Всадник Одина Анна
Но чем же не угодило гексенмейстеру покровительствующее божество Камарга? Почему Онэргап был его личным врагом? Загадочный «доктор», до истории с казнью персонала «Ветерана» не совершивший никаких известных публике драматических деяний, за сутки превратился в восхитительный ужас равно для детей и взрослых метрополии. Их пугал не только цвет его одеяния – хотя смутные легенды о давно исчезнувших лихих людях в таких одеждах существовали до сих пор, – и его явление связывали не только с исчезновением привратницы (которую боялись отдельно, ибо она давала пищу множеству страшных слухов). Самым удивительным в ночном госте было простое свойство: неподвластность. Он не отвечал ни перед великим визирем, ни перед советом местоблюстителей, ни перед тарном, ни даже перед Тремя; и понять, кому он подчинялся и в чьих интересах действовал, было решительно невозможно.
К вечеру покрывало слухов накрыло Камарг, как человека, дышащего над кастрюлей с горячей картошкой. Власти не контролируют ситуацию в городе, поэтому все входы и выходы запечатали (неправда: Камарг оставался открытым). Черный человек пришел с войском из двадцати тысяч эфестов и до особого знака спрятал их в тенях (и тут не было истины: в Камарге осело под сотню тысяч разрозненных эфестов, но они не имели никакого отношения к доктору Делламорте). Верховный заклинатель убил тарна, поднимает мятеж против прторов и лично всесильного сед Казила, а с этой целью попросил о помощи какое-то северное божество (тем временем верховный заклинатель – некто Караан Дзинда, ученый в куда большей степени, чем воин, – знал ровно то же, что и все остальные: что в периметр города проник враг; никакого же северного божества не было). Гипты распечатали Дагари, и скоро всему Камаргу суждено обрушиться в тартарары (на самом деле гиптам, за исключением Танкредо, не было практически никакого дела до происходящего). Как всегда в таких случаях, понять, откуда говорившему были известны столь интимные подробности происходящего, было невозможно, да и не требовалось – Камарг с удовольствием стреножил сам себя паническим любопытством. Непонятнее и ужаснее всего было то, как пришелец думал. Эту разницу в образе думания – в самой технике мыслительного процесса – город как будто уловил в воздухе так, как мог почувствовать печальный запах жатвы или радостный аромат цвета, и сжался в ужасе, не зная, чего ожидать.
А ожидать надо было того, что обещание, данное таинственным приезжим юному гипту и потрепанному лучнику, уже выполнялось. Пришелец с Берега смерти не собирался тратить время на длительную рекогносцировку: все, что надо было знать о Камарге, он уже узнал.
Всадник появился возле библиотеки Камарга поблизости от стены, когда опустилась ночь. Было пустынно, лишь стража патрулировала улицы – искали приезжего. (В указе, прочитанном на площади через час после сорванной казни, говорилось, что город должен сплотиться, дабы искоренить внутреннюю угрозу и помочь Тысяче в обезвреживании врага. Поэтический язык указа сравнивал его с шершнем, влетевшим в пчелиный улей: «Как трудолюбивые пчелы окружают маленькими телами убийственного шершня и заставляют его погибнуть от жара их сердец, так жители Великого Камарга должны, не щадя живота, ценою своего настоящего защитить будущее, сохранить Метрополию во имя своих детей, великого тарна и Пребесконечного океана».)
Делламорте искали, но тщетно. Власти были озабочены: правление неумирающего тарна и его местоблюстителей держалось не столько на силе, сколько на страхе, но за прошедшие сутки в Камарге появился фактор, сумевший вызвать страх еще больший. Словно понимая, что выше тарнав иерархии расположено лишь живое божество, «фактор» с пренебрежением, грозившим метрополии катастрофой, дразнил это божество так, будто хотел взять на живца. Поэтому вторая ночь Вторжения – а именно таким именем назвали чрезвычайное положение дворцовые специалисты по связям с народом – была тиха непривычной тишиной. Такую можно представить в камере заключенного, которому надо выбрать: остаться внутри наедине с затаившейся змеей или выйти наружу, где его ожидает расстрельный взвод. Но у города не было выбора. Он сидел в темноте со змеей.
Пути нашего героя, гостеприимно прикрытые тьмой, были замысловаты. Справедливости ради заметим: доктору Делламорте не везде удавалось оставаться незамеченным. На мосту Преславного Алого флота[42] Делламорте неудачно столкнулся с ночной стражей и был вынужден защищаться. А ведь созидатель был один и хоть не скрывался слишком тщательно, все-таки принимал меры предосторожности: путешествуя ночью, сливался с мягким медовым светом там, где улицы освещали укрепленные на стенах фонари, и пропадал во тьме там, куда свет не добирался. Увидеть ночного татя было почти невозможно даже с городских стен. Кровавый инцидент на мосту произошел из-за вмешательства знакомого нам юного гипта, неожиданно шагнувшего навстречу Делламорте. Всего-то парой фраз они и перекинулись, а стража тут как тут… Поэтому-то путь разрушителя и отметили трупы трех караульных; теперь они, холодные и синие, аккуратно плыли трогательным гуськом по Каме к Бархатному порту, где река впадала в океан.
В следующий момент мы видим всадника, ради своих дел расставшегося с жеребцом, возле башни Библиотеки[43]. Там, в нише кирпичной стены, он обменялся парой фраз со своим вторым здешним знакомцем – лейб-гвардейцем Апеллесом. В отличие от гипта, подкараулившего пришельца самовольно, Апеллес был остановкой запланированной. Поменяли владельцев объекты: лучник получил длинный острый предмет, подозрительно похожий на карандаш (нам плохо видно его в темноте), а всадник – небольшой прямоугольник из жесткой кожи с рисунком, разглядеть который также невозможно. Встреча была столь мимолетной, что высокий человек в черном и неприметный немолодой человек в сером не успели вызвать интереса стражи; обошлось без жертв.
Апеллес отступил в темноту, а Делламорте подошел к глухой стене башни. Библиотеку давно закрыли для публики (вопреки названию это было не место, куда трепетные близорукие девы ходили корпеть над манускриптами, а древнее культовое сооружение), а двери – две арки, в одной из которой и встретились сейчас наши полуночники, – замуровали. Необходимое письменное знание в городе продавалось в бакалейных лавках, а те, кому дозволялось пользоваться бамбуковыми дощечками, свитками и инкунабулами, входили в башню через подземный ход, куда приезжему доступа не было.
Апеллес стоял под засыпанным комьями снега козырьком оружейной лавки и смотрел на Делламорте. Вот он приблизился к стене. Вот тускло блеснули заклепки на левой манжете (он откинул с плеча плащ и, кажется, расстегивает рукав). Дальше не видно. Заклепки перестали ловить свет – всадник приложил руку к стене. Апеллесу показалось, что при этом он прислонился к ней и лбом, да только зачем ему было это делать – разве что он так устал, что не мог продолжать, не отдохнув хотя бы эту долю секунды? Но с чего бы? Апеллес понял: он был ранен, в левую руку. Тем временем вспыхнули стеклянные шары на внешней и внутренней стенах – ночи исполнилось четыре часа. Делламорте пропал. Вскоре башня начала содрогаться, и Апеллес ушел: на остаток ночи у него было срочное дело.
5. Атака: Son lo spirito che nega[44]
Пятый, южный шар на стенах только начал перенимать эстафету у четвертого[45], когда и без того плохо спавший город проснулся: как будто у небесного свода лопнула барабанная перепонка, так резко и окончательно прозвучал взрыв. Люди, эфесты, гипты, метисы и квартероны Камарга забыли, что в городе объявлен комендантский час, и повысыпали из домов, опасаясь, что вслед за этим взорвется уже над головой, куда обрушится родной потолок.
На улице оставалось прежним все, кроме линии горизонта: теперь на ней не втыкалась вершиной в беременные снегом тучи башня библиотеки – той самой Великой библиотеки, что появилась на реке Кама еще до того, как там возникло укрепленное поселение.
