Песнь крови Райан Энтони

Что есть тело?

Тело есть оболочка, колыбель души.

Что есть тело без души?

Разложившаяся плоть, ничего более. Чти уход возлюбленных тобою, предавая их оболочки огню.

Что есть смерть?

Смерть – всего лишь врата, ведущие Вовне, к воссоединению с Ушедшими. Она есть конец и начало одновременно. Страшись ее и приветствуй.

Из «Катехизиса Веры»

– То был Кровавый Цветок, не так ли? – спросил я. – Этот лорд-маршал с летней ярмарки.

– Аль-Гестиан? Он самый, – ответил Убийца Светоча. – Хотя это прозвище он получил только во время войны.

Я провел черту под отрывком, который только что записал, и обнаружил, что чернила у меня заканчиваются.

– Минутку, – сказал я, вставая, чтобы открыть свой сундучок и достать новую бутылку и еще бумаги. Я уже исписал несколько страниц и опасался, что мои запасы могут иссякнуть. Открыть сундук я решился не сразу: к нему был прислонен его ненавистный меч. Видя, что мне не по себе, он взял оружие и положил его себе на колени.

– Лонаки придерживаются суеверия, будто их оружие вбирает в себя души врагов, которых оно убило, – сказал он. – Они дают имена своим палицам и ножам, воображая, будто те одержимы Тьмой. Мой народ подобных иллюзий не питает. Меч – всего лишь меч. Убивает человек, а не клинок.

Зачем он мне это говорил? Быть может, хотел, чтобы я возненавидел его еще сильнее? Видя его могучую, изуродованную шрамами руку, лежащую на рукояти меча, я вспомнил, как Селиесен, после того, как император официально нарек его Светочем, в течение нескольких месяцев проходил суровое обучение в императорской гвардии и научился умело, даже искусно обращаться с саблей и пикой. «Светоч должен быть воином, – говаривал он мне. – Боги и народ рассчитывают на это». Императорские гвардейцы считали его за одного из своих, и он вместе с ними участвовал в походе против воларцев, за лето до того, как Янус направил к нашим берегам свои войска. Его отвага в бою снискала немало похвал. Но против Убийцы Светоча ему это ничем не помогло. Я знал, что наступит миг, когда северянин примется повествовать о том, что произошло в этот ужасный день, и, хотя мне доводилось слышать немало рассказов об этом событии, перспектива услышать об этом от самого Аль-Сорны представлялась одновременно жуткой и чрезвычайно соблазнительной.

Я снова сел, открыл бутылку с чернилами, окунул перо и разгладил свежий лист, лежащий на столе.

– Тьма, – сказал я. – Что такое Тьма?

– Полагаю, ваш народ зовет это «магией».

– Быть может. Я зову это суевериями. Вы верите в подобные вещи?

Он ответил не сразу. У меня сложилось впечатление, что он тщательно обдумывает свои слова.

– У этого мира немало неизведанных граней.

– О войне рассказывают немало историй. Историй, в которых северянам вообще, и вам в частности, приписывают владение могущественной магией. Некоторые утверждают, будто именно магия позволила вам затуманить разум наших солдат на Кровавом холме и будто стены Линеша вы преодолели с помощью колдовства.

Его губы скривились в слабой усмешке.

– На Кровавом холме магия была ни при чем: просто люди, охваченные слепым гневом, ринулись на верную смерть. Что касается Линеша, то в водостоке, ведущем в сторону гавани и воняющем дерьмом, никакого особого колдовства не было. Кроме того, любого офицера королевской стражи, который хотя бы намекнул на идею воспользоваться Тьмой, скорее всего, повесили бы на ближайшем дереве его же собственные люди. Тьма считается неотъемлемой частью культов, отрицающих Веру.

Он снова помолчал, опустил взгляд на меч, лежащий у него на коленях.

– Если вам угодно, могу рассказать одну сказку. Сказку, которую мы рассказываем своим детям, чтобы предостеречь их от опасностей Тьмы.

Он посмотрел на меня, приподняв брови. Я считаю себя историком, а не собирателем всяческих мифов и басен, однако подобные истории зачастую проливают некий свет на истинную суть событий, хотя бы тем, что демонстрируют заблуждения, которые многие принимают за разум.

– Что ж, расскажите, – ответил я, пожав плечами.

Когда он заговорил снова, голос у него переменился: он говорил серьезным и одновременно берущим за душу тоном опытного рассказчика.

