почувствовать его и, может быть, отыщет место для безопасной посадки. Как знать?

Но летать над Москвой можно было только по особому разрешению, а кто же его даст бывшей чернобыльской ведьме? Это тебе не Зона Отчуждения, тут правила куда строже.

И еще.

Последнее время вокруг нее происходили странные вещи. Некоторые люди как будто приобрели двойную сущность, вторую, совершенно нечеловеческую ипостась. И пусть они внешне пока что почти не отличались от обычных людей, да и вторая их ипостась была не слишком похожа на известных ей тварей Зоны, но все-таки это были уже не совсем люди.

Более того, в подъезде дома, где она снимала комнату, теперь творилось нечто непонятное и страшное. Сосед по лестничной клетке, запойный алкоголик, до сих пор совершенно безобидный, хотя временами и шумный инвалид, прошедший Чечню, внезапно сошел с ума и перегрыз горло продавщице овощного ларька, не то вьетнамке, не то бурятке, тихой и услужливой молодой женщине. Впрочем, с алкоголика что взять, кроме того, Чечня…

Вот только когда за ним пришли, сопротивлялся однорукий сосед долго и страшно, покалечил двоих омоновцев, так что его в конце концов пришлось застрелить. Ночка раньше встречала его во дворе, с каждой встречей он все больше походил на зомби, и пахло от него в точности как от зомби, хотя, наверное, все алкаши такие… Но этот, похоже, действительно в конце концов превратился в зомби.

А однажды, выйдя во двор, она оторопела. На вытоптанном газоне деловито рылись самые настоящие бюреры. Во всяком случае, эти низкорослые, грязно-коричневые существа были очень похожи на бюреров, хотя дневного света, очевидно, совершенно не боялись. А за вкопанным в землю дощатым столиком, где в хорошую погоду собирались вечно праздные и слегка поддатые окрестные мужики, теперь азартно стучали костяшками домино полусгнившие зомби. Но самое страшное она увидела на детской площадке. Среди вытесанных из бревен уродливых идолов, призванных изображать сказочные персонажи, может, гномов, а может быть, леших, но больше всего похожих на пациентов лепрозория, среди качелей, дощатых грибков и прочих непременных атрибутов московских дворов, проворно скакали жутковатые мелкие существа, отдаленно напоминающие некрупных кровососов. Существа верещали, азартно дрались, вырывали друг у друга что-то кровавое и мерзкое. За всем этим безобразием спокойно наблюдали рыхлые бесцветные создания с морщинистыми губастыми ртами и отечными тумбообразными ногами. У ног тварей ворочались тяжко дышащие, испятнанные язвами слепые псы.

Ночка зажмурилась, напряглась, словно выныривая из кошмара. Двор дрогнул, размылся на миг и снова стал обычным.

Двор как двор. Мужики-доминошники, нормальные мужики, вон и бутылка имеется, да не одна, азартно вопящие дети на качелях, какой-то потрепанный пенсионер весь по щиколотку в таксах. Прямо-таки местный собачий пастырь. Все как обычно.

Но Ночка откуда-то знала: твари никуда не делись, они здесь, в этих пока что людях, они еще не главные в этом жутком симбиозе. Но это только вопрос времени.

«Со мной что-то не в порядке, – подумала она. – Это все Зона проклятая, все она…»

Ночка никогда не была религиозной. Да, крещеная, православная, мать когда-то окрестила, в российской глубинке крестили практически всех детей, разве что родители попадались чересчур идейные или просто с прибабахом. Но таких было мало. Крестили не потому, что истово верили, а просто потому, что такой уж установился в народе порядок. Крестины – вроде прописки у Господа Бога. Пришел в этот мир – будь любезен, пропишись, а не то, чего доброго, могут случиться неприятности. Так что лучше уж застраховаться. А вдруг…

Но в церкви девушка бывала редко, чудно2 казалось ей в церкви, душно как-то и даже немного страшновато. И пахло там неживым – ладаном и тленом.

Вот венчается молодая пара, вот родители при-шли окрестить чадо, а рядом в рядок стоят гробы, покойники ждут отпевания. Хотя ждут не покойники, им-то уже ждать нечего, ждет родня, ждут сослуживцы, друзья, просто знакомые…

В церкви встречались рождение, жизнь и смерть, и чувствовать это было немного жутковато, хотя все-таки… В церкви был покой, и этот покой примирял всех.

И Ночка решила сходить в церковь. Она мало знала о московских храмах, проходила мимо, отмечая ухоженность и какую-то даже самодовольную сытость подновленных стен, иногда ей хотелось зайти внутрь, но почему-то ни разу так и не зашла. Для себя отговаривалась, что незачем тревожить Бога по пустякам, хотя на самом деле побаивалась, что церковь ее просто-напросто не примет.