Между тем кладка библиотеки была скреплена не только ласточкиной слюной и яичным желтком, но и старой созидательной силой, которую могла одолеть только другая созидательная сила, более мощная, превратившаяся в силу разрушительную. Смотрите: ведь краснокирпичная башня не рухнула целиком, рассыпавшись на куски, а была косо и чисто… разрезана наискось и пополам, как ножом. И весь Камарг ощутил себя арфой, которой чьи-то железные пальцы разорвали струны; будто несчастливый враг какого-то садиста, город почувствовал, как ему аккуратно переломили позвоночный столб. И конечно, никто из застывших в столбняке людей, задравших голову и созерцавших кроваво-красный срез башни, не ожидал, что библиотека превратится в вулкан, в последнем самоубийственном порыве изрыгающий в небеса внутренности.
Вверх летели легкие бумажные памфлеты и тяжелые окованные тома, струились развязанные свитки, гремя цепями, пушечными ядрами устремлялись в ночь стиснутые драгоценными окладами инкунабулы. Стража металась, не зная, что делать, – в грохоте и хаосе, последовавшем за усекновением шеи башни, не сразу заметили разрушение главных городских ворот – те вынесло наружу, но не аккуратно, как башню, а так, будто кто-то с корнем вырвал из земли упирающееся растение. Разнесло прилегающие части стен у дороги и изрядный отрезок стен городских; в тартарары провалился лабиринт-привратницкая. Немало тысячников погибло, но те, что остались, рассредоточились и ограничили периметр города лично, выставив перед собой, внутрь города, мушкеты, стрелявшие «жалами правды» – гибкими хвостатыми дротиками с частым металлическим оперением, очень непопулярными среди населения (и прозванными совершенно непочтительно).
Народ попятился. Да, как бы ни были хороши тысячники, как бы ни скрывали их лица вывязанные из медной нити забрала, но мушкеты подрагивали у них в руках (то ли от усталости, то ли от растерянности – командир Алой когорты находился во время взрыва на посту номер один, под библиотекой, и погиб одним из первых), и, навалившись гурьбой… зажав в кулаках по кирпичу из бывшей башни… люди наверняка задавили бы тысячу, пусть и понеся несоизмеримые жертвы.
Но цели у горожан не было, не было и предводителя. Да и будь он – куда бы он повел свою безропотную паству? За стенами метрополии ждала пустота, свистящий ветер в холодных полях. Не было в этом мире другого места назначения, кроме Камарга: это сюда, в Город, надо было бежать из мира, здесь была простая работа, простая еда, простые развлечения, простые деньги. И пускай камаргиты решили укрыться от мира на корабле, в днище которого зияла брешь (от понимания этого их отделяло несколько часов), но они хотя бы знали этот корабль. Население в панике кинулось врассыпную, а тысячники дали вслед толпе залп в воздух. Жала взлетали высоко, но в любом случае достигали человека – такая уж у них была механика. Положили еще полтора десятка человек, но кто их считал?
Тем временем доктор Делламорте, приложивший умелые руки к череде описанных разрушений, встретил остаток ночи в пустынном Монастырском переулке в историческом центре – единственном месте, где в городе никто не жил. Монахи, некогда помогавшие многонациональному Камаргу отправлять культы самых разных божеств, начиная от вездесущих Трех (Онэргапа, Хараа-Джеба и Перегрин-Ристана) и заканчивая более экзотическими, вроде Медейры, богини зеркальных отражений, покинули Камарг, когда культ Онэргапа вытеснил из столицы остальные верования – произошло это после того, как Красный Онэргап избавил город от какой-то страшной угрозы. Суть ее официально не озвучивали, да и было это больше ста лет назад.
Камаргиты так и не научились толком поклоняться Онэргапу, слишком уж странные вещи делались при его молчаливом потворстве и во имя него, но между делом позабыли прочих богов и героев. Говорили, что некогда, очень давно, в Камарге была своя религия, основанная то ли на каком-то убийстве, то ли на жертвоприношении, но помнили об этом лишь гипты, а слушать их ни у кого терпения не было. После изгнания монахов селиться в Монастырском переулке на всякий случай запретили – в светлое время суток там работали доставляемые под конвоем преступники, но на ночь их уводили, и переулок вымирал.
Зато в Монастырском горели фонари. Как раз под одним из них и расположились жеребец и его всадник. Всадник чего-то ждал и посматривал в небо. Жеребец раздраженно фыркал, беспокойно рыл снег и звонко бил копытом в брусчатку – ибо какому коню понравится, когда поблизости что-то взрывается, а он не может при этом ошеломленно шарахнуться, кося диким глазом, и сбросить седока? Всадник, будто почувствовав, как неуютно компаньону, усмехнулся и потрепал его по шее. Тут как по мановению руки эффектный фонтан книг, покидавших рассеченную библиотеку, наконец выплюнул нужное сочинение: в руки терпеливому всаднику увесисто приземлился толстый том в простой обложке коричневой кожи. Доктор скупо улыбнулся обретенному сокровищу, удобно устроил его на седле и немного полистал. Дай ему волю, он бы, наверное, так и остался в этом переулке, листая том в коричневой коже, а еще лучше – забрался бы в соседний дом и расположился со всеми удобствами в кресле у очага, изучая свое сокровище. Но некому было дать ему ни волю, ни неволю, и реализоваться уютным планам было не суждено. Поэтому всадник решительно захлопнул книгу, уронил ее в пустую седельную сумку и очередным легким хлопком дал жеребцу понять, что надо идти. Жеребец смиренно ткнул хозяина носом в плечо и, не дождавшись снисхождения, печально отправился по переулку прочь, в темноту. (Автору неизвестно, как Конь без имени[46] переносил образ жизни своего хозяина – отсутствие ночлега и сна при необходимости выносится человеком, но не одобряется лошадью. Однако жеребец стоял на ногах, всегда был в строю и оставался жив.)
Пока на заднем фоне рисуемой нами картины жители Камарга удирают от «жал правды», а алые тысячники в ужасе вглядываются в бело-серое месиво, открывшееся взору в основании разрушенной библиотеки, мы находим доктора Делламорте в Священной роще. И снова всадник выглядел безмятежным и даже праздным. Стоя под заиндевевшей, словно засахаренной, пинией, разрушитель вглядывался в кусок кожи с рисунком. Теперь, когда нам помогает свет, видно: там изображена библиотечная башня, в нее бьет молния, а с расколотой вершины вверх ногами летит к земле человек.
– Ай да Апеллес, – пробормотал всадник, – какая разносторонняя личность: сам по себе придумал карту Таро[47], да еще в опережение событий. Посмотрим, не подведет ли его медзунамская кисточка.
Однако созидатель чего-то ждал, и вскоре стало ясно, что ожидание ему прискучило. Нарисованную башню он без всякого пиетета выбросил в снег. Книга уехала в седельной суме, и даже способной занять его внимание наружной дворцовой охраны не было видно – она находилась возле ограды, а ограду он уже миновал. Тогда всадник сложил за спиной руки и прогулочным шагом отправился по засыпанной снегом дорожке, удивляясь, как снегу в Камарге удается сохранять вид хрустальной крошки. Тут гексенмейстер увидел следы небольшого животного. Всмотревшись, он отметил и характерный рисунок – как будто кто-то несколько раз провел по снегу кисточкой.
– Хм, – сказал Делламорте сам себе, – зря они перестали поклоняться Священному горностаю, – и отправился по следу дальше, углубляясь в рощу, спускавшуюся к реке.
Река Кама впадала в Пребесконечный океан, делясь на два рукава (Ка и Ма) и образуя идеальную дельту, словно начерченную Пифагором, сотворив из суши треугольный полуостров, где располагалась священная роща с дворцом. Сюда вели четыре моста – два поблизости от разделения реки и по одному в местах впадения рукавов в океан, прямо на берегу. Река вытекала из горячих источников, зарождавшихся где-то в Ртутном ущелье на востоке, никогда не замерзала и славилась приливной волной – двумя приливными волнами – на Ка и на Ма. Камарг стоял на гранитной основе, в скульптурных берегах текла и Кама, и ударявший в берег прилив шел убийственной волной против течения, сметая все живое и мертвое, что по недоразумению оказывалось в воде или поблизости. Потому-то четыре моста, относящиеся к дворцу, опускали в воду (собрать такой механизм было для гиптов детской задачей) – поднимать или разводить мосты с учетом волны было бесполезно, а жить вовсе без них – неудобно.
