Какое надувательство! Коу Джонатан

Разговор как разговор, ничего особенного. Наверное, ни в одном нашем разговоре вообще ничего особенного не было. Чуть не написал сейчас — „особенно особенного“. Кажется, я разваливаюсь на куски.

Мне сказали, что подключить искусственное легкое и поставить все капельницы займет часа полтора, а после я смогу вернуться в палату. Какое-то время я просидел в „комнате родственников“ — достаточно функциональном зале ожидания с жесткими стульями из черного пластика и подборкой газет и журналов — качественнее, чем можно было ожидать. Сходил за чашкой кофе, умудрился найти столовую, кажется предназначенную скорее для персонала, чем для посетителей, но никто, похоже, не возражал, когда я уселся за столик. Просидел какое-то время там — выпил кофе, сжевал два с половиной батончика „Фрут-энд-нат“. Затем кто-то остановился у моего столика и поздоровался.

Я поднял голову. Медсестра, все утро ухаживавшая за Фионой.

— Как она? — спросила сестра.

— Ну, сейчас они подключают ее к искусственному легкому, — ответил я. — Наверное, это значит, что все довольно серьезно.

Ее реплика была уклончива:

— За ней будут очень хорошо ухаживать.

Я угрюмо кивнул, и медсестра уселась напротив меня.

— А как вы себя чувствуете?

Об этом я на самом деле не думал. Через секунду или две, к собственному изумлению, я ответил:

— Я точно не знаю. Если уж на то пошло — злюсь.

— Не на доктора Бишопа, я надеюсь?

— Нет, ни на кого конкретно. Наверное, на судьбу, но вот только в судьбу я не верю. На цепь обстоятельств, наверное, которая привела… — И тут меня поразило, что ее вопроса я на самом деле не понял. — А почему я должен злиться на доктора Бишопа?

— Ну, видимо, было бы лучше, если б ей вчера ночью все-таки дали антибиотики, — с сомнением в голосе произнесла она. — Может, ей хоть стало бы легче. Разницы по большому счету, конечно, никакой…

— Постойте, — сказал я. — Я думал, именно это ей и сделали. То есть мне сказали, что ей дадут антибиотики.

Тут я понял, что до нее стало доходить: говорить этого вовсе не следовало. Она предполагала, что я уже знаю.

— Послушайте, — сказала она. — Мне нужно в палату…

Я вышел за нею в коридор, но на мои вопросы она больше не отвечала, поэтому я перестал их задавать — а потом заметил в окно доктора Гиллам, в перчатках и зимнем пальто она шла к стоянке. Я поспешил к главному выходу и перехватил ее, когда она нашаривала в кармане ключи от машины.

— Можно с вами поговорить? — спросил я.

— Конечно.

— Я не хочу вас задерживать, если у вас рабочий день уже кончился…

— Ничего. Вы что-то хотели узнать?

— Да, хотел. — Я помедлил. Похоже, тактично подойти к этому не получится. — Это правда, что доктор Бишоп ночью забыл дать Фионе антибиотики?

Она спросила:

— Где вы об этом услышали?

Я спросил:

— Вы поэтому злились сегодня утром?

Она сказала:

— Наверное, лучше будет, если мы зайдем куда-нибудь и чего-нибудь выпьем.

В тот день были банковские каникулы, все пабы закрыты. Мы находились на каких-то мрачных задворках юго-западного Лондона. В конце концов удалось найти только унылое и бесцветное маленькое кафе, еще более жалкое оттого, что всем декором своим оно было призвано обманывать доверчивых посетителей, считавших, что заведение входит в известную сеть предприятий быстрого питания. Кафе именовало себя „Жареные куры Нантакета“.

— Я думала, что кофе достался мне, — сказала доктор Гиллам, отхлебнув из картонного стаканчика. Мы поменялись.

— Нет, должно быть, это чай, — ответил я, с сомнением проверив содержимое. Меняться обратно мы не стали — совершенно бессмысленно.

— Вчера вам крепко досталось, — начала она, немного подумав. — Сказать по правде, то, что вам пришлось пережить, неприемлемо. Но боюсь, что извиняться мне не за что, поскольку такое случается постоянно и могло произойти где угодно.