Все-таки человек, добровольно ушедший в Зону Отчуждения, ушедший из-за корысти, чувствует себя виноватым, если не перед Богом, то перед людьми. Зачем полез куда не следует, спрашивается? Вот ужо будет тебе…

А вернувшийся – как бы виноват вдвойне. Пришел, денег хапнул… А мы тут за гроши пуп надрываем!

А еще Ночка не верила, что Бог принимает каждого, а значит, и истинной безоглядной веры в Бога в ней не было. Там, в чернобыльских небесах, она верила в Зону, вера эта была смутная, языческая, но Зона – она тут, рядом с тобой, она в тебе, как тут не верить? И еще – милосердие было не свойственно Зоне Отчуждения. И, продолжая в глубине души верить в Зону, поверить в милосердного православного Бога было трудно. А так хотелось!

Наконец она решилась. Зашла в сеть, вывела на экран карту города с расположением храмов и монастырей, ткнула курсором наугад, зажмурив глаза, – словно на судьбу гадала. И пока не доехала до «Каховской», все думала, что ничего особенного в посещении храма нет, люди же ходят. Но все равно было как-то не по себе, в Зону летать и то было привычнее. Может, потому, что в Зону она именно летала, а не добиралась на метро и потом долго шла пешком.

А когда вышла из метро и уже почти дошла до поворота на Керченскую, вспомнила, что забыла купить платок и что с непокрытой головой в храм ее не пустят. Пока искала платок, немного успокоилась и вышла на Перекопскую уже как полагается, в платке. Прохожие удивленно косились на хрупкую рыжую девушку с суровым лицом, на голове не то бандана, не то чалма, шаг широкий, не девичий, кулаки сжаты до белых костяшек. Будто бы и не в церковь собралась, а в прокуратуру по повестке.

Дойдя до высокого крыльца, удивившись шарахнувшимся от нее в стороны церковным нищим, она вздохнула и вошла.

И сразу пространство храма, сверкающее позолотой окладов, бирюзой и киноварью росписей, с множеством оправленных в это мишурное великолепие суровых охряных ликов, сомкнулось вокруг нее, отрезав от города. И от Зоны.

И клочок Чернобыля, вросший в Ночкину душу, забился, будто в агонии, но не умер, а наоборот, словно полыхнул вовне и разлетелся жгучими брызгами. Кто-то вскрикнул, кто-то бросился к выходу, кто-то подался к иконостасу, словно пытаясь укрыться. И древние лики, стряхнув позолоту окладов, гневно уставились на Ночку неистовыми глазами мучеников и воинов.

– Бог простит, но не забудет! – послышался тяжелый, нечеловеческий голос. Или показалось?

И длинно и гулко, словно бы сам собой ударил колокол на звоннице.

Пространство сжалось и разжалось, что твой гигантский кулак, и храм изверг Ночку из себя. Изблевал.

Ночка бежала по улице прочь, комкая ненужный платок в руках, потом остановилась, посмотрела на светлое здание с куполами, перевела взгляд на какие-то подсобки, сараюшки, гаражи – церковь ведь тоже организация, а значит, ей требуется и транспорт, и прочее хозяйство, и неожиданно для себя успокоилась.

Ну, не принял ее храм, отторгнул, как паршивую овцу. А может быть, она и не овца вовсе? И вообще когда-то в молодости знакомые парни употребляли слово «овца» исключительно в пренебрежительном смысле. Но ведь и Зона тоже… А с Москвой вот покамест неясно, не то принимает она ее, не то нет.

Ночка почувствовала отчуждение. Чувство было сладким и пронзительным. И на миг ей стало пусто, спокойно и легко. Одна так одна, ничего нового, в сущности, не происходит. А Бог, который не для всех, который не захотел ее принять, скорее всего очень слабый и капризный Бог. И это не ее Бог… Ночке внезапно захотелось заплакать.

– Эй! – Она почувствовала, что ее трогают за плечо. – Девушка, храм тебя не принял, да? Не принял, я же почувствовал, хотя стоял у дверей. Я всегда там стою.

Рядом с ней стоял один из церковных нищих, непривычно опрятный бомж, пахнущий тленом и ладаном, стоял и смотрел на нее светлыми доверчивыми глазами.

