Не знает заката Столяров Андрей

И еще он сказал, что, согласно убедительной просьбе Бориса Аркадьевича, кою тот высказал, обращаясь к нему, он, Авдей, не будет пытаться выяснить, в чем заключаются наши нынешние дела. Если я сочту возможным поделиться с ним какой-либо информацией, хорошо, если нет, значит – нет, он все понимает. Ему самому не слишком хочется влезать в «московские игры». Работать с Москвой – это все равно что боксировать с завязанными глазами. Можно, конечно, чисто случайно попасть по противнику, но в итоге так измолотят, останешься уродом на всю жизнь.

Я был с ним совершенно согласен. Чтобы более-менее квалифицированно играть в «московские игры», надо прежде всего жить в Москве. Тут есть специфика: ситуация может перемениться буквально за считанные часы. Утром были одни обстоятельства, вечером – абсолютно другие, в среду президент решил то, в пятницу, после встречи с группой экспертов, – нечто противоположное. Следует неслышимая команда «Кругом!», армия разворачивается, движется в ином направлении. Только ты со своим взводом, как идиот, героически удерживаешь уже никому не нужную высоту. Даже не подозреваешь, что сейчас тебя станут бомбить.

Это, впрочем, была преамбула. В амбуле же, то есть перейдя непосредственно к делу, Авдей попросил меня как можно подробнее и обстоятельнее изложить все, чем я занимался с момента приезда.

– Если вас зацепили здесь, то, может быть, нам удастся выяснить – кто именно.

Слушал он меня с профессиональным вниманием: не мешал, не сбивал, не пытался вылавливать в моем рассказе какие-либо противоречия, напротив – согласно кивал, поддакивал, задавал такие вопросы, после которых хотелось говорить еще и еще. Поинтересовался, например, кто был проводником у меня в вагоне, попросил дать описание его внешности. Так же заинтересовался омоновцами и бомжом: вы же по каким-то причинам обратили на них внимание? А уж когда я затронул тему своих утренних переживаний, я имею в виду предчувствия, город, воспоминания о первой любви, то он вцепился в меня, как терьер, и мотал до тех пор, пока не вытряс все до последней крошки.

В оправдание своего любопытства заметил:

– Не пренебрегайте переживаниями. Это только кажется, что чувства расплывчаты и бессодержательны. В действительности, материальной фактуры в них больше, чем в ином документе. Помните рассказ Чапека, где через стихи, через метафоры, через поэтическое романтизированное описание удалось восстановить обстоятельства преступления. В жизни это, конечно, труднее, однако тоже иногда удается кое-чего добиться…

То есть, слушателем он был идеальным. И по мере того, как я рассказывал о событиях последних часов – шаг за шагом, стараясь не упустить ни единой детали, возникало странное, ничем не подтверждаемое ощущение, что Авдей, несмотря на вежливые свои заверения о нежелании вмешиваться в опасные «московские игры», несмотря на внешнюю безобидность вопросов, которые он задавал, несмотря на демонстрируемую им сдержанность и отстраненность, пытается, тем не менее, выжать из меня всю возможную информацию. И ту, которая была необходима ему для дела, и ту, что находилась вне его компетенции. Не знаю, чувствовал ли он это сам, или таковая особенность уже давно стала его второй натурой.

Как и следовало ожидать, внимание его привлекли два момента. Во-первых, сосед по купе, который предложил довести меня на машине. Авдей, как и в случае с проводником, попросил детально описать его внешность – пожевал губами, подумал, сказал, что установить личность будет не трудно. Если сосед, разумеется, тот, за кого себя выдает. Во всяком случае, эта позиция будет тщательно отработана. А во-вторых, его, естественно, заинтересовала Гелла. И вот тут мы ни с того ни с сего уперлись в тупик. Если внешность проводника, на которого я, кстати, в поезде никакого внимания не обращал, впрочем, как и внешность соседа я смог воссоздать более-менее убедительно – тут, наверное, сыграли роль мои занятия аналитикой – то в случае с Геллой, надо признаться, потерпел полную неудачу. Внешность Геллы мне реконструировать не удалось. Единственное, что я смог вспомнить, – рыжий оттенок волос, да и то был вынужден предупредить, что это – лишь при прямом солнечном освещении. Ну и, конечно, зрачки с густой зеленью. Но опять-таки, это если солнце бьет ей прямо в глаза. Все же остальное в памяти у меня расплывалось. Гелла будто состояла из цветного переливчатого тумана, очертания его были неуловимы, и, как я ни бился, стараясь схватить хоть что-нибудь из деталей, как ни помогал мне Авдей, пытавшийся, в свою очередь, типизировать ее внешность по характерной фактуре: «нос острый», «нос тонкий», «нос восточный, с горбинкой», ничего существенного тут не добавилось. Все ускользало, смещалось, накладывалось, изменялось, уходило в зыбкую дымку, дрожало, утрачивало определенность.

Наконец, я сдался.

– Простите, не получается…

Авдей был слегка раздосадован. Вероятно, тем ставилось под сомнение его профессиональное мастерство.

– Ничего, – сказал он, утешая то ли меня, то себя самого. – В конце концов, не вы один ее видели. Наверное, она в этом кафе время от времени появляется.

Далее он спросил – есть ли у меня какие-нибудь собственные соображения. Никаких соображений у меня не было, о чем я так прямо ему и поведал.

Чувствовалось, что Авдей мне не очень верит.

– Вы поймите, – медленно произнес он, растопырив ладони и соединив их друг с другом. – Я ни в коем случае не пытаюсь вынуть из вас какие-либо закрытые сведения. Честное слово! Пусть они остаются при вас. Чем меньше знаешь, тем спокойней живешь. Однако существуют требования – технического характера. Одно дело, если данное… происшествие… вызвано столкновением неких конкурирующих организаций, ну, вы, наверное, понимаете, что я имею в виду, тогда – понятно, мы принимаем меры соответствующей направленности. И совсем другое, если оно обусловлено каким-нибудь… местным фактором… Тогда – да, тогда и меры следует принимать совершенно иные. У меня ведь – ограниченные возможности. На то и на другое одновременно – сил не хватит…

Он помолчал, ожидая, не добавлю ли я еще чего-нибудь. А поскольку я лишь пожал плечами – добавить мне, к сожалению, было нечего – то неторопливо выпрямился и вздохнул, как бы расставаясь с пустыми иллюзиями: Ну, нет, значит – нет… И уже несколько суше известил меня, что существует одна деталь, пока не внесенная в официальные документы. Оказывается, после того, как обнаружили тело Злотникова, после того, как выяснилось при осмотре, что рот у него забит жидкой грязью, он, Авдей, не поднимая лишнего шума, отправился на место первого происшествия – ну, вы в курсе? где нашли предыдущего фигуранта – и как только вошел в парадную, кстати, с новенькой дверью, запертую на цифровой замок, сразу увидел внутри остатки подсохшей земли. Вероятно, первоначально это выглядело вот так, – Авдей повел подбородком в сторону грязевой кучи. Милиция на нее внимания не обратила. Ничего удивительного, вы знаете, как выглядят наши парадные…

Он опять помолчал, словно в нем происходило какое-то внутреннее борение, разомкнул пальцы, снова сомкнул, сжав так, что кожа под их кончиками побелела, беззвучно опустил ладони на столик и, придя, вероятно, к некому выводу, улыбнулся, показав притиснутые друг к другу крепкие, желтоватые зубы.

