Попс Козлов Владимир

— Да, спасибо, Леночка. Хорошая идея, — говорит тетя Аня, жена Кустова. — На Кипре мы были, а вот в Греции еще не были.

— Надо поторопиться, — говорит Николай. — А то скоро уже не до этого будет…

— Что ты имеешь в виду? — спрашивает тетя Аня.

— Закроют границы — и все. Страна неуклонно сползает в «совок». Независимые телеканалы закрыли, подбираются и к газетам, на олигархов наезжают…

— Я в чем-то согласен с тобой, — говорит Кустов. — Но до конца твой пессимизм не разделяю. Есть еще шансы на то, что все образуется. Кагэбэшники у власти долго не удержатся.

— Посмотрим, посмотрим. По-моему, их позиции на сегодня сильны, как никогда. Одна надежда на объединенную оппозицию. А ты что думаешь, Александр? Объединятся демократы или нет?

— Никто ни с кем объединяться не будет. Все это — пустой разговор. Каждый тянет одеяло на себя.

— Устами младенца… — начинает Николай. Его прерывает жена:

— Скажешь тоже — младенца. Саша может и обидеться. А рассуждает ведь очень разумно. Демократы уже много раз показали свою неспособность к конкретным делам…

— Но при этом новой силы, способной занять их место, на политическом небосклоне, так сказать, не появилось пока, и поэтому…

Я больше не слушаю, жую рыбу. Слушать этот треп неинтересно. Они ведут эти разговоры уже года три, все время одно и то же.

Двери лифта раздвигаются. Я выхожу, переступая лужу собачьей мочи. У почтовых ящиков стоит Вера Федоровна с двенадцатого этажа. Дрожащими руками она открывает свой ящик, вытаскивает бесплатную газету «Округа». Я здороваюсь с ней одними губами, жму на кнопку кодовой двери.

Высокий дворник в оранжевой накидке поверх телогрейки сгребает лопатой грязный снег. У второго подъезда возится еще один. По виду, оба — из Средней Азии. Русских дворников я не видел давно.

На шоссе — пробка в сторону центра. Тарахтят, выплевывая вонючую гарь, «КамАЗы». Нервные водители легковых сигналят — опаздывают на работу.

У киосков «Центропечать» и «Мороженое» топчутся «гастарбайтеры». Они пьют пиво и курят, ожидая автобус, чтобы ехать куда-нибудь на стройку. Стоит очередь к автобусу на Ступино. Из-за киоска цветов выскакивает здоровенная дворняга, начинает лаять на меня.

Продавщица цветов кричит ей:

— Джек, ну-ка перестань! На место!

Собака замолкает и медленно возвращается за киоск.

Нафига продавщицы киосков подкармливают этих собак? Что, из любви к животным? А те идиоты, чьи собаки ссут в лифтах и срут на тротуарах, — они что, тоже большие любители животных? Не верю. Большинство человеческой массы даже других людей не любят, не то, что животных. Это для них живые игрушки.

Иду по рынку, по рядам кожаных курток, купальников, трусов, поддельных маек «adidas» и «puma».

Тетка в зеленой вязаной шапке пьет кофе из пластикового стакана. Я спрашиваю:

— Есть мужские перчатки?

— Конечно. Вот такие — пятьдесят рублей.

Поставив стакан на мокрый асфальт, она снимает с вешалки пару перчаток. На нас смотрит продавщица из соседней палатки.

— Хорошо. Я беру.

— А больше ничего не желаете, молодой человек?

— Нет, спасибо.

— А жалко. Вы подумайте. Любой каприз.

Тетки хохочут, глядя друг на друга. Им скучно: покупателей мало, погода — говно. Но мне их не жалко. Сами виноваты, что не нашли другой работы.

Холодно. Чтобы согреться, я захожу в крытый рынок. Там торгуют фруктами и овощами.

— Молодой чэловэк, бэри кыви! — кричит продавец в черной кепке «Los Angeles Lakers» — Нэ проходы только мымо!

Рядом бабушка в сером пальто покупает яблоки.

— Ну и что вы мне положили? — говорит она продавцу. — Вот это гнилое, и это, и это… Забирайте назад.

— Нэ, ну что тэбе, блядь, не нравится? Нормальное яблоко…

— Как ты так со мной разговариваешь? Ты знаешь вообще, что такое «блядь»?

— Знаю, конэшно… Иды отсюда.

За это и ненавидят «хачей», хотя и не все они такие, как этот. Взаимная неприязнь никогда не исчезнет. Она уже, наверно, в крови. А из-за таких неприязни становится больше. Даже «либералы», вроде Кустова, сколько бы ни говорили про мир в Чечне и про то, что оттуда надо уйти