– Не отчаивайся, милая, – мягко продолжал бомж. – Бог – он не везде такой, как здесь. Понимаешь, какие прихожане, такой и Бог. Я вижу, ты в себе несешь беду, но дьявола в тебе нет, уж дьявола-то я бы сразу заметил. Я врага человеческого хорошо вижу, в ком он есть, а в ком его нет. Ты вот что, сходи в Сергиев Посад, там место древнее, намоленное, глядишь, и помогут чем… А мне, убогому, дай рублей сто-двести, пойду, согрешу, выпью, у храма выпивать нельзя, а вон в том скверике можно. Мы завсегда там выпиваем. Да и не такой уж и грех это, если за спасение чьей-то души выпить. А мы только за спасение и пьем, ну, еще когда за упокой… Ты не думай, у нас деньги есть, только те деньги, что у храма подают, на выпивку тратить нельзя, Бог обидится. А если прямо здесь подашь, за оградою, то можно.

И добавил, когда Ночка дала ему пару сотен и повернулась, чтобы уйти:

– Только ты пешком туда иди. Бог любит, когда к нему пешком приходят…

Юродивый, что с него взять!

Ночка. Сергиев Посад. Нет для тебя благодати, девочка!

До Сергиева Посада почти сто километров. Двое суток пешком по Москве и ближнему Подмосковью, и пройти их нелегко, если ты, конечно, не марафонец и не спецназовец на марше. Да и стоит ли слушать какого-то юродивого? Какое дело Всевышнему, каким транспортом ты до него добрался? На звездолете прилетел, на такси приехал или пешком притопал? Главное – с чем ты пришел, с верой или с сомнениями. С верой дело обстояло непонятно, а сомнения – сомнения, конечно, были. Немного поразмыслив, Ночка решила добираться до Сергиева Посада электричкой. А что, для нынешней России электричка – это почти что пешком.

Ярославский вокзал всегда был самым бестолковым вокзалом Москвы. Рядом Ленинградский, вот этот – совсем другое дело, там и московский бордюр норовит прикинуться питерским поребриком, там даже цыгане какие-то не цыганские, а можно сказать, европейские. В общем, прямая дорожка к пресловутому окну в Европу.

А вот Ярославский – это скрипучая калитка в провинцию, там уже не поребрик, и даже не бордюр, а простодушная бровка.

И все поезда с Ярославского вокзала идут в Россию.

Грязно-зеленая электричка, возившая, наверное, во времена оны колбасные десанты в столицу, поскрипела изношенными потрохами, пошлепала дверьми, да и тронулась, потащила свой ржавый, погромыхивающий хвост прочь из мегаполиса. Словно время назад откатывала, рутинно, но и бережно тоже, чтобы не поранить прошлое и не оскорбить будущее.

Что там езды-то до Сергиева Посада? Полтора-два часа, это ведь недолго для жителя Москвы. А если полтора-два века? Да что там, для российской провинции и эпоха – не срок. Глубинка она на то и глубинка, что в ней даже время тонет.

Когда поезд подошел к перрону Сергиева Посада, уже наступал вечер, и город стал похож на слегка порыжевшую фотографию, сделанную давно, еще каким-нибудь «Зенитом» или «Сменой», и аляповато раскрашенную в фотошопе.

Ночка полюбовалась на памятник Савве Морозову, сидящему спиной к поездам и неодобрительно взирающему на свежеоткрытый «Макдоналдс». Пересекла привокзальную площадь, на которой ближе к вечеру кучковались неопрятного вида молодые люди с бутылками пива в руках, прошла мимо рынка, мимо стайки тихо разговаривающих о чем-то, каких-то словно бы пыльных мужчин и женщин, наверное, паломников… Еще несколько шагов по неширокой улочке, и она оказалась на смотровой площадке.

Свято-Троицкая Сергиева Лавра распахнулась перед ней огромная и светлая, на нее хотелось смотреть и смотреть, и там, укрытое древними стенами, гнездилось что-то сияющее, мощное, налитое спокойной, уверенной силой. И непонятное, хотя в общем-то доброжелательное. Такой бывала иногда Зона, вспомнила Ночка, но редко.

Здесь тоже была зона – Зона Веры, воплощенная в труде рук и душ человеческих.

Храмы носят имена праведников, но возводят их обычные, грешные люди. А что, разве у них плохо получается? И у священников, если разобраться, тяжелая и грязная работа, ведь как бы то ни было, но в храм человек приносит свои грехи и надежды. Чтобы оставить здесь свои грехи и получить взамен грехов благодать и покой, а надежды, конечно же, приберечь для себя. Так стоит ли требовать от служителей храма поголовной святости? Или трезвости? Или бескорыстия?

Мы несем им свою грязь, так мудрено ли, что некоторые из них не слишком чисты? Нам это важно? Ведь дело-то свое они худо-бедно делают! Мы же не требуем, чтобы врачи все поголовно обладали отменным здоровьем, нам надо, чтобы они нас лечили. Вот и со священниками так.