– Ладно… В конце концов, вам виднее…

Такова была самая суть разговора. В действительности он продолжался гораздо дольше, чем я об этом рассказываю, и, помимо основного сюжета, изобиловал разными, на первый взгляд, необязательными отступлениями. Авдей, в частности, полюбопытствовал, какая погода стояла вчера в Москве, и, услышав, что утром было солнце, а вечером – уже дождь, кивнул, словно я сообщил ему нечто значительное. У нас с точностью до наоборот, заметил он. Его также заинтересовало, почему за все десять лет, проведенных в столице, я ни разу не навестил Петербург. Неужели никакой ностальгии? Казалось бы, чего проще – сел, ночь в дороге, пожалуйста.

Причем, мои объяснения его не удовлетворили.

– То есть, вам даже в голову не приходило?

– Можно считать и так…

И наконец, что, по-моему, с темой нашего разговора никак не соотносилось, он спросил – не видел ли я в поезде каких-либо снов? Ну, хорошо, не в поезде, в предшествующие дни? А когда я недоуменно ответил, что снов не вижу уже несколько лет, какие там сны, коснешься подушки, тут же проваливаешься в черноту, он посмотрел на меня с нескрываемым сожалением. Словно человек, который не видит снов, не мог считаться, в глазах Авдея, вполне нормальным.

Не представляю, зачем ему это было нужно. Думаю, что в тот момент об этом не знал еще и сам Авдей. Он, видимо, стрелял наугад, руководствуясь не столько логикой, сколько профессиональным чутьем. А то, что один из выстрелов поразил цель, стало известно уже значительно позже.

Все это время вокруг нас происходило тихое, кропотливое шевеление. Помощники Авдея, как я довольно быстро просек, были настоящими специалистами. Никаких направляющих указаний им не требовалось. Каждый молча, не отвлекаясь на пустяки, исполнял свою часть работы. Краем глаза я видел, как тот парень, что присел возле кучи, достал откуда-то гибкий, наверное, пластмассовый прутик белого цвета, тщательно, перемещая не более, чем на пять сантиметров, прозондировал им влажно поблескивающие развалы, а потом аккуратной лопаточкой, какой подают пирожные, начал распределять землю тонким слоем по полу. При этом он разбивал все слипшиеся комочки и, несмотря на усиливающийся запах, чуть ли не рыл их носом. Бомбу он там, что ли, искал? Далее он взял образцы грязи из нескольких мест, запечатал их в полиэтиленовые пакетики со склеивающимся верхом, а потом, видимо, посчитав данный этап своих обязанностей завершенным, как сомнамбула, пошел по квартире, вглядываясь в мелкие цветочки обоев. Иногда он чуть прикасался к бумажной поверхности, будто гладил, а иногда на секунду прикладывал толстый черный кружок с двумя индикаторными глазками. Лицо у него было полностью отрешенное. Другой же помощник, который занимался дверным замком, минут через двадцать продемонстрировал его нам – держа на весу за какую-то внутреннюю штуковину. А когда Авдей молча кивнул, отвлекшись для этого от разговора не более, чем на пару мгновений, тоже – запечатал объект исследований в прозрачный полиэтилен. Затем этот помощник исчез, как можно было понять, в ближайший строительный магазин и еще минут через тридцать выложил перед нами связку из трех ключей.

– Вот, – сказал Авдей, пододвигая их в мою сторону. – Замок мы вам сменили, проверено, можете не сомневаться. Один ключ, если не возражаете, я оставляю себе. Что же касается сигнализации, вам сейчас объяснят…

Он посмотрел на помощника, и тот продемонстрировал мне плоскую пластмассовую коробочку серого цвета.

– Привинтим ее вон туда. Откидываете крышечку, набираете шестизначный код. Можете назвать его прямо сейчас? Только, пожалуйста, не год, не месяц рождения, не номер вашего московского телефона…

– Четырнадцать, сорок восемь, девяносто один, – продиктовал я.

Вопреки совету, это тоже был телефон. Однако – той давней эпохи, когда в Петербурге еще существовали шестизначные номера. Не думаю, чтобы его помнил кто-нибудь, кроме меня.

Помощник Авдея пошевелил губами.

– Пойдет… Хорошо, что нет троек, пятерок, семерок. Цифры, которые используются чаще других. Код рекомендую нигде не записывать. Идентифицировать свежую запись проще всего. Теперь так. В течение трех минут, как войдете, вы должны набрать код и нажать эту кнопку. Если сигнала не будет или он придет с опозданием, то еще через пятнадцать минут приедет наряд милиции. – Он выразительно хмыкнул. – Во всяком случае, будем на это надеяться.

– А чуть позже наведается кто-нибудь из наших сотрудников, – добавил Авдей. – Просто может так получиться, что мы будем на другом конце города.

– Прежнюю систему сигнализации мы вам тоже оставим, она работает, только теперь у нее будут другие функции. В обычных условиях ее трогать не надо, однако если вы под контролем – снимаете трубку и сообщаете, что у вас все в порядке. Стандартный звонок. Подозрений не вызовет. Такая будет у нас дополнительная страховка.

– Вот, пожалуй, и все. Если понадоблюсь, ради бога – звоните…

– Б-благодарю, – с запинкой ответил я.

Мне не нравилось, как Авдей на меня смотрит.

Настораживающий это был взгляд.

Он смотрел так, будто жить мне оставалось совсем немного.