– Садитесь-ка потеснее и послушайте историю о ведьмином ублюдке. Но эта сказка не для тех, кто слаб духом и может обмочиться со страху. Это самая жуткая и ужасная из всех историй, и, когда она закончится, вы, возможно, станете проклинать меня за то, что я ее вам поведал.

В самой мрачной чаще самого мрачного из лесов древнего Ренфаэля, задолго до дней Королевства, стояла одна деревушка. А в деревушке той жила ведьма, прекрасная собою, но сердцем чернее черной ночи. Милой и доброй знали ее в деревне, но в душе она была злобной и завистливой. Ибо женщину эта терзала алчность, алкала она плотских наслаждений, алкала золота и алкала смерти. Тьма завладела ею с самых юных лет, и она предавалась ее гнусностям охотно и самозабвенно, отрицая Веру и получая взамен могущество – могущество покорять мужчин, воспламенять их желания и заставлять их совершать ужасные деяния во имя ее.

Первым подпал под ее чары деревенский управляющий, человек добрый и щедрый, разбогатевший благодаря собственной бережливости и тяжким трудам, разбогатевший достаточно, чтобы возбудить алчность ведьмы. Каждый день она проходила мимо его конторы, исподтишка выставляя себя напоказ и всячески раздувая пламя его страсти, пока не превратилось оно в ревущий пожар, который напрочь выжег ему разум и сделал его добычей ее замысла, нашептанного Тьмой: ведьма велела ему убить свою жену и взять ее в жены вместо нее. И вот в один роковой вечер управляющий подлил яду, что зовется «охотничья стрела», в ужин своей жены, и наутро бедняжка уж не дышала.

Жена управляющего была уже немолода и частенько болела, так что в деревне сочли, будто она умерла от естественных причин. Но уж ведьма-то, конечно, знала, в чем дело, и скрывала свою радость за слезами, когда несчастную погубленную женщину предавали огню, а сама все это время с помощью Тьмы взывала к управляющему: осыпь, мол, меня дарами, и буду я твоей. И он принялся осыпать ее дарами: подарил было ей хорошего коня, и самоцветы, и золото, и серебро, но ведьма была хитра и от всего отрекалась, изображая, как будто бы негодует оттого, что мужчина взялся ухаживать за такой молодой девушкой, да еще и вскоре после смерти жены. Ох, как она его терзала, призывая его и тут же отвергая все его ухаживания. Вскоре ее жестокость свела его с ума, и, ища спасения от рабского подчинения Тьме и ее похоти, бедняга ушел в лес, да и повесился там на высоком суку могучего дуба, поведав в записке о своем злодеянии и сообщив, что причиной его безумия стала ведьма.

Разумеется, деревенские жители этому не поверили. Ведь она была такой милой, такой доброй! Уж наверно, управляющего свела с ума его собственная любовь к юной девице. Его предали огню и постарались поскорее забыть это ужасное происшествие. Но, разумеется, ведьма не собиралась сидеть сложа руки: на этот раз она положила глаз на деревенского кузнеца, статного и красивого малого с сильными руками и сильным сердцем. Но даже его сердце не устояло перед ее Темной силой!

Она поселилась поодаль от деревни, все ради того, чтобы предаваться своим гнусным занятиям вдали от любопытных глаз. Подобно тому, как эта ведьма способна была сбить с пути сердце мужчины, умела она и изменять направление ветра, и, когда кузнец отправился в лес жечь уголь, ведьма призвала северный вихрь, чтобы тот снес снег с горных вершин и заставил кузнеца искать убежища в ее хижине. И там, хоть кузнец и сопротивлялся изо всех своих немалых сил, ведьма принудила его возлечь с нею. То был черный, злой союз, от которого предстояло родиться ее ужасному ублюдку.

Однако стыд разрушил ее чары: стыд порядочного мужчины, которого принудили изменить своей жене. Стыд сделал его глухим к ее соблазнительным речам, что вела она поутру, и к угрозам, что она выкрикивала, когда кузнец бежал назад в деревню, где он, по глупости, никому не сказал о том, что произошло.

Ну а ведьма – она принялась выжидать. Черное семя взрастало в ее чреве, а она ждала. Зима уступила место весне, поля заколосились, а она все ждала. И вот, когда крестьяне наточили серпы для жатвы, а гнусное создание выбралось наружу между ее ног, она взялась за дело.