Впрочем, монахов на улицах старинного городка попадалось на удивление немного. Работа, будни – все как у обычных людей.

Девушка сняла номер в гостинице неподалеку от Лавры и вышла прогуляться – вечер был ласков и покоен, хотелось просто ходить, ни с кем не вступая в разговоры, никого не задевая, просто ходить и дышать золотым воздухом этого места.

Но благостной прогулки, увы, не получилось.

Неподалеку от гостиницы ее встретила толпа паломников. Может, это были те же самые паломники, которых она встретила на Блинной горе, только теперь их стало намного больше, а может, другие, паломники ведь со стороны не сильно отличаются друг от друга. А тут еще и толпа. Нет, даже не толпа – стая, и намерения у этой стаи были самые решительные. Стая развернулась, неотвратимо охватывая девушку серой, невнятно ропщущей дугой, у нее, у стаи, оказалось одно лицо на всех, неистовое, распаленное и фанатичное, у стаи и чутье было единым, и этим чутьем стая сразу и безошибочно определила чужого.

– Одержимая! – резанул чей-то срывающийся голос. – Ведьма! Дьявольской подстилке не место в Божьих чертогах!

И серое, многорукое и беспощадное, люто и невнятно бубня не то молитвы, не то матерные ругательства, мгновенно оскалившимися от ненависти ртами надвинулось на Ночку. И на Зону в ней.

«Разве верующим дозволено так ненавидеть?» – успела подумать Ночка и ужаснулась, потому что поняла, что эти сплавленные яростью люди хотят ее убить. Вот так просто, взять и убить, всего-навсего потому, что почувствовали в ней нечто чужое. И испугались.

– Зона… – не то выругалась, не то взмолилась она. – Зона, проклятая…

И Зона ее услышала. И, как умела, попыталась спасти.

Наверное, лучше бы было, если б она этого не делала.

Зона расплавленным золотом хлынула в ее такое уязвимое, человеческое тело, заполняя его своей силой, делая нечувствительным к боли, стремительным и смертельно опасным. Зона вошла в ее разум, наполняя его тяжелым, ртутным стремлением выжить во что бы то ни стало, а значит – при необходимости убить не сомневаясь. Зоны в Ночке оказалось не так уж и много, но никогда не сталкивавшимся с тварью Зоны паломникам хватило и этого.

Ночка пришла в себя в каком-то переулке, позади громко кричали, нет, даже уже не кричали – выли, хрипели, хлюпали вспоротыми легкими… Она все еще оставалась тварью Зоны, но человеческий разум уже вернулся к ней, и человеческая душа тоже, и душа эта ужаснулась содеянному, содрогнулась и беззвучно закричала от нестерпимого ужаса и стыда.

Стремительной тенью Ночка промчалась по улице, слепо рванула кого-то в вестибюле раз, другой… Не обращая внимания на застучавшие откуда-то сбоку автоматы – откуда здесь автоматы? – взлетела на свой этаж в гостинице и захлопнула за собой дверь.

И тут наконец до нее дотянулась древняя сила Лавры. Силе этой были равно безразличны жизни фанатиков, как и жизнь Ночки, но именно такие паломники, дремучие и яростные, принося веками каплю за каплей неистовой, не рассуждающей веры в ее закрома, и сделали ее Силой. А в Ночке чувствовалась нечто чужое, пусть даже и вполне безопасное, но присутствия проявившей себя чужой силы на своей территории Лавра стерпеть не могла.

И Лавра обрушилась на Ночку, сжигая в ней Зону, а вместе с Зоной уничтожая и ее носительницу.

Девушка закричала, нет, это кричала сама Зона, корчась в пламени яростной слепой веры, которая, как полагается, считала себя единственной достойной быть. Так кричали староверы в пылающих срубах, а до них – волхвы, сгорая вместе со своими идолами, а еще раньше…

«Для чего Ты Меня оставил?»[13]

Где-то тоненько захныкал испуганный ребенок, дико, в голос, сначала низко, а потом, забирая все выше, завыла женщина… И замолчала, только всхлипывала, сил, видно, не стало, чтобы выть.

Гостиница уже была оцеплена по периметру здоровенными монахами, вооруженными не хуже какого-нибудь спецназа ГРУ. Да, собственно, это и был монастырский спецназ. Рослые, тренированные, все как на подбор ребята в глухих кевларовых шлемах-клобуках, истинные воины церкви, о которых мало кто знал, но они тем не менее были, и работы у них, судя по всему, хватало.