Доктор дошел почти до самого моста Джеба, любуясь заснеженными пиниями и магнолиями: они росли на круто уходящем вниз склоне практически параллельно воде незамерзающей Ка. Как деревья держались на скале? Входило ли это чудо в список камаргских чудес? Нам неведомо, а созидателю не важно. Когда его взгляд вернулся от реки, перед ним стояла женщина, странно и безвольно опустив руки вдоль тела, изящно задрапированного пушистым белым мехом. Делламорте немного посмотрел на женщину и обошел ее. Вернувшись в исходную точку, он сказал:
– Надо понимать, ты и есть Хараа-Джеба? Это твой снег, твой мост, твоя половина острова и твой хвост. – Он указал на мех вежливым, но точным жестом.
Женщина опустила глаза и, помолчав, молвила:
– Ты слишком умен, всадник.
– Ты оставляешь следы, ведущие к твоему убежищу. Проще только поставить табличку с надписью «К Священному Горностаю».
Женщина молчала. Всадник помолчал в ответ, а потом поинтересовался:
– Мы что ж, не будем драться насмерть? Ты заманила меня к реке, здесь твоя сила, тебе помогают стены, – он кивнул на рощу, – я не ожидал тебя встретить, а лучшие защитники этого города – неожиданные женщины.
– Нет, – ответила женщина, которой явно было проще вести разговор, отвечая на вопросы. – Я не буду с тобой драться. Ты беспощаден к женщинам, и сил у тебя больше.
– Вот и слава Джузеппе и Гаэтано[48], – констатировал Делламорте и пошел назад, на дорогу.
Хараа-Джеба ожидала чего угодно, но не этого. Ни любопытства, ни опасения; он поворачивается спиной к врагу.
– Ты не хочешь знать, зачем я искала встречи с тобой? – Голос Горностая зазвенел, как звенит он у обиженных недостатком внимания женщин всегда и везде.
– Чтобы заставить не делать то, что я делаю, – ответил сам себе черный доктор уже с дороги. – Это неинтересно.
– Не заставить! – крикнула Джеба и с поистине звериной проворностью догнала Делламорте. – Просить. Пощади Камарг.
Всадник остановился.
– Это уж как получится, – сказал он, для приличия выдержав паузу. – Нет никакой гарантии, что выйдет его… не пощадить. Но с другой стороны, кого тут щадить? – почему-то решил он пояснить. – Ведь не это жалкое население, у которого осталось ровно полторы мысли на всех? Людей, откормивших на своем теле паразитов, стреляющих в собственный народ? И те и другие совершенно никчемны… разве что город я бы сохранил. В назидание будущим архитекторам – чтобы знали, как не надо строить.
Тогда священный горностай Хараа-Джеба бросилась всаднику в ноги.
– Не губи Камарг, созидатель! – взмолилась женщина в белых мехах. – У города великая история, он породил половину колоний материка, даже преславный Рэтлскар, увидев который ты поймешь, что ради одного этого острова можно сохранить его отца – Камарг.
Всадник не стал поднимать женщину с земли, а на лице его появилась странная улыбка.
– Да что ты? – спросил он, округлив глаза. – Рэтлскар, говоришь? А где это? Покажи рукой.
Джеба, приняв его вопрос за чистую монету, принялась рассказывать героическую «Историю обретения Родины» из Полотняной книги, но всадник, предсказуемо заскучав, не стал слушать, обошел ее и вернулся на дорогу.
– Я дам тебе все, что захочешь! – вскричала женщина, догоняя его и хватая за край плаща.
– Оставь это «все» себе и беги домой, – ответил созидатель, – иначе прекрасная молодая богиня последует за ужасной старой привратницей, а я обычно с неохотой убиваю женщин, и мне страшно надоели многозначительные угрозы. Мои.
– Ты ранен. – Как всегда в таких диалогах, Хараа-Джеба не слушала обращенных к ней речей, а продолжала говорить о своем. Она коснулась скулы всадника (он дернулся) и потянулась к его запястью (он аккуратно отвел руку). – Я вылечу тебя, иначе тебе не победить Онэргапа. Помогу покинуть город тайно, по реке…
Всадник вежливо отошел на полшага назад.
– Ты не слышишь, что тебе говорят, горностай, – констатировал он, надел взявшуюся ниоткуда маску и накинул капюшон. – Так и оставайся горностаем: ты не нужна ни мне, ни городу.
Делламорте пошел прочь, не глядя более на изящного белого зверька, оставшегося, сгорбившись мостиком, сидеть на дороге. И вовремя – близилось время действия.
6. Контрапункт
Лучник: осада
В ночь, когда доктор Делламорте разрушил библиотеку Камарга, Апеллес должен был выйти на внеочередное дежурство. Лейб-гвардия состояла из уже встречавшихся нам крылатых лучников, прторов, которых всегда было четырнадцать: новый крылатый охранник появлялся под началом блистательного Джонара сед Казила только тогда, когда умирал один из прежних. Продолжительность жизни и необходимость смерти лучников ничем не определялись, и жили они куда дольше обычного горожанина. Но все-таки время, беспристрастный жнец, не преминуло несколько раз полоснуть своим серпом и по гвардейцам, и по истечении ста тринадцати лет оставался лишь один современник, свидетель и участник происшествий Дня избавления, Апеллес, в тот незапамятный день лично использовавший свой чудесный лук, чтобы уничтожить Всадника.
Прошедшего времени оказалось недостаточно, чтоб свести Апеллеса в могилу: он все не умирал, а происшествия того страшного дня беспокоили его все сильней. Апеллесу, прямодушному и лишь затем лояльному, не давало покоя осознание того, что он, честный и могучий воин, принял участие в засаде, стал пешкой в руках подлого тирана; как трус, позволил группе вооруженных солдат уничтожить одинокого противника, и победил потому лишь, что на их стороне в самом буквальном смысле был бог. Выход этому ядовитому, обжигающему противоречию Апеллес дал, сделавшись художником: явление Красного Онэргапа и ужасающая гибель Всадника открыли в лучнике дар, и ему надо было деть его куда-нибудь, вычерпать из себя. Вот он и клал его на полотно мазками, сам растирал какие-то порошки, смешивал их с маслами или яичным желтком, экспериментировал с кожей, холстом и деревом. Рисовал, писал, а потом складывал – одну картину поверх другой – и никому не показывал, ни с кем не делился, ничего не продавал. В Камарге были зодчие, скульпторы, ювелиры и даже художники, но все они работали серьезно – строили и оформляли здания, ваяли статуи, изготавливали удивительные украшения, в общем, занимались ремеслом, а у Апеллеса уже было одно серьезное ремесло – гвардия, и ему отвлекаться на художества не полагалось.
Но Апеллес не придавал значения полагающемуся, ибо искренне считал, что уже слишком стар для этих предрассудков. Травматическое происхождение его дара вовсе не означало, что изображал он все лишь в оттенках красного, как в тот день, когда все было залито кровавым огнем. Напротив, он писал все, кроме алого божества, которое лицезрел во всем уничтожительном блеске. Торговца медными лошадками (по старой традиции их покупали всем мальчикам города как оберег от неведомой мальчиковой опасности) и молодую мамашу, задумчиво вертящую в руках маленькую фигурку, луну над библиотекой, вцепившуюся за верхушку башни, как бриллиантовая корона, холодную Моржовую гавань, реку Кама и мосты. Был у него даже портрет Джонара, разбирающего лук, – редкий момент в занятой жизни незаменимого царедворца…
Апеллес, конечно, узнал всадника и даже себе мог признаться лишь тайно, что рад этой встрече, этому появлению. Но он не мог понять, откуда тот взялся спустя сто тринадцать лет живой и относительно невредимый, ничуть не изменившийся, будто время шло мимо, а он провел его где-нибудь в сторонке на берегу, глядя, как мимо бегут года, несущие в потоке всех, кроме него. Будто не сожгло его, истыканного стрелами, огнем. Потерзавшись немного, лучник вдруг понял, что не хочет находить ответы ни на какие вопросы, а хочет на сей раз стоять, держа звенящий от натуги лук, не против всадника, а рядом с ним. Апеллес сделал для него крошечную картинку с башней, а еще нарисовал тончайшей медзунамской кисточкой то, что принес сейчас с собой во дворец, потому что этой ночью его вызвали на внеочередное дежурство.