Разразилась буря, подобной которой не видывали ни прежде, ни потом. Возвестили о ней пепельно-серые тучи, что закрыли все небо с севера до юга, с запада до востока, и принесли с собой ветер и дождь в ужасающем изобилии. В течение трех недель хлестал дождь и дул ветер, а крестьяне ежились в пугливом ожидании, и вот, наконец, когда буря улеглась, они решились выйти на поля и увидели, что урожай погиб весь, до последнего акра. Единственное, что им предстояло пожинать в этот год – это голод.

Они направились в лес, надеясь набить животы хотя бы дичью, однако обнаружили, что все зверье разбежалось, изгнанное Темными нашептываниями ведьмы. Детишки плакали оттого, что были так голодны, старики болели и один за другим уходили Вовне, а ведьма все это время таилась в своей хижине в лесах, ибо у нее-то с ее ублюдком еды было всегда вдоволь: неосторожные звери легко попадались в тенета, раскинутые Тьмой.

И лишь кончина возлюбленной матушки кузнеца наконец-то исторгла из него истину. Он во всем покаялся перед собравшимися жителями деревни, поведав им о замыслах ведьмы и о том, как он поддался ее чарам и породил откормленного ублюдка, с которым она бродила по лесам, дразня их умирающих с голоду детей его радостным смехом. Крестьяне проголосовали и порешили единогласно: ведьму надобно изгнать!

Поначалу она пыталась использовать свою силу, чтобы их переубедить. Она пыталась оболгать кузнеца, обвиняя его в ужаснейшем преступлении: изнасиловании. Но ее сила не помогла теперь, когда они видели правду, теперь, когда они слышали, сколько яда во всей той лжи, что она им рассказывает, как злобно сверкают ее глаза, выдавая гнусность, что прячется за смазливым личиком. И вот они с пылающими факелами прогнали ведьму прочь, и хижина ее сгорела от их праведного гнева, сама же ведьма бежала в леса, прижимая к груди своего гадкого пащенка, и наконец-то бросила притворяться и прокляла их… и обещала отомстить.

И вот, когда крестьяне вернулись по домам и принялись, как могли, переживать надвигающуюся зиму, ведьма отыскала себе логово в темной чаще леса, там, где прежде не ступала нога человека, и принялась обучать свое отродье Тьме.

Шли годы, деревенька хоронила своих мертвых и никак не желала умирать. С прошествием лет ведьма сделалась всего лишь воспоминанием, байкой, какую рассказывают зимними ночами, чтобы попугать детишек. Росли хлеба, лето сменялось зимой, а зима – летом, и казалось, что в мире снова все стало как следует. О, как слепы были они, как беззащитны перед надвигавшейся бурей! Ибо ведьма превратила своего ублюдка в чудовище, с виду всего лишь худенького, оборванного мальчонку, одичавшего в глуши, на самом же деле одержимого всею Тьмой, какую только она сумела в него влить, сперва с порченым молоком из ее груди, потом с наставлениями, что она нашептывала ему в своем вонючем логове, а под конец и со своей собственной кровью. Ибо она пожертвовала собой, эта ведьма, эта одержимая ненавистью баба: когда он достаточно подрос, она взяла нож, и взрезала себе запястья, и заставила его пить кровь. И он пил и пил вдоволь, пока от ведьмы не осталась одна сухая шкурка, сама же она ушла в пустоту, которая ждет Неверных. Однако же она не уставала радоваться, зная, что месть ее грядет.

Начал он с животных, любимых домашних зверушек, которых он утаскивал среди ночи, а поутру их находили замученными насмерть. Потом он взялся за теляток и поросяток: их отрубленные головы торчали на кольях плетней на каждом углу деревни. Крестьяне устрашились, не подозревая о подлинной опасности, которая их ожидает, и принялись выставлять караулы, жечь факелы и держать оружие под рукой, когда смеркалось. Все это им ничем не помогло.

После животных взялся он за детишек, малюток, что едва научились ходить, и младенцев, что лежали в люльках. Всех, кого мог, он утаскивал с собой, и судьба их была кошмарной. Разъяренные, обезумевшие крестьяне обшаривали лес, охотники искали следы, все известные берлоги проверили, поставили капканы, чтобы поймать это невидимое чудовище. Но так никого и не нашли. И так оно продолжалось всю осень и часть зимы: еженощная дань мучениями и смертью. И тут, когда зимние морозы начали крепчать, он наконец-то явился сам: попросту взял да и пришел в деревню среди бела дня. Но теперь страх их был столь велик, что никто не поднял на него руки, и они взмолились перед ним. Они умоляли пощадить их детей и их самих, они сулили ему все, что у них есть, лишь бы он оставил их в покое.

И ведьмин ублюдок расхохотался. То не был смех обычного ребенка, подобный смех вообще не могло исторгнуть из себя ни одно человечье горло. И, услышав этот смех, жители деревни поняли, что обречены.

Он призвал молнию, и деревня сгорела. Люди кинулись было к реке, однако он заставил ее разлиться от дождей, река вышла из берегов, и людей унесло течением. Но его мести все было мало, и он призвал ветер с далекого севера, чтобы ветер сковал их льдом. И когда река схватилась льдом, он пошел по льду и отыскал лицо своего отца, кузнеца, навеки застывшее от ужаса.

Никто не ведает, что стало с ним после, хотя иные говорят, что самыми холодными ночами на месте, где некогда стояла та деревня, слышится смех, разносящийся по лесам, ибо так бывает с теми, кто целиком и полностью предался Тьме: не дано им освободиться от жизни, и путь Вовне закрыт для них во веки веков.

Аль-Сорна умолк, лицо его сделалось задумчивым, и он снова посмотрел на меч, лежащий у него на коленях. У меня возникло ощущение, что эта отвратительная история чем-то для него важна: он рассказывал ее с такой серьезностью, что было очевидно: он видит в ней некий смысл, которого я не постигаю.

– И вы всему этому верите? – спросил я.

– Говорят, в сердце каждого мифа содержится зерно истины. Быть может, со временем какой-нибудь ученый господин, вроде вас, и обнаружит, какая истина стояла за этим.

– Фольклор – не моя сфера.

Я отложил в сторону лист, на котором записывал историю о ведьмином ублюдке. Миновало несколько лет, прежде чем я перечитал ее снова, и к тому времени у меня были причины горько пожалеть о том, что я не последовал содержащимся в ней намекам.

Я протянул руку за свежим листом и выжидательно взглянул на него.

Он улыбнулся.

– Ну, давайте я вам расскажу, как впервые познакомился с королем Янусом.

Глава первая

В месяце пренсуре они начали заниматься верховой ездой. Кони их были сплошь жеребцы, не старше двух лет: юным всадникам – юные лошади. Коней выдавали под строгим наблюдением мастера Ренсиаля, который, по счастью, в тот день вел себя менее странно, чем обычно, хотя, подводя мальчиков к выделенным им коням, он непрерывно что-то бормотал себе под нос.

– Да, большой, да, – рассуждал он, меряя взглядом Баркуса. – Силу надо.

Он взял Баркуса за рукав и подвел его к самому крупному коню, массивному гнедому жеребчику ростом не менее семнадцати ладоней[6].

– Вычисти его и проверь подковы.

Каэниса подвели к легконогому темно-гнедому, а Дентоса – к коренастому коню, серому в яблоках. Жеребец Норты был вороной, с белой звездочкой во лбу.

– Быстрый… – бормотал мастер Ренсиаль. – Быстрый всадник – быстрый конь.

Норта смотрел на коня молча – с тех пор, как он вышел из лазарета, он почти на все так реагировал. На постоянные попытки товарищей втянуть его в разговор он либо пожимал плечами, либо вообще никак не отзывался. Оживал он только на тренировочном поле: теперь он как-то особенно яростно размахивал мечом и алебардой, и все они из-за этого ходили в порезах либо в синяках.

Ваэлину достался крепкий рыжеватый жеребчик с россыпью шрамов на боках.

– Отловленный, – сказал ему мастер Ренсиаль. – Не породистый. Дикий конь из северных земель. Еще не полностью укрощен, твердая рука нужна.

Конь Ваэлина оскалился и звонко заржал, осыпав его брызгами пены. Ваэлин невольно попятился. Верхом он не садился с тех пор, как оставил дом своего отца, и теперь необходимость сесть на лошадь его несколько пугала.

– Сегодня поухаживайте за ними, в седло сядете завтра, – наставлял их мастер Ренсиаль. – Заслужите их доверие, и они понесут вас в битву, а если не добьетесь их доверия, то вам конец.

Он умолк, взгляд его сделался расплывчатым, что обычно предвещало либо новый залп бессвязного бормотания, либо вспышку ярости. Мальчики поспешно повели коней в конюшню, чистить.

