Попс Козлов Владимир

Отец закрывает ворота дачи. Вера ключом отпирает дом, мы заходим. Внутренность дачи набита всякой восточной дребеденью — китайскими фонариками, амулетами, фэн-шуи, картинками. Около года назад у Аллы съехала крыша на почве восточной философии. Раз в несколько месяцев она уезжает на какие-то семинары, время от времени приводит домой стремных персонажей, которые живут у них по нескольку дней или даже недель. Отец вяло пытается с этим бороться, а Вера реагирует спокойно.

Я и Вера идем на речку. Отец остался полоть помидоры. Вера не работает на участке из принципа, а меня он никогда не просит. Алла появляется на даче нечасто — все свободное время отдает своему увлечению.

Навстречу нам — два чувака лет по двадцать, тащат третьего, пьяного. Все трое рассматривают Веру — она в кедах и черном коротком платье. Вера не реагирует.

Я говорю:

— Как тебе моя идея — собрать группу и играть панк-рок?

Вера молчит.

— Ты же барабанила в какой-то команде… Может, остались контакты… Мне нужно собирать состав.

— Это было три года назад. Группа называлась «Отец народов». Но мы разосрались, причем очень сильно. И никаких координат не осталось.

— Ну, может, еще кого знаешь…

— Только электронщиков и диджеев. С панками и говно-рокерами я вообще не общаюсь. А зачем тебе это надо?

— Чтобы не давать объявление, а так…

— Нет, не это. Зачем тебе музыка, панк? Ведь это все — лажа. Пусть «тины» в это играют. Какой может быть панк в две тысячи четвертом году?

— А почему нет? В Америке его — сколько хочешь.

— Мало ли, что в Америке? Сам знаешь, здесь не Америка.

— Ну и что? Хочу собрать группу — и все.

— Валяй, мое дело объяснить тебе ситуацию. Ты уже, как бы, старый. Двадцать два года почти, а нигде еще не играл. Группы собирают в пятнадцать, в шестнадцать лет.

— Ну и пусть.

Мы выходим на берег озера. У машин тусуются компании. Пищат дети. Гавкает чья-то собака. Вера стягивает через голову платье.

Я познакомился с Верой после десятого класса, летом. Отец уже жил с Аллой, а поженились они той же осенью. Вера старше меня на два года. Поступала в ГИТИС, провалилась, закончила филфак МГУ, работала в клубах официанткой, в книжном магазине продавцом, занималась фотографией — несколько снимков попали на выставку.

В первый же вечер мы трахнулись. Вера решила, что это прикольно: трахнуться со сводным братом, а я не возражал. Сразу же после секса она объяснила мне жестко, что такого у нас больше не будет, что это был «символический акт». В следующий раз она угостила меня ЛСД. Мы на двоих съели «марку».

Это был выходной, отец с Аллой торчали на даче. Вера разрезала «марку» маникюрными ножницами, дала мне половину и сказала положить ее под язык и ждать, пока растворится. Моя половинка растворилась минут через пять. У Веры была с кем-то встреча, и мы сели в автобус, чтобы ехать к метро. Я не чувствовал ничего, только легкое отупение и заторможенность. Пассажиры смотрели на нас как-то странно — как на пьяных или шизанутых.

Я спросил у Веры:

— Ты, конечно, извини за вопрос, но мне любопытно… Мой отец к тебе не пробовал приставать?

— Нет. Ни разу. Может, ему и хочется, но он, как бы, не в теме — из другого вообще поколения. Для него это слишком экстремально. Кроме того, он боится. Не знает моей реакции. А вдруг я пожалуюсь маме, и она его сразу выгонит?

— А ты бы пожаловалась?

— Нет.

— Это был бы «символический акт»?

— Может быть, а может, и нет. Бессмысленный разговор. Он не сделает этого никогда.

— И хорошо. Мне бы было противно…

— Почему?

— Не знаю…

Автобус свернул на Дмитровское шоссе. Над домами показалась Останкинская башня. Из нее валил черный дым, мелькало пламя. Все пассажиры прилипли к окнам — я понял, что это не «глюк».

Я спросил Веру:

— У вас есть дома видеокамера?

— Нет. А зачем?

— Можно было бы вернуться, снять это на видео.

— Что — это?