Обычно в Соборной галерее дворцовой стражи – высоком зале, где теряющийся в тенях и дымке свод поддерживали стройные колонны, похожие на причудливые деревья, а стены были украшены приглушенно пламенеющими мозаиками гиптов, – находились лишь трое дежурных гвардейцев. Сегодня Апеллес нашел там всех: не только военных, но и заклинателей во главе с кабинетным магом Карааном Дзиндой. Пржторы стояли, сложив крылья за спиной и почтительным полукольцом окружая Джонара, возвышавшегося над ними на полголовы. За ними, как и подобало по рангу, собрались фато, великие генералы, а за спинами тех Апеллес с удивлением увидел даже некоторых форца. Видимо, дело было совсем плохо, если сед Казил принял решение не только поставить под лук всю лейб-гвардию, но вообще собрать всех, до кого смог дотянуться: такого не случалось уже сто тринадцать лет, и знали об этом Апеллес и Джонар. Лицо великого визиря было мрачно, и периодически появлявшаяся на нем сухогубая улыбка лишь усиливала тревогу. В галерее было не слишком много света, и Апеллесу показалось, что из высоких холодных теней наблюдает за ним чей-то не по-доброму веселый взгляд.
– Враг внутри, – без торжественных предисловий сказал великий визирь, сложив за спиной радужные крылья с кружевным рисунком. – Он уже на сакральном Пути[49]. Он убил Привратницу, разрушил Библиотеку и обезвредил священного Горностая: возможно, уничтожил ее. Его цель – дворец и лично тарн: покончив с властью, он вызовет на бой самого Онэргапа. И если враг победит, Камарг прекратит существование – лишившийся главной святыни, наш город и так уже оскоплен. Следом за Камаргом, средоточием сознания, заполыхает, подобно стогу сена, и весь остальной бессмысленный мир. У него могут быть союзники, поэтому, хоть все мы работаем во имя общей цели – защитить наш дом, я призываю вас не доверять никому. Задавайте вопросы, пока есть немного времени.
– Кто этот человек, любезный мой Джонар? – спросил Караан Дзинда подчеркнуто фамильярно.
– Это тот же человек, мой милый Караан, убийством которого я руководил сто тринадцать лет назад, – отвечал старший министр в тон ему, – именно его уничтожение и ознаменовало Избавление. Он Всадник. Он враг всему живому в нашем мире, и я знал это еще тогда – ведь он сделал невозможное, преодолев Пребесконечный океан. Потому тарн и отдал приказ уничтожить его. Внешне он просто человек, но человеческого в нем нет ничего – он несет разрушение и гибель, как лишенный рассудка пожар. Цели его неисповедимы.
– Помогают ли ему гипты или эфесты, о визирь? – поинтересовался Актеон, один из лучников.
– Нет, пртор Актеон, – отвечал сед Казил. – И те и другие ненавидят его и боятся.
– Эфесты боятся его, о визирь? – повторил Актеон с усмешкой.
– Эфесты боятся его, пртор Актеон, – эхом откликнулся великий визирь.
Высокие своды наполнились молчанием. Молчали лучники, молчали фато и форца, молчал и сам высший вельможа, лишь переводил взгляд с одного воина на другого. Апеллес вдруг увидел, что в глазах Джонара затаилось отчаяние: нынче предстояло проверить на прочность День Избавления, и старый царедворец Джонар сед Казил, радужная стрекоза, настолько же отважный солдат, насколько бессовестный интриган и манипулятор, не верил в победу. Не в этот раз.
– Как остановить его, о визирь? – спроси кто-то из задних рядов.
– Как угодно, – пробормотал сед Казил, не удосужившись назвать спрашивавшего по имени. – Заклинаниями, луками, мечами, западнями, веревками, жалами… всем, что подействует.
– Да, о визирь, – проговорил Апеллес, сам удивленный тем, как спокойно звучал его голос, – но чем его можно остановить?
Визирь перевел взгляд на лучника, и даже пропаленному бойцу Апеллесу от этого взгляда стало не по себе, как будто его командир знал, что ему нельзя доверять. «Да не дважды ли ты предатель, дорогой мой, – спросил он сам себя, – надеешься одну несправедливость исправить второй, еще более глупой?» Он уж ожидал от министра отповеди, но тот ответил ему неожиданно спокойно, с усталой рассудительностью:
– Если он поймет, пред-пртор[50] Апеллес, что вещи, которые он уничтожает, имеют право на собственную жизнь, он остановится сам. И чем яростней мы будем отстаивать это свое право, тем убедительнее будем выглядеть и, не исключено, превозможем его. Но если ты спрашиваешь, куда его надо ткнуть мечом, чтоб он умер или хотя бы потерял сознание, – это мне неведомо.
Собравшиеся снова замолчали. Когда стало понятно, что тягостное безмолвие не родит больше ничего, Джонар раскрыл широкие слюдяные крылья, щедро взмахнул ими, поднялся к высокому потолку и слился с нарастающей тьмой. Пржторы, вздохнув, принялись проверять сангандские луки, настраивая их, как музыкальные инструменты перед концертом. Фато и форца рассредоточились на дальних и ближних подступах к дворцу, занимая боевые позиции, а заклинатели, ведомые Дзиндой, сгруппировались перед выходом к колыбели тарна. Прошло немного времени, и потолок Соборной галереи раскрылся семью красиво изогнувшимися наружу лепестками. Гвардейцы выстрелили в небо, как живой фейерверк, и разлетелись в разные стороны.
Всадник: прогулки по лесу
Расставшись с горностаем, всадник провел какое-то время, сидя на снегу под деревом, раздумывая о чем-то и собираясь с силами. В густой тьме ему, привыкшему к черноте и отсутствию света, действовать было удобнее. Кроме того, хоть он и не желал в этом признаваться, он очень устал (на то, чтоб рассечь библиотеку, преодолевая титаническую волю ее основателя – и его предка! – у него ушли почти все магические силы). Так прошло два или три часа.
В небе показалась птица; она снижалась. Но нет, то была не птица – у пернатых два крыла и короткие ноги, а у этой было три пары конечностей, и две пары из них могли похвастаться длиной, положенной людям. Гвардеец осматривал священную рощу Хараа-Джеба сверху. Увидеть в белоснежном царстве черного человека, похожего на лезвие из тьмы, рассекшее сияющую серебряную парчу, было бы просто, когда б не мешали ночные тени, мазками исполосовавшие рощу, – в это время суток ее освещали факелы и горящие ледяные плоды в ветвях деревьев. Миновав платан, где вошел в тень Делламорте, и не заметив врага, птица решила проверить подступы к дворцу.
Но охраны не оказалось: ни гвардейцев, ни форца, ни фато. Обеспокоенный пртор пустил горящую стрелу в воздух. Ведь ясно, что внеочередное дежурство объявили не зря, и сед Казил даже сообщил о пути продвижения врага – почему же никого не было на священном Пути? Просто все, кого собрал великий визирь, подсознательно пытались уйти от столкновения с всадником вдали от своего «места силы» и потому сгрудились кто дальше, а кто ближе, но все же под сенью дворца или вокруг колыбели: ведь сюда враг пришел бы неминуемо. Где же враг? Лучник медлил.
Он так и не увидел бы Делламорте, а тот так и переместился бы к дворцу беспрепятственно, если бы не помощь неожиданного союзника. Всадник не ошибся, не доверяя горностаю: оправившееся от шока пушистое божество проворно взбежало по пинии и белой молнией метнулось к горлу врага, защищенному воротником, но все же не упрятанному в доспех. Хараа-Джеба была не простым зверем, поэтому на то, чтобы отцепить от себя отчаянно визжащий клубок непорочно белого меха и стальных когтей, располосовавших ткани – и одежды, и живые, – у всадника ушло несколько долгих секунд и почти все внимание. И когда скомканная серебристая шкурка, словно испорченный меховой воротник, брошенный скорняком, отлетела на землю, было уже слишком поздно: гвардеец увидел врага. Тогда, пользуясь секундной оторопью соперника, всадник отстегнул плащ и бросил его на снег. В руке у него теперь был стилет, за спиной Торн (меч с кровавым камнем[51]), а на лице маска. Лучник медленно, словно загипнотизированный этим зрелищем, стал натягивать тетиву; Делламорте же, не теряя понапрасну времени, метнул в охранника стилет – тот неосторожно завис прямо над ним. Коротко охнув, гвардеец обрушился вниз, прямо на острие уже выхваченного из-за спины меча, и – взвился в небо струей огня, словно кровавый фейерверк.
Всадник вздохнул и подобрал трофейный лук.
