Какое надувательство! Коу Джонатан

Ноябрь 1990 г

— Давайте покинем сие омерзительное сборище. — Финдлей взял меня за руку и жестом обвел экспозицию. — Все эти безделушки, побрякушки, аляповатые чепуховины прогнившего общества — не будем больше оскорблять ими своих взоров. Вонь неправедно нажитого богатства и самодовольства ошеломляет меня. Я ни единого мгновения долее не вынесу общества этих людей. На свежий воздух, ради всего святого.

С такими словами Финдлей доволок меня до дверей и на улицу — в холодную и колючую ночь Пикадилли. Оказавшись снаружи, он тяжело оперся о стену, прижав ко лбу запястье одной руки, а другой обмахивая бледное и осунувшееся лицо.

— Это семейство, — простонал он. — Нескольких минут в их обществе достаточно, чтобы мне стало физически плохо. Тошнит.

— Их же там было только двое, — заметил я.

— Вот и хорошо, иначе меня бы узнали. У некоторых Уиншоу очень долгая память. Все потому, что у них такие кошмарные тайны.

На закрытом просмотре присутствовали только Родди и Хилари; мы с ними несколько раз встречались, однако ни тот ни другая не снизошли до того, чтобы засвидетельствовать мое присутствие. В любое другое время я бы, конечно, навязался им, но сегодня мне было некогда — нового знакомого следовало проверить на вменяемость. Небольшой человечек, сутулый, тело — в тисках девяноста с чем-то лет; однако пижонство, с которым он помахивал тростью с золотым набалдашником, и эффектная голова с лепной шапкой седых волос сильно его молодили. Кроме того, от него удушливо разило жасминовым ароматом: Финдлей объяснил впоследствии, что имеет обыкновение всякий раз опрыскиваться этим одеколоном, выходя из дому. Это разрешало по крайней мере одну из загадок, не дававших мне покоя последние недели.

— Итак, мистер Оуэн… — начал он.

— Майкл, прошу вас.

— Майкл. Нам следует перейти к нашему делу. Мне уже лучше. Силы, похоже, возвращаются в мои немощные кости. Я даже могу передвигаться. Куда идем?

— Мне вообще-то все равно.

— Разумеется, в округе наличествует несколько пабов, где нравится собираться джентльменам моих убеждений. Но сейчас, вероятно, не самое подходящее для этого время. Мы же не хотим, чтобы нас отвлекали. Уединение нам крайне важно. В нескольких кварталах отсюда у меня стоит автомобиль — при условии, конечно, что мальчики в синей форме не убрали его силой. Я не большой почитатель полиции, мы с ними уже много лет на ножах — среди прочего вы скоро убедитесь и в этом. У меня квартира в Ислингтоне. Ехать до нее минут двадцать или около того. Вас это устраивает?

— По-моему, прекрасно.

— Надеюсь, вы захватили с собой всю необходимую документацию, — сказал он, и мы зашагали по Корк-стрит.

Финдлей говорил о пожелтевшем клочке бумаги — записке, нацарапанной почти полвека назад Лоренсом Уиншоу, которую Табита по простоте своей считала неким доказательством его вины. Должен сказать, настойчивость Оникса показалась мне довольно нахальной. Этот человек не так давно умыкнул мою рукопись из кабинета издателей, дважды следил за мной до самого дома, а Фиону напугал чуть не до смерти. В письме его хватало извинений, это верно, но мне все равно не казалось, что он вправе диктовать условия.

— Захватил, — ответил я. — Правда, еще не решил, стоит ли вам его показывать.

— Бросьте, бросьте, Майкл. — Финдлей укоризненно похлопал меня тростью по ноге. — Мы оба в это вляпались. У нас с вами одна цель — добиться истины, и мы достигнем ее быстрее, если станем работать вместе. Что с того, что мои методы несколько необычны. Они всегда такими были. Привычкам всей жизни изменить не так-то легко — над этим делом я работаю, считайте, всю жизнь.

— Но ведь наверняка вы занимались и другими?

— О, взимание какого-нибудь долга тут, развод там. Ничего достойного настоящего детектива. Карьера моя, изволите ли видеть, несколько… как бы это выразиться… спорадична. Профессиональную деятельность часто приходилось отставлять в сторону ради… э-э, удовлетворения.