— Я не совсем… этого ожидал, — сказал я, не до конца понимая, к чему она клонит.

— Я работаю врачом последний месяц, — внезапно объявила она.

Я кивнул, сбитый с толку больше прежнего.

— У меня будет ребенок.

— Поздравляю.

— Я не имею в виду, что я беременна. Это означает только, что почему бы мне не завести ребенка сейчас, пока я буду решать, что делать дальше. Дело в том, что я больше не могу выносить эту работу. Слишком угнетает.

— А зачем вообще вы стали врачом, — спросил я, — если вас угнетают болезни?

— Болезни — не единственное, с чем нам приходится бороться.

— А с чем еще?

Она задумалась.

— „Вмешательство“, наверное, будет лучшим словом. — Но это определение она сердито отмела. — Простите, я не хотела превращать это в политическую лекцию. Мы должны говорить о Фионе.

— Или о докторе Бишопе, — сказал я. И повторил свой вопрос: — Это правда?

— Дело в том, — она подалась ко мне, — что козлов отпущения искать бессмысленно. Он дежурил двадцать шесть часов. И кровать нашли, как только смогли. Я пришла в ужас, когда утром узнала об этом, но не могу даже сказать вам почему. Как я уже говорила, такое происходит постоянно.

Я попробовал переварить услышанное.

— Так… в смысле, о каких последствиях мы здесь говорим?

— Трудно сказать. Мне кажется, пневмония могла бы и не пойти таким путем, каким пошла.

Если бы Фиону сразу определили в палату и вчера ночью дали антибиотики.

— Послушайте, если вы хотите сказать, что ее жизнь… — Мне не хотелось произносить это вслух — от этого все могло бы стать реальным. — Ее жизнь в опасности из-за чьей-то халатности…

— Я не о халатности говорю. Я говорю о людях, которым приходится работать в таких условиях, в каких работать уже невозможно.

— Но ведь кто-то должен сначала создать такие условия!

— Решение о закрытии палат приняли менеджеры.

— Да, но на каком основании?

Доктор Гиллам вздохнула.

— Это люди, которые не чувствуют никакой личной ответственности за больницу. Их пригласили со стороны, чтобы они вывели сальдо бухгалтерских книг. У них краткосрочные контракты. Если они сделают баланс к концу финансового года, получат премию. Все просто.

— И какой гений все это придумал?

— Кто знает? Какой-нибудь министр кабинета, государственный служащий, гуру-академик, заседающий в правительственном комитете.

В голове немедленно вспыхнуло имя: Генри. Я спросил:

— Так это, значит, единственное соображение — финансовое?

— Не всегда, — горько улыбнулась доктор Гиллам. — Несколько дней назад закрыли еще одну палату. И знаете почему?

— Я вам поверю, что бы вы ни сказали.

— Военные потери.

— Но мы же ни с кем не воюем, — сказал я, не очень веря своим ушам.

— Ну, кто-то, очевидно, считает, что скоро начнем, если Саддам не уберется в свою нору. Эта больница — одна из тех, которую отвели для наших храбрецов на фронте.

Ничего другого мне не оставалось — только поверить ей, сколь непостижимым бы все это ни казалось. Но мне очень не понравилось, что нас заставляют принимать эту войну как должное: откуда оно вообще взялось, это беззаботное представление о том, что война неизбежна? Короче говоря, ко мне она не имеет никакого отношения — за тысячи миль от меня, на противоположном краю света: по другую сторону (а значит, еще дальше) телевизионного экрана. Как же я мог ни с того ни с сего согласиться, что война замыслила что-то против Фионы, вторглась в ее безупречную жизнь? Будто по телеэкрану поползли трещины, кошмарная реальность вдруг просочилась в наш мир, будто сам этот стеклянный барьер, как по волшебству, стал жидким, и, сам того не осознавая, я Орфеем-сновидцем пересек этот поток.

Всю свою жизнь я пытался найти способ оказаться по другую сторону экрана — с того самого сеанса в кинотеатре Вестон-супер-Мэр. Значит ли это, что мне наконец удалось?