— Горящую башню…

— Зачем? Это скучно — точная копия того, что было. Интереснее, как мы сами все это запомним.

Когда автобус подъехал к метро, «марка» начала вставлять — как будто кто-то трогал мне затылок большой горячей рукой.

— Вот, раздобыл себе новый «комбик». — Жора хлопает ладонью по ящику из некрашеных досок, с тремя ручками, гнездами для шнуров и динамиком. — Один умелец сваял — в соседнем подъезде живет. Когда-то с ним в джазовой студии занимались. Только он вылетел сразу, а я продержался полгода. Звучит не хуже «маршаллов». И достался всего за три сотни рублей и два баттла портвейна. А вообще, Алекс, скажу я тебе одну важную вещь: наш «маршалл» — тот, что у нас продается — это не «маршалл», а левизна. Мне Дима Варшавский рассказывал — из «Черного кофе», он долго в Германии жил. Там — это да, «маршалл», а здесь — так, некондиция. Что тут скажешь — если страна второсортная, то и все в ней будет второсортным, даже всемирно известные бренды. Ладно, возвращаемся к нашим овцам. Покажи, что ты там наработал.

Жора втыкает шнур моей гитары в «комбик». Я жму на педаль «овердрайва» и начинаю играть «Seeing Red» группы «Minor Threat». На прошлый урок я принес Жоре диск, и он ее «снял» моментально, послушав первый куплет и припев.

— Четче переход, — говорит Жора. — И ритм, главное ритм. Тут все просто, «четыре четверти». Но все равно. Отстукивай ритм ногой… Ну-ка еще раз.

— Водочки не желаешь? — спрашивает Жора. Мы сидим с ним на кухне, у нас перерыв.

— Нет.

— А я выпью с твоего позволения. Настроение что-то поганое, с самого с утреца… Ты не думай, на мою компетенцию как учителя это не влияет. Даже наоборот — стимулирует. Помню, лет двадцать назад, сломал я левую руку. Как я сломал ее — не суть важно. Важно, что играл я тогда в кабаке. Рассчитаться надо было с долгами — я взял гитару за две штуки баксов, «Fender»-«японец». И мне врач разрешал выпивать стакан водки, чтобы я мог играть. Нет, болело, конечно, но не так, как если б по-трезвому…

Жора открывает дверь холодильника, облепленную фотографиями «Led Zeppelin» и «Pink Floyd», достает начатую бутыль «Гжелки». Он берет в раковине стакан, споласкивает.

За окном качаются желтые листья. Во дворе пищат дети. На столе — пустая бутылка от «Гжелки».

— Ты извини, конечно, что я так сегодня, — говорит Жора. — Мы следующий раз… все наверстаем.

Он наклоняется ко мне, смотрит в глаза.

— И все-таки не пойму я тебя, Алекс. Хоть убей, не пойму.

— Насчет чего?

— Насчет Америки. Почему ты ее так не любишь?

— Не люблю — и все. Что тут такого? Тупая страна. Одни уроды повсюду, разожравшиеся и тупые. Дальше собственного носа не видят…

— А я бы уехал и жил там… Только не уеду, поздно уже… И вообще никуда не уеду, не выберусь из этой вонючей страны. У меня даже загранпаспорта нет.

Сижу на кухне с гитарой. За окном темнеет. Мама в комнате смотрит новости «РЕН-ТиВи». Я встаю с табуретки, закрываю дверь поплотней, снова сажусь. Только что я закончил новую песню. У меня уже есть несколько штук. Все — максимально простые: три аккорда в куплете, два в припеве. Тексты тоже простые. Про то, что любая власть — говно, что жить скучно, что вокруг полно идиотов. Я не говорю ничего нового, у меня нет крутых интересных идей — и плевать. Те, кому не нравится, могут не слушать.

Звоню в сорок седьмую квартиру. За стеной у кого-то работает телевизор. Шумит в трубах вода. На зеленой стене нацарапано «Rammstein».

Дверь открывается. Ант — в линялой оранжевой майке с растянутым горлом и красных спортивных трусах. Мы жмем руки. Я, цепляясь за чьи-то ботинки в прихожей, прохожу в его комнату.

Я еще в школе завидовал Анту: у него была своя комната, в ней он делал все, что хотел, закрывшись изнутри на защелку.

Обстановка в комнате минимальная: деревянная кровать, старый письменный стол, табуретка, «батарея» пустых бутылок у дальней стены, в углу — акустическая гитара. На стенах — коллажи из журнальных фотографий вперемежку с абстрактными рисунками Анта. Знаменитостям пририсованы бороды и усы. Из букв разных шрифтов и размеров составлены странные надписи. На столе — старинная мыльница «Sharp» и стопка компактов. На подоконнике — несколько книг и алоэ в консервной банке.

Глаза у Анта красные — видно, курил траву. Он садится на табуретку, я — на кровать.

— Зачем тебе цветок? — спрашиваю я.

— Ты задаешь этот вопрос каждый раз.

— И каждый раз забываю.

— Если думаешь, что это — эстетская фишка, тонкий пристеб, то ты ошибаешься. Меня подобная ерунда не волнует. А алоэ помогает от насморка — отламываешь кусок и суешь в ноздрю.

— Ясно. А насчет моего предложения ты подумал?

— Подумал. Я не участвую.

— Почему?

— Мне это не надо. Собирать состав, репетировать… Зачем этот попс? Ты что, хочешь внедриться в шоу-бизнес?

— Нет, конечно.

— А зачем тогда?

— Как — зачем? Играть концерты, записываться…

— Ты не врубаешься, Шура. У тебя мозги заклинило после Америки. Там один, бля, шоу-бизнес, там все продаются…

— А что, не в Америке были «Dead Kennedys»? А «Нирвана» твоя не оттуда? Они что — тоже продались?

— Продались. И поэтому всем им пришел сипец. Пойми, для настоящего творчества не нужен шоу-бизнес. Это идет изнутри, как божий дар. Ты не смейся, так оно есть… Я пять лет пишу песни, у меня уже, может, штук сто. Но я их никому не играю — ты знаешь. И не буду играть никогда. И стихи никому не читал и не буду читать. Потому что пишу для себя. Мне важно творчество, а не где-то там засветиться. Просекаешь?

— Просекаю. Значит…

— Сказал уже — не участвую. «Гражданская оборона» правильно спела когда-то: «Хватит, уходите прочь, мы играем для себя». Единственная группа в Союзе, которую я уважаю, которая настоящая. А все остальное — говно и подделка. Что панки, что попс. Не вижу я разницы между Киркоровым и группой «Наив», хоть эти и считают себя панками.

В дверь звонят. Ант поднимается и выходит из комнаты. Я встаю, подхожу к столу. На бумажке — кусок текста песни:

Ант возвращается. С ним — коротко стриженый парень в черной джинсовой куртке. На вид ему лет двадцать пять или больше.

— Знакомьтесь. Это — Шура, мой давний друг, а это — Андрей.

Мы жмем руки. Андрей ставит пакет на стол, достает из него бутылку водки и большую пачку чипсов «Русская картошка».

— Дернем?

Я пожимаю плечами. Ант кивает.

Ант и Андрей курят, стряхивая пепел в пустую бутылку. Я собираю пальцами крошки чипсов.

— Ненавижу неформалов, — говорит Андрей. — Вернее, не неформалов, а «неформашек» — тупых тинэйджеров. Сделали татуировки, пирсинги, майки надели со всякими надписями. Это — стадо, тупые уроды. Причем вся их неформальность — строго до поры до времени. Пока в школе учишься, в институте, можно и нефором быть — на родительское бабло. А когда в кармане диплом, когда надо на жизнь зарабатывать — тут уже не до нефорства. Погудели, побалдели — и вперед, делать бабки. Логика простая: без бабок ничего в жизни нет.

Я говорю:

— В общем, ты все правильно сказал про неформалов. Но всякие быки, уроды — они еще хуже…

— Про этих я не говорю. Это конченые элементы. Я про тех, кто из себя что-то строит…

— Не, ну есть еще политика всякая, — говорит Ант. — НБП хотя бы и прочие.

— А при чем тут политика? — спрашивает Андрей.

— Как причем? Есть бычье, есть неформалы, и есть политика.