– Неприятно, – проговорил он негромко, – лучшего сигнала и не придумать. Кто же знал, что эти квесторы выбывают из игры с такой помпой?
Лучник: в полете
Гибель первого лучника увидели не только гвардейцы, вылетевшие из Соборной галереи, но и другие защитники дворца. Как ни странно, диспозицию это особенно не изменило: как и опасались осажденные, всадник находился где-то под защитой деревьев, и чтобы найти его, нужно было делать пешую вылазку, так как распознать фигуру убийцы среди теней и неясных всполохов с воздуха не представлялось возможным. Потому-то прторы, оставшиеся на охране дворца, отрядили в рощу отряд из двух десятков форца и фато. Те, рассредоточившись, методически прочесали священную рощу и наконец на некотором отдалении увидели фигуру Делламорте – огромную и темную, будто врытую в землю. Он стоял недвижно, занятый своими мыслями, и не реагировал на присутствие неприятеля.
– Кто знает, каким ведунством он занят? – сказал один из генералов. – Возможно, планирует поджечь землю под нашими ногами. Надо вызывать стрелков!
С этими словами генерал пустил сигнальную стрелу (всадник не отреагировал и на этот раз), и на подмогу им отправились четыре гвардейца, а Апеллес и еще один капитан, Актеон, повинуясь сигнальной стреле Джонара, полетели на усиление Поста номер Один – политического сердца Камарга, где уже дежурила обычная четверка охраны. Апеллес ненадолго подлетел было к пртору Алектриону, чтобы дать какой-то совет, но Актеон уже кричал, что нет времени, что Первый пост важнее, что он видит сигнальную стрелу от Джонара, и Апеллес, ободряюще хлопнув Алектриона по спине, ринулся к океану. Они пролетели немного, когда Актеон, доселе летевший в молчании, прокричал против ветра, трепавшего не только его крылья, но, казалось, и мысли:
– Джонар ошибся! Надо было лететь к ребятам в рощу!
– Почему это? – сердито спросил Апеллес, закрывший лицо от ветра толстым клетчатым шарфом и от этого в полете звучавший глухо. Актеон подлетел поближе.
– Потому что злоумышленник не умеет летать! Он не доберется до поста! Как? Надо было устроить засаду в роще, и он бы не прошел!
– Он пройдет через дворец! – закричал Апеллес, но шарф опять заглушил его слова.
– Что? – разозлился Актеон и подлетел еще ближе. – Опустил бы ты шарф! Через дворец? С ума ты сошел! Кто пропустит его во дворце? Никто твоему созидателю не откроет люк: циклопы слушают только Джонара!
– Никакой он не «мой», – пробормотал Апеллес, ежась на холодном ветру: это невинное обозначение принадлежности почему-то расстроило его. – Но если он правда созидатель, то что ему жала? И люк он легко откроет.
– Да что ты говоришь-то? – Актеон подлетел к Апеллесу. – Кого там зароют?
– А вот кого, – совсем тихо сказал Апеллес и коротко, но точно ткнул Актеона в грудь зажатой в кулаке стрелой. – Прости, Актеон, мне сейчас компания ни к чему.
Глаза Актеона расширились. Еще какое-то время он продержался в воздухе, несомый мистической инерцией, но вскоре крылья его обвисли и он полетел вниз, в темный океан, где змеились холодные снежные завитки. Затем произошло то, что вседа происходило, когда умирал лучник, то, что произойдет, когда придет черед Апеллеса. «Может быть, сегодня?» – подумал капитан гвардейцев, отрешенно наблюдая за гибелью товарища. Затем он развернулся и, взмахивая могучими крыльями, понесся назад.
Водительствуемые Алектрионом лучники быстро преодолели расстояние, отделявшее их от передового отряда, и, увидев, куда указывали им разведчики, не приближаясь, открыли огонь по все так же не двигавшемуся Делламорте. Немного постояв, тот рухнул как подкошенный. Вот так удача! Воодушевленные успехом гвардейцы опустились на снег и присоединились к пешему отряду. Они некоторое время совещались; Делламорте не двигался.
– Полагаю, – наконец авторитетно заявил Алектрион, – что волшба ему на сей раз не помогла. Этим лукам не может противостоять ничто![52]
Сгрудившись, воины направились к телу Делламорте, чтобы поднять его на щиты и принести во дворец – воистину это был бы самый ценный трофей за все время существования столицы! Осторожно ступая по тихому хрупкому снегу и как будто сопровождаемые неодобрительными взглядами волглых черных деревьев, тысячники приблизились к месту, где лежал поверженный враг.
Но тела на снегу не оказалось – лишь распростертый на земле плащ в разрезах и подпалинах да несколько длинных веток. Алектрион моментально понял все и посмотрел на спутников.
– Это конец, – сказал он, взмывая в воздух. – Скорее…
Договорить он не успел. На отдалении, там, откуда они только что пришли, с дерева спрыгнула фигура – легкая и тонкая; и если глаза не обманывали Алектриона, вооружена она была таким же луком, как у него самого. Алектрион вскинул оружие, но было поздно. Череда стрел – Делламорте выпустил их со скоростью, которая сделала бы честь самому опытному гвардейцу, – без усилий рассекла на части трех лучников, по неразумию оставшихся на земле, и большую часть пеших воинов; оставшиеся были парализованы страхом.
Однако лук Делламорте внезапно иссяк, а Алектрион по-прежнему висел в воздухе – далеко и высоко – и не собирался просто так принимать смерть. Гексенмейстер пробормотал короткое проклятие: теперь придется возвращаться, ибо если оставить позади небольшой авангард генералов Алой Тысячи он мог без опасений, то открывать спину воздухоплавающему лучнику было гибельно. Быстро перемещаясь от дерева к дереву, благо помогала роща, самим существованием черных стволов и сыплющегося с ветвей снега мешавшая Алектриону хорошо прицелиться, всадник успешно ушел от трех разрушительных стрел и вступил в самый опасный ближний бой: на него одновременно накинулись шесть выживших защитников дворца. В дело пошла тактика, которую все еще витавший в небе Алектрион назвал про себя «фонтаном смерти».
Но он ошибался – созидатель двигался как созидатель, а не как легендарный эфест, и оперировал двумя разными клинками, коротким и длинным. Похоже, ему помогал простой кожаный дублет и одеяние цвета ночи, словно отторгавшее чужое оружие, – крови на нем не было, услышать крика никому не довелось, а дыхание сохранялось ровным. Только мерно и как будто устало взлетал мерцающий Кольт, а Алектрион все боялся выстрелить, чтоб не задеть своих.
В небе к западу вспыхнул еще один факел. Как такое могло быть?! Необъяснимая гибель товарищей наполнила сердце Алектриона ужасом и тоской – никто прежде не убивал лучников, это лучники… убивали убийц! Алектрион в смятении оглядел рощу брани, заложил небольшую глиссаду над обугленной поляной и, зная лишь, что чужая кровь где-то здесь и остановить ее и ее носителя больше некому, снова выпустил сигнальную стрелу в воздух. Во дворце поймут: дело плохо.
И вдруг, не веря своим глазам, Алектрион разобрал в воздухе силуэт Апеллеса. Подмога уже спешила! Воодушевленный Алектрион спикировал на врага (тот уже расправился с противниками и теперь, выйдя из укрытия, ждал гвардейца в окружении бездыханных тел, залитый кровью), натянул лук и выпустил стрелу, затем, не дожидаясь, еще одну – и, пролетев на бреющем, снова взмыл в небо. Кажется, один из выстрелов достиг цели.
– «Мы будем сражаться в тени?» – процитировал всадник. Он отступил под дерево, аккуратно разрезал на себе дублет и сорочку, стиснув зубы, точным движением рассек собственный правый бок и осторожно извлек из-под двух нижних ребер наконечник огненной стрелы, после чего охнул и немного помолчал. Затем все-таки прокомментировал, продышавшись: – Похоже, эти ребята учли уроки Ксеркса[53].
Всадник и лучник: контрапункт
Постояв, прислонившись к дереву, магистр для верности кинул себе в лицо пригоршню снега и добавил с уверенностью чуть большей, чем ощущал:
– Второй Трубной площади не будет, мои амуры, не надейтесь[54].