На следующее утро они начали учиться верховой езде, и в ближайшие четыре недели почти ничем другим и не занимались. Норте, который ездил верхом с малолетства, это давалось лучше всех: он во всех состязаниях неизменно обгонял товарищей и относительно легко преодолевал любые препятствия, которые устраивал для них мастер Ренсиаль. Состязаться с ним удавалось только Дентосу: тот сидел в седле как прирожденный всадник.

– Я ж, бывало, летом, что ни месяц, в скачках участвовал, – объяснял он. – Маманя выигрывала кучу денег, ставя на меня. Она говаривала, что я, мол, и ломовую лошадь бежать заставлю.

Каэнису и Ваэлину верховая езда давалась неплохо, хотя и не без труда, а вот Баркус быстро обнаружил, что эти уроки ему не нравятся.

– Такое ощущение, что меня лупили по заднице тысячей молотов! – простонал он как-то вечером, укладываясь на постель лицом вниз.

Прочие же вскоре привязались к своим скакунам, дали им имена и понемногу научились разбираться в их повадках. Ваэлин дал своему жеребцу имя Плюй, потому что тот вечно плевался в ответ на все попытки мальчика завоевать его доверие. Плюй постоянно пребывал в дурном настроении, имел привычку размахивать копытами во все стороны и внезапно дергать головой. Попытки завоевать его расположение с помощью сахарных палочек или яблок не помогали унять врожденную злобность этой скотины. Единственным утешением было то, что с другими Плюй вел себя еще хуже. И, невзирая на скверный норов, конь оказался резвым и басстрашным: он часто хватал зубами других лошадей, когда они неслись навстречу друг другу, и никогда не чурался схватки.

Уроки конного боя оказались весьма мучительным занятием. Их учили выбивать друг друга из седла копьем или мечом. Из-за того, что Норта хорошо ездил верхом и вдобавок в последнее время обрел вкус к драке, все они регулярно падали и получали множество мелких травм. Кроме того, они начали обучаться нелегкому искусству стрельбы из лука с коня, неотъемлемой части испытания конем, которое им предстояло пройти менее чем через год. Ваэлину и обычная-то стрельба из лука давалась нелегко, а уж попасть в тюк сена с расстояния двадцати ярдов, извернувшись при этом в седле, представлялось почти невозможным. Норта же попал в цель с первой попытки и потом не промахивался.

– Научи меня, а? – попросил его Ваэлин, опечаленный очередной безнадежной тренировкой. – А то я почти не понимаю, что говорит мастер Ренсиаль.

Норта уставился на него пустым, равнодушным взглядом, к которому они уже успели привыкнуть.

– Это оттого, что он псих, который несет всякий бред, – ответил он.

– Ну да, у него явно проблемы, – с улыбкой согласился Ваэлин. Норта ничего на это не сказал. – Так если бы ты согласился помочь…

Норта пожал плечами:

– Ну, если хочешь…

Оказалось, что никакого особого секрета там не было: надо было просто больше тренироваться. Каждый вечер, после ужина, они упражнялись по часу, а то и больше, и Ваэлин раз за разом промахивался мимо, а Норта его наставлял:

– Не вставай на стременах перед тем, как выстрелить… тетиву оттягивай до самого подбородка… Стреляй, когда почувствуешь, что копыта лошади оторвались от земли… Целься выше…

Миновало пять дней, прежде чем Ваэлин наконец-то сумел попасть в тюк, и еще три дня, прежде чем он набил руку достаточно, чтобы попадать в цель почти каждый раз.

– Спасибо тебе, брат, – сказал он как-то вечером, когда они возвращались в конюшню. – Вряд ли я бы сумел научиться этому без твоей помощи.

Норта бросил на него непроницаемый взгляд.

– Ну, я ведь был у тебя в долгу, не так ли?

– Мы же братья. Какие между нами могут быть долги?

– Послушай, ты что, и впрямь веришь всему этому вздору, который несешь?

В тоне Норты не было яда – всего лишь вялое любопытство.

– Мы называем друг друга «братьями», но ведь кровь в наших жилах разная. Мы просто мальчишки, которых помимо их воли засунули в этот орден. Тебе не приходило в голову, что было бы, если бы мы встретились в другом месте? Кем бы мы стали, друзьями или врагами? Наши отцы были врагами – ты это знал?