— Удовлетворения?

— Удовлетворения ее величества, точнее говоря. Ради каталажки. Узилища. Существенную часть своей жизни, Майкл, я провел в тюрьме; на самом деле, хотите верьте, хотите нет, меня приговорили к двум месяцам условно не далее как в этом году. И сейчас я, как выражаются, условно осужденный. — Он безмятежно хохотнул. — Ирония термина становится очевидной, если понимать, что эти преследования, эта травля, которой меня подвергают всю жизнь, — расплата лишь за несколько счастливых мгновений, что время от времени удается урвать во тьме общественного туалета или в зале ожидания пригородных поездов. Представьте себе — наше общество может оказаться таким жестоким. Наказывать человека за удовлетворение самой естественной из потребностей, за потакание запретной, одинокой страсти, стремление к товарищескому единению со случайным незнакомцем. Не наша вина в том, что это всегда обязано происходить за плотно закрытыми дверьми; иногда подобные встречи приходится планировать несколько заранее. В конце концов, мы не сами загнали себя в этот угол. — Голос его, в котором уже зазвучали гневливые нотки, несколько успокоился. — Как бы то ни было, все это преходяще. Нет, отвечая на ваш вопрос, это не единственное мое дело за последние тридцать лет, но только его мне пока не удалось довести до удовлетворительного разрешения. Не то чтобы у меня не было каких-то собственных подозрений, каких-то своих личных теорий. Не хватает только доказательств.

— Понятно. И каковы же ваши личные теории?

— Ну, на объяснения потребуется некоторое время. Давайте, по крайней мере, сначала дойдем до автомобиля. Вы занимаетесь спортом, Майкл? Посещаете спортзал или что-нибудь?

— Нет. А что?

— Просто у вас необычайно твердые ягодицы. Необычайные для писателя то есть. Я это с самого начала отметил.

— Благодарю вас, — сказал я за неимением какого-то лучшего ответа.

— Если вы заметите, что по ходу вечера моя рука перемещается в их направлении, не стесняйтесь это прокомментировать. Боюсь, ныне я стал неисправимым лапалыциком. Чем старше, тем труднее контролировать свое либидо. Вы не должны ставить в вину старику его слабость.

— Разумеется, нет.

— Я знал, что вы меня поймете. Вот и пришли — синий „Ситроен два-си-ви“.

На то, чтобы устроиться в машине, ушло какое-то время. Древние суставы Финдлея громко стонали, пока он опускался на сиденье, потом, стараясь найти место для трости, он уронил на пол ключи, и мне пришлось искать их между рычагов, немыслимо изгибаясь и едва не потянув мышцу. Машина завелась только с четвертой попытки, и Финдлей попробовал выехать на ручном тормозе и нейтральной передаче. Я откинулся на спинку и смирился: поездка будет неровной.

— Известие о том, что вы пишете эту книгу, явилось для меня полной неожиданностью, — признался Финдлей, когда мы уже направились к Оксфорд-стрит. — Могу с удовольствием признаться, что примерно десять лет я не уделял этой отвратительной семейке ни единой мысли. Могу ли осведомиться, что вынудило такого очаровательного и — если не возражаете — симпатичного молодого человека, как вы, заинтересоваться столь неприятной бандой?

Я рассказал ему о Табите и о том, как мне достался этот странный заказ.

— Любопытно, — произнес Финдлей. — Весьма любопытно. За всем этим, вероятно, стоит какой-то новый замысел. Интересно, что же она задумала. Вы связывались с ее адвокатом?

— С адвокатом?

— Только подумайте, мальчик мой. Женщина, запертая в психиатрической клинике, едва ли располагает возможностью учреждать какие бы то ни было доверительные фонды. От ее имени должно выступать ответственное лицо — как это было тридцать лет назад, когда она решила прибегнуть к услугам частного детектива. Подозреваю, она продолжает действовать через того же парня — если он еще жив, разумеется. Его фамилия Гордоног; местный житель, достаточно нечистый на руку, чтобы увлечься одной мыслью о средствах, оседающих на счетах с высокими процентными ставками.