Тем временем Алектрион все кружил в воздухе, далеко и высоко. Он увидел, конечно, что ранил неприятеля, и теперь, для профилактики выпустив в созидателя серию горящих стрел, выжидал. Делламорте отбил атаку круговым движением меча над головой и снова отошел под влажную тень дерева. Магистр был весьма раздосадован этой охотой и собрался уже поднять с земли лук, чтобы сразить последнего гвардейца стрелой – но лук оказался сломан. А врагу его тем временем пришли на помощь: Апеллес подлетел совсем близко. На таком расстоянии гексенмейстер, конечно, не мог узнать художника и признался себе, что переход от святилища Хараа-Джеба к дворцу выходил куда более проблематичным, чем он рассчитывал.
Алектрион приветствовал товарища с радостью:
– Гляди-ка, капитан, похоже, мы обезвредили разрушителя! Попытаемся убить его или возьмем жи… – Но он не успел договорить: что-то случилось с крыльями – как будто смертельная судорога свела их, и он камнем полетел вниз с высоты, сколь безопасной для атаки с земли, столь небезопасной для столкновения с ней. «Это Апеллес, он хлопнул меня по спине, – успел подумать Алектрион. – Апеллес – предатель. Апеллес… Всадник… День избавления!» Ужаснувшись своим выводам, Алектрион вспыхнул языком жидкого пламени и стрелой унесся в глубокие ночные небеса, направляясь следом за тремя своими товарищами к тому же неведомому центру. Он вернулся к создателю, все поняв.
Понял все и Всадник. Он убрал меч за спину и равнодушно проследил, как теряет высоту последний капитан гвардейцев, как вспыхивает красивым факелом, как неизбежно утончаются ночные тучи, расходятся обложные сизые облака, синеет полуночное небо. Затем магистр подошел к месту крушения лучника, подобрал его оружие, с облегчением выдохнул, помахал рукой Апеллесу (тот полетел прочь) и повернулся, чтобы идти ко дворцу. Потом, как будто вспомнив о чем-то, поднял с земли тельце горностая и аккуратно спрятал под дублет, поближе к ране.
Апеллес прибыл к Посту в одиночку и коротко обменялся с Джонаром новостями. Дело было плохо: всадник, которого эти двое – свидетели Дня Избавления – уже могли называть и Всадником, и Магистром, перехватывал инициативу. Однако ходу к колыбели ему по-прежнему не было: даже умей летать, он не нашел бы ее в океане – Первый пост не располагался напротив дворца.
Две «стрекозы» спустились к гигантской колыбели, как и все в городе, отмечая синеющее небо и расходящиеся тучи, и подлетели к кованому плетению. Апеллес остался чуть позади с четырьмя гвардейцами, витавшими по углам, соответствовавшим сторонам света, а Джонар направился прямо внутрь.
– Как обстоят дела во дворце, стрекоза? – раздался напряженный голос.
Почтительно сложив крылья, Великий визирь спустился к Высокому тарну, располагавшемуся посреди темного океана. Зажжем же виртуальный гиптский фонарик и оглядимся.
Мы увидим, что в колыбели кругом сидят на подушках, скрестив ноги, пятеро вычурно разодетых мужчин в палевом кружеве, вязаной парче и мягкой обуви, но никакого младенца в ней нет. Перед каждым сидящим лежат довольно странные вещи. Перед одним – громадная погремушка, перед другим – сложенная голубая ткань с монограммой в углу (судя по всему, пеленка), перед третьим – соска размером с кулак, перед четвертым – игрушечная лошадка (размером с маленького пони) и перед пятым – шитая золотом фетровая корона такого размера, что при желании ее можно использовать как пояс для беременной женщины.
Всадник сказал правду – тарна в месте силы не было. Через определенные промежутки времени хранитель соски громко испускал звуки, характерные для младенца, – чмокал, агукал и даже хныкал. Слышавший это Апеллес, зависший неподалеку, только сокрушенно качал в темноте головой; остальные лучники, напряженно вглядывавшиеся в темноту, не обращали на привычные звуки внимания.
– Один из твоих стрекоз, Джонар, видел факелы над Священной рощей, – еле слышно проговорил человек с игрушечной лошадкой. Сегодня его палец оттягивал перстень с изображением Красного Онэргапа, заботливо окружающего лепестками колыбель с младенцем: была его очередь блюсти место Высокого тарна.
Джонар, находившийся в центре круга местоблюстителей, склонился перед главой совета.
– Увы, высокий повелитель, – признал он. – Мои гвардейцы в роще отошли к отцу, и сердце мое тяжело.
– Все девять? Все, кроме пяти вот этих, – местоблюститель осторожно указал глазами за борт колыбели, – и тебя самого?
– Я не принадлежу к гвардейцам, – уточнил Джонар. – Но судя по количеству факелов, наш расчет в роще уничтожен. Думаю, что рассчитывать на троих, оставшихся на подступах к дворцу, не приходится.
Как бы в подтверждение его слов вдали – но ближе, куда ближе, чем раньше, – вспыхнули еще два факела, один за другим. Высокий совет безмолвствовал.
– Возможно, заклинатели Караана сумеют остановить его? – спросил Джонар с кривой усмешкой. (Он считал Дзинду книжным червем и никогда не уважал; тот, впрочем, отвечал великому визирю взаимностью.)
– Я хочу знать, что произошло, когда Апеллес и Актеон летели сюда, – сказал местоблюститель мрачно. – Узнав, как враг на расстоянии подействовал на Актеона, мы поймем, не эвакуировать ли Первый пост.
Джонар отошел к борту колыбели, надеясь, что его лица не видно Совету. Бежать? Они готовы бежать от Всадника, оставить Камарг! Жалкие насекомые. Охваченный яростью и не в силах возражать, визирь подозвал Апеллеса. Апеллес подлетел и вежливо опустился за бортом.
– Войди, Апеллес, – позвал человек, сидевший по правую руку от местоблюстителя. В руках у него нервно подрагивала погремушка.
Апеллес перелетел через ограду.
– Как погиб Актеон? – поинтересовался местоблюститель.
– Он… я не смотрел на него, повелитель, – ответил Апеллес и только тут вспомнил, что должен склониться. Он склонился. – Мы летели и переговаривались, как вдруг он вскрикнул, вспыхнул, и через несколько секунд его уже не было.
– Это работа созидателя? – еле слышно спросил человек с пеленкой.
– Наверное, повелитель, – ответил Апеллес, повернувшись к говорившему, – ибо чья же еще это может быть работа.
– Почему он не уничтожил тебя? – подозрительно спросил человек, нервно теребивший мягкий зубец короны с вышитым на нем синим драгоценным камнем.
Апеллес снова повернулся, чтобы находиться лицом к говорящему.
– Думаю, мне повезло, повелитель, – объяснил он, – его отвлекли ребята в роще.
– Почему он не продолжает действовать на расстоянии? – прошептал пятый, с соской.
– Могу лишь догадываться, повелитель, – ответил Апеллес, которому уже порядком надоело крутиться. – Подозреваю, гвардейцы сильно его повредили, а может, и убили. Может, стража захватила его, у них ведь есть Жала.
– Ты стоял сейчас спиной к городу, – сказал местоблюститель с лошадкой и перстнем, – а не то увидел бы, что он убил еще двоих ваших…
Вспыхнул третий факел, и воцарилось молчание. Все лучники, кроме охранявших колыбель, были мертвы. Оставалась лишь одна надежда – на заклинателей.
– Мы не можем ждать… – подвела итог лошадка. – Мы не знаем, что происходит с врагом, и должны покинуть город.
– Мы можем узнать, – неожиданно возразил Апеллес. – По крайней мере узнать, где он, чтобы вернее рассчитать пути отхода.
– Что? – Джонар сделал шаг к своему капитану. Визирь глядел на гвардейца с откровенным недоверием. – Что ты говоришь?
Апеллес ненадолго потупился:
– Я не рассказывал, господин… но я научился следить за объектами с помощью своих художеств. Они показывают передвижения человека, если правильно нарисовать место, где он находится. Я зарисовал, разбив на квадраты, рощу и дворец. Рисунки при мне.
– Покажи, покажи! – повскакивали с подушек блюстители, но главный остановил их жестом.
– Сидите, – молвил он властно. – Пускай смотрит Джонар, он лучше всех знает территорию.