Доктор Гиллам предупредила насчет искусственного легкого. Меня не должно тревожить то, что я увижу. Болтливая медсестра весьма профессиональной наружности привела меня в палату — как и раньше, я поразился контрасту с остальной больницей. Все здесь казалось тихим, современным и клиническим. Рядом с каждой кроватью стояли дорогие на вид аппараты. Мигали и пульсировали огоньки, и подсознательно я улавливал некий электрический гул — он странно успокаивал. Я прошел мимо рядов кроватей, не глядя по сторонам. Мне казалось, смотреть на других больных — наглость.

Была ли женщина, которую я увидел в тот вечер, действительно Фионой? Она совершенно не походила на ту, что неделей раньше ездила со мной в Истбурн, и даже на ту, что сидела в постели и улыбалась, дожидаясь нашего торжественного новогоднего ужина. Сейчас эта женщина больше всего напоминала жертву на алтаре. Будто ее опутал клубок хищных змей.

Там были:

кислородная трубка, выходившая изо рта; ее ребристые суставы расходились буквой Т; трубка, входившая в артерию на шее; трубка, засунутая в артерию на запястье; трубка, выходившая из мочевого пузыря; температурный зонд на пальце; капельница с жидкостью; капельница с антибиотиками; масса проводов, трубок, насосов, скоб, кронштейнов, клейкой ленты, шнурков — и все это было подсоединено к ящику, сплошь покрытому рукоятками и шкалами.

Фиона была под общим наркозом и не двигалась. Глаза оставались открытыми, но вряд ли она сознавала происходящее.

Я спросил, слышит ли она меня. В глазах что-то шевельнулось — если мне только не померещилось. Я сказал:

— Не нужно ни о чем волноваться, Фиона. Доктор Гиллам мне все объяснила, и я теперь все понимаю. Похоже, я был прав. Я был прав, а ты — нет. Я больше не верю в случайности. Чему угодно есть объяснение, и всегда кто-то оказывается виноват. Видишь ли, я выяснил, как ты сюда попала. Ты здесь из-за Генри Уиншоу. Забавно, правда? Он хочет, чтобы ты была здесь, потому что ему противна мысль о том, что его деньги и деньги таких, как он, можно использовать, чтобы ты сюда никогда не попадала. Все на самом деле очевидно. И не очень трудно понять — как в детективных романах. Дело открыто и закрыто. Теперь нам нужно только схватить убийцу и отдать в руки правосудия. Остальную семейку — тоже под суд, пока не поздно. У них все руки в крови. У них это написано на лбу. Нескончаем список тех, кто погиб из-за Марка и его непотребной торговли. Дороти убила моего отца — тем, что кормила его всей этой дрянью; Томас повернул в ране нож, когда отцовские деньги испарились, а ведь они были так нужны. И Родди с Хилари свою лепту внесли. Если воображение — кровь людей, а мысль — кислород, то его работа — перерезать артерии, а ее — сделать так, чтобы от шеи и выше мы все были мертвы. И вот они сидят дома и жиреют, а мы — мы все здесь. Наши предприятия разваливаются, работы исчезают, деревни задыхаются, больницы рушатся, дома у нас отбирают, наши тела отравляют, мозги — отключают, и весь чертов дух этой нации раздавлен и никак не может отдышаться. Я ненавижу Уиншоу, Фиона. Посмотри, что они сделали с нами. Посмотри, что они сделали с тобой.

А может, я ничего этого и не говорил. Сейчас уже трудно вспомнить.

Я сидел на черном пластиковом стуле в „комнате родственников“ и пытался читать газету, но так устал, что, видимо, задремал. И приснился мне очень странный сон: больница превратилась в декорации фильма, а я сидел в темном кинозале и смотрел на себя на экране: там я держал Фиону за руку и разговаривал с ней. Такие сцены, как я понимаю, очень редко бывают увлекательными, и через некоторое время я встал, прошел по своему ряду к проходу и отправился искать бар, где меня обслужила доктор Гиллам. Напиток я проглотил залпом, а потом уселся на черный пластиковый стул в углу бара и начал клевать носом. Через некоторое время я проснулся — надо мною стояла Джоан и приветливо улыбалась: она меня узнала. Потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что это не сон. Передо мной действительно стояла Джоан — здесь, в „комнате родственников“, прямо передо мной.

— Что ты здесь делаешь? — спросил я.

— Ох, Майкл. — Она опустилась на колени и обняла меня, — Как приятно тебя видеть. Столько времени прошло. Столько лет.

— Что ты здесь делаешь?

Она рассказала, что замужем за Грэмом, а Грэм — тот самый человек, которого привезли сюда ночью без сознания. Благодаря утренним заботам доктора Гиллам и доктора Бишопа теперь он вне опасности, и его, наверное, скоро выпишут. Вероятно, мне следовало бы изумиться всем этим откровениям, но я устало понял, что не в силах отвечать. Даже когда она рассказала, что Грэма чуть не убили из-за того, что он снимал документальный фильм о Марке Уиншоу, у меня это не вызвало ни смеха, ни гнева. Я просто мысленно поставил мелом еще один крестик против этого семейства в своем и без того солидном списке претензий. Я рассказал ей о Фионе, и на глаза Джоан навернулись слезы. Она кинулась обнимать меня снова и говорить, как ей жаль, но мне было не до нее. Нужно было продержаться еще немного. Поэтому я начал ее расспрашивать: чем занимается, что хочет делать дальше. Похоже, занималась она тем же, но теперь вернулась в Бирмингем. Жили они с Грэмом совсем рядом с теми местами, где мы с ней выросли. Все это совершенно не отпечатывалось у меня в сознании, к тому же мысли мои блуждали, и я задал Джоан очень глупый вопрос: я спросил, почему все это время она ни разу не попыталась со мной связаться.

— Майкл, — ответила она. — Мы пытались, но похоже было, что ты спрятался от всех. Сначала тебя хотела найти я, потом Грэм. Ты не отвечал на письма, ты не брал трубку. Что мы могли сделать? А когда я спрашивала о тебе у твой мамы, она просто отвечала, что ты стал немного странным, и у меня сложилось впечатление, что вы с ней больше не видитесь.

Я спросил:

— Ты встречалась с моей матерью?

— Время от времени. Не так часто, как хотелось бы.

— А как часто?

— Домой к ней я почти не захожу, — вздохнула она. — На самом деле глупо — мы живем совсем рядом. Но разумеется, я видела ее два дня назад. Мы оба ее видели.

— Вы оба? С какой стати?

— Она была у моих родителей на Рождество. Тебе же это прекрасно известно, Майкл, и не пытайся делать вид, что слышишь об этом впервые. Тебе приглашение тоже передавали — как обычно, — но ты, конечно, не появился.

Что там говорить — я действительно слышал об этом впервые.

— Она не сказала почему?

— Нет. — Джоан повернула ко мне голову — в ее глазах сквозил мягкий упрек. — Послушай, я же знаю, почему ты не хочешь меня видеть. Из-за того, что случилось в Шеффилде, правда? Но ведь это было сто лет назад, Майкл. Теперь мы оба можем об этом забыть.

Я видел, что Джоан хочется лишь утешить и успокоить меня, и вовсе не ее вина в том, что само ее присутствие здесь, в этой больнице, оказывало совершенно противоположное воздействие: такой невозможный, уродский поворот событий еще больше сбил меня с толку. За последние восемь лет Джоан совсем не постарела: то же круглое, доверчивое, открытое лицо; полнота, которую она несла очень легко; затаенная нахальная невинность, готовая явиться неожиданной ухмылкой. Все это прошло мимо меня.

— Между вами что-то произошло, Майкл? — спросила она. — А ты изменился, знаешь? Выглядишь намного старше. Ничего, что я так говорю?

Но это правда. Я тебя с трудом узнала. Сначала даже здороваться не хотела — не думала, что это вообще ты. Между вами что-то пошло не так? Я слышала о твоем папе — такая жалость. Я же знаю, как близки вы с ним были. Хотела тебе даже письмо написать или как-нибудь… Должно быть, ты ужасно переживал. Это все из-за него, Майкл? Между вами все разладилось из-за него?