— Он-то и вышел на вас, и вы занялись делом Уиншоу, так?

— Ну, с чего бы тут лучше начать? — Мы пережидали красный свет на перекрестке, и Финдлей, судя по всему, погрузился в глубокую задумчивость. К счастью, сердитый гудок позади вывел его из грез. — Теперь кажется, все это было так давно. Я представил себя почти молодым человеком. Как нелепо. А ведь мне тогда уже было под шестьдесят. Думал о пенсии. Планировал длинные солнечные дни загулов в Турции или Марокко — или еще где-нибудь. И посмотрите, что стало с этими мечтами… На юг дальше Лондона я так и не выбрался… Ну да ладно. Итак, предприятие мое довольно неплохо зарекомендовало себя в Скарборо, все затикало, начали поступать деньги. Горизонт, как обычно, омрачало лишь одно облачко — склонность местной полиции набрасываться на меня всякий раз, когда я пускался в свои невинные шалости. На этом фронте дела обстояли из рук вон плохо, если вдуматься, ибо несколько лет до того я пользовался благами взаимовыгодных отношений с неким сержантом сыскной полиции, которого прискорбным образом только что перевели на северо-запад. Какой он был красавчик… кажется, Гербертом звали. Шесть футов пять дюймов ростом, сплошные мускулы, а попа — зрелый персик… — Финдлей вздохнул и мгновенно умолк. — Простите, я, кажется, отвлекся. О чем я?

— Предприятие затикало.

— Именно. И вот как-то днем… где-то в начале тысяча девятьсот шестьдесят первого года… у меня объявился этот самый адвокат, Гордоног. Как только он упомянул имя Табиты Уиншоу, я понял, что мне подвалило нечто необычайное. Видите ли, о Уиншоу знали все, равно как и об их сумасшедшей сестрице. Истории о них стали неотъемлемой частью местной мифологии. И вот передо мной — неопрятный и довольно отталкивающий тип (мои дальнейшие отношения с ним, признаюсь с удовольствием, были сведены к абсолютному минимуму), и он вручает мне записку от этой женщины. Похоже, слухи о моей репутации достигли ее, и теперь она предлагает мне работу. На первый взгляд — довольно несложную и безобидную. Простите, вы боитесь щекотки?

— Немного, — ответил я. — А кроме того, когда едете по дороге, руки лучше держать на руле.

— Разумеется, вы совершенно правы. Итак, вам, я думаю, известно, что, когда сбили самолет Годфри, внутри он был не один. С ним летел второй пилот. И Табита, очевидно, над этим много размышляла и пришла к выводу, что необходимо отыскать родных этого несчастного и каким-то образом финансово компенсировать им потерю. Нечто вроде покаяния, как она это рассматривала, за предательство, совершенное ее братом. И моя работа состояла в том, чтобы их найти.

— Что вы и сделали?

— В те дни, Майкл, я достиг расцвета своих сил. Умственных и физических. Такая задача не представляла никакого труда для человека с моим опытом и способностями — ее выполнение заняло лишь несколько дней. Но я пошел несколько дальше, и мне удалось представить Табите гораздо больше того, на что она рассчитывала. Я нашел самого этого человека.

Я в изумлении вытаращился на него:

— Вы имеете в виду — второго пилота?

— О да. Я обнаружил его живым и здоровым в Биркенхеде. Его история завораживала. Звали его Фаррингдон. Джон Фаррингдон. Именно этого человека Лоренс Уиншоу забил до смерти палкой для чесания спины, что было столь красочно описано в вашем манускрипте.

Чтобы это переварить, мне потребовалось несколько секунд.

— Но как же он выжил в катастрофе?

— В последний момент выбросился с парашютом.

— Значит ли это… означало ли это, что и Годфри остался жив?

— Прискорбно, однако нет. Было время — я питал некоторые надежды. С моей стороны это был бы невообразимый успех, разумеется. Но мистер Фаррингдон на этот счет был совершенно убежден. Он сам видел тело Годфри, охваченное языками пламени.

— Как же вам удалось отыскать этого человека?

— Ну, его, похоже, захватили в плен немцы, и остаток войны он провел в лагере. Когда все закончилось, вернулся домой, страстно желая воссоединиться с семьей, но обнаружил, что его считают погибшим. Мать такого известия не пережила. Она скончалась через неделю после получения похоронки, а спустя чуть больше года отец женился вторично. Поэтому он не смог заставить себя объявиться. Столько горя — и все попусту… Он помалкивал, переехал в другой город, взял себе фамилию Фаррингдон — и началось долгое, одинокое и беспокойное существование. Он пытался заново построить жизнь на руинах. В свою историю он посвятил всего одного члена семьи — дальнего кузена, — когда потребовалось получить какие-то личные документы; именно этот человек и навел меня на его след. То есть прямо он так ничего и не сказал, но я уверен — ему хотелось дать мне понять. Один-два тщательно продуманных намека — мне хватило, чтобы отправиться в Германию и выйти на след. — Финдлей снова вздохнул. — Ах, то было счастливое время. Табита оплачивала все мои расходы. В долине Рейна бушевала весна. Я свел знакомство — слишком краткое — с пастухом по имени Фриц, воплощением красоты, медной от свежих поцелуев солнца Немецких Альп. С тех пор я падок до всех, кто носит ледерхозен.

Мы уже доехали до Ислингтона, и он свернул в переулок.

— Вы должны извинить старика за глупые воспоминания, Майкл. Лучшие годы моей жизни уже миновали. Осталась только память о них. — Финдлей остановил машину футах в двух от бордюра — задний бампер тревожно выдавался на проезжую часть. — Ну вот и приехали.

Мы стояли у небольшого террасного дома в одном из самых немодных ислингтонских переулков. Финдлей повел меня внутрь по нескольким лестничным пролетам без ковров. Так мы дошли до чердака, где он распахнул дверь в комнату, при виде которой я от изумления непроизвольно выдохнул. То была точная копия квартиры, описанной Конан Дойлем в „Знаке четырех“, когда Шерлок Холмс впервые встречается с загадочным Тадеушем Шолто. Роскошные блестящие драпировки по стенам, местами стянутые кольцами, открывали взору то картину в пышной раме, то восточную вазу. Ковер янтарных и черных тонов — толстый и пушистый; в нем, как в моховой подстилке, приятно тонула нога. На ковер были косо брошены две большие тигровые шкуры, что подчеркивали восточную роскошь, а на циновке в углу стоял кальян. В довершение картины с потолка на почти невидимом золотом шнуре свисала лампадка в виде серебряной голубки — она горела, наполняя комнату тонким ароматом.

— Добро пожаловать в мое гнездышко, Майкл, — сказал Финдлей, стряхивая с плеч накинутый на улице плащ. — Простите весь этот китч, этот эрзац-ориентализм. Меня воспитывали неотесанные родители в обстановке мерзости и скудости. С тех пор я всю жизнь пытался отринуть прошлое, но состоятельным человеком так и не стал. Все, что вы здесь видите, — отпечаток моей личности. Низкобюджетная роскошь. Располагайтесь на оттоманке, а я схожу приготовлю чай. Лапсанг вас устроит?

При ближайшем рассмотрении оттоманка оказалась стандартной диван-кроватью, застеленной протертыми псевдотурецкими покрывалами, но на ней было вполне удобно. Крохотная кухонька Финдлея выходила прямо в гостиную, поэтому мы без труда поддерживали беседу, пока он возился с чайником и заварником.

— Чудесная у вас квартира, — сказал я. — Вы здесь давно живете?

— Переехал в начале шестидесятых — чуть ли не сразу после столкновения с Уиншоу. Отчасти — чтобы избежать лишнего внимания полиции, как я уже говорил; но были причины и посущественнее. После стольких лет человек моего темперамента уже не мог сносить ограниченность, изолированность и мелочное тщеславие провинциальной жизни. О, в то время весь этот район был совершенно иным: в нем чувствовался стиль, пока сюда не ринулись брокеры, консультанты по управлению и прочие лакеи капиталистов. Раньше здесь обитала богема, кипела жизнь, возбуждение. Художники, поэты, актеры, артисты, философы, педерасты, лесбиянки, танцовщицы, даже детективы попадались. Знаете, сразу за углом отсюда жили Ортон и Хэлливелл[67]. Время от времени захаживал Джо, но не могу сказать, что мне этот человек чересчур нравился. Связь с ним заканчивалась, не успев начаться. Ни крупинки нежности. Но все равно конец был ужасен, никому не пожелаешь. Я помог властям разобраться в одной-двух деталях этого дела, кстати сказать, хотя моего имени вы не найдете ни в каких официальных отчетах.

Воспоминания его были увлекательными, однако мне не терпелось поскорее вернуться к делу.

— Вы рассказывали о Фаррингдоне, втором пилоте, — напомнил я.

— Опасный был человек, Майкл. Отчаянный— Финдлей вынырнул из кухни и протянул мне чашку из тончайшего, испещренного трещинками фарфора с дымящимся чаем. — Но никоим образом не порочный. Способный на сильные чувства и великую личную преданность, я бы сказал. Но — обозленный. Раздавленный обстоятельствами. Ему так и не удалось завести нормальную семью: много лет он скитался по всей стране, работал на заводах, устраивался на случайные заработки, все ближе и ближе опускаясь в тот мир, где частное предпринимательство переходит в преступление. Ему неплохо удавалось держаться за счет собственной многогранности и личного обаяния. А он был весьма обаятелен — и довольно симпатичен, чеканной такой красоты. Помню, глаза у него были — как синий бархат, а ресницы — очень длинные и пушистые. Почти как у вас, если вы позволите мне этот небольшой комплимент.

Я смутился и отвел взгляд.

— Меня так и подмывало попытать с ним счастья, но склонности его слишком отчетливо указывали в совершенно противоположном направлении. Бык-производитель до мозга костей. Он утверждал, что в свое время покорил немало женских сердец, и у меня не было причин в этом сомневаться. Если говорить коротко — симпатичный мерзавец, довольно распространенный тип личности в первые послевоенные годы, хотя его выходки извинить было гораздо легче, чем поступки многих других.

— И что же вы ему рассказали?

— Ну, во-первых, я сказал, что выступаю от имени семейства покойного Годфри Уиншоу. Уже одно это произвело на него ошеломляющее впечатление. Он сразу оживился и даже впал в раж. Было ясно, что к Годфри он питал самую преданную дружбу.

— Годфри у всех, похоже, вызывал такие чувства — сама Табита крайний тому пример.

— Вот именно. Так мы, естественно, подошли к теме сбитого самолета, и встал коварный вопрос, стоит ли мне упоминать о Табите и ее экстравагантной теории. Как выяснилось, избежать этого все равно вряд ли бы удалось, поскольку сам Фаррингдон почти не сомневался: немцы получили наводку. Он сказал, что их самолет засекли задолго до прибытия в назначенную точку — при любых иных обстоятельствах радары ни за что бы его не определили. Врага каким-то образом предупредили об их миссии. — Финдлей допил чай и глубокомысленно уставился на осадок чаинок, словно читал в них будущее. — Мне сразу стало видно, что за прошедшие восемнадцать лет этого человека ни на единый день не оставляла мысль о том инциденте — ничего не понимая, он без устали размышлял над этой загадкой. Придумывал, как поступил бы с негодяем, сведи их судьба. — Детектив поставил чашку и покачал головой. — Опасный человек, Майкл. Отчаянный человек.

Финдлей остановился у окна и, в последний раз оглядев вечерний пейзаж, затянувшийся моросью и холодом, задернул тяжелую, местами поеденную молью штору.

— Уже поздно, — произнес он. — Быть может, вы останетесь на ночь и мы продолжим историю утром? К несчастью, квартира моя слишком мала, в ней только одна постель, но…

— Всего лишь без двадцати девять, — заметил я.

Финдлей смущенно улыбнулся и сел напротив с сокрушенным видом.

— Я знаю, это бессмысленно. Вы видите уловки жалкого старика насквозь. Разумеется, я внушаю вам отвращение. Только постарайтесь этого не выказывать, Майкл, — вот все, о чем я прошу.

— Дело вовсе не в этом…

— Прошу вас, не нужно меня жалеть. Вы приехали, чтобы совершить обычную сделку, я это понимаю. Как только вы получите свое, меня можно будет отбросить за ненадобностью, как ненужную тряпку.

— Напротив, я…

— Продолжим. — Он властно взмахнул рукой, призывая меня к молчанию. — В мои намерения не входило посвящать в свои победы одиозного адвоката, поэтому по возвращении в Йоркшир я немедленно попросил о личной аудиенции с Табитой, каковая и была организована. Клиники, как я обнаружил, можно достичь лишь после длительной поездки через торфяники, и от одного ее вида я исполнился трепета и мрачных предчувствий. Вероятно, в той местности существует всего одно сооружение, способное сравниться с нею унынием и заброшенностью. Я, разумеется, говорю о поместье Уиншоу-Тауэрс.

Меня проводили в личные апартаменты Табиты на верхотуре одной из высочайших башен всей постройки. Уверяю вас, у меня не сложилось впечатления, что я разговариваю с безумицей. Конечно, в комнате царил крайний беспорядок. Там невозможно было перемещаться из-за кип журналов, кошмарные названия коих как-то соотносились с авиацией, бомбардировщиками и военной историей. Но сама женщина предстала передо мной довольно-таки compos mentis[68]. Чтобы быть кратким, я рассказал ей о своей находке, и Табита отреагировала весьма спокойно. Сказала, что ей потребуется немного времени, чтобы обдумать эту информацию, и спросила, не буду ли я так любезен занять себя чем-нибудь примерно на полчаса — например, погулять по территории больницы. После прогулки я вернулся, и она вручила мне письмо, адресованное мистеру Фаррингдону. И только. Я не спрашивал о его содержании — просто опустил в почтовый ящик, вернувшись в город.

Путь этот со временем стал мне довольно хорошо знаком — я проделывал его четыре или пять раз, ибо вскоре после отправки письма мистер Фаррингдон самолично прибыл в Скарборо. Случилось это, должно быть, в сентябре. Судя по всему, Табита попросила Фаррингдона о встрече, и мне доверили задачу сопровождать его в клинику. Последующие несколько дней они провели за долгими беседами. Что именно они обсуждали, осталось тайной за семью печатями даже для меня. Всякий раз мне приходилось дожидаться на скамейке в саду, выходившем на торфяники, коротая время за чтением Пруста — кажется, тогда мне удалось одолеть большую часть первых двух томов, — и каждый день по пути обратно мой пассажир хранил угрюмое и непроницаемое молчание или же заводил пустую болтовню о каком-либо незначительном предмете. И только в последний его визит меня допустили к Табите, а Фаррингдону пришлось довольствоваться бесславным изгнанием.

„Мистер Оникс, — сказала она, — вы доказали свою прямоту и честность. Настало время доверить вам некоторые секреты, касающиеся моей семьи, и я уверена, что они останутся при вас“. Боюсь, я не смогу передать оценки ее голоса — подражание никогда не относилось к числу моих талантов. „Через несколько дней благодаря любезности брата моего Мортимера меня выпустят из этого заключения впервые почти за двадцать лет“. Помню, я поздравил ее в каких-то неуклюжих выражениях, но ей они были глубоко безразличны. „Это лишь временно, уверяю вас. Мой брат Лоренс упорствует весьма неуступчивым образом в противодействии любым предложениям о моем полном освобождении. Поскольку он — лжец и убийца“. „Сильные слова“, — ответил я. „Зато истинная правда, — сказала она. — Видите ли, у меня есть письменное свидетельство его вероломства, и теперь я намереваюсь передать его вам на хранение“. Я спросил, в какой форме существует это свидетельство, и она сообщила, что это записка, содержание коей вам, полагаю, хорошо известно. Табита надеялась, что записку эту до сих пор можно найти в гостевой комнате Уиншоу-Тауэрс, где она всегда останавливалась, в кармане кардигана, который в последний раз она видела в нижнем ящике платяного шкафа. Она собиралась как можно скорее извлечь ее и передать в мои руки; а для этого мы уговорились встретиться в день рождения Мортимера на самом краю поместья возле участка, отведенного, хотите верьте, хотите нет, для погребения различных представителей семейства собачьих, коим выпала незавидная доля прожить свою жизнь в составе семейства Уиншоу.

— Ну да — и Табита с вами там встретилась, но помешал Мортимер, решивший, что она сама с собой бормочет в кустах.

— Именно. К счастью, моего присутствия он там не заметил, хотя аромат дешевых, но довольно экзотических духов, к которым я всегда имел склонность — как утверждают некоторые, чрезмерную, — не мог избежать его внимания. В любом случае никакой разницы это не составило, ибо мы с Табитой уже завершили дела — боюсь, совершенно безуспешно. Записка у нее в комнате не отыскалась, а шарить в других местах у Табиты не было времени. Кроме того, дом невообразимо огромен. Поиски могли занять много дней и даже недель. Тем не менее… — тут Финдлей одарил меня несколько ледяной улыбкой, — вы, похоже, преуспели там, где даже мне, легендарному, печально известному и грозному Финдлею Ониксу, пришлось весьма недвусмысленно промахнуться. Не сочтете ли вы возможным рассказать мне, как вам это удалось?

— Да рассказывать на самом деле нечего. Особой чести в этом никакой нет. Вскоре после гибели Годфри, когда Табиту впервые отправили в клинику, Лоренс, похоже, нашел у нее в комнате какую-то одежду, распорядился сложить ее в сундук и отнести на чердак. После его смерти, когда в дом въехали Мортимер с Ребеккой, они все осмотрели и наткнулись на эту записку. Разумеется, Мортимер ее сразу узнал. Он еще помнил, какой она вызвала шум. Случившееся представлялось ему курьезом, поэтому, когда несколько лет назад мы с ним встретились и поговорили о моей книге, он передал мне записку. Вот и все.

Финдлей восторженно вздохнул.

— Поразительно, Майкл, поразительно. Экономия ваших методов изумляет меня. Могу лишь надеяться, что в свете таких зияющих различий вы не сочтете меня совсем уж недостойным слушателем ваших секретов. Иными словами, не пришло ли время наконец поделиться со мной содержанием этого загадочного меморандума?

— Но вы же еще не дорассказали. Что произошло позже в тот вечер, когда…

— Терпение, Майкл. Чуточку терпения, прошу вас. Я уже удовлетворил ваше любопытство по нескольким пунктам. Теперь я уверен, что достоин того же — или эквивалента оного — удовлетворения взамен, верно?

Я медленно кивнул, соглашаясь.

— Справедливо. Записка у меня в бумажнике, в кармане пальто. Сейчас достану.

— Вы — джентльмен, Майкл. Джентльмен старой школы.

— Благодарю вас.

— Вот только еще одно, пока вы этого не сделали.

— Да? — Я замер, не успев встать.

— Полагаю, о небольшой мастурбации не может быть и речи?

— Боюсь, что нет. Но еще чашка чаю не помешала бы.

Сконфуженный Финдлей удалился на кухню, а я извлек бумажник и последовал за ним.

— Не знаю, чего вы от нее ожидаете, — сказал я, вынимая крохотный туго свернутый клочок бумаги и разглаживая его на кухонном столе. — Как я уже об этом написал, это всего лишь записка, в которой Лоренс просит доставить ужин к нему в кабинет. Она абсолютно ничего не доказывает, если, вероятно, не считать безумия Табиты.

— Думаю, судить об этом лучше мне, если не возражаете. — Финдлей достал из кармана рубашки бифокальные очки и нагнулся над уликой, избегавшей его почти тридцать лет. Стыдно признаться, но меня охватило злорадство, когда я заметил, как его лицо омрачилось разочарованием.

— О, — только и вымолвил он.

— Я предупреждал.

Записка Лоренса состояла из трех слов, мелко накорябанных заглавными буквами. КРЕКЕР, СЫР и СЕЛЬДЕРЕЙ.

Засвистел чайник. Финдлей выключил газ, наполнил заварник и снова нагнулся над столом. Почти минуту он рассматривал записку — переворачивал ее, вертел, держал против света, нюхал, чесал в затылке и перечитывал несколько раз вслух.

— И это все? — наконец спросил он.

— Все.

— Ну что ж, тогда все ясно. Она совсем спятила.