Джонар подошел к Апеллесу, а тот вытряхнул из-за пазухи длинную трубку рисунка и начал аккуратно раскатывать его на полу, комментируя:
– Картина выполнена настоящей медзунамской кисточкой. Тушью. Мне удалось изобразить все очень тонко…
7. Der Hlle Rache kocht in meinem Herzen[55]
И тогда Высокий Совет увидел, как Всадник входит во дворец, открывая грандиозные двери так, будто никто и не подумал их запирать. Сталкивается в вестибюле со стражей, стреляющей в него жалами, и ловит эти жала – все до единого – в сдернутый с плеч плащ, как рой глупых птах. Кидает плащ наземь. Как медленно и даже задумчиво тянет из-за спины меч, глядя на стражников, и те пускаются бежать. Так и не достав меча, он что-то шепчет копошащимся под плащом жалам, вытряхивает их на свободу, и жала разлетаются по дворцу, гонясь за давешними хозяевами, находят их, всех до единого, и впиваются им в спины, лица и руки. Всадник проходит коридорами и минует зимний сад с горными скворцами. Здесь его ожидают заклинатели внутреннего двора во главе с Карааном Дзиндой – это последняя линия обороны, которую никто никогда не прорывал. Всадник движется вперед; заклинатели не атакуют. Чего они ждут? Всадник достигает заклинателей, но они лишь бессмысленно переглядываются и топчутся на месте. Чего они ждут?! Вдруг Джонар начинает смеяться. «Пустая минута! – говорит он хохоча. – Пустая минута!» Видимо, он сошел с ума.
Тем временем Всадник пересекает красноколонный зал с нетронутой крышкой, прикрывающей колодец, исчезает из виду вовсе, минуя дежурного циклопа, и выходит на белокаменную террасу, глядящую на океан. Она далеко выдается над мятежными водами – с этой террасы местоблюстители часто обозревали лазурные владения Камарга. Терраса эта не огорожена, ибо служит символом неограниченной власти метрополии, власти, простирающейся до горизонта и дальше. Черный доктор доходит до края ее и делает шаг вперед, в воздух, в иссиня-черное пространство океанических бурунов… и, разрывая тонкую белую бумагу, на которой нарисован план Апеллеса, вступает в колыбель, где сидят местоблюстители.
До гибели Камарга остается совсем мало времени, и все замирают – как замерзшие.
…На темный океан тихо падал снег, на дне монструозной колыбели возле прорванной картинки стоял гексенмейстер, выражение его лица под маской не читалось, ему было за что мстить Камаргу, и он уже загубил в этом городе не одну душу – а остановить его никто так и не смог. Неприятнее всего в его облике были глаза: темный взгляд как будто ощупывал каждого местоблюстителя, но в этой тьме горел острый синий огонек, и сидевшие на подушках люди чувствовали себя так, будто содержимое их голов перебирала холодная рука. Рядом с Всадником располагался державший лук на боевом взводе Апеллес, медленно, как раскручивающаяся пружина, поворачивавшийся по кругу и готовый поразить любого местоблюстителя или кого-нибудь из товарищей, витавших по периметру… как положено – спиной к происходящему. Вооружен был Джонар, но в Колыбели его оружие покоилось за спиной (лук) и в ножнах (меч).
– Он пришел, – прошептал Джонар с благоговейной радостью умалишенного, и эта фраза, пробежав эхом по устам местоблюстителей, двинулась дальше, распространяясь во все края воды и земли.
– Я пришел, – подтвердил гексенмейстер.
– Ты знаешь, Всадник, – сказал Джонар медленно, – я всегда мечтал быть заклинателем, но отец настоял, чтоб я стал воином. Он всегда хотел видеть меня великим визирм, командиром над всею военной мощью Камарга. Думаю, он бы гордился мною. Я выхватывал меч из ножен быстрее всех, кто учился со мной. Но вместе с этим я учился и науке волшбы.
Делламорте молча слушал.
– И поэтому я хотел лишь одно спросить у тебя, – продолжал Джонар, неспешно передвигая пальцы по поясу, – как ты прошел заклинателей? Почему этот болван Караан Дзинда даже не постарался остановить тебя?
– Я показал им мастерство Пустой минуты, – отвечал гексенмейстер. – Они видели меня, но за минуту до этого.
– Я так и знал, – проговорил Джонар, опуская глаза. – Я узнал это заклятие! – И не успели местоблюстители перевести глаза, как он со скоростью пикирующего сокола выхватил меч – старинный, гиптской работы – и атаковал Делламорте.
Делламорте парировал столь же быстро, и Торн с пугающей радостью вначале разрубил пополам меч великого визиря, а затем, не останавливаясь, вспорол и его самого.
– Жаль, стрекоза, – прокомментировал магистр с мрачным удовлетворением, – что ты не узнал заклятие Пустой секунды.
Джонар сед Казил, блестящий визирь и царедворец, радужная нить, связывавшая прошлое Камарга с настоящим, дворец с городом, наследие тарна с Высоким советом, Джонар, приведший Всадника сюда сто тринадцать лет назад и провожавший его в никуда в Бархатном порту, тот самый Джонар, что возглавил его расстрел, с восторгом и любопытством опустил голову, разглядывая собственные руки, придерживавшие рассеченную плоть.
Внутренности у него оказались прозрачными, блестящими и разноцветными, как обкатанные морем стекляшки. Крылья на спине визиря опустились.
– Стрекоза улетел, – сказал Джонар, улыбнулся ангелом, вспыхнул жидким пламенем и, расплескавшись горящими языками огня по дну колыбели, вознесся вверх.
Небо приготовилось проясниться окончательно.
Мы уже упоминали, что камаргитами правила военная аристократия. Не были исключением и люди, состоявшие в Высоком совете. Колыбель наполнилась звоном оружия, криками ужаса и хаосом. Липкий огонь, звон оружия, стрелы Апеллеса, поражавшие охрану, пока та перестраивалась на ходу, пытаясь уязвить бунтовщиков и не задеть членов совета, все смешалось в такую кучу, что мы не будем пытаться разложить ее на красивые выпады, блоки и passado. Мы знаем, что всадник действовал быстро и эффективно, не тратя ни времени, ни дыхания на драматизм. В Апеллесе он нашел родственную душу: великий камаргский художник и лучник заряжал и стрелял, заряжал и стрелял, при необходимости добавляя наконечником еще не выпущенной стрелы в ближнем бою.
Вскоре все было кончено. Небосвод, светлевший по мере гибели каждого следующего лучника, посинел окончательно, в колыбели оставались Апеллес и Делламорте, а вокруг них царила смерть: трупы, полыхающие очаги пламени, островки огня вокруг на воде.
Оба заговорщика были ранены, один из них – тяжело и неоднократно (Апеллес вступил в эту войну позже и был целее), и оба знали, что это только начало. У всадника все получилось – сейчас небо сделается светлым, как днем, и настанет время для главной битвы.
– Я всегда их ненавидел, – сказал художник с отвращением. – Если б ты не появился, я бы и сам когда-нибудь начал здесь стрелять. И наплевать, что первым унесся бы туда. Кого-нибудь прихватил бы.
Он указал глазами наверх.
– Мгм, – ответил Всадник, усилием мысли сбивавший огонь в океан, потому что ему не нравилось находиться в горящей колыбели второй раз.
– Он не выходит, – сказал Апеллес встревоженно.
– Ничего, выйдет, – ответил гексенмейстер, бросив безмятежный взгляд наверх.
– Он ждет меня! – догадался Апеллес.
– Не дождется, – отрезал созидатель. Он начинал уставать и от своего компаньона, и от вынужденного промедления.
– Ты должен меня убить, – осенило Апеллеса. – Тогда ты убьешь одной стрелой двух рыб: отомстишь за День избавления и вызовешь Онэргапа.
– Апеллес… – Всадник снял маску и посмотрел на художника. – Поезжай-ка ты… в дом гетер под городскую нашу стену. Иди подобру-поздорову в город, в Монастырский переулок. Там, в доме под странной вывеской «Травы живые, сухие, стеклянные и иноземные», ты найдешь жеребца, гипта по имени Ниегуаллат[э]мар и прозвищу Танкредо и доброго трактирщика Эзру. – Апеллес смотрел на созидателя с ненавистью. Тогда тот добавил уважительно: – Но если тебе очень хочется, можешь убить себя сам.
– Я помогу тебе биться с Онэргапом, – уверенно сказал Апеллес, неимоверным усилием воли запретив себе оскорбляться словам Всадника.