Если уж какой-нибудь «Нефтеюганск» имеет свои вооруженные подразделения, не говоря уже о бизнес-монстрах калибром покрупнее, то почему современная церковь не должна их иметь? Как говорится, сам Бог велел!

Ночка, наполовину человек, наполовину тварь Зоны, слабая, дрожащая тварь, забилась в угол и теперь умирала. Твари ведь тоже понимают и тоскуют, когда приходится умирать. Лавра не собиралась сливаться с ней, как это сделала когда-то Зона Отчуждения, этой пылающей, страшной силе не нужна была Ночка-верующая, ей хватало той веры, которую она уже накопила за столетия. Ей не нужна была чужая тварь, и она безжалостно выламывала сросшуюся с девушкой Зону из почти нечеловеческого тела.

Так она поступала всегда. Потом люди скажут, что душа-то была все-таки спасена, а тело – что тело! Прах к праху. Душа к Богу. Зона – к Зоне. И все.

…Ночка не знала, сколько прошло времени. Только за окнами уже сгустилась ночь. Вот и пришло время последнего полета. Ведь самый последний полет – это очень часто падение.

Из гостиницы поспешно эвакуировали людей, она слышала шаги, невнятный, плачущий гомон. Ребенок за стенкой перестал хныкать, только поскуливал иногда – устал. Что-то тихо и нервно говорила женщина, шмыгая носом и временами всхлипывая, наверное, мать…

Тех, кто жил на ее этаже, эвакуировать пока не рискнули, боялись, что тварь, в которую внезапно превратилась хрупкая с виду девушка, их порвет так же легко, как порвала несчастных паломников, а на имеющееся оружие, видимо, не слишком надеялись. Опытные ребята служили в монастырском спецназе… Бывшие сталкеры? Или будущие?

Только православных сталкеров в Зоне не хватало!

Внезапно кто-то словно окликнул Ночку. Негромко, не ожидая внятного ответа, просто чтобы убедиться, что она еще жива. Ночка что-то прохрипела в ответ, но вот услышали ее или нет – не поняла. Да и откуда бы здесь взяться помощи? И кто рискнет помогать ей, чужачке, нежданной пришелице в этом наполненном непонятными ей смыслами, живущем по непонятным законам мире?

Сила Лавры плеснула, словно река, падая с порогов, вскипела, забирая девушку навсегда из тварного мира, из Зоны и из жизни.

Внизу бухнула сорванная с доводчика входная дверь, кто-то поднимался к ней, кто-то смутно знакомый, может быть, чтобы спасти, но это было уже не важно, она уже насмерть утонула в чужой силе, захлебнулась, замерзла в пламени чужой веры и теперь хотела только одного – спать.

И тут грохнуло, дверь слетела с петель, от гравитационного удара номер буквально посыпался, шумно ударила вода из сорванных кранов, лопнули и мелко брызнули наружу оконные стекла, и Ночка почувствовала, что еще жива.

Зона в самый последний момент все-таки дотянулась до нее. Рукой? Щупальцем? Гравитационной волной? Ментальным ударом? Да разве это было важно?

Зона явилась к ней в образе того самого сталкера… На этот раз сталкер был совершенно трезв, двигался упруго и целеустремленно и знал, что надо делать.

– Ты все-таки нашелся, – удивленно пробормотала Ночка, больше всего ей хотелось спать, но спать было нельзя.

– Валим отсюда немедленно, – решительно сказал сталкер. – Пока нас не убило… Ты что, красавица, рехнулась, в Лавру лезть? Сама с глузду съехала или посоветовал кто шибко умный? Здесь ведь своя Зона, и посторонним в ней делать нечего.

– И что теперь будет? – спросила Ночка.

Все-таки здорово было чувствовать себя снова стремительной и сильной, пусть даже изначально эта сила не твоя, а Зоны, но все равно здорово!

– Что будет, что будет… – буркнул сталкер. – Ничего особенно нового не будет, большие начальники между собой как-нибудь договорятся, не в первый раз небось.

– А с нами?

– А нам надо убираться отсюда. И чем скорее, тем лучше. Здесь нам не место. Так что давай уноси крылышки, пока целы, совушка!

Они ускорились, вошли в стеллс, легко прорвав редкое оцепление черных спецназовцев, хотя далеко не всех обманула их липовая невидимость. Кто-то заметил две стремительные тени и открыл огонь.

«Бомп, бомп, бомп…» – забухал ручной гранатомет в руках здоровенного инока, каким-то чутьем угадывая, куда они бегут, и разбрасывая по темным улицам ослепительные облачка термобарических взрывов.

«Дух Святой у него в прицеле, что ли?» – подумала Ночка.