— В жопу политику. Заебала она меня. Возьми хотя бы Лимонова со своей НБП. То туда, то сюда. То «Сталин, Берия, Гулаг», «юные бериевцы», то он с Немцовым тусуется, с Хакамадой. Права человека, хуе-мое…

— Ты не врубаешься, — говорит Ант. — Политика есть политика, и надо играть по правилам. Если ты честный и искренний, никому ты на хуй не нужен. Никто тебя не поддержит. И получишься ты не политик, а просто говно. Это работа такая: привлекать голоса избирателей, чем больше — тем лучше. И Лимонов в этой игре — это его такой выбор. Он мог бы остаться писателем, писать всякие книжки про то, что происходит в России. Или про то, что надо делать, чтобы здесь стало лучше. И люди говорили бы: вот какой он крутой, какой он бескомпромиссный. А он полез в политику — значит, тоже должен наебывать, чтобы за него голосовали.

— Подожди. Всегда есть грани какие-то, рамки. Типа, вот это я еще сделать могу, а вот это уже не буду…

— Есть рамки, ясный перец. Для каждого человека есть рамки, не только, там, для политика…

Мне надоел их базар. Наверно, потому что мне нечего вставить. Я никогда не следил за политикой. На выборы ходил всего один раз. Год назад, на парламентские. Когда Путина выбрали на второй срок, я был в Америке. А на парламентских голосовал вместе с мамой за «Яблоко» — она меня убедила. Сказала, что хоть лично Явлинский ей несимпатичен, это все-таки меньшее зло. А на выборах мэра — тогда же — я голосовал за Лужкова. Думал, что пусть лучше все остается, как есть: не так уж и плохо в Москве. Сейчас понимаю, что и не хорошо.

Жора прикуривает «беломорину», затягивается, сбивает пепел в пепельницу в форме русалки. Я останавливаюсь, доиграв припев.

— Ну так вот, Алекс, могу сказать тебе важную вещь и, надеюсь, приятную для тебя: ритм ты держишь уже неплохо. Если будешь продолжать в том же духе, все у тебя получится. Заметен результат упорных занятий в последние два с лишним месяца. С соло, конечно, похуже дела обстоят. Над этим еще надо работать, но это естественно. Чтобы освоить приемы, выучить гаммы, нужно время…

— Времени нет. Я хочу собирать состав.

— И как это следует понимать, парень? Что ты больше ко мне не придешь?

— Не приду.

— В таком случае, все, что мне остается, это пожелать тебе, Алекс, удачи. Как говорят американские друзья, «гуд лак».

— Спасибо.

— Но в Америке ты зря не остался. Помяни мое слово.

Стою в углу вагона метро. На плече — гитара в чехле и рюкзак. Рядом, на сиденье — парень кавказской наружности. Он играет в игру в мобильнике «Siemens». Напротив дремлет мужик в рубашке и галстуке. На коленях — кожаный черный портфель, из него торчит бутылка шампанского.

Я поворачиваю голову. В середине вагона, прислонившись к дверям, стоит с бутылкой пива Клык. Я не хочу, чтобы он меня заметил. Он давно меня напрягает, и общаться с ним стало сложно. Мы живем в соседних домах, вместе учились до одиннадцатого класса, гуляли. Потом Клык стал много пить и тусовался в основном с «коллегами» — фанатами «Спартака». Трезвым я его не видел давно.

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция — Царицыно». Я сажусь на свободное место в углу, кладу рюкзак на колени, прислоняю гитару к двери между вагонами.

— Привет!

Надо мной стоит Клык, протягивает руку. Мы здороваемся.

— Пиво будешь? — Он сует мне чуть не в нос бутылку «Клинского». В ней осталось чуть чуть.

Я мотаю головой. Клык садится, втискиваясь между мной и полной девушкой с рыжими волосами. Девушка читает Александру Маринину.

— Что это у тебя за струмент такой? — спрашивает Клык.

— Гитара.

— А, по ходу, ты говорил, что лабаешь. Забацай че-нибудь прямо в вагоне, а?

— Ага, разогнался.

— Не, я шучу, само собой. Ну, ты, в общем понял…

Напротив сидят два тинэйджера. На них — не по размеру большие бейсбольные кепки, козырьки повернуты набок. Клык злобно глядит на них. Поезд замедляется, въезжает на станцию. Двери открываются.

— Э, вы, че это вы кепки так надели? Крутые, да?

Тинэйджеры молча смотрят на Клыка.

Я говорю ему:

— Успокойся. Что они тебе сделали?

— Ничего. Просто уроды. А с понтами, как будто не знаю кто…

— Ну и хер на них. Что, ты драку в вагоне устроишь?

— Если надо, устрою.

Домодедовская. Двери открываются. Мы выходим. Тинэйджеры остаются в вагоне, провожают глазами Клыка. Один улыбается. Клык дергается, хочет вернуться в вагон. Я хватаю его за плечи.

У стен подземного перехода стоят пустые пивные бутылки, валяются пакеты от чипсов. Навстречу идет невысокий мужик в расстегнутой рубахе, размахивает руками.

Клык останавливается.

— Не, ты глянь, какой боец, а? А если ебнуть ему пару раз, чтоб он с копыт, а? Как ты думаешь, стоит?

— Не стоит, пойдем.

Мы поднимаемся по ступенькам перехода, выходим на остановку. Я говорю:

— Пойдем пешком, поздно уже. Троллейбуса полчаса будешь ждать.

— Не, ни хера. У меня сил больше нет. Ждем «рогатого».

— Ладно, ждем.

У остановки тормозит ментовская «ГАЗель». Выходят два коротышки-мента без фуражек. В машине остаются водитель и женщина — тоже в ментовской форме.

Менты подходят к скамейке. Один лысый, второй — коротко стрижен. На скамейке сидят три тетки с баулами. Менты что-то им говорят, тетки хватают баулы и тащат к «ГАЗели». Менты подходят к нам.

— Документы, — говорит лысый.

Я достаю из кармана свой паспорт. Лысый листает его, находит прописку, отдает мне назад. Второй глядит в паспорт Клыка. Видно, что Клык пьяный, и можно доколупаться. Но у ментов, похоже, другие задачи. Стриженый возвращает Клыку паспорт. Менты идут к «ГАЗели». К остановке подъезжает троллейбус.

Балконная дверь приоткрыта. В стеклах домов за шоссе отражается заходящее солнце. Играет «Pixies», песня «Holiday».

Я сижу за компьютером, просматриваю в Интернете объявления «музыкант ищет группу».

«Барабанщик в стиле хардкор ищет толковую группу, возраст не старше 17 лет».

«Барабанеру хоцца играть альтернативу!!! Жуть как хоцца!!»

«Басист ищет единомышленникOFF!! ОЧЕНЬ ИЩЕТ!!!»

«бАСИСИТ. Готов играть трэш — вроде kreator, slayer, exploited. Инструмент в порядке. Уровень игры средний. Ищу музыкантов от 17 лет».

«уШЛЕПАК ГИТАРАСТ ИЩЕТ ПАДОНКАФ И СЦУКОв кАЛЛЕГ»

«Басист из Москвы ищет группу. Уровень игры НЕвысокий».

Никому из них писать не хочется. Я набираю свое объявление:

«В панк-группу в Москве нужны барабанщик и басист. Уровень игры — не главное. Возраст от 20 лет. Ориентация на «Dead Kennedys», «Minor Threat», «Bad Brains» и т д.»

Мать Насти, Лариса, ставит на стол тарелку с куриным филе. Четыре куска, каждому строго по одному. Мы сидим за круглым столом в большой гостиной. Настя с родителями недавно переехали в «трешку» у Павелецкой, сделали в ней дорогой ремонт. Раньше они жили в однокомнатной, как и мы.

Настин отец наливает в бокалы красное вино.

Он говорит:

— Ну, за встречу, за то, чтобы все у нас было, как надо.

Лариса морщится.

— Хоть бы раз сказал что-нибудь интересное. Так надоели твои банальности…

Мы чокаемся, я отпиваю. Вино терпкое, кислое. Я не люблю сухое. По мне — лучше портвейн.

Лариса отрезает кусок филе, начинает жевать.

— А ведь вкусно получилось! Понимаю, что себя хвалить неудобно, но мне так надоела еда на работе за эту неделю… Представляешь, Саша, на кухне сломалась «посудомойка», и всю неделю еду подавали в пластмассе. Это ведь невозможно — в пластмассе и вкус совершенно другой, какой-то искусственный… Скажи, Петя?

Родители Насти работают в немецкой фармацевтической фирме «продакт-менеджерами». Настя говорила, что всего лет пять назад они оба были врачами, работали в районных поликлиниках, еле сводили концы с концами. Потом отец по знакомству устроился в эту фирму и скоро перетянул туда Ларису. Какие у них зарплаты, Настя не говорит. Но, судя по тому, что они себе позволяют, очень немалые.