– Ты не можешь биться со своим небесным покровителем, – возразил Делламорте. – Стрелы не полетят вверх, или случится еще что-нибудь символическое. Ты будешь путаться у меня под ногами и погибнешь просто за компанию.
– Значит, погибну за компанию, – отрезал Апеллес, повернувшись к магистру спиной.
Тогда пришел прилив. Вода пошла вверх, а колыбель – вниз. Прилив слизывал тела убитых и норовил добраться до места, где стояли двое.
– Ты не умеешь летать, – пробормотал Апеллес. – Ты утонешь!
Всадник саркастически улыбался и молчал. Легко вспрыгнув на бортик колыбели и немного пройдя по нему, он уселся, свесив одну ногу, явно намеренный ждать столько, сколько потребуется. Апеллес тоже приготовился ждать: прилив швырнул на последний остававшийся сухим участок мягкого пола его разорванный рисунок, и он склонился над ним, разглядывая карту с самолюбивой нежностью, присущей творцам. Тогда-то Всадник и ударил его по затылку коротко и точно, впихнул автора в план, подобрал его, скатал и сунул за пазуху.
Прилив омыл колыбель и схлынул. Делламорте спрыгнул вниз.
– Ну что ж, – сказал он, – возьми же свою плату, Красный Онэргап. Или мне нужно было убить твоего последнего сына?
8. Al alba vincer[56]
Небо стало еще светлее, затем на нем раскрыли занавес, и взору предстал тандем, похожий на пугающую сценическую декорацию: с одной стороны – невинное и безразличное зимнее солнце, с другой – убийственное божество Красный Онэргап, которого всадник так долго вызывал. Солнце имело сонный, недовольный вид и светило неохотно, как будто его разбудили среди ночи. Да так дело и обстояло – в шесть часов утра зимой солнечное присутствие на небе обычно не требуется. Красный Онэргап с тяжкой неспешностью опустил жуткое плоское лицо вниз и оглядел лежащий под ним город, океан и выжженную колыбель. Вокруг пламенеющих лепестков бессильно, как парализованные ножки актинии, болтались алые огненные руки; почти все они посерели и выглядят мертвыми. Так и не надевший маску Всадник быстро пересчитал недееспособные конечности. Четырнадцать. Тринадцать убитых лучников и Джонар сед Казил, отправившись к отцу, не воскресли. Что ж, созидателю это было только на руку.
Тогда все шары времени, укрепленные на внешней и внутренней стенах Камарга, вспыхнули и засветились болезненным воспаленным светом. Происходившие затем события были странны. Вначале Онэргап, не меняя положения, а лишь чуть загребая своими мерзкими ручками, закатился за солнце и ненадолго пропал. Но вот взгляните: он раскрыл ужасающий рот, плоский, как на эскимосской костяной резьбе, и чуть надкусил солнце, а затем, примерившись, наделся на него всей своей пылающей монетой – и проглотил. Сомкнулась тьма, лишь за спиной у всадника горело слабым куполом время Камарга, а перед ним, прямо посреди ночного неба, полыхал, как горящая в торфяном болоте яма, красный лик страшного бога. «Вот так так, – весело подумал ночной тать, – отступать некуда, позади Камарг!»
Тем временем Онэргап, подкрепившись солнцем, словно вдохнул жизнь в здоровые руки, и они потянулись вниз, распространяя волны горячего воздуха и нездоровые жаркие отблески.
Всадник по-прежнему твердо стоял на бортике колыбели, только теперь на плече у него располагался еще и неведомо как исцелившийся горностай. Нарушитель покоя извлек из воздуха маску – на сей раз черную, как обсидиан, – и надел ее. В глазницах маски светились наконечники сине-серебряных игл, которые Онэргапу так и не удалось погасить век назад.– Вот прекрасные строчки, мой злокозненный горностай, – сказал всадник негромко, обращаясь к зверьку и чуть склонив голову. – Послушай:
- Так Пирр стоял, как изверг на картине,
- И, словно чуждый воле и свершенью,
- Бездействовал. Но как мы часто видим
- Перед грозой молчанье в небе,
- Тучи недвижимы, безгласны ветры…
– И земля внизу тиха, как смерть, – ответил горностай негромко. – И вдруг… ужасным громом разодран воздух!
Руки Онэргапа сомкнулись вокруг всадника, но не могли схватить его. Трение огненных пальцев о черную фигуру убийцы издавало громоподобный треск, и Красный Онэргап в ярости закричал. Крик этот был ужасен: никто прежде не слышал, чтоб вечно голодный бог издавал звуки, но сейчас он визжал так, будто наступили на хвост коту размером со вселенную – крик был полон гнева и боли, и Камарг, с ужасом наблюдавший за сменой тьмы и света, в очередной раз за ночь вжался в землю.
– Так, помедлив, – посреди огненной бури продолжал всадник меланхолически (хотя внимательный слушатель, если б он откуда-нибудь взялся, услышал бы в этой декламации макабрическую радость), – Пирра проснувшаяся месть влечет к делам.
- И никогда не падали, куя,
- На броню Марса молоты Циклопов
- Так яростно, как Пирров меч кровавый
- Пал на Приама![57]
Договорив, всадник неуловимо-яростным круговым движением чудесного Торна отсек Онэргапу руки. Вой усилился; страшное божество принялось в агонии кататься по небу, плюясь пламенеющими кусками солнца. Некоторые из них обрушивались в безмятежную холодную воду, кипятя ее, а некоторые – на Камарг, где, подобно ядерным взрывам, без усилий разрушали дома, стены и улицы. Чуть успокоившись, Онэргап, освещавший воды Камарга мертвенной червленью, стал жарить мир адским дыханием: колыбель и многие километры вокруг нее озарились нездоровым мерцанием каленого воздуха. Но всадника в адской печи не было – слившись с горностаем, он пропал. Онэргап прильнул к боку затаившего дыхание Камарга так близко, как мог, бессмысленным взглядом всматриваясь в воды, плавя безжалостным присутствием все живое, что оставалось в них.
Тогда прямо из воды ему ответили голосом, в котором слышалось одобрение:
– Ты война, о Красный Онэргап, и ты ужасен. Но я – время: вперед продвигаясь, миры разрушаю, для их погибели здесь возрастая.
Тогда-то воды объединились в гигантскую ладонь, на одном из пальцев которой как будто блеснул каменьями древний перстень, и с ладони этой полетел навстречу Онэргапу великий черно-белый кит, орка, и белая краска переливалась по его телу жидким серебром вольно и радостно, как быстрый горностай, а в черной маске на морде светились все те же ненавистные синие огни.
Огненный шар отпрянул, попытался найти спасение в глубине сухого воздуха, но было слишком поздно: кит схватил его и принялся трясти, как мяч, без всякого пиетета, играя с ним, подбрасывая и ударяя хвостом, увлекая за собой в воду, еще раз, и еще, и еще, пока Онэргап не исторг солнце, не потерял силы и не погиб окончательно. Кит брезгливо выплюнул шкурку, выполнил в воздухе сальто, приземлился на гостеприимную водную гладь, на прощание наподдал оболочку бога хвостом, отчего та взлетела ввысь и зацепилась шкиркой за одинокое облако, и ушел на глубину.
Удивленно поморгали где-то на краях темного диска освобожденные звезды, постепенно улеглась взбудораженная вода. Уцелевшие камаргиты начали открывать ставни и выглядывать наружу. Затем, чуть раньше положенного времени, на краю океана показался краешек ошарашенного солнца: отделавшись в смертельных объятиях божества-самозванца легким испугом, оно приготовилось подняться вверх, в небо.
Однако на реках Ка и Ма были разрушены все четыре центральных моста, и город был объят пожаром. И хотя реки вышли из берегов и выбросили на площадь, где обычно проходили казни, пять невесть откуда взявшихся трупов местоблюстителей (горожане почтительно выложили их рядком, найдя и устроив рядом с каждым символы власти – лошадку, соску, пеленку, погремушку и тряпичную корону), два стихийных бедствия как будто объединились – в части районов бушевало пламя, а часть была затоплена, и как спасаться, никто не знал. Никто точно не знал и того, что произошло под дворцом – ведь сражение стихий в океане произошло без свидетелей. И все же погибающий Камарг не сомневался, что там был доктор Делламорте.
Он победил, как и обещал.
Читать бесплатно другие книги:
