Заговор ангелов Сахновский Игорь

– Ты шутишь?

– Я не шучу.

– Ты сумасшедшая, вот что. Мы там не продержимся и дня.

– Ну пожалуйста!..

Он чуть ли не насильно увёл её назад; Дина села с подавленным видом и прильнула к окну.

Когда они ехали по улицам столицы, грандиозной и мусорной, наваждение отодвинулось, ночь и пустыня казались теперь далековатым прошлым. На центральную площадь к Каирскому музею, невзирая на раннюю духоту, с утра подкатывали толпы иностранцев. Едва оказавшись в музее, Дина сказала: «Сходи, если можешь, без меня. Я тебя здесь подожду».

Он обошёл обломки и сокровища ранних династий, Древнего и Среднего царств почти бегом, только немного задержался в Новом царстве, на втором этаже, у покрытого золотом деревянного трона, где спереди на спинке с трогательной тщательностью выписана сцена, которая длится уже больше тридцати веков. Царица умащивает маслом своего юного мужа Тутанхамона, и у них одна пара сандалий на двоих. У фараона правая нога босая, у царицы – левая.

Дина терпеливо ожидала внизу, возле копии Розеттского камня. Когда после обеда их привезли к подножию трёх великих пирамид в Гизу, она даже не вышла из автобуса. Легендарные египетские древности привлекали её меньше всего. Арсений хотел понять: почему? Ответ позволял разгадывать себя, как надпись на Розеттском камне. «Так много мёртвых…» – сказала Дина.

Следующей полуночью они вернулись в гостиницу, всё так же засыпанную лепестками. Он был уверен, что поездка Дину разочаровала. Но перед тем как уснуть, она спросила: «Поедем ещё?» – и обняла его.

Утром на арабском базаре был куплен арбуз размером с водородную бомбу, контрабандно пронесён в отель, уложен в холодильник и доведён до состояния красного льда. С этим сладким ледяным мясом они выходили в тридцатиградусное пекло на балкон – крупно порубленный трофей сверкал тающими алыми слитками, Дина брала их губами с кончика ножа, и Арсению казалось, что он кормит пугливую дикую лисичку. Поцелованная в горячую ключицу, она спрашивала: «Ты меня полюбил?»

К морю, на пляж её не тянуло. Зато снова прозвучал вопрос: «Мы поедем ещё?» Чтобы не встраиваться в толпу туристов, он зашёл в небольшую экскурсионную фирму и договорился на завтра о поездке в Луксор. Нельзя сказать, что он не испытывал никакой тревоги. Он даже процитировал, на всякий случай, любительнице гулять по пустыне слова кого-то из открывателей гробниц в Долине царей, в двух шагах от Луксора: «Это место, где закипают мозги». Но с тем же успехом он мог их цитировать наедине с собой.

Выехали в шестом часу утра на микроавтобусе. Кроме них в эту же машину сели молодой араб в серо-голубой галабее и приветливый немец-толстяк, который без устали фотографировал всё, что видел в окне, и делился впечатлениями на сносном английском.

В дальнейшем, пытаясь мысленно восстановить последние часы, проведённые рядом с Диной, он вспомнит лишь её обычную тихость, как она сидела, сложив руки на коленях, отвернувшись к окну. Жар не проникал в автобус, о немилосердности солнцепёка можно было судить по тому, как чей-то измождённый ослик прижимался к стене сарая, дающей узенькую, в полшага, тень, как охранники на переездах прятались в свои будочки-скворечники, насилу сохраняя строгий вид.

Если верить дорожному указателю, они миновали город Кену ещё до несчастья, причину которого Арсений так и не узнал: то ли водителю вздумалось блеснуть лихостью, то ли что-то стряслось на шоссе. После мощного удара их перевернуло дважды; потеря равновесия и потеря сознания для потерпевших неотличимы от конца света.

Трудно сказать, через полчаса или через полминуты он обнаружил себя скомканным и стиснутым, на боку, лицом в липкой крови. Разбитой бровью он упирался в металлическую ножку сиденья; ближайшей вещью, на которой удалось сфокусировать свободный глаз, было кольцо с александритом, до сих пор принадлежавшее Дине, а теперь как будто выброшенное. Страшно болела голова. Чтобы привстать, он вынужден был оттолкнуть коленом мёртвую тёмную ногу араба в задранной галабее.

Наконец ему удалось наткнуться на живой, осмысленный взгляд: рядом с дверью, приоткрытой, как люк, сидел немец и по-детски стонал. Не то мысленно, не то вслух, сам не зная, на каком языке, Арсений крикнул изо всех сил: «Где она?»

Снаружи доносился гортанный мужской галдёж.

«Где??»

Толстяк сделал неопределённое движение рукой в сторону дороги: «She’s gone».[36]

Это можно было понять так, что её увезли, допустим, на машине скорой помощи. Или так, что она ушла сама. Или так, что Дины уже нет в живых.

Больше ничего внятного он не услышал ни от немца, ни от полицейских, суетившихся на шоссе.

В Луксорском госпитале ему зашили рассечённую бровь, обработали рану на голове и наложили повязку. Здесь его навестили офицеры дорожной и туристической полиции, выслушали всё, что он сумел произнести, записали в блокноты внешние приметы Дины – пообещали искать. Слабо доверяя рвению местных сыщиков, он нанял таксиста и объездил медицинские заведения Луксора и Кены, куда могли и не могли быть доставлены жертвы катастрофы. Попытался наводить справки в моргах, но столкнулся с жёстким запретом на самостоятельный поиск тела. Единственное, что ему удалось выяснить: водитель микроавтобуса погиб, доставку трупа зарегистрировали в одном из моргов Кены. Сам этот факт внушил Арсению слабую надежду: логично было предположить, что в случае гибели Дины её привезли бы туда же, куда и водителя. Хотя араб в галабее, явно неживой, оставался в разбитой машине, когда Дины уже не было там.

Ни самому себе, ни тем более полиции он не мог объяснить одну дикую вещь, в которой, однако, не сомневался. Если Дина жива и вольна выбирать, куда идти, то первым делом она пойдёт точно не в город.

Он вернулся в гостиницу и стал ждать неизвестно чего.

Сиренево-красных лепестков во дворе стало втрое больше – они теперь как будто прилетали со всей округи, устилали балкон и вместе с горячим ветром врывались в комнату. Он заплакал, только когда нашёл в холодильнике непочатую бутылку с ледяной водой, которую сам же перед поездкой припас: как она, дурочка, тамбез воды?

Дважды в день он обивал порог местного полицейского управления и заставлял сонных стражей порядка звонить коллегам в Луксор. Отвечали ему всегда одинаково: «Ищут, пока не нашли».

В день обратного вылета он ждал её в аэропорту с самого утра. Ждал до конца регистрации на рейс, ждал после того, как закончилась посадка пассажиров, и ещё полчаса, когда самолёт уже был в небе.

Вконец измученный и ошалевший, он поймал такси и сказал шофёру:

– Едем в пустыню.

Египтянин дважды переспросил:

– Desert? Desert?..

Им понадобилось не слишком много времени, чтобы очутиться посреди смертельно чёрствого пейзажа. Гораздо дольше водитель изнывал потом в ожидании, пока странный русский то брёл куда-то вбок, то стоял, не шевелясь, под уходящим солнцем и смотрел в ту сторону, где тысячи лет было ровно не на что смотреть, кроме неба и земли.

В конце концов араб не выдержал, подошёл к пассажиру и тихо спросил:

– Are you a Christian?

Очевидно, уверенный в ответе, он приподнял рукав и с гордостью показал татуировку на запястье в виде маленького креста:

– I’m a Christian too![37]

Как это нужно было понимать? Как спасительную подсказку? Или просто напоминание: ты не один.

Слишком безбожным и беспощадным было это место, выбранное для побега. Слишком жестока зависимость любящего от любимого существа.

Чтобы позволить себе уйти отсюда живым и невредимым, он должен был принять решение особого свойства. Насколько я теперь знаю, он его и принял.

Возвратившись в Москву, он забрал у друзей свою собаку и терпеливое невзрачное растение, оставленное Диной. Собственно, это всё, что от неё осталось, не считая колечка со своенравным камнем, который вечером притворялся аметистом, а днём – изумрудом.

Не подозревая ни о чём, спустя месяц я позвонил Арсению из Екатеринбурга, и он сразил меня известием: «Дины больше нет». Очень кратко, бесцветным голосом объяснил, что случилось в поездке.

Молчали невыносимо долго. Потом я сказал:

– Мы ведь не знаем точно, жива она или нет. Её не угадаешь. Может, ходит где-нибудь.

– Может, и ходит, только не на этом свете. Сейчас я уже так чувствую. Понимаешь, я больше не слышу её.

Перед тем положить трубку, он вдруг добавил, что хочет серьёзно поговорить, но разговор не телефонный; если я не возражаю, он приедет на день или два.

– Приезжай.

– Да, как только решусь.

На нашем с ним языке это означало: выговорить вслух – уже начать действовать.