Джоан попала в яблочко — от этого никуда не деться: я действительно выглядел старше. Вот и Патрик это заметил. Может быть, я льстил себе в тот вечер, когда ко мне впервые зашла Фиона, а я смотрел в кухонное окно и пытался вообразить, каким ей кажусь. Или же это события последних суток сказались так ужасно? В чем бы ни было дело, когда я посмотрел на себя в зеркало мужского туалета в тот вечер, я едва поверил своим глазам. Передо мной было лицо, явившееся мне в кошмаре больше тридцати лет назад: лицо старика, изуродованное дряхлостью, изрезанное морщинами боли — как древняя маска.

В два часа ночи в „комнату родственников“ заглянула медсестра и разбудила меня. Спал я крепко. Сестра ничего не сказала, а я не спрашивал, зачем она пришла. Просто двинулся за ней по коридору.

Подойдя к палате, она, правда, что-то сказала, но я не помню, что именно. Перед тем как открыть дверь, она помедлила и спросила:

— Вы крепко спали, правда?

А когда я не ответил:

— Вам принести кофе?

А когда я не ответил:

— Черного, покрепче?

Затем толкнула дверь и ввела меня в кинозал. Там было очень тихо. Остальные зрители, похоже, спали. Я прошел за шатким лучом ее фонарика и сел в одном из первых рядов. Потом она ушла.

Изображение на экране не изменилось. Там по-прежнему была эта женщина, Фиона, — она лежала среди трубок, приборчиков и капельниц. Смотрела прямо перед собой, не двигаясь. Рядом с нею сидел Майкл, ее любовник, ее друг или как там еще ему хотелось себя называть. Держал ее за руку. Долго никто из них не произносил ни слова.

Затем он сказал:

— Ты ведь не собираешься умереть у меня на руках, правда?

Сказал он это очень тихо. На самом деле я не уверен, произнес ли он это вообще. Такие вещи всегда говорить странно.

Еще одно долгое молчание. Я немного поерзал на сиденье. Надеюсь, не будет слишком скучно. Как правило, мне не нравятся сцены у смертного одра.

Затем он сказал:

— Ты слышишь меня?

Еще одна пауза.

Затем он сказал:

— Наверное, „спасибо“ — вот самое главное, что я должен сказать. Ты была ко мне так добра.

После этого пошла какая-то сентиментальщина. Голос его дрожал, он начал лепетать что-то невнятное. Я многого не понимал вообще, а потом он начал ссылаться на какой-то секрет, который не хотел ей открывать: что-то связанное с китайским рестораном, чего он ей так и не объяснил как полагается.

Он сказал:

— Теперь еще не поздно рассказать, да? Тебе ведь по-прежнему интересно?

Лично я думаю, что к этому моменту слышать она уже не могла. Такова моя теория. Но он все равно продолжал. Настырный такой парень.

Он сказал:

— Тогда был вечер пятницы. Мы заказали столик на двоих, на восемь часов. Мама приехала около пяти. Мне показалось, что она чем-то раздражена. Ясное дело — долгий путь проехала и все такое, но штука была не только в этом. Поэтому я спросил ее, не случилось ли чего, и она ответила, что случилось: она должна мне кое-что сказать, сообщить какую-то новость и не уверена, как я ее приму. Я спросил, что за новость, а она сказала, что, наверное, будет лучше, если мы подождем до ресторана. Так мы и сделали.

Ну а ты же знаешь, какая толчея бывает в „Мандарине“ — особенно в пятницу вечером. И в тот день там было битком. Заказ долго не несли, но мама во что бы то ни стало хотела дождаться главного блюда, а уж тогда она скажет все, что должна сообщить. Очень нервничала. Я тоже очень нервничал. Наконец мама набрала в грудь побольше воздуху и сказала, что я должен кое-что узнать о своем отце. Она собиралась мне это сообщить с самой его смерти, но ей не хватало мужества — она же знает, как я его боготворил, из них двоих он у меня всегда был самым любимым. Я, разумеется, стал отрицать, но это было правдой. Когда я был маленьким, он мне писал все эти письма — целиком выдуманные, где было полно всяких глупых шуток. Первые письма в моей жизни. Мама никогда и ни за что бы такого не сделала. Поэтому да, правда — он действительно был у меня любимым. Всегда.