Кажется, только теперь до меня начало доходить, во что я ввязался. До сих пор, несмотря на две смерти, случившиеся буквально в течение одного месяца – во-первых, руководителя Клуба, о котором я, впрочем, ничего толком не знал, и, во-вторых, Саши Злотникова, которого я не просто знал, но с которым уже несколько лет тесно сотрудничал, несмотря на предостережение, высказанное Борисом, и на инструктаж, который провел со мной таинственный Сергей Николаевич, я все-таки не слишком серьезно относился к возложенному на меня поручению. Ну – съездить в Санкт-Петербург, ну – провести заседание некоего местного Клуба, ну – попутно, если получится, собрать определенную информацию. Вроде бы особых причин для беспокойства нет. Так мне, во всяком случае, представлялось. И вот теперь словно прозвучал тревожный звонок. Комья влажной земли, распределенные по паркету, однозначно свидетельствовали о том, что я влип в историю, от которой разило чем-то чрезвычайно опасным. Причем, дело тут было, скорее всего, не в каких-то «московских играх», о чем недвусмысленно намекал Авдей. То есть это, конечно, тоже могло здесь присутствовать. Отрицать такой вариант было бы глупо. Однако я кожей чувствовал, что вовсе не «московские игры» определяют текущий ландшафт. Вообще, что такое «московские игры»? Если говорить откровенно, то ничего особенного они собою не представляют. Мы же, в конце концов, не в сырьевой зоне работаем. Времена «мезозоя», когда любое столкновение интересов решалось с помощью силы, закончились в нашей сфере быстрее, чем в материальном секторе экономики. Удивляться тут, впрочем, нечему. Аналитики, будучи в большинстве своем людьми достаточно образованными, одними из первых поняли, что прямое насилие практически никогда себя не оправдывает. Убийство, например, вызывает такие сложности и пертурбации, такие риски и зависимость от непредсказуемых результатов, что ситуация после него, как правило, оказывается даже хуже, чем первоначальная. Гораздо проще – договориться, заключить соглашение, маркировать свою область, разграничить направления деятельности. В крайнем случае – просто обозначить угрозу. Прежде, чем «бомбить», продемонстрировать силовые возможности. Так, скажем, самцы, конфликтующие из-за самки, не сразу грызутся, что было бы биологически неоправданно, а исполняют сначала предупреждающий ритуал: рычание, шерсть дыбом, глаза горят, клыки выставлены напоказ. В конце концов кто-то не выдерживает и отступает. Во многих случаях обходится без кровопролития. Вот так и у нас. Конечно, жизнь есть жизнь, в ней случается всякое. У нас тоже, если говорить откровенно, всякой дряни хватает: перекупают информацию, кадры, намеренно переключают ресурс, крадут идеи, куски проектов, высказывания, удачные формулировки, обманывают, интригуют, накапливают компромат даже на ближайших друзей. Но все это – там, за скобками, в сферах, куда я, слава богу, не вхож. Рядовых исполнителей это, как правило, не затрагивает. Борис, когда излагал для нашего сведения очередную «мульку» из верхнего эшелона, обычно говорил так: Учтите, к вам это отношения не имеет. Работайте, как работали, я все беру на себя… Кстати, с его стороны – абсолютно правильно.

Нет, здесь были все-таки не «московские игры». Здесь, словно безжизненная вода из трясины, проступало нечто совершенно иное. Я будто проваливался в неведомую Сумеречную страну, где властвовали другие законы и где произойти могло все что угодно. Это было очень странное ощущение. Светило солнце, в окно были видны покачивающиеся тополя во дворе, светлая июньская тишина переполняла квартиру. День был совершенно обычный. И вместе с тем, будто тень грозового облака наползала на город. Меня, несмотря на знойную духоту, прохватывала мелкая лихорадка. Казалось, что за нарочитой яркостью солнца колышется мрак, щупальца его бесшумно клубятся в темных парадных, шорох листвы слагается в заклинания, вздрагивают деревья в садах, мутное тяжелое дуновение проскальзывает по набережным, взметывается пыль, плывут в воздухе листья, день как будто подергивается реденькой пеленой, и на проспектах, на улицах, на площадях устанавливается вдруг такое нечеловеческое безмолвие, что далеко слышно, как – дзинь!.. дзинь!.. – разламываются у спуска к воде хрупкие волны. Стеклянный колдовской шорох переполняет город. Доносятся сквозь него загадочные слова, сложенные из кошачьего писка: «Амсет… К-ха… Амсет… Дуамутеф… Сах… Сах… Ке-бе-ксе-нуфф… Хапи… Хапи…»

Вот, что со мною происходило. От этого я когда-то бежал, и теперь оно опять ко мне возвращалось. Никакие «московские игры» были здесь, разумеется, ни при чем. Не случайно тот же Борис, который понятия не имел о моих прошлых трудностях, зато уж что-что, а «московские игры» выучил наизусть, специально предупреждал, что мне может встретиться что-нибудь необычное, что-нибудь этакое, к чему повседневные наши правила не применимы.

– Что именно? – помнится, поинтересовался я, уже тогда ощущая холодок в сердце.

И Борис, тоже помнится, с некоторой досадой прищелкнул пальцами:

– Откуда я знаю? Если б знал, скрывать бы не стал… Нет, тут не объяснить… Я просто чувствую привкус чего-то такого…

Хуже всего было то, что отступить я уже не мог. То есть, разумеется, после угрозы, высказанной в такой зримой и очевидной форме, я имел полное право отказаться от данного дела. Запереть квартиру – прямо с кучей земли на полу, взять билет на дневной поезд, вернуться в Москву. Думаю, что никто меня ни в чем бы не упрекнул. В конце концов я не сотрудник органов госбезопасности, не сыщик уголовного розыска, даже не работник частного охранного предприятия. Специальных навыков, позволяющих справиться с такой ситуацией, у меня нет. Я не обязан был рисковать жизнью – неизвестно ради чего. Ведь нельзя же, действительно, на полном серьезе считать, что несколько человек, собирающихся иногда в скромном помещении Клуба на Васильевском острове, кстати, самые обыкновенные люди, не экстрасенсы, упаси бог, какие-нибудь, не ясновидящие, просто – доктора, кандидаты наук, сотрудники разных научно-исследовательских институтов, разумеется, ни в какие экстрасенсорные практики ни на грош не верящие, и вдруг обладают силой, способной, как полагает Борис, оказывать влияние на крупные государственные решения. Причем не путем политического консалтинга, что было бы еще в какой-то мере понятно, а неким странным, мистическим, доселе никому не известным методом, чуть ли не заклинаниями, лежащими за гранью логики и рассудка. Какие ко мне могут быть претензии? Однако, я хорошо знал и другое. Формально претензий ко мне, разумеется, никто не предъявит, но и безоговорочного доверия, которое я завоевывал несколько лет, тоже уже не будет. Группа – это прежде всего команда. Это круг людей, спаянных чем-то большим, нежели совместное препровождение рабочего времени. Доверие здесь должно быть почти абсолютным. Если не доверяешь человеку, с которым работаешь, значит и результаты работы будут весьма посредственными. Никаких претензий в мой адрес, разумеется, не последует. Просто с этого дня мне будут поручать только второстепенные документы. Меня перестанут информировать о главных направлениях нашей деятельности, незаметно вытеснят с тех дружеских совещаний, где обсуждается нечто действительно важное. Где-то максимум через полгода мне придется уйти. А если я не сделаю этого сам, мне очень вежливо, но непреклонно дадут понять, чего от меня ждут. Скорее всего, скажет Аннет. По обыкновению возьмет на себя функции исполнения приговора. На моей памяти это уже один раз было.