Арсений приехал через полторы недели. И то, что он мне сказал, можно было воспринять как симптом чистого сумасшествия, если бы передо мной сидел посторонний, чужой человек.

Однако он не был для меня посторонним. Более того, я редко встречал людей, которые обладали бы настолько здравым и бескорыстным умом. Умных и проницательных, в общем, хватает, но эти ум и проницательность бывают до такой степени подчинены частным, конъюнктурным нуждам, что человек начинает примерять на себя любые понятия, как пальто в универмаге: мой фасон или не мой? Ему чудится, что он ловко управляет жизнью, на самом деле – манипулирует расхожими миражами.

Меня поражала способность Арсения видеть очень сложные вещи непредвзято и трезво. Он умел, как выразился один печальный завистник, не искать своего пива в чужом кофе.

Мы сидели в «Кофейне № 7» напротив вокзала. Мальчик-официант принёс два двойных эспрессо, налил коньяка и заткнул по моей просьбе сладостные хиты Евровидения.

Арсений начал издалека. Помню ли я тот разговор с Дороти о странных и страшных дырах в разных частях света?

Ещё бы я не помнил.

– Твоя рыжая англичанка оказалась недалека от истины.

– Откуда ты знаешь?

– Разведка донесла.

– Что именно?

– Они существуют на самом деле, эти дыры или провалы. Теорию пересказывать не буду, но свидетельств масса – от мифических до научных.

Я начинал с ужасом догадываться, куда он клонит, но молчал.

– Правда, о некоторых местах можно сказать «существуют» только условно. Мне удалось собрать информацию о пяти таких точках. Так вот, три из них давным-давно уже закрыты. А две – ты не поверишь – охраняются, как специальные объекты.

– В каком смысле «закрыты»?

– Застроены, закатаны в асфальт и бетон. Причём, насколько я знаю, они от этого не становятся менее опасными… Ладно, не будем о катастрофах. Значит, что у нас получается? Из пяти проверенных мест недоступны все пять.

Как только он заговорил о доступности, у меня уже не осталось никаких сомнений. Он заказал ещё коньяка.

– Но мы с тобой знаем как минимум одно место, которое точно доступно. Ты его сам видел. Если я правильно запомнил твой рассказ, это в Хэмпшире, Южная Англия.

– Правильно ты запомнил.

Я понимал, отговаривать его бесполезно.

– Скажи, ты на это идёшь из-за Дины?

– Да, из-за неё. И из-за себя тоже. Надеюсь, хоть ты меня в самоубийстве не обвинишь.

– Обвиню. Лучше бы я тебе вообще ничего не рассказывал ни про Хэмпшир, ни про тамошний «адский вход».

– Спасибо, – сказал мне этот гад, улыбаясь. – Я тебя тоже люблю. Коньяк какой-то бесхарактерный… Пока летел сюда на самолёте, вспомнил военного поэта, эмигранта, как он сказал: «Пятидесяти от роду годов…»

– «…Я жить готов и умереть готов».

– Вот именно. В двадцать пять лет, когда я первый раз прочитал эти стихи, мне показалось – рисовка. А сейчас вижу: нормальное состояние для зрелого мужчины. В общем, ты не беспокойся. Визу я уже делаю. Осталось отыскать то самое место. Что скажешь?

– А что я должен сказать? Придётся мне ехать вместе с тобой.

></em>

Когда я остаюсь один в сокрушительной тишине, декабрьская полночь не хочет кончаться и надо ещё отважиться написать набело новый день, я вдруг слышу прерывистый горячий шёпот невидимых существ. Если на минуту остановить дыхание, удаётся различить отдельные слова: они говорят о нас с тобой. Они обсуждают нас так подробно, будто следят за пугливыми шагами ночного десанта или за птичьими, взлётными взмахами канатоходца. Упадёт или нет? Дойдёт или нарвётся на мину? Стоит ли вообще его спасать? Мы словно втянуты пожизненно в заговор, цель которого нам забыли сообщить. И вот что поразительно: эти ангелы-хранители, пособники, соучастники (пусть кто-нибудь назовёт иначе), держа наготове страховочные лонжи и путеводные нити, до поры до времени боятся и тревожатся больше, чем мы. Как будто главный зачинщик, рискуя всем, что имеет, однажды всерьёз доверился нам и поставил на нас. Он пока не махнул рукой, не плюнул, но предел доверия – вот он, ближе, чем рассвет.

В непроглядном седьмом часу загораются окна соседнего дома – каждое утро, каждый рабочий день, начинаемый в темноте. Как медленно в моей стране светает.

2008–2009