И тут она начала мне рассказывать, как они познакомились — сначала ходили в один бадминтонный клуб, потом он много месяцев за нею ухаживал и просил выйти за него замуж, а она все время отказывала. По большей части я все это уже знал. Не знал я того, почему она наконец согласилась. Причина в том, что она была беременна. От другого человека. Уже три или четыре месяца, и когда она спросила, женится ли он на ней и поможет ли воспитывать ребенка, он ответил, что да.

Поэтому я спросил: „Ты мне хочешь сказать, что человек, которого все эти годы я называл папой, вообще не мой отец? Что он не имеет ко мне никакого отношения?“

И она ответила: „Да“.

Поэтому я спросил: „Кто еще об этом знал? Все знали? Его родители знали? Именно поэтому они не хотели с нами общаться?“

И она ответила: „Да, знали все, и да, именно поэтому его родители не хотели с нами общаться“.

Как ты можешь понять, мы оба к тому времени забыли о еде. Мама плакала. Я срывался на крик. Даже не знаю, почему я вдруг разозлился; может, просто потому, что гнев — самая простая эмоция. Как бы то ни было, я спросил: раз такое дело, не могла бы она изыскать возможность и все-таки сообщить мне, кто мой настоящий отец, если подобная просьба не покажется ей слишком обременительной. И она сказала, что его зовут Джим Фенчёрч, и она видела его два раза в жизни: один раз в доме ее мамы в Нортфилде, а второй — примерно десять лет спустя. Он был коммивояжером. Она как-то раз сидела дома одна, а он позвонил в дверь, чтобы продать хозяйке пылесос, и через некоторое время они поднялись наверх, и там все и случилось.

В этот момент на экране появилась медсестра, похлопала Майкла по плечу и поставила чашку кофе на тумбочку у кровати, но он, похоже, ничего не заметил и продолжал говорить мягким и монотонным шепотом. Руку Фионы он сжимал уже довольно сильно. Медсестра не ушла — лишь отступила на несколько шагов и осталась стоять в тени и слушать.

— Тут я уже начал выходить из себя. Стукнул по столу так, что палочки упали, и сказал: „Ты легла в постель с торговцем? Ты легла в постель с человеком, который зашел, чтобы продать тебе пылесос! Зачем ты это сделала? Зачем?“ И она ответила, что не знает: он был так обходителен, так любезен с нею, да и симпатичный к тому же. У него были красивые глаза. Как у тебя, сказала она. И вот когда она это сказала, я понял, что с меня хватит. Я заорал: „Нет! Нет у меня его глаз! У меня папины глаза!“ И она ответила: „Да, все так и есть — у тебя глаза твоего отца“. Тогда я встал из-за стола и вышел — только ты же знаешь, как близко друг к другу стоят столики в „Мандарине“, — но я был так зол и так спешил, что ударился о стол той парочки, опрокинул их чайник и не остановился, не извинился, ничего. Просто вышел на улицу и не обернулся посмотреть, идет мама за мною или нет. Выскочил на улицу, но домой не пошел — вернулся в квартиру лишь через много часов, где-то после полуночи. Матери к тому времени там уже не было. И ее машины у дома тоже не было, а внутри она оставила мне записку, которую я так и не прочел. А через несколько недель прислала мне письмо, которое я так и не вскрыл. С тех пор от нее — ни единого слова. А я после того вечера сидел в квартире и по-настоящему даже наружу не выходил и ни с кем не разговаривал два, а то и три года.

Он умолк. А после голос его звучал совсем тихо:

— Пока ты не пришла.

И еще тише:

— Вот теперь ты все знаешь.

Медсестра шагнула вперед и положила руку ему на плечо. Она прошептала:

— Боюсь, ее уже нет, — и Майкл кивнул, склонил голову, весь скорчился в себя. Наверное, он плакал, но мне кажется, он просто очень устал.

Так он просидел минут пять. Потом сестра заставила его отпустить ладонь Фионы и сказала:

— Вам, наверное, лучше пойти со мной.

Он медленно поднялся, взял ее под руку, и они вместе сошли с экрана, за левый обрез кадра. Я видел его в последний раз.

Что же до меня, я остался сидеть на своем месте. Я не собирался двигаться, пока не пошевелится Фиона. На этот раз из кино уходить не имело никакого смысла.