В конце концов, бог с ней, с группой. Работу в Москве, где крутятся десятки подобных групп, я, уже обладая опытом аналитики, конечно, себе найду. Не окажусь просто выброшенным на улицу. Можно не волноваться. Но – Светка, Светка. Вот, в чем вопрос. Что после этого у меня будет со Светкой? Я ведь до сих пор очень хорошо помню, как она, дрожа, точно от температуры, сказала – осторожно протянув руку, коснувшись моей ладони: Давай заключим с тобой договор. Мы вдвоем – против всего остального мира. Давай заключим с тобой такой договор. Я хочу, чтобы у тебя было все: работа, известность, положение, деньги. Не думай, я лично и без денег могу. Но раз у каждого идиота есть, пусть будут и у тебя… Вот, я хочу, чтобы это у тебя было. И если здесь что-то потребуется от меня, я – готова. Но и ты, пожалуйста, будь готов. Пожалуйста… Мне ничего больше не нужно…

Это – маленькое кафе на Арбате, зима, поздний вечер, мороз, по-моему, градусов двенадцать – пятнадцать, пальцы, у меня во всяком случае, мерзнут, вспархивает к фонарям крупный рождественский снег; я еще работаю в своем хилом журнальчике – там все еле скрипит, еле движется, чуть ли не разваливается на части, начинается уже приватизация здания, потом, через пару лет, будет вместо редакции сверкающий новомодный бутик; перспектив, разумеется, никаких, предложения Светке я еще и не сделал, сложности с родителями, которые подозревают, что мне просто нужна прописка в Москве; кстати, не так уж и далеко от истины; ежедневно мотаюсь с тремя пересадками в Уткину заводь, комната в десять метров: тахта, стол, два стула, в углу – не работающий телевизор, нечего и думать, чтобы пригласить Светку туда: за стеной регулярно – завывания полоумной хозяйки, каждые два часа поет «обер е ги». А с другой стороны, уже явно что-то сдвигается. Прошло собеседование с Аннет, дана в результате знакомства на разработку пробная тема. Потом она разрастется в мой первый проект. Медленно, очень медленно поворачиваются в глубине колеса судьбы.

Так это было.

Светка мне не простит, если я вернусь из Петербурга ни с чем.

Бороться с подобными настроениями можно лишь одним способом. Я опустился в кресло, вытянулся, положив руки на подлокотники, прикрыл глаза, и секунд десять-пятнадцать сидел, ни о чем не думая. Этим был обозначен переход к нормальному состоянию. Затем я резко, будто от удара, распахнул веки, вскочил на ноги, выпрямил плечи, втянул живот, глубоко вдохнул-выдохнул, будто со сна, и сказал самому себе бодрым, приказным голосом:

– Ну что ж, пора за работу…

Главное тут было – ни на мгновение не останавливаться. И я действительно ни на мгновение не останавливался, пока вся земля из квартиры не была вытащена на помойку, пока пол посередине комнаты не был вымыт – трижды, чтобы грязи, поблескивающей крупинками, не осталось даже в щелях, и пока орудия труда, которыми я пользовался: веник, совок, ведро, половая тряпка, найденная на кухне, тоже не были вымыты со всей тщательностью, а потом – не разложены для просушки на старых газетах. Заняло у меня это где-то около часа, и вот, что значит простой физический труд: когда я, с удовлетворением обозрев результаты своей активности, двинулся в душ, настроение у меня было уже совсем иное – рабочее, энергичное, с желанием действовать дальше, не допускающее никаких вялых сомнений.

Я был готов к любым неожиданностям.

И они, разумеется, не заставили себя ждать.

Потому что едва я, чувствуя некую обновленность, вышел из ванной и, размахивая полотенцем, даже напевая что-то сквозь зубы, направился в кухню, чтобы заварить себе кофе, как раздался короткий писк и назойливо, будто голодный котенок, замяукал на столике сотовый телефон.

Звонил, конечно, Борис.

И, как обычно, даже не поздоровавшись, сразу же перешел к сути дела.

Во-первых, он сообщил, что уже в курсе последних моих событий. Авдей ему доложил, все подробности, так что не будем тратить времени на повторение. Разве что у меня есть нечто такое, о чем я решил Авдею не сообщать. Так есть или нет? Нет? Это уже хорошо. А во-вторых, он поинтересовался, смотрел ли я новости?

– А ты посмотри. Посмотри-посмотри!.. Сейчас будет по «НТВ» утренний блок. Есть там сюжет, который стоит увидеть. И, кстати, обрати внимание на Агапета. Он, на мой взгляд, даже более характерен, чем основной персонаж. Ну – все. Потом можешь не перезванивать. Я – отключаюсь, часа, наверное, на четыре. Тут требуется кое-что завинтить…

Напор Бориса меня всегда поражал. Его как будто напрочь не интересовало мнение собеседника. То есть, конечно, во время наших рабочих планерок, проводившихся раз в неделю, где согласовывались и приводились к общему знаменателю разные направления, он обязательно предоставлял слово каждому. Умудрялся даже не перебивать. Слушал, царапал что-то в своем блокноте. Однако по нетерпеливому лицу его чувствовалось, что он делает это исключительно для поддержания энтузиазма. Будь его воля, он ограничился бы начальственным распоряжением. А если кому-то это не нравится – ради бога, Москва большая, пойти можно в любую сторону. Лично он, Борис, никого насильно не держит…

Это тоже были издержки московского политического существования. В Москве человека, что бы он собою ни представлял, воспринимают лишь как функцию места, которое он занимает. Никого, в общем, не интересует – умен данный человек или нет, образован он или со школы не открыл ни одной книги, честен или его порядочность оценивается в определенную сумму. Даже говорить об этом считается не профессиональным. Важно лишь то, чем он в настоящее время является: министр, например, советник, консультирующий по таким-то вопросам, возглавляет какой-нибудь Комитет в Государственной думе. Пусть, наконец, мелкий клерк, таракан, в лупу его не видно, зато – правит бумаги в аппарате президента или правительства. Как только уйдет – станет никем. Как только вернется – будет опять внесен во все необходимые списки. Я к этому долго не мог привыкнуть. В первые месяцы то и дело получал замечания от Аннет. Она говорила: Зачем ты столько времени тратишь на этого балабона? – Я отвечал: Ну, интересный же человек, рассказывает хорошо, специалист по Средневековью. – Взгляд точно на идиота: Какое Средневековье? Он же ничего не решает… И обязательно добавляла: Ты эти петербургские причуды забудь…

Пришлось мне оставить кофе и включить телевизор. Экран засветился, заулыбалась оттуда девица, сжимающая упаковку стирального порошка. Она начала им пользоваться две недели назад, с тех пор все ее беды отошли в прошлое. Ах, вздыхала она, если б я знала раньше!.. К счастью, это был самый хвостик рекламы.

Что же касается собственно новостей, то начались они с показа дома, рухнувшего в Краснодольске. Это стало у нас незыблемым правилом: новости начинаются либо со взрыва, либо со столкновения поездов, либо с падения самолета: «никто из пассажиров и членов экипажа не выжил», либо, как тут – с обрушения здания и пожара. Скучать зрителю не дают. Каждую секунду напоминают, что жизнь коротка. И лишь после того, как машины «скорой помощи», завывая, отъехали, а мэр города, сделав скорбное и ответственное лицо, твердо пообещал в монитор, что «помощь всем пострадавшим будет оказана», пошел основной сюжет.