Ваэлин покачал головой, надеясь, что, если он промолчит, этот разговор закончится быстрее.

– О да! Когда я был маленьким, я нашел в доме своего отца потайной уголок, откуда можно было подслушивать разговоры у него в кабинете. Он часто говорил о твоем отце, и без особой любви. Он говорил, что это крестьянин-выскочка и что мозгов у него не больше, чем у боевого топора. Он говорил, что Сорну следует держать под замком, пока его услуги не потребуются для войны, и что он понять не может, почему король вообще прислушивается к советам подобного олуха.

Они остановились лицом друг к другу. Глаза у Норты горели знакомой жаждой драки. Плюй почуял напряжение, вскинул голову и заржал.

– Ты нарочно пытаешься меня разозлить, брат, – сказал Ваэлин, похлопывая коня по шее, чтобы его успокоить. – Но ты забываешь: у меня нет отца. Так что твои речи не имеют смысла. Отчего ты теперь не радуешься ничему, кроме битвы? Отчего ты так жаждешь драки? Это помогает тебе забыться? Облегчает твои страдания?

Норта дернул коня за повод и поехал дальше к конюшне.

– Ничего оно не облегчает. Но забыться – да, помогает, хотя бы на время.

Ваэлин пустил коня легким галопом и обогнал Норту.

– Ну так давай наперегонки – может, это тоже поможет забыться?

Он понесся во весь опор, направляясь к главным воротам. Естественно, Норта обошел его на целый корпус, но при этом он улыбнулся.

В конце месяца дженисласур, через неделю после пятнадцатого дня рождения Ваэлина, которого никто не отмечал, его вызвали к аспекту.

– Ну и что на этот раз? – удивился Дентос. Дело было за утренней трапезой, и у Дентоса изо рта брызнули на стол крошки. Вести себя за столом он так и не научился. – Похоже, ты ему нравишься, он тебя то и дело к себе зовет!

– Так Ваэлин же любимчик аспекта! – сказал Баркус нарочито серьезным тоном. – Это все знают. Помяните мое слово, со временем он и сам сделается аспектом!

– Идите в задницу, вы оба, – ответил Ваэлин, вставая из-за стола и запихивая в рот яблоко. Он понятия не имел, зачем его вызывают к аспекту. Возможно, по какому-то еще деликатному вопросу, имеющему отношение к его отцу или новой угрозе его жизни. Ваэлин не раз удивлялся тому, что с ходом времени сделался совершеннно неуязвим для подобных страхов. В последние месяцы кошмары его оставили, и теперь он мог вспоминать мрачные происшествия во время испытания бегом с холодной рассудочностью, хотя бесстрастные размышления ничем не помогли ему разгадать тайну.

К тому времени, как Ваэлин дошел до дверей аспекта, он успел сгрызть большую часть яблока и спрятал огрызок под плащом, прежде чем постучаться. Огрызок он собирался скормить Плюю – и наверняка получить вместо благодарности очередной залп слюней.

– Входи, брат! – донесся из-за двери голос аспекта.

Аспект стоял возле узкого окна, откуда открывался вид на реку, и улыбался своей еле заметной улыбкой. Ваэлин приветствовал его было почтительным кивком, но остановился, увидев второго присутствующего в комнате: тощего, как скелет, мальчишку в лохмотьях, чьи босые, грязные ноги болтались в воздухе, не доставая до пола с высокого стула, на котором он неловко пристроился.

– Это он, он! – воскликнул Френтис, вскакивая на ноги при виде Ваэлина. – Это тот самый брат, что меня и надоумил! Сын владыки битв!

– У него нет отца, мальчик, – возразил ему аспект.

Ваэлин мысленно выругался, затворяя за собой дверь. «Отдать ножи уличному мальчишке, какой позор! Можно ли было ожидать такого от брата?»

– Знаешь ли ты этого мальчика, брат? – спросил аспект.

Ваэлин взглянул на Френтиса. На чумазой физиономии отражалось возбуждение.

– Да, аспект. Он помог мне во время… недавних затруднений.

– Видали? – сказал Френтис аспекту. – Я ж вам говорил! Говорил же я, что он меня знает!

– Этот мальчик просит дозволения вступить в орден, – продолжал аспект. – Готов ли ты поручиться за него?

Ваэлин уставился на Френтиса с ужасом и изумлением.

– Ты хочешь в орден?

– Ага! – ответил Френтис, только что не подпрыгивая от возбуждения. – Хочу! Хочу быть братом!