— …Вообще, вся неделя была сумасшедшая, — продолжает Лариса. — Готовились к презентации новой мази — премиум-класса.

— Что значит — премиум-класса? — спрашивает Настя. — Нет, я понимаю, что пиво бывает «премиум», что-то еще, а чем эта мазь отличается от обычной?

— Ценой.

— Только лишь?

— Да. — Лариса улыбается. — Если покупатель готов платить больше, почему бы не дать ему эту возможность? Он платит больше, а взамен получает… ну, ощущение, что купил продукт более высокого класса. А, кроме того, у конкурентов этот ценовой сегмент еще не заполнен…

Настина комната обставлена мебелью из «ИКЕА»: стеллажи из некрашеного дерева, письменный стол с компьютером, большой белый диван с подушками. На стеллажах — десяток Настиных книг по экономике и штук тридцать компактов в стиле техно — другой музыки она не слушает.

Я обнимаю Настю, мы целуемся. Настя берет мою руку, просовывает себе сзади в джинсы. Пальцы касаются гладкой кожи.

— А они не заглянут? — Я киваю на дверь.

— Никогда в жизни. Уважают мою независимость. Я не вмешиваюсь в их дела, а они — в мои. А у тебя разве не так?

— В общем, так. Только у нас — одна комната.

— Да, извини. Я забыла.

Настя стаскивает покрывало с дивана на пол. Мы ложимся на него. Она расстегивает мне рубашку.

Мы лежим на покрывале, голова Насти у меня на плече. Я разглядываю потолок — только что побеленный, без единого пятнышка. Форточка приоткрыта. Грохочет проезжающий мимо трамвай.

— Жалко, что лето кончается, — говорит Настя. — Я так не люблю осень. Нет, сентябрь еще ничего. А потом погода испортится, станет холодно…

Я встаю, подхожу к окну. За ним — желтеющие листья и кусок синего неба над домами.

— Одно радует, что мы куда-нибудь съездим на Новый год, — продолжает Настя. — Туда, где всегда тепло. Мама предлагает Таиланд, а папа хочет на острова…

За окном кухни синеют сумерки. Светится зеленым заправка «Бритиш Петролеум».

Я кладу на стул блокнот с текстами, включаю электрочайник. Последняя моя песня — про ментов. Она так и называется «Я убиваю мента». Слегка примитивно, но это — фигня, главное, что в песне есть «мессидж». Не петь же про девок или бухло.

В комнате звонит телефон. Дверь открывается, мама выносит мне трубку.

Я говорю:

— Алло.

— Алло. Здрасьте. Я насчет объявления в Нете — насчет сбора состава. У нас тут уже есть состав, но нам как бы нужен лидер…

Чуваку, судя по голосу, лет пятнадцать, а может, и меньше. Я спрашиваю:

— А играете вы давно?

— С той осени. Но так, не особо серьезно… Репетировали на базах весной. Пять или шесть репетиций. Тема такая — нам нужен лидер. В принципе, я могу написать песню, сыграть свою партию на басу, остальные разучат свои, но… Но все это как бы не то, нужен кто-то, кто бы внес креатив. Я понятно выразился, да?

— А что за музыку вы играете? Или хотите играть?

— Да мы еще точно не определились. Вкусы у нас у всех разные. Кого-то плющит от арт-рока, кого-то от серфа…

— А я в объявлении вроде писал, что хочу играть панк…

— Ну и панк у нас тоже присутствует, так что есть, так сказать, общие точки…

— В общем, спасибо, но я под себя собираю состав, под конкретный материал… Вряд ли подойду вам в роли лидера…

— Ну, извините.

Электрочайник закипает, отключается. Я бросаю в чашку пакет «Липтона», наливаю кипятку. Звонит трубка. Я жму на «ответ».

— Алле. Я насчет объявления. Вам басист еще нужен?

— Да, пока еще нужен.

— А что за музыка? В смысле, по стилю?

— По стилю — панк-рок.

— А может она продаваться?

— Кто — она?

— Ну, такая вот музыка.

— Вряд ли. Это — проект некоммерческий.

— Ну, тогда извините. Деньги на улице не валяются.

— И из задницы тоже не сыплются…

— Чего-чего?