Всадник Одина Анна

1. Энрике Валенса на том берегу

Очень странное выражение было на этом лице. Если лицо с такими чертами могло быть счастливым, то, наверное, это было выражение счастья, но человек не двигался и не дышал, то есть был мертв, и уточнить у него насчет счастья не было никакой возможности. Старик Энрике Валенса подумал было, что ему мерещится и что виноват низкий прибрежный туман, пришедший с междузе`много моря и накрывший столь знакомую рыбаку грань между небом, водой и землей. Но он был слишком стар, опытен и знал: в прибрежном тумане мерещится не только морок – существуют там вещи слишком опасные, чтоб им позволены были четкие очертания.

Энрике подтащил лодку к камням, удовлетворенно кивнул, узнав берег (а подумал-то, что заблудился в тумане), накинул веревку на камень и пошел к мертвому. Сел возле него и, тихо мыча старинную рыбацкую о волне, буре и парусе, принялся смотреть. Руки человека были сложены крест-накрест на груди, а ладони подняты к плечам и сомкнуты, как будто он сжимал в них что-то: свиток и жезл, плеть или рукоять кинжала… Энрике загляделся, раздумывая: может ли мертвый сжимать руки или все-таки успевает расслабиться? Человек не помогал найти ответ: лицо его было совершенно безмятежным. Да, понял Энрике: не счастье то было – безмятежность.

Удивительна была и одежда мертвого. По эту сторону тумана Энрике никогда не встречал черного цвета, привычного на берегах, с которых приплывал. Здесь не было ни черных скал, ни черной земли, ни черного угля, ни черной кожи, ни черных тканей. У этого же одежда чернела, как уголь. Значит, решил рыбак, он с той стороны тумана, как и я. Да только как он сюда попал – живым или мертвым? Старик уже знал, что берега ез черного цвета известны ему одному. В первый раз он приплыл сюда, увидев в море непонятное изумрудное существо, переливавшееся перламутром, оно как будто направляло его курс, призывало последовать тем же путем. Тогда-то старик не раздумывая и пошел в глубь воды. Ушел в море следом за изумрудной тенью, но в конце концов вплыл в туман и сидел в нем, пока не заболела душа, пока не взмолился: «Отпусти ты меня, демон!» И лишь тогда смог вернуться, как будто оставил духа на этом берегу, исторг из себя загадку океана.

Но видно, не до конца исторг и потому часто возвращался сюда. Правда, рыбак никогда ничего не брал здесь – боялся, и выходит, боялся не зря: это был берег смерти. Вот и черный человек был мертв, хотя и не принадлежал этим берегам. «Наверное, умер не в первый раз», – почему-то подумал старик и сам удивился. Как это – не в первый? Но иначе откуда было на его лице взяться этой… безмятежности? Старик решил посидеть рядом и подумать, так ведь принято поступать с мертвыми: сидеть, провожать их и думать. Энрике даже решил, что ему не жалко было бы отдать этому в черном свою лодку, чтоб он уплыл на ней куда-нибудь, куда понесут его волны, может, по ту сторону тумана, а может – просто в океан. «В океан смерти», – подумал старик, который всю жизнь был рыбаком. Его море было океаном смерти, и это он тоже знал.

А мертвый все лежал не шевелясь, как и положено мертвому, и Валенса решил, что умирать несколько раз могут не только трусы, потому что мертвый не был похож на труса, он был похож… Тут Валенса замешкался и, немного потоптавшись мыслями на месте, перестал думать об этом, а стал вместо этого думать о многих смертях. Так вот умирать несколько раз, наверное, когда-нибудь уже и не страшно, и не больно – постепенно привыкаешь. Только все же не ко всему, продолжал размышлять Энрике. Есть потери, к которым не привыкаешь. Он вновь посмотрел на мертвого. Что он потерял, когда оказался здесь? Кого?

Но безмятежное лицо не выражало ничего, кроме безмятежности. Будто говоря: никого я не терял, плыви себе подобру-поздорову, рыбак Энрике Валенса. Старик усмехнулся, отвернулся от лежащего (почему-то представил, как тот откроет глаза, и не захотел на это смотреть) и принялся изучать туман. «Заберу-ка я его с собой обратно, на тот берег, – думал старик. – Негоже так, молодой ведь еще, вон волосы какие черные, ни одного седого… Только слишком много на нем было ран, вот он и умер». Тут Энрике все-таки вернул взгляд на мертвого и рассмотрел его попристальнее. Но на простом и красивом черном одеянии – на коже дублета и на остальной одежде – крови не было. Старик хмыкнул.

Туман переместился, и лицо мертвого человека стало от этого как будто грустным. Безмятежность ушла, будто ровный сон сменился мыслью о необходимости… необходимости… Валенса отвернулся. Это непростой человек, вдруг понял он с уверенностью, простой бы не лежал здесь один, мертвый, скрестив руки на груди, так, как будто выпал вместе со снегом времени на этот берег, но время истаяло, а он остался. И одежда непонятная. Валенса не видел такой на современных людях. Человек был закрыт своей одеждой почти полностью, если не считать непокрытой головы. Добавить плащ с капюшоном, маску и перчатки, и получится не человек, а убийца. Кусок тьмы. Эх…

Валенса вновь повернулся, мучимый любопытством: память его хоть и привыкла удерживать в своих пределах зыбкие контуры ориентиров и береговых линий, а образ черного силуэта сохранить не смогла, и ему захотелось в последний раз взглянуть на странного мертвеца.

…Взглядом, на который он натолкнулся, можно было прокладывать горные туннели. Никакой безмятежности на лице уже не было: недавний «мертвый» сидел на берегу и разглядывал Валенсу так пристально, как будто это рыбак был в ответе за берег, за туман, за океан и за то, что вокруг нет черного цвета, кроме как в волосах незнакомца и в его одежде. Как и в какой момент он сел, Энрике не уследил. Сзади не донеслось ни звука. Не хрустнула ракушка, не прошуршал песок. Ни вдоха, ни выдоха. Дышал ли он вовсе?

Старик, кряхтя, поднялся с земли. «Жив, значит?» – подумал он, не пытаясь говорить вслух. Человек тоже встал текучим и легким движением, в котором, впрочем, ощущалась осторожность – как бывает, когда не хочешь наступить на больную ногу; только чужаку, похоже, больно было везде. Чуть резче, чем надо, дернулась правая рука и принялась проверять стальные заклепки узкой манжеты на левом запястье. Плотно сжатые бескровные губы разомкнулись и вымолвили:

– Полагаю, ты знаешь, где мы, добрый старец?

Это было утверждение. Валенса смотрел в глаза мертвого и видел время, смерть и лед.

– Издалека прибыл, выходит… – пробормотал старик. – Не знаю я. Нигде это.

Он как-то даже усмехнулся внутри себя, подумав, что, если б мог, похлопал бы мертвого по плечу. Ничего, мол, разберешься. Но и эту мысль не стал додумывать Энрике Валенса, повернулся, отвязал лодку и покинул Коста-делла-Морте.

2. Вступление в Камарг: Nessun dorma[20]

Yet each man kills the thing he loves,

By each let this be heard,

Some do it with a bitter look,

Some with a flattering word,

The coward does it with a kiss,

The brave man with a sword.[21]

The Ballad of Reading Gaol. Oscar Wilde

Населенные пункты Белой Земли были обнесены стенами, часто и не в один ряд (самым замечательным исключением из этого правила стал Эгнан, столица эфестов). Вот и сейчас мы бы и рады сказать, что перед нашим взором – вернее, перед взором всадника, раскинулся город, но радоваться рано. Перед нами стена, за нею еще одна, а прибыли мы к ним по зимней дороге (сейчас на дворе сезон, называемый «снег»[22]), в этой части точно так же обнесенной стенами, – сравнить эту картину можно с рукавом, опущенным в карман. Путнику по прибытии деться некуда, разве что развернуться и ехать назад, но по давней традиции не это является целью движущегося из пункта А в пункт Б. В нашем же случае в пункт К: за высокой стеной, где через каждую стадию установлены в башнях титанические шишки со стеклянными шарами наверху, находится величайший полис материка Ур – город-государство Камарг, названный Тысячеруким, ведь Камарг – метрополия тысячи колоний, одна из которых – Рэтлскар.

Всадник, одетый с ног до головы в черное и укрытый от света звезд обширным капюшоном тяжелого плаща, повел головой влево и вправо, озирая стену города, в несколько раз превосходившую по высоте стены, обрамлявшие дорогу. Богатство, неприступность и угрозу увидел он, увидел, как сияние звезд отражается в стеклянных шарах, – и ни одна крыша не выглядывает из-за стен. Только торчит мрачной дымовой трубой, упирается в небеса цилиндрическая башня – темно-серая в ночи, но днем (это всадник знал по прошлым визитам) видно, что кирпичи в ней из тяжкого черно-красного теста, скрепленные яичным желтком и ласточкиной слюной. Раствор этот, как и башня, был большим камаргским секретом. Всадник уважительно кивнул, протянул руку и стукнул рукоятью плети в бронзовые ворота, на которых сейчас было изображено злое лицо, окруженное подсолнухообразными лепестками. Днем лицо – если приходил его черед показываться на воротах[23] – горело алым, ведь то был образ Красного Онэргапа, которому поклонялись камаргиты[24]. Нам не видно лица всадника, и мы не знаем, что он пробормотал, глядя на красный подсолнух, – поприветствовал его, усмехнулся, нахмурился или просто задержал взгляд чуть дольше, чем сделал бы человек, видевший его не впервые.

Ворота не спешили реагировать на стук, но когда все-таки решились, одна Онэргапова глазница со скрежетом отверзлась, и в бронзовой дыре тускло высветилось мутное бельмо. Бельмо молчало: ни «Кто?», ни «Закрыто», ни «Покажи лицо» – ничто не донеслось с той стороны ворот. Молчал и всадник. Через несколько минут изучения капюшона, под которым так и укрывался от ночной прохлады пришелец, обладатель бельма что-то решил и заскрежетал рычагом, затем еще одним. Раздалась серия щелчков, как будто кто-то гигантскими железными пальцами ущипнул что-то ржавое, и огромная створка со скрипом приподнялась, открывая путь.

– Входи, гость, – проскрипел изнутри голос, смазанный не намного лучше, чем подъемный механизм ворот (что удивляло: у Камарга хватало средств на содержание парадного входа в порядке; видимо, скрипучие детали держали в хозяйстве специально, чтобы производить на пришельцев тягостное впечатление).

– Благодарю тебя, – учтиво отозвался всадник, направив огромного вороного вперед.

Обладатель бельма попятился, пропуская гостя. Всадник спешился, а ворота сами закрылись у него за спиной. Ночной гость откинул капюшон, посмотрел на привратника сквозь прорези глухой серебряной маски, а затем снял и ее. Ночное вторжение пока ненамного приблизило его к городу: он оказался в кармане между двумя впускными щитами, в своего рода привратницкой Камарга. Не миновав человека с бельмами, он не мог попасть в Камарг.

– Гильдиям, послам, колониям и знати назначено свое время прихода посреди дня, дабы сохранялся закон, – констатировал уложения бельмовладелец, – а ночью город спит и не желает, чтоб его тревожили. Тот, кто приходит ночью, всегда враг, если не докажет обратного. Для получения свободы Камарга[25] до`лжно состояться беседе.

– Что ж, пускай беседа, – легко согласился прибывший, потрепал по шее неприветливого жеребца, и тот тихо отошел к стене, где выгнул дугой упругую шею и принялся буравить взглядом стыки камней.

Договорившись, привратник и всадник направились не сквозь второй, закрытый, щит ворот, а вбок, в тело стены. Спокойствие странника свидетельствовало о том, что он не видел в камаргском законе допуска ничего предосудительного или неожиданного. Иначе и быть не могло: весь материк знал, что неприступную столицу охраняли пуще зеницы ока; в меру сил охрану Камарга копировали колонии и немногие оставшиеся независимыми города. Но что-то в этой встрече было не так. Во-первых, пришелец явился среди ночи – когда от визитеров ничего хорошего не ждут. Во-вторых, его среди этой самой ночи впустили. В-третьих, был он один, а путешествовать в одиночку на дальние расстояния даже в эти благословенные времена решались лишь эфесты, и то нечасто. В-четвертых, прибыл человек верхами, а ведь Всадников на материке уже давно не оставалось, и значит, это не мог быть Всадник. А в-пятых, странным (уже с точки зрения путешественника) было то, что обладатель двух образцовых бельм на глазах оказался женщиной… если так можно назвать согбенную старуху, обмотанную тряпьем и похожую на женщину лишь тем, что тряпье это напоминало женскую одежду, а не мужскую.

– Что ж, – нарушил молчание всадник, которому надоело, что его периодически окатывают немигающей мутью сваренные всмятку белки, – почтенная дама помогает привратникам наводить порядок? Пришла подмести полы, пока бравые защитники Камарга улеглись прикорнуть на часок-другой?

Они дошли до поворота и свернули в небольшое помещение.

– Садись, – проговорили белые бельма, указывая на скамью у стены и не реагируя на насмешку. Освещаемая всполохами жидкого пламени в очаге привратницкая не могла похвастаться другой мебелью, кроме наскоро сколоченного сиденья. Всадник отметил это обстоятельство с удивлением, но все-таки сел. Скамья жалобно хрустнула.

Привратница в несколько приемов повернулась к приезжему спиной, с явственным скрипом согнула и без того согбенную спину и принялась возиться с углями.

– Не худо бы ей обернуться… и обернуться прекрасной девой, – пробормотал всадник, прислоняясь спиной к стене и удобно вытягивая ноги. Так и не дождавшись ни продолжения «беседы», ни двойного «оборачивания», он плотнее укутался в плащ и закрыл глаза. Его поза выражала готовность перетерпеть неприятную рутину.

– Тебе надо ответить на вопросы, путник, – нарушила молчание молочноглазая старуха, не поворачивая зернистого лица и не видя, что приезжий вздрогнул, как будто его резко разбудили. – Тебе надо проявить уважение городу.

– Так задавай же свои вопросы, добрая женщина, – немного раздраженно предложил всадник, – если только уважение не заключается в том, чтоб истомить меня тут, как пирог в печи.

– По какому делу ты приехал сюда?

– Путешествую и собираю… разное.

– Ты не грабитель?

– О нет, нет. Забираю лишь причитающееся.

– Ты не убийца?

– Нет. Но пришлось и убить одного-другого.

– Ты знаешь, кто охраняет Камарг?

– Всем известно об Алой Тысяче. Доводилось слышать и о личной охране Высокого тарна, о его прославленных лучниках. Правда, ничего мне не говорили о пожилой даме со скрипучей поясницей, да и приехал я не к охранникам, сколь бы разнообразны они ни были.

– Знаешь ли ты, что за всю историю Камарг ни разу не был взят?

– Да неужто? – усмехнулся посетитель. – А медзунамский уроженец, номад Бетурубис Быстрый со своим хитроумным заклинателем камня по имени Сарти? Или прекрасноликий Гер Даэза, явившийся из Ламарры и сжегший Кемерги чуть не дотла? Впрочем, ты, наверное, не знаешь об этом: тому уж тысяча с лишним лет. Не станем вспоминать и об Эзларо по прозванию «Колесница судьбы» (Джаггернаут) – он мог бы захватить город, если б не получил того, что хотел…

– Меня зовут Бабу`шка, – непоследовательно ответила на это молочноглазая старуха так, будто это что-то объясняло.

– Бабу`шка? – переспросил всадник. – С длинным «у»? Хм… Благодарю за шутку, Гвидо, – непонятно добавил он.

– Бабушка знает о Камарге все, – с горькой обидой проговорило мамалыжное лицо. Старуха повернулась к собеседнику и, тяжко опустившись на пол около очага, стала окончательно похожа на груду старых лохмотьев. – Тебе известна история города. Это часть уважения. Зачем ты здесь?

– Осмотреться, – отвечал всадник лаконично. – Кажется, мы уже выяснили?

– Ты бывал в Камарге раньше?

– Приходилось… бывать.

– Когда?

– Давно. Тебя тогда еще здесь не было, а ворота не скрипели.

– Делал ли ты зло в свой прошлый приезд?

– Я не чинил зла Камаргу. К сожалению, не могу сказать, что Камарг ответил мне взаимностью.

– Так ты здесь для мести?

Человек в черном задумался.

– Нет, – отвечал он спустя какое-то время, – я здесь по делам, а месть – это развлечение, да еще и сомнительного характера.

На сей раз замолчала старуха. Довольно долго в каморке слышалось лишь ее сдавленное, с присвистом, сопение и треск углей в очаге. Прибывший же не только не издавал звуков, но, кажется, даже не двигался.

– Ты откровенен со мной, доктор Делламорте, – заявила наконец обладательница странного имени и вперила в гостя опаловые глаза, которые по законам офтальмологии и здравого смысла не могли видеть ни самого пришельца, ни его занятий и имен. – Это тоже часть уважения.

– Доктор? Делламорте? – переспросил тот с некоторым подозрением. – Откуда ты взяла эти странные прозвания?

– Ты едешь с Берега Смерти и несешь смерть. Да и одежда на тебе цвета смерти, – охотно пояснила Бабушка. Она облокотилась о колено, подперла длинный подбородок желтым кулаком и обкатывала несуществующим взглядом глазных яблок контуры гостя – настолько, насколько их позволял проследить плащ, сливавшийся с темнотой углов привратницкой.

– А-аа, – протянул всадник, – все ясно. Камаргиты заменили боеспособную стражу на отставную ясновидящую, – он разочарованно вздохнул. – Печально. Никогда не знаешь, какую личину в следующий раз обернет к тебе упадок некогда великого города.

Старуха расплылась в довольной улыбке: похоже, пришелец ей нравился.

– Я стою целого гарнизона, – сказала она. – А ты интересный гость, и я покажу тебе, как с самого дня Избавления охраняет великий Камарг ясновидящая Бабушка.

– Пойдем, – легко согласился «доктор Делламорте» и, не поинтересовавшись «днем Избавления», проследовал за Хароном в юбке. Вопреки ожиданиям, они двинулись не обратно в коридор, а куда-то в темный угол привратницкой, где обнаружился еще один ход.

Пройдя очередным сплетением коридоров, компаньоны остановились на развилке. Вправо тянулся проход, вырезанный как будто в горном хрустале с вкраплением драгоценных золотоносных жил, пульсирующих светом. (Разного рода прозрачные материалы, похоже, пользовались большой популярностью у камаргских строителей, использовавших всевозможные слюды и стекла в промышленных количествах.) Бабушка медлила.

– Ты ждешь от меня выбора пути? – неприятно улыбнулся всадник.

Старуха стояла пнем и молчала.

– Я не пойду в стеклянный коридор, – скучающе заявил гость. – Он очень красив, но ему подобает располагаться в холмах эфестов. А следовательно, эта ловушка из детских сказок… ведет во внешний круг города и отведена для крестьян и купцов, которым не дозволено осквернять видом своих сельских физиономий парадные ворота Камарга. И твои… м-м-м… светлые очи.

Бабушка никак не показала, что эти слова могут сдвинуть ее с места.

– Вперед, почтенная привратница, – с намеком на нетерпение пояснил гость то, что не желала понять не вполне ясно видящая. – Чем скорее мы покончим с формальностями, тем спокойнее будет твоя ночь.

И они пошли вперед по очередному темному коридору, в конце которого высокого, черного и острого всадника и покосившуюся пыльную старуху, словно выметенную из-под дивана, ожидала очередная комната.

– Посидим, ночной ворон, отдохнем теперь и здесь, – проговорила Бабушка каким-то новым тоном, вошла в проем, лишенный двери, и, угрожающе скрипнув суставами, снова опустилась на пол.

– Во имя Иоганна Хризостома[26], – воскликнул Делламорте без восклицательного знака, однако проследовал внутрь и, повинуясь приглашению, расположился на высоком табурете. Другой мебели почему-то не было в заводе и тут, разве что табурет (который тоже злобно заскрипел, стоило пришедшему опуститься на него) являл собою следующую ступень эволюции мебели после страшной скамьи в привратницкой. Бабушка тем временем, будто не довольствуясь своей слепотой, обвязала глаза тряпкой.

– Так лучше видно, – пояснила она и принялась вдохновенно молчать.

Молчал и Делламорте. Испытания, связанные с необходимостью миновать стены, чтобы оказаться внутри Камарга, он принимал стоически и теперь, уперев в поперечную перекладину табурета затянутую в ботфорт ногу, поудобнее устроился и принялся рассеянно поправлять матово блестевшие в свете очередного хилого очага заклепки на левой манжете. Он ждал.

– Вижу, ты сидишь, – начала Бабушка.

– Случается со мною и такое, – благодушно отозвался «доктор» с бесконечным терпением, не иссякающим у подобных людей, когда они решают почему-нибудь смириться и склонить гордую голову перед ходом минут.

– Ты одет по-другому, – продолжила старуха.

– Подобно всем приличным людям, я имею привычку иногда переодеваться, – заметил всадник, кажется, приготовившийся как следует развлечься во время сеанса ясновидения.

– На тебе одеяние цвета ночи, как сейчас… – продолжила Бабушка, которой ничуть не мешали комментарии «беседуемого». – Но такого я никогда не видела. Это не наш сюртук… не вижу застежек… блестящие отвороты на груди, сзади длинные хвосты. Как стриж. Сидишь в глубоком кресле. Ты совсем молодой.

– Хм. – Делламорте скрестил руки, пристальнее вглядываясь в старуху, и отметил не без одобрения: – Интересно. Ты далеко смотришь.

– На тебе белая сорочка, всадник, белая, как лед, и под воротником кусок материи странной формы – как будто из ткани сделали бабочку. И вот ты тянешь эту бабочку за крылышко, и она… уже не бабочка. Она спускается тебе на грудь двумя концами, а ты вынимаешь из кармана большой орех из зеленого стекла…

– Это изумруд! – неожиданно для себя вступился за камень всадник.

– …открываешь его и достаешь маленький шарик цвета старой травы. Ты тихо говоришь «Vincer», но в голове у тебя нет слов, а только клубится разноцветной пыльцой музыка. Я не вижу сквозь нее.

– Вот и хорошо, – подвел черту приезжий, поднялся и снял со старухи повязку. – Видишь, я мирный человек. Одеваюсь в белое, не ношу доспехов, играю травяными шариками. Пойдем? Иначе мой конь устанет ждать и для развлечения вылущит твои коленки.

Последняя фраза проняла привратницу: она ухватилась за ногу Делламорте, оперлась на предложенную им руку и поднялась с пола (доктор с удовлетворением отметил, что, вставая, адская старуха содрогнулась). Однако на этом их маршрут, похоже, не заканчивался: ясновидящая завела пришельца еще в несколько помещений, где постепенно менялись и предметы меблировки, и убранство. Пришел черед сесть на стул, потом на деревянное кресло; его сменило кресло с мягким сиденьем, а затем появилась парчовая обивка и тонкая резьба (вся эта мебель, впрочем, шаталась и ныла при исполнении своей непосредственной функции). В последней комнате, где терпение Делламорте все же исчерпалось, «беседе» предстояло продолжиться на настоящем, хоть и стеклянном троне, но всадник заупрямился и к трону не пошел.

– Довольно, – заявил он, сводя брови. – Мне надоели фантазии, сны и попытки уличить меня в противокамаргских деяниях: кажется, мы прошли уже половину крепостной стены. Я чист перед городом, как младенец, как этот ваш Высокий тарн, да ведет его за руку… кто-нибудь – кому он там сейчас поклоняется.

– Убил, – ответила старуха медленно. – Убил старика, взял две книги, потом другого, в поле, пришел к нам. Женщин считаю… одна… другая…

Делламорте протянул закованную в перчатку руку и аккуратно взял старуху за горло.

– Вероятно, благовоспитанные люди так не поступают, – заметил он, – но если мы сейчас же не пойдем назад, насчитаешь на одну больше.

Старуха замахала руками и показала – пойдем, мол. Всё. Всадник отпустил ее и повернулся, чтобы идти.

– Hexenmeister![27] – прошипела в спину доктору Бабушка, с неожиданной стремительностью догнала его, схватила за запястье и протащила несколько шагов. Они, как добрые знакомые, встали рядом на краю обширного круглого зала, странный белый пол которого покрывала солома. – Знаешь, что это?

Делламорте медленно наклонился, всматриваясь… в лед. Да, зал был колодцем, если, конечно, можно назвать колодцем полый цилиндр диаметром с библиотеку Камарга. Всадник поднял голову и увидел далеко вверху потолок, выложенный красным кирпичом. Они действительно находились под башней Библиотеки.

– Это лед, – констатировал он с удивлением. – Я и не думал, что мы зашли так глубоко.

– Знаешь, что во льду? – спросила старуха, понизив голос до шипения.

Всадник вгляделся и увидел. Как крестьяне всего мира хранили продукты на лето: вырывали яму, закидывали снегом и укладывали слоями продукты, снег и солому, чтобы сохранить в них холод и содержимое все теплое время года, так под титанической трубой библиотеки Камарга хранились мертвые тела. Слой мертвецов, солома, слой льда, слой мертвых, солома, лед, мертвые, солома, лед… Всадник с отвращением взглянул в ужасные глаза.

– Отсюда нет выхода, – хрипло проворковала Бабушка. – Ты показал уважение городу, но наполнил все меры зла, которые мог, – и скамью могильщика, и табурет сапожника, и стул землепашца, и кресло купца, и кресло царедворца, наполнил бы и трон тарна – все они под тобой стонали и жаловались; а все-таки зло в тебе не кончалось и продолжало истекать, как ночь, и переливаться за пределы. Камарг рассмотрел тебя и нашел опасным. Более опасным, чем они, – старуха топнула ногой в лед, и из глубины колодца донесся скрежет и стон, – да, более опасным, чем все они вместе! Потому что они приходили сюда ради собственной выгоды, а ты… Ты пришел уничтожить Камарг.

Воцарилось молчание. Наконец черный гость развернулся к Бабушке и сказал ровно:

– Это правда. Я пришел уничтожить Камарг.

Тогда привратница наглядно показала, что имела в виду, заявляя, будто стоит гарнизона. Замелькали руки, взметнулось тряпье, зашептали губы, блеснула выхваченная откуда-то медная спица с позеленевшим наконечником, нацелилась на приезжего, а под ногами Делламорте с надрывом треснула змля: ледник приготовился принять жертву. Бабушка двигалась молниеносно, а противник как будто не торопился сопротивляться ей, и потому-то, когда спица полетела ему в сердце, он, защищаясь, лишь выставил левую ладонь.

Спица насквозь проткнула руку черного доктора. Бабушка отошла на шаг и склонила слепую голову набок, принюхиваясь, – яд этой спицы был смертелен, и она ждала, когда всадник завалится назад, в толщу ледяного кладбища.

Вопреки ожиданиям с приехавшим ничего не произошло.

– Так это ты, – протянула ясновидящая, как будто истинная правда происходившего открылась ей только сейчас.

– Да, – так же ровно и безмятежно подтвердил всадник. – Это я.

Легким движением он выхватил спицу из руки. Следом за ней из ладони протянулась, сопровождаемая низкой звонкой нотой, тонкая нервущаяся нитка крови, светящаяся тяжелым багрянцем. Делламорте дважды – да так быстро, что проследить за его движениями не было никакой возможности, – накинул эту нить на Бабушку и, сковав ее, одной рукой притянул кровавое лассо к себе, а другой толкнул старуху в темную трещину. Падая, та лишь бессильно царапнула ботфорт врага да махнула спицей туда-сюда – а потом как будто с облегчением рухнула вниз.

Ночной пришелец проследил полет привратницы навстречу льду и задумчиво прокомментировал:

– Все-таки не зря говорят, что узы крови – самые крепкие, – с этим он чуть отошел от предательского края расщелины-протуберанца, потер проколотую руку, отломил ото льда осколок размером с кусок сахара[28], упрятал его в возникшую из нагрудного кармана коробочку черного лака и пробормотал: «Холодное к холодному».

Обратный путь всадник проделал весьма быстро – и, видимо, отвечая его неспокойным мыслям, всюду, где он проходил, еле тлевший огонь в очагах разгорался, выплескиваясь из колыбелей, и принимался реветь, пожирая зачарованную мебель.

Вернувшись к входу, пришелец деловито перевел все рычаги в положение «мир», отвязал жеребца и, взлетев на него, проехал сквозь второй впускной щит Камарга. Теперь он оказался во внешнем кольце, где ночью жизнь замирала (впрочем, здесь и днем было особенно нечего делать: внешнее кольцо использовалось в основном для транспорта, а также для низкопошибной торговли и развлечений), а парадные ворота Камарга, сработанные лучшими мастерами гор и города, оказались впереди. Достигнув въезда во внутренний город, всадник окинул ворота одобрительным взглядом: они были высоки, широки и украшены расписными гербами всех династий Камарга, начиная от домедзунамского Телу и заканчивая теперешним Высоким тарном, чье изображение на фарфоровой пластине венчало стрельчатую арку. Тщательно осмотрев это последнее препятствие, Делламорте спешился и, положив руку на ворота, постоял несколько секунд, опустив голову и слушая, как бьется сердце цитадели. Лицо его в эту минуту было отрешенно-смиренным, как у буддийского монаха, знающего, что теперь – последний момент, когда можно еще избежать схватки, и решающего, ввязываться в нее или нет. Определившись, он легонько толкнул ворота.

– Vincer, – обратился он к ним по имени.

Легкая дрожь пробежала по воротам, и они отворились. Теперь Камарг был открыт разрушителю. Всадник снова потер левую ладонь, взял жеребца под уздцы и вошел в город.

– Дел у нас здесь немного, – сказал он спутнику обыденным тоном: ему показалось, будто тот хочет, чтоб с ним поговорили, – разрушим тут все и поедем дальше. Но сначала овес лошади и что у них вместо кофе – хозяину: битвы с пожилыми женщинами слишком утомительны.

3. Продвижение: Piano, piano, terra, terra[29]

Хоть всадник, прозванный доктором Делламорте, и приехал в Камарг ночью, город не спал: здесь, в центре, в равной пропорции смешивались люди, еще не ложившиеся спать, с теми, кто уже проснулся и готовился к новому рабочему дню. Суматохи добавляли и представители других рас: эфесты зачастую не отдыхают по два-три дня, если такое у них настроение (тому способствует их могучая конституция), а гипты не спят, а ждут (когда им не надо думать или работать, они просто не думают и не работают, без труда достигая того состояния, для которого людям требуются духовные наставники и многоумные книги). При этом в Камарге, как заметил читатель, были сильно озабочены вопросами безопасности – метрополия практически постоянно находилась в состоянии войны то с одними, то с другими[30], – и поэтому в дополнение к страже на стенах и ночным патрулям внутри города действовал еще и запрет на употребление крепких напитков после захода солнца. Лишь у нескольких заведений была лицензия на увеселение граждан в ночное время. Одной из таких таверн был «Сангандский ветеран», принадлежавший человеку по имени Эзра. Эзра действительно когда-то давно – лет тридцать назад – служил в сангандском гарнизоне[31], и хотя служба его прошла бессобытийно, впечатление от несения вахты на главной башне осталось с ним на всю жизнь. «Море, море, море, – частенько говорил он очередному внимательно слушающему посетителю. – Везде океан, со всех сторон, куда ни повернешься. Океан, глубина и птицы. И вот стоишь ты на башне, и солнце светит тебе в глаза, и думаешь: плыву, что ли? Куда ж мне плыть?» Но редко кому удавалось почувствовать сполна всю глубину Эзриного переживания, и потому рассказ его обыкновенно сходил сам собою на нет, а о высоте и океаническом расположении Санганда посетителю напоминал лишь второй уровень, на котором находилась таверна и к которому вела своя дорога[32], да вид из окон на небольшой пруд с откормленными карпами.

С вышеописанных событий минуло около часа. Всадник, прозванный доктором Делламорте, не стал устраиваться на ночлег, а сидел в темном углу «Сангандского ветерана» и пил неизвестный напиток, составленный хозяином под его руководством: Эзра решил, что человеку в одежде цвета тьмы будет угождать изо всех сил – за приезжим чувствовалась непререкаемая власть, которую трактирщик за два с лишним десятка лет работы научился узнавать безошибочно. Гость тем временем мирно баюкал в кубке невероятную смесь и оглядывал посетителей, являвших собою смесь не менее гремучую. Кого только не было здесь! В основном в помещении толклись люди – коренастые медзунамцы, потомки пустынных кочевников, высокие светлоголовые ламарриане[33] (некоторые из них происходили от редких смешанных браков с эфестами), наголо бритые просоленные маритимцы и белокожие камаргиты с полуголодными, полунадменными взглядами – но встречались и эфесты (один из них был из леса Гриз, он только водил по сторонам недоуменным взором) и даже один молоденький, совсем каменный гипт. Да, многие жители материка неизбежно проходили через «Ветерана» по пути от ворот в город, но никто не знал, что им есть что отмечать в таверне: о ледяном колодце рассказать было некому. Впрочем, посетители, достигавшие краснокирпичного Камарга, праздновали именно этот факт – завтра будет работа, новая жизнь и тоска по родине, а сегодня можно отметить прибытие в Морепрестольный град.

– Что ж, так и лежит? – допытывался, поскрипывая, молодой гипт у завсегдатая харчевни – человека неопределенного возраста с сероватым лицом.

– Куда ж он денется, – отвечал ветеран «Ветерана», ища что-то на дне своего кубка, явно не первого за ночь.

– Но ведь прошло довольно много лет, – настаивал гипт, елозя на табурете и грозя опрокинуться. Его нетерпение нисколько не смущало угрюмого камаргита.

– Вот тебя как зовут? – спросил он у гипта.

– Меня зовут Ниегуаллат[э]мар, – ответил тот охотно. – На вашем наречии это означает «Глубокая рубиновая жила»[34], но по-камаргски можно называть меня просто: Танкредо.

– Ну вот и давай, жила: наливай да пей, – сказал камаргит хмуро, предварительно оглянувшись, – а я тебе говорю: лежит он себе, и слава Онэргапу нашему, красному заступнику.

– Как таое возможно? – удивлялся Танкредо, для поддержания товарищеского духа опрокинувший в пищевой рот[35] кубок местной наливки, прозрачной, как талая вода. – Весь материк, и под материком, и в горах – везде знают, что он малое дитя. Еще мой отец говорил мне об этом. А ведь это было больше ста лет назад[36].

– Кх-хкх, – влажно крякнул камаргит, качая головой. – Колыбель, говоришь?

– Да, – веско ответил гипт, – именно колыбель.

– По-твоему, рубиновая твоя башка, железная колыбель плавать умеет?

Гипт ненадолго надулся, отвел назад жесткое треугольное ухо, но вскоре встряхнулся вновь и сказал с занудной методичностью:

– Борани, возникший в рукаве той же глубокой породы, что и старший брат моего отца, – то есть мать серебра пела им в одну ноту, – построил железный корабль Орранту. А ты помнишь, чем знаменит Оррант: тем, что победил жителей Санганда и подчинил его себе, и еще тем, что пришел в Камарг и открыл Библиотеку.

Камаргит отставил кубок и набычился. Вокруг замолчали и прислушались. Танкредо, почувствовав неожиданное внимание к себе, осекся, но продолжил:

– Железо плавает, когда имеет форму корыта, а колыбель – это… корыто.

Вокруг снова расслабились и принялись голосить и горлопанить.

– Дурак ты, жила, – огрызнулся мрачный пропойца. – Это у вас, каменноголовых, в голове корыто, а у нормальных людей колыбель – это корзина. А в корзине что? Дыры. А дыры что? Пропускают воду. А вода что? Накапливается и просачивается. А еще потомок Борани-Строителя.

Подумав, Гипт уточнил:

– Я не его потомок. Борани-Строитель возник…

– Да ла-а-адно, не кручинься, рудокоп, – смилостивился насупленный камаргит, не готовый выслушивать скорректированную версию генеалогии собеседника, – все ты верно говоришь, а я тебя просто за ногу тяну! Колыбель-то у Высокого Тэ железная, да только железо ее сплавлено с душой моря, и вода из уважения не проходит внутрь. Так что тарн – да придержит Праптах его чело! – будет вечно править Камаргом. На все воля Трех!

– Подозреваю, именно вентиляция и прочие требования санитарии, столь необходимые для поддержания здоровья отдельно взятого младенца, и диктуют необходимость изготовления легких плетеных колыбелей, – негромко сообщил голос из угла, и шум в «Ветеране» стих. В таверне, да и в Камарге в целом не принято было говорить длинными предложениями с использованием сложных слов. А голос продолжил: – Но в случае с «Высоким Тэ» ситуация сложнее. На всем материке нет достаточно огромной водоплавающей няни, способной перепеленать правителя Камарга, – тут в углу неискренне вздохнули и закончили кощунственную элоквенцию, – так что неудивительно, что колыбель вынуждена болтаться на волнах: по крайней мере младенец периодически омывается морем.

Воцарившаяся за столь неуважительной тирадой тишина была наполнена поначалу ужасом, а потом лихорадочными размышлениями о том, что делать – бежать к страже, кидаться на смутьяна толпой или сделать вид, что ничего особенного сказано не было… а потом все-таки потихоньку бежать к страже. Напряженное молчание прервал Танкредо: он находился в городе недолго и не понимал, в каком ключе можно обсуждать правителя Камарга, а в каком нет.

– Откуда ты знаешь? – спросил он с любопытством.

– Я Hexenmeister, – ответил человек в одежде цвета смерти (вокруг него с готовностью образовалось пустое пространство). – Мне положено знать, как связаны вещи.

Приезжий поднялся и подбросил в воздух монету. Необъяснимым образом выписав в воздухе между посетителями четыре идеальные петли, она аккуратно упала в руку трактирщику. Вслед за гексенмейстером поднялся и рассудительный хмурый камаргит, пивший с молодым гиптом.

– Стой, – сказал он с той тяжеловесной серьезностью, которую сообщает человеку алкоголь. – Говори, что еще знаешь, если не боишься говорить правду.

– Правду? – переспросил человек с улыбкой. Только тут все почему-то заметили, что из-за спины у него выглядывает красивая рукоятка меча, украшенная алым камнем. – Правду говорить… легко и приятно, но и бояться неправды все равно что ходить по улице только днем. Поэтому скажу: не думаю, что в плетеной колыбели из сплава железа «с душой моря» до сих пор лежит Высокий тарн.

– Поклеп и клевета, – пробормотал трактирщик Эзра, протирая кружки. – Если ты лжешь, быть тебе скормлену Красному Онэргапу!

Всадник поднял голову и посмотрел на потолок, а публика замерла. Ничего не последовало. Приезжий улыбнулся, а трактирщик съежился и сглотнул.

– А если не лгу, то я съем Красного Онэргапа, договорились? – спросил чужак, решивший, видимо, не терять времени и от оскорбления царственных особ перейти прямиком к открытому богохульству. Трактирщик в ужасе молчал, а гексенмейстер продолжил: – Принимай ставки, добрый Эзра. Поставившие на меня в случае моей победы… м-ммм… войдут в царство небесное. Поставившие на него, – он указал вбок, где на стене висело настоятельно рекомендованное для всех помещений изображение Онэргапа с разверстым огнедышащим ртом, – не войдут.

Трактир молчал: это казалось наиболее разумным, и только один эфест в углу скроил пугающую улыбку (выглядело это неприятно: за столетия, прошедшие со времени Орранта, эфесты так и не научились нормально улыбаться). Всадник отправился к выходу, он уже опускал капюшон.

– Как тебя зовут, Hexenmeister? – закричал вдогонку человеку с мечом маленький гипт, соскочив с табурета. Тот оглянулся.

– Полчаса назад меня назвали тут доктором Делламорте, – ответил он. – Пускай же так и зовут.

– Я ставлю на тебя, доктор Делламорте! – Танкредо топнул тяжелой каменной ногой, на столах звякнули кубки. Делламорте без лишних сантиментов кивнул.

– Я тоже ставлю на тебя, – неожиданно заявил недавний собутыльник гипта, подошел и почтительно поклонился всаднику. – Меня зовут Апеллес.

На этот раз Делламорте задержал взгляд на собеседнике чуть дольше.

– Хорошо, – сказал он и почему-то хмыкнул. – Апеллес, говоришь…

Тут произошло странное. Апеллес обхватил себя руками, и серый плащ слетел с него клочьями, открывая взорам и без того пораженных посетителей «Ветерана» крылья у него на спине. В руках недавнего пропойцы, теперь распрямившегося и расправившего неожиданно могучие плечи, зазвенел туго натянутый эфестский лук (все знали, что такие луки[37] находились на вооружении только у личной стражи тарна[38]). Однако и нарушитель спокойствия не дремал: не успели метаморфозы Апеллеса завершиться, а красноглазый меч уже споро перекочевал из-за спины «доктора» к нему в руку и уперся острием в грудь лучника; лук же так и остался опущенным.

– Я помню День Избавления, – прошептал Апеллес, не сводя с Делламорте восторженно-яростного взгляда. – Ты имеешь все основания убить меня сейчас. Но я ставлю на тебя, всадник.

Апеллес странно сказал это «всадник», вкладывая в слово смысл, понятный только ему да человеку напротив, но публике было не до сложных подтекстов. Делламорте, дослушав лучника, понимающе склонил голову, убрал меч, надел маску, опустил капюшон и, не спеша покинув трактир, растворился во тьме… а через несколько мгновений после этого в те же двери ворвалась стража. Искали таинственно исчезнувшую ясновидящую привратницу, и «Сангандский ветеран», переключившись на новый источник сплетен, поспешил с облегчением отвлечься от происшествия этой ночи.

4. Натиск: Voi sapete quel che fa[39]

В Камарг, дотоле мирный муравейник, как будто всадили раскаленный железный прут – за сутки слухи разошлись от ворот волнами догадок и ужаса. К концу ночи на стенах города разместился спешно поднятый под ружье охранный гарнизон – Алая Тысяча, старинная боевая единица, членство в которой передавалось по наследству[40]. Как и всякая наследственная аристократия, Алая Тысяча в ее нынешнем состоянии была довольно-таки расслабленным объединением, но недооценивать ее не стоит: Тысячу породила военная стихия, и первым делом в руки новорожденных сыновей «тысячники» вкладывали кривые сангандские сабли – ритуальное оружие камаргских воинов, ассоциирующееся, по историческому недоразумению, с не имевшей места победой над эфестами.

Зимнее утро следующего дня застало город на осадном положении. По стенам возле шлемовидных зубцов стояли тысячники в кольчугах с узнаваемым змеистым красным узором, а стеклянные шары на шлемах горели огнем, освещая укутанное метелью и затянутое тучами небо. Жители ненадолго поднимали головы, взглядывали на небо, на стену, на тысячников, смахивали с лиц крошки нежданного снега и молчали. Все уже поняли, что раз на стены высыпала вся военная элита, враг был не за стенами – внутри. Привратница пропустила его впервые со Дня Избавления, впервые за те сто тринадцать лет, в течение которых она не допустила внутрь ни одного опасного пришельца[41].

– Снег, – сказал один из форца другому, подставив руку под маленькие хлопья. – И он не тает, а ложится на землю тканью, слой за слоем. Разве может быть такое? Испокон веку не было снега в Камарге. Даже при Хазаркаанте не было снега. Что это значит?

Второй форца промолчал, ибо имел свое мнение, но озвучивать его не хотел. Никто не мог понять, что случилось, и любой завсегдатай «Ветерана» оказался бы в центре внимания горожан, признай он, что ночью был где-нибудь неподалеку от Питейного подъема, но все эти несчастливцы как будто не сговариваясь зашили рты! Неудивительно: стража арестовала и хозяина «Ветерана» доброго Эзру, и двух человек обслуги, и кое-кого из полуночников, по той или иной причине не убравшихся с места происшествия подобру-поздорову. Так что убравшиеся держались тихо.

Эзра не мог сказать ничего, потому что ничего не знал, а воображением был обделен – он хоть и старался под пытками придумать что-нибудь связное, получилось настолько жалко, что палачи решили, будто над ними издеваются. Эзре же было тем страшнее, что при дознании присутствовало высочайшее посольство: два министра-местоблюстителя, два пртора и собственной персоной великий визирь Джонар сед Казил. Последний ничего не говорил, а только качал головой с ласковой укоризной, и хотя это ласковое покачивание безволосой головы с прозрачными глазами, полными разноцветных всполохов, загипнотизировало и несчастного трактирщика, и вторившую ему трактирную обслугу, сказать им было все равно нечего. Тогда, выждав для приличия сутки, очевидцев пари прилюдно казнили за измену – слуг просто подвесили над огнем вниз головой, а Эзре зашили в живот змею и лягушку.

Казнь сопровождалась зловещими явлениями. Из Высокой ложи, вознесенной на длинной гибкой ноге над западной частью площади – оттуда на казни обычно смотрел местоблюститель великого тарна, отвечавший за публичные увеселения, – в конце экзекуции раздался придушенный хрип, алые бархатные занавеси раскрылись чуть шире, чем обычно, и в просвете их показалась глухая серебряная маска. Маска подняла «лицо» к отсутствующему солнцу так, как будто не пыталась найти его на небе, а настойчиво вызывала: и вот затянутое серыми снежными тучами небо принялось волноваться, бурлить, как пенный водоворот, и наконец местами обнажилось – хмурое, но чистое. Небо увидели на площади все. А пока все смотрели на небо, из Высокой ложи выпал и разбился – будь он алебастровой вазой, мы бы сказали «вдребезги», – курирующий наместник. «Это Делламорте вызвал Онэргапа» – догадался добрый Эзра, прежде чем умереть.

Спустя минуту шока, последовавшую за тем, как о брусчатую мостовую разбился курирующий местоблюститель, опомнилась стража. Им было известно, что в ноге Высокой ложи был лишь один подъемник, и, следовательно, именно в нем должен был появиться злоумышленник, если только не планировал уйти так же, как спустил жертву. Однако когда стража влетела в вестибюль подъемника, взору ее предстали два охранника, мирно спящие на полу возле шахты, и свившийся уютными кольцами на крыше кабины металлический шнур, с помощью которого и перемещали высокое начальство. Носителя маски нигде не было.

На площади же не было доброго Эзры. Как он избавился от пут, посторонних вложений в живот, как исчез с плахи – никто не увидел. Сошлись на том, что Эзру забрал Онэргап: в конце концов, не ему ли приносилась таким образом жертва, не против его ли власти злоумышляли все враги Камарга? Казнь была сорвана, а правительство тысячерукой столицы отправилось в нокдаун.