– Да ты что… – Ваэлин запнулся и не сказал «рехнулся, что ли?». Он перевел дух и обратился к аспекту: – Поручиться за него, аспект?

– У этого мальчика нет семьи, некому говорить от его имени и официально передать его в руки ордена. А наши правила требуют, чтобы за всех мальчиков, вступающих в орден, кто-нибудь поручился, либо родители, либо, если это сирота, то некто, достойный доверия. Вот, этот мальчик назвал тебя.

«Поручился?» А ему об этом никто не говорил…

– А за меня тоже поручились, аспект?

– Разумеется.

«Отец разговаривал с ними, прежде чем привезти меня сюда? За сколько же дней или недель он это устроил? Как долго он знал об этом и ничего мне не говорил?»

– Скажи ему, что я гожусь в братья! – настаивал Френтис. – Скажи, что я тебе помог!

Ваэлин тяжело вздохнул и посмотрел в отчаянные глаза Френтиса.

– Простите, аспект, можно мне немного поговорить с мальчиком наедине?

– Пожалуйста. Я буду в цитадели.

Когда аспект удалился, Френтис начал снова:

– Ну скажи же ему! Скажи, что из меня получится хороший брат!

– Ты что, думаешь, это игрушки, что ли? – перебил Ваэлин. Он подступил к мальчишке вплотную, сгреб его за лохмотья на тощей груди и подтянул к себе. – Что ты рассчитываешь тут найти? Безопасность, еду, крышу над головой? Ты что, не знаешь, что это за место?

Глаза у Френтиса расширились от страха. Он отпрянул и тоненьким голоском ответил:

– Тут учат на братьев…

– Да, тут учат! Нас тут бьют, заставляют каждый день драться друг с другом, подвергают испытаниям, из которых можно и не выйти живым! Мне всего пятнадцать, а у меня на теле больше шрамов, чем у любого бывалого королевского стражника! Когда я пришел сюда, в моей группе было десять мальчиков, теперь осталось пятеро. О чем ты меня просишь? Дать согласие на твою смерть?

Он отпустил Френтиса и повернулся, чтобы уйти.

– Я его не дам. Возвращайся в город. Дольше проживешь.

– Да если я туда вернусь, я и до вечера не доживу! – воскликнул Френтис. В его голосе звучал ужас. Он рухнул на стул и жалостно всхлипнул. – Некуда мне больше идти! Если ты меня выставишь – все, я покойник. Парни Хунсиля меня наверняка прикончат.

Ваэлин уже взялся за ручку двери, но остановился.

– Хунсиля?

– Он заправляет всеми бандами в квартале, всеми карманниками, шлюхами и головорезами, все ему отстегивают по пять медяков в месяц. Я в том месяце заплатить не сумел, так его парни меня отлупили.

– А если ты не сумеешь заплатить в этом месяце, он тебя убьет?

– Да нет, платить уж поздно. Тут уже не о деньгах речь, а о егойном глазе.

– О его глазе?

– Угу, о правом. Его больше нет.

Ваэлин с тяжелым вздохом обернулся к нему:

– Те ножи, что я тебе дал.

– Угу. Я не мог дождаться, когда ты меня научишь. И стал тренироваться сам. И неплохо натренировался! Ну и решил попробовать на Хунсиле, подкараулил его в переулке напротив кабака, дождался, пока он выйдет, и…

– Ну, попасть в глаз – это хороший бросок.

Френтис слабо улыбнулся.

– Так я-то целился в глотку…

– А он знает, что это был ты?

– А как же! Этот ублюдок все знает!

– У меня есть деньги. Не так уж много, но братья дадут мне еще. Мы можем пристроить тебя на корабль, юнгой. На корабле тебе будет куда безопаснее, чем тут.

– Я про это уже думал. Не, не хочу. Не люблю кораблей, меня укачивает, даже когда я переплываю реку на плоскодонке. А потом, я слыхал, моряки с юнгами та-акое вытворяют…

– Я уверен, что тебя они не тронут, если мы об этом позаботимся.

– Но я же хочу быть братом! Я видел, что вы сделали с теми Ястребами. Вы, с тем вторым парнем. Никогда еще не видал ничего подобного! Я тоже так хочу. Я хочу быть как вы.

– Почему?

– Потому что тогда ты не кто-нибудь, с тобой приходится считаться. В кабаках, между прочим, до сих пор только и разговору, как сынок владыки битв Черных Ястребов уделал. Ты теперь почти такой же знаменитый, как и твой папаня.

– Так тебе этого хочется? Стать знаменитым?

Френтис заерзал на стуле. Очевидно, его не так уж часто спрашивали о том, что он думает по какому-нибудь поводу, и такое пристальное внимание выбивало его из колеи.

– Не знаю… Я хочу быть человеком, который что-то значит, не просто карманником. Не могу же я всю жизнь шарить по карманам!

– Ну а тут ты, скорее всего, не найдешь ничего, кроме преждевременной смерти.

Френтис теперь был совсем не похож на мальчишку: наоборот, он вдруг сделался таким старым и умудренным жизнью, что Ваэлин едва не почувствовал себя ребенком рядом со стариком.

– Так а мне и всегда ничего другого не светило.

«Могу ли я так поступить? – спросил себя Ваэлин. – Могу ли я обречь его на такое?» Ответ пришел мгновенно: «У него, по крайней мере, был выбор. И он выбрал жить здесь. На что я обреку его, если отошлю прочь?»

– Что тебе известно о Вере? – спросил у него Ваэлин.

– Это то, во что люди верят, что с тобой будет после смерти.

– И что будет после смерти?

– Ты присоединишься к прочим Ушедшим, а они, ну это, они нам помогают.

«Не «Катехизис Веры», конечно, зато коротко и ясно».

– А ты в это веришь?

Френтис пожал плечами:

– Ну, вроде…

Ваэлин подался вперед и уставился ему в глаза.

– Когда аспект спросит тебя, никаких «вроде», отвечай «да». Орден сражается в первую очередь за Веру, потом уже за Королевство.

Он выпрямился.

– Пошли, найдем его.

– Так ты ему скажешь, чтобы он меня взял?

«Да простит меня душа моей матушки!»

– Да.

– Ух ты, здорово! – Френтис вскочил и бросился к двери. – Спасибо!

– Не благодари меня за это, – сказал ему Ваэлин. – Никогда.

Френтис посмотрел на него озадаченно.

– Ладно… А когда мне меч дадут?

До очередного набора новичков оставалось еще месяца три, так что Френтиса пока что приставили к работе. Он бегал по поручениям, работал на кухне и в саду, чистил денники. Ему дали койку в их спальне в северной башне – аспект счел, что оставить его одного в другом месте будет негостеприимно.

– Это Френтис, – представил его товарищам Ваэлин. – Он новенький. Он будет жить с нами до конца года.

– А он не слишком мал? – осведомился Баркус, смерив Френтиса взглядом. – Тут же сплошь кожа да кости!

– На себя посмотри, жирдяй! – огрызнулся Френтис и тут же попятился.

– Прелесть какая, – заметил Норта. – У нас будет собственный уличный мальчишка!

– А чего его к нам поселили? – поинтересовался Дентос.

– Потому что так приказал аспект, и потому, что я ему обязан. И ты тоже, брат, – сказал Ваэлин Норте. – Если бы не он, ты бы сейчас болтался в клетке на стене.

Норта набычился, но больше ничего не сказал.

– Это тот, которого ты вырубил, – сказал Френтис. – Тот, что пырнул ножом Черного Ястреба. Хорошо пырнул, между прочим. Так нам, значит, дозволено резать королевских стражников?

– Нет! – отрезал Ваэлин и оттащил его к его топчану: бывшей кровати Микеля, которая все эти годы так и стояла пустой после его смерти. – Спать будешь тут. Тюфяк и одеяло тебе выдаст в подвалах мастер Греалин. Я тебя скоро туда отведу.

– И меч он мне тоже даст?

Парни расхохотались.

– А как же! – сказал Дентос. – Самый лучший, из самого что ни на есть прочного ясеня!

– Ну, я хочу настоящий! – надулся Френтис.

– Настоящий меч надо еще заслужить, – объяснил ему Ваэлин. – Так же, как заслужили его мы. А теперь я хочу поговорить с тобой насчет воровства.

– Не-не, я тут ничего воровать не буду! Все, я завязал, клянусь!

Ребята снова покатились от хохота.

– Тоже мне, брат! – сказал Баркус.

– Здесь у нас воровство… – Ваэлин постарался подобрать нужное слово, – считается приемлемым, но есть свои правила. Ни у кого из нас воровать нельзя, и у мастеров тоже.