Президент, оказывается, пребывал на Дальнем Востоке. Как он там очутился, если еще вчера вроде бы находился в Москве, простому смертному не постичь. Президент у нас энергичный. Для него семь верст – не крюк. Существенным было то, что он посетил Дальневосточный институт моря, где беседовал с коллективом сотрудников, побывал на рыболовном сейнере – тут как залог процветания вытащили из глубин сеть, полную трепещущей рыбы, а в здании местной администрации встретился с представителями промышленности и бизнеса. Показали фрагмент его выступления: «Правительство уделяет Дальневосточному региону самое пристальное внимание… Богатейший край с неисчерпаемым потенциалом человеческих и природных ресурсов… Не все еще у нас, разумеется, делается так, как надо, но мы надеемся, что здоровые тенденции возобладают»…

Продолжалось это по моим часам около четырех минут. И чем дольше я всматривался в экран, тем более тревожное ощущение меня охватывало. Я, конечно, не специалист про имиджевым характеристикам. Образ, как и большинство людей, улавливаю лишь интегрально. Борис подобные вещи считывает лучше меня. Наверняка у него это все уже отхронометрировано до долей секунд, оцифровано, соотнесено с предыдущими записями. У меня, конечно, такой техники не имелось. Однако «торможение», как мы его между собой называли, было заметно, по-моему, даже невооруженным глазом. Дважды президент как будто с опозданием понимал о чем его спрашивают, также дважды, перед тем, как двинуться дальше, нерешительно замирал, точно пугаясь происходящего, а на совещании промышленников и предпринимателей, в течение которого его почти все время показывали крупным планом, он в середине своего выступления вдруг выдержал паузу – секунд, наверное, на пятнадцать. И не знаю, как остальным, а мне показалось, что он больше не выдавит из себя ни слова. Он словно забыл, какие вообще существуют слова. Кстати, не думаю, что это поняли телезрители. Все заминки его, все его мелкие колебания, вся его осторожность, будто у рыбака, идущего по тонкому льду, вполне укладывались в манеру «естественного поведения». Президент – живой человек, он тоже может сбиться, не сразу что-то понять, где-то запутаться. Ничего страшного в этом нет. Более того, часто вызывает симпатию. И надо очень хорошо знать его «норму», чтобы почувствовать разницу.

Еще сильнее это было заметно в поведении Агапета. Агапетом мы называли советника президента, который отвечал за политические стратегии. Не бог весть какая конспирация, разумеется, ребенок и то расшифрует, но, как сказала Аннет, все-таки затрудняет прослушивание. Тем более, что наименование «Агапет» ему очень шло: плотненький такой, приземистый, тяжелолицый, с мощными складками кожи, стягивающимися вокруг лысины, с брыльями щек, чуть отвисающими на скулах, как у бульдога. Типичный Агапет, лучше не скажешь. Так вот, Агапет был в этом сюжете весьма показателен. Если президент отставал в своих реакциях на окружающее совсем не на много, то «временной лаг» Агапета просто бросался в глаза. Он оставался на месте, когда все начинался двигаться – стоял, будто столп, не обращая внимания на недоуменные взгляды, потом вдруг спохватывался, вздрагивал, догонял, однако походка была у него – как у плохо собранного Буратино. Или когда требовалось куда-нибудь повернуться: все поворачивались и послушно смотрели в нужную сторону, один Агапет, словно нарочно хотел выказать неуважение, демонстрировал губернатору или директору института лысый затылок. Но настоящий конфуз с ним случился у вертолета. Естественно, что на сейнер президент прибыл по воздуху, а не по воде. И быстрее, и безопаснее, и канители меньше. Так вот, когда двинулись на посадку, Агапет неожиданно остановился у трапа. Никак не мог взять в толк, чего от него хотят. Уперся, как бык, которого тащат на бойню. И ни подсказки, ни вежливые подталкивания не помогали. В ответ Агапет, поматывая головой, лишь нечленораздельно мычал. Впрочем, эту сцену на монтаже явно срезали. О том, что там происходило в действительности, можно было только догадываться.

Таковы были мои самые поверхностные впечатления. Я выключил телевизор и некоторое время сидел – стараясь опять-таки ни о чем не думать. Не хотелось мне ни о чем думать. Ситуация, по-видимому, была еще хуже, чем ее пытался представить Борис. Или, может быть, она так просела за последние несколько дней? Ведь записи президента, которые мы смотрели вчера, были, если не ошибаюсь, недельной давности. Там еще ничего подобного не было. Значит, «торможение» прогрессирует, его нельзя считать выдумками врачей. Это реальный факт. Он говорит сам за себя. И последствия могут оказаться такие, что о них действительно лучше не думать.

К сожалению, не думать – не получалось. Я старался и, тем не менее, видел длинные правительственные коридоры, впавшие в немоту, оглохшие кабинеты, где сидят люди, похожие на манекены, глаза у них – плоские, серые, напоминающие раскрашенную пластмассу, движения – словно разрядились батарейки внутри. Никто ничего не понимает. Никто не может ответить ни на один вопрос. И вдруг бесшумно, точно во сне, пол проседает, взбухает облако душной пыли. А когда она наконец рассеивается, выясняется, что нас уже нет.

Конечно, до этого было еще далеко. Счет шел на недели, может быть, даже на месяцы. Небольшой запас времени у нас имелся. И тем не менее, сидя в кресле перед выключенным телевизором, сжимая подлокотники, так что отдавалось в плечах, чуть опустив веки от солнца, которое заполняло квартиру, я слышал, как утекают в небытие последние минуты нашего существования.

От этого и трясла меня лихорадка.

И мое настроение омрачалось еще одним обстоятельством.

Я знал, с кем мне сейчас предстоит увидеться.

Ритуал встречи был выполнен процентов на двести. Мы крепко обнялись, похлопали друг друга по спинам, с размаху пожали руки и долго-долго, будто приклеившись, трясли их, выказывая неподдельную радость. У меня даже хрустнуло что-то в запястье. А потом отступили на пару шагов и как бы заново произвели зрительную оценку.

Димон, над признать, выглядел весьма и весьма. Куда делся прежний тощий энтузиаст, подпрыгивающий от возбуждения и пылающий верой в науку. Не было больше этого энтузиаста. Димон явно поправился, пополнел, посолиднел, облекся в хороший костюм, скорее всего, зарубежного производства, обрел начальственную осанку, позволяющую смотреть на окружающих сверху вниз; горло его стягивала петля галстука, а бледный воротничок рубашки, казалось, был вырезан из пластмассы – такой он был твердый, гладкий, отточенный, без единой морщинки, со строго симметричными уголками. В общем, какой там энтузиаст! Гораздо больше Димон теперь походил на менеджера преуспевающего предприятия, члена совета директоров, члена правления закрытого акционерного общества. Пиджак, впрочем, он тут же снял, но, что характерно, не бросил его небрежно на спинку стула, как сделал бы в прежние времена, а аккуратно повесил на плечики, снял пылинку, убрал в платяной шкаф. Чувствовалась в этом любовь к вещам, которая раньше не проявлялась.

Затем Димон открыл соседнюю дверцу и из бара, блеснувшего отражениями в глубине, достал бутылку, сплошь залепленную этикетками.

– Выпьешь чуть-чуть?

Это «выпьешь», в единственном числе обращения, меня несколько насторожило.

– А ты?

В ответ Димон сделал трагическое лицо и, согнув указательный палец, постучал им по левой части груди.

– Все, моя цистерна закончилась. Уже полтора года – ни капли…

– Что-то рановато она закончилась, – сказал я.

Димон вздохнул.

– Не от нас это зависит. Как стукнуло микроинфарктом… м-да… прошлой зимой… сразу понял, что надо завязывать… Если, конечно, хочешь еще пожить… Ничего удивительного. Вспомни, как мы с тобой кочегарили…

– Тогда давай – и не будем.

Я не стал ему говорить, что тоже – вот уже более пяти лет совершенно не пью. Правда, в моем случае побудительная причина выглядела иначе. Ни микроинфарктов, ни чего-либо в таком духе у меня, к счастью, не было. Просто, вывариваясь до прихода к Борису в своем хилом журнальчике, где всякие сабантуи, как я уже говорил, устраивались по крайней мере два раза в неделю, я успел насмотреться на тех своих московских приятелей, которые не смогли вовремя остановиться. Зрелище, надо сказать, было весьма впечатляющее. Оно подействовало на меня сильнее, чем все затертые рассуждения о вреде алкоголя. И вот как-то после встречи Нового года, очнувшись в десять утра с головой, как будто набитой горелыми тряпками, я выполз на кухню – Светка что-то пробурчала мне в спину – налил рюмку водки, выжал из пластмассового резервуара остатки чего-то шипучего, глянул на это будто со стороны и вдруг твердо сказал самому себе, что – достаточно. Достаточно, хватит, моя цистерна тоже уже закончилась. Если я в жизни чего-то хочу, эти игры надо оставить. Выпил, помнится, всего передернуло, и на цыпочках, чтобы не разбудить Светку, пошел досыпать. Больше – ни капли, нигде, никогда, ни под каким видом. Сначала, разумеется, было не по себе, потом привык.

– Да… кочегарили будь здоров, – согласился я.

Мы начали вспоминать, как тогда кочегарили. Нет ничего лучше подобных воспоминаний. Димон припомнил, как однажды, таким же летом, когда по случаю отъезда жен в отпуска мы несколько дней весьма интенсивно отмечали это событие, то на вторые сутки свободы я, видимо, окончательно съехав, каким-то образом выбрался на крышу через чердак и во всеуслышанье заявил, что отныне буду здесь жить. Дескать, много воздуха, света, небесный простор. Человек должен жить, видя над собой небо. Изображал Карлсона, добавил Димон. Даже пытался, взмахивая руками, перелететь на соседнюю крышу. А поскольку никакими силами увести меня оттуда не удавалось, Димону пришлось срочно притаранить туда очередную бутылку. И затем, дождавшись, пока я полностью отрублюсь, тащить меня, бесчувственного, как полено, обратно в квартиру. После этого он раскопал в чуланчике колодезную цепь метров десять длиной и весьма добросовестно приковал меня за ноги к радиатору батареи. А когда часа через два побежал в магазин за добавкой, то, возвращаясь, увидел, что я с балкона, гремя цепями, взываю к народу о помощи. Внизу уже собралась небольшая толпа. Слышались реплики. Народ мне активно сочувствовал. Хорошо еще не успели вызвать милицию. В общем, пришлось все это обратно расклепывать.

В отместку я рассказал ему, что в тот же период, когда, по-моему, день на третий у нас кончились деньги, мы, естественно, стали искать заначку, которую Димон как человек хозяйственный сделал еще зимой. Он твердо помнил, что сунул ее под линолеум, это точно, вот только как ни стучал себя по башке, не мог вспомнить – куда. Поскольку в целях усиления безопасности дважды потом ее перепрятывал… У меня Лидка какая? Сквозь бетонную стену видит… В результате мы отодрали линолеум сначала в чулане, затем – в туалете, в ванной, в прихожей, частично – на кухне, и прикидывали уже как вынести мебель, чтобы взяться за комнаты, но тут Думон все же сообразил, что мы делаем что-то не то. Оказывается, он действительно спрятал деньги под листами линолеума, но только под теми кусками, которые оставались после ремонта. Они себе спокойно лежали на антресолях. И потом мы еще двое суток приводили квартиру в порядок.

Далее Димон вспомнил, как я чуть было не употребил казанский пятновыводитель. Уже налил себе и ему, даже успели чокнуться, произнеся что-то возвышенное. Димон буквально в последний момент заподозрил неладное. Понюхал стакан, тут его, к счастью, и вывернуло. А я напомнил ему, что пятновыводитель он все-таки выпил. Это как раз перед тем, как снова побежать в магазин. Хотел, наверное, подкрепиться перед дорогой. Я в то время уже сидел на цепи, не мог ему помешать.

Тут Димон несколько засомневался.

– Но я же – живой, – сказал он, для верности похлопал себя по груди и тяжеловатому животу.

– А что тебе будет? – спросил я.

– Ну, не знаю… Как-то это не очень правдоподобно…

За это время в кабинет пару раз заглядывала молоденькая, лет двадцати секретарша и с извиняющейся улыбкой протягивала Димону бумаги на подпись. Треп-трепом, а просматривал их Димон очень тщательно. Одну даже вернул, сделав в углу пометку карандашом: Это – позже. Здесь надо подумать… – Сказал с неловким смешком: Вот так подпишешь не глядя, потом выяснится, что должен сто тысяч долларов…

Я тоже чувствовал себя неловко. Бог с ними, с бумагами, в конце концов нам всем приходится время от времени подписывать какие-нибудь документы. Возраст уже такой. Такое уже положение, когда от тебя что-то зависит. Но если бы мне лет десять назад кто-нибудь предсказал, что Димон, которому у нас в институте прочили чуть ли не Нобелевку, наденет галстук, солидный костюм, бросит пить и будет в итоге заведовать чем-то вроде Дома культуры, превратится в администратора средней руки, то я счел бы, что меня просто разыгрывают. Я помнил, как незадолго до моего отъезда в Москву, мы с ним поздним вечером прогуливались на заднем институтском дворе. Была какая-то морось, в здании, нависавшем над нами горели всего три окна. Голос Димона был с хрипотцой, только это и делало его немного живым. Не понимаю, говорил он, нахохлившись, засунув руки в карманы. Не понимаю, кому и зачем это нужно. Ну – отдадут площади этому бизнес-центру, ну – аренда, налог. Ну, здание, конечно, отремонтируют. Спохватятся через три года – где взять людей?.. Я все равно ведь не отступлю, – негромко говорил он. Пусть увольняют, пусть опечатывают хоть весь сектор. Перетащу оборудование в гараж, буду работать вон там… Глаза у него были, как у сумасшедшего.

Я знал, что ни в какой гараж он оборудование не перетащил, махнул рукой, пошел консультантом в фирму по экспорту-импорту, фирма потом, кажется, прогорела, что-то еще: чуть ли не книгами с лотка торговал. Затем – в каком-то выставочном комитете. И вот года четыре назад – Центр культурных проектов при администрации города. На самом деле – место для проведения разных мелких мероприятий. Те, которые попрестижнее, повесомей, администрация, естественно, берет на себя.

В общем, это был уже не Димон. Впрочем, и я уже был не я. И мы тоже были уже не мы. И это следовало теперь учитывать при разговоре.

– Так что тебя, собственно, интересует? А я, признаться, когда узнал, что ты приезжаешь, обрадовался. Думал – посидим, вспомним прежние времена.

Надеюсь, что голос меня не выдал.

– Честно говоря, сам не знаю. Буду вести работу Клуба, пока не подберут кого-нибудь из петербуржцев. Что это у вас тут руководители мрут, как мухи? Сначала один, потом – другой?

Димон искоса на меня посмотрел.

– Если честно, тоже – ни хрена в этом не понимаю. Работали, работали, все в порядке, вдруг – бац, выноси тело. Ладно, думаю, в конце концов всякое может быть. Сердце у него, говорят, было не очень. Прислали другого, начал работать, опять – бац, то же самое. Всего одно заседание и провел. Знаешь, ты себя – береги…

– Где они собирались?

Мы вышли из кабинета. Димон, поведя ладонью, сказал, что направо, через площадку, находится Мраморный зал, там – презентации всякие, творческие вечера, встречи с иностранными делегациями. Помещается сто – сто пятьдесят человек. А поскольку в Клубе всего пятнадцать слушателей, им, по согласованию, была выделена Голубая гостиная.

Он открыл дверь и повернул выключатель. Комната была действительно небольшая, вытянутая в длину, на мой взгляд, довольно унылая. Чтобы представить ее «гостиной», требовалось большое воображение. Этот статус ей придавал лишь эркер на три окна в торцевой дальней части, да еще, пожалуй, лепной бордюр в виде листьев, опоясывающий потолок. Остатки былого великолепия.

– Собирались они два раза в месяц, по четвергам, – пояснил Димон. – Темы заседаний выбирали, естественно, сами. Я в этот процесс никогда не вмешивался. У меня таких семинаров, знаешь, только по официальному плану – одиннадцать штук. Некоторые, правда, давно умерли. А эти… Ну, я как-то к ним завернул, посидел, послушал, вдруг они государственный переворот готовят. Обсуждали что-то такое – насчет структуры истории. Ну, наверное, интересно – кто этим интересуется…

Он опять искоса на меня посмотрел.

Я сказал:

– Борис Аркадьевич просил передать, что за использование помещения мы будем платить по-прежнему. Во всяком случае до конца года, независимо от того – продолжатся заседания Клуба или будет прекращены.

Димон испытал явное облегчение.

– Слава богу, а то я уже начинал прикидывать – не устраивать ли мне здесь какие-нибудь коммерческие мероприятия. Свадьбы, может быть, небольшие, дни рождений… От администрации нашей мы, конечно, определенные льготы имеем. Но ремонт – за свой счет, коммунальные платежи – за свой счет. Вести такое хозяйство, сам понимаешь…

Лицо у него сделалось озабоченным. И мне вдруг пришла в голову мысль, что те деньги, которые ему переводит Борис, идут не в бюджет Центра, а лично Димону. Не знаю, так это было или не так. Если даже и так, меня это не касалось. Я знал только одно: раньше бы мне такая мысль в голову не пришла.

– Пока все сохраним…

Мы договорились с Димоном, что четверги, два раза в месяц, за Клубом так и останутся. Ближайшее заседание будет, скорее всего, семнадцатого июня. Точно я пока сказать не могу, но как только станет известно, немедленно сообщу.

Димон кивнул:

– Конечно, звони.

Он, по-моему, тоже что-то прочел на моем лице.

Тем не менее, ничего не сказал. Напротив, даже вышел на улицу, чтобы меня проводить.

Вот тогда это и произошло.

Место здесь было пустынное. Улица, на которой располагался Центр, расширялась, образуя безымянную площадь. Одним своим краем она выходила на набережную, а по другой ее стороне возвышалось здание Государственной научной библиотеки. Собственно – его боковой фасад; главный вход находился в торце, несколько дальше.

Весь квартал просматривался из конца в конец.

Нигде никого.

Однако в тот самый момент, когда я ступил с тротуара на проезжую часть, между прочим – на «зебру», хотя истертую до почти полной неразличимости, неожиданно прозвучал крик Димона, громкий и бессильный одновременно, а в следующую секунду – надрывный, вонзающийся в сознание скрип тормозов.

Бросились в глаза – серые обводы машины, скошенное лобовое стекло, за ним – размытое до пятна лицо испуганного водителя.

Я даже сообразить ничего не успел.

Бампер сильно ударил в бедро и опрокинул меня на асфальт.

Глава четвертая

На переходе Гелла схватила меня за руку и повлекла через пустынную мостовую, серая гладь которой почти сливалась с таким же серым ночным воздухом.

– Пойдем здесь, – чуть задыхаясь от напряженной ходьбы, сказала она. – Немного опаснее, зато быстрее… У нас мало времени… Надо успеть, пока сфинксы не открыли глаза…

– Сфинксы? – переспросил я.

– Да, сфинксы… Они видят все – сквозь тысячелетия. Если сфинксы откроют глаза – мы погибли…

В голосе ее звенело отчаяние. Он дернула меня так, что я вынужден был повернуть, и потащила вдоль знаменитой решетки с вызолоченными виньетками. Ворота в три человеческих роста были закрыты. Толстая цепь, с которой свисал замок, охватывала собой обе створки.

– Сейчас… Сейчас…

Гелла выставила вперед обе ладони. Пальцы ее напряглись, согнулись. Кончики их подрагивая, словно ощупывая упругую сферу.

Вдруг между ними вспыхнул белесый дым.

Цепь беззвучно распалась.

Медленно, точно открывая путь в неизвестность, створки разошлись, взбороздив землю. Стала видна уходящая в никуда широкая, присыпанная песком аллея.

Смыкались над ней черные листья.

Мерцали статуи, поднятые на постаментах.

– Только не смотри им в лицо!..

– Кому? – спросил я.

– Никому не смотри… Тогда они нас не увидят…

Гелла, как тень, заскользила посередине аллеи. Она будто не шла – плыла над землей, едва касаясь ее краешками ступней. У меня же, напротив, при каждом шаге скрипел под ногами песок. Даже не скрипел, а как-то слабо постанывал.

Более – ни звука, ни дуновения.

Словно мы находились по ту сторону жизни.

– Сюда!.. – приказала Гелла, сдаваясь налево.

Мне показалось, что статуя, возвышающаяся над купами мертвых кустов, поворачивается нам вслед.

– Только не смотри, не смотри!..

На Гелле было странное одеяние: газовая, почти прозрачная ткань, стекающая с плеч как туника. Складки ее чуть-чуть развевались. На ногах – сандалии, поднимающие плетеные кожаные ремешки почти до колен.

– Я сплю? – спросил я.

– С чего ты взял? – Гелла, остановившись вглядывалась в темноту. Кажется, она не могла решить, куда двигаться дальше. – Может быть, наоборот, это раньше ты спал, а теперь – проснулся…

– Не могу отличить сон от яви…

– И не надо их отличать, – сквозь зубы сказала Гелла. – Все равно для вечности разницы между ними нет, между прошлым и настоящим, между выдуманным и подлинным. Все одинаково. И то, и другое – реальность…

– Где мы? – спросил я.

– Мы – там, где время превращается в вечность, но при этом по-прежнему остается временем, изменчивым и текучим…

Ладонь, которой она сжимала мое запястье, явственно обжигала. Но не огнем, скорее – ослепительным холодом. Или – огнем и холодом одновременно.

Я вдруг увидел среди травы множество белых кувшинчиков.

Они поднимали головы.

– Это – асфодели, цветы забвения…

И в это мгновение статуя, нависающая над нами, действительно повернулась. Ее мраморная рука вытянулась в мою сторону.

Будто намеревалась схватить.

– Не смотри на нее!..

Предупреждение опоздало. Инстинктивно отпрянув, я увидел во мраке бледное, будто из сыра, лицо, толстые губы, выпученные глаза – как две страшных сливы.

Все это сминалось в гримасе ярости.

И сейчас же кусты впереди нас ощутимо дрогнули, листва их затрепетала, и оттуда, из мрака небытия, шагнула на песок дорожки фигура, одетая в складчатый, колеблющийся балахон. Я успел заметить под капюшоном – пустые глазницы, костный оскал челюстей, выставивших мертвые зубы.

Фигура подняла руки, и материя балахона заструилась, как дым, стекающий от фаланг до острых локтей.

– Вернись, потерянная душа… – Голос был точно шелест, идущий со всех сторон. – Остановись, пока ты не расточилась во времени…

Гелла выступила вперед и тоже подняла вверх ладони.

Так же заструилась газовая накидка.

– Прочь с дороги, Каледон!.. Я не отступлю… Ты меня знаешь…

– Ты тоже меня знаешь, царица… Я – страж двух миров… Я лишь выполняю свой долг…

Тогда Гелла повела ладонями в сером воздухе, раздвинула их широко, снова сомкнула, и одновременно фигура ее сместилась вправо и влево, качнувшись наподобие маятника.

Каледон повторил движения, будто в зеркале.

– Царица!..

– Уйди с дороги!..

Со стороны казалось, что они танцуют некий согласованный танец – перемещаясь на цыпочках, подскакивая, кланяясь и распрямляясь. Руки их непрерывно двигались, выписывая замысловатую графику, а напряженные пальцы подергивались, точно соединенные между собой волшебными ниточками. Развевался черный балахон Каледона, вздымались и опадали газовые складки туники. Не знаю, сколько это продолжалось. Может быть, секунд тридцать, а может быть, четверо суток. Времени больше не существовало. У меня плыла голова, и в висках был шум сталкивающихся тысячелетий. Я ничего не соображал. И, наверное, потому пропустил момент, когда Каледон сделал ошибку. Впрочем, что это была за ошибка, я тоже не знаю. Я лишь увидел, как на ладонях у Геллы вспыхнул уже знакомый мне сияющий дым – устремился струйкой вперед и, как змея, ужалил Каледона в середину груди.

И все кончилось.

Каледон сразу застыл, точно окостенев. Из-под одежды его, из черных глазниц, из костей носа, из-за сжатых зубов потек тот же дым, на глазах приобретающий синеватый оттенок. Вдруг вспыхнуло неяркое пламя. Каледон вздрогнул и как-то просел, осыпавшись пыльными ручейками. На песке осталась кучка белого пепла. Дохнул ветер, и она взлетела во тьму. Слабый, почти неслышимый стон прокатился по саду. На мгновение зашумела листва. Как струна, загудел серый воздух.

– У Себта одним слугой стало меньше… – сказала Гелла. – Быстрее!.. Быстрее!.. Теперь они знают – где мы находимся…

Вдруг низко над кронами, почти касаясь ветвей, зажглась яркая переливчатая звезда.

Свет ее пронзил сердце.

– Нам – туда!..

Мы нырнули во мрак боковой аллеи. Она вывела нас к пруду, где по зеркальной воде плыли два черных лебедя. Оба казались сделанными из воска. Статуи, мерцающие сквозь листву, провожали нас мраморными глазами. Я не оглядывался, но знал, что почти из-за каждого постамента, испещренного латинскими буквами, из забвения, из сумрака зарослей, из толщи веков осторожно выскальзывает сейчас фигура, одетая в балахон и, вытягивая костяные персты, бежит вслед за нами.

К счастью, выход на набережную был совсем рядом. Гелла обернулась и, не замедляя шагов, начертала в воздухе размашистый иероглиф. Он тут же вспыхнул до космической белизны и начал мутнеть, словно прогорающая электронная трубка.

– Все, теперь они не пройдут…

Я видел, как к ограждению сада, к чугунной решетке, украшенной бронзовыми щитами, прильнуло изнутри что-то кожистое, забило перепонками крыльев, укусило железный прут.

– Сюда они проникнуть не смогут…

Вода в канале была дымчато-зыбкая. Мы пробежали по набережной и свернули во двор, приземистой анфиладой тянущийся в глубины квартала. Через минуту перед нами вырос задник какого-то здания: массивы грубого камня, прорезанного венецианскими окнами. За их фестончатыми переплетами угадывалось ожидание. Гелла остановилась и, воздев руки, положила их на пористую поверхность. Опять вспыхнул дым. Часть стены будто растаяла, образовав черный проход. Внутри, впрочем, было не слишком темно. Стены буро-коричневого песчаника, испещренные пиктограммами, были подернуты тлением зеленоватых гнилушек. Огненные холодные нити указывали дорогу.

– Осторожно!.. Не задень скарабея!.. – предупредила Гелла.

Навстречу нам по полу из громадных полированных плит неторопливо двигался жук, сделанный как будто из чистого золота; удлиненный панцирь его, голенастые ноги жирно блестели.

Я едва успел поставить ступню чуть дальше.

Коридор открылся каменным залом, очертания которого скрывались в пологах темноты. Запахло сухими травами, экзотическими цветами, ароматными смолами, добываемыми, наверное, в загадочных странах. А посередине зала, на каменном возвышении, вытесанном из гранита, непонятно чем озаренный, поскольку никакого источника света заметно не было, покоился саркофаг с крышкой из хрусталя, и под ней, обхватив плечи, лежала девушка, прикрытая почти до ключиц голубоватым ворсяным покрывалом.

– Вот мы и пришли, – сказала Гелла.

Она по-прежнему задыхалась, как-то вся колебалась – словно плоть ее превращалась в жертвенный дым.

Больше в зале никого не было, однако с мозаичного свода, проступающего во мраке, спускались протяжные голоса:

– Амсет… К-ха… Амсет… Дуамутеф…

– Сах… Сах… Ке-бе-ксе-нуфф… Хапи… Хапи…

– Калеб… Х-хат… Ярофем…

Страницы: «« « 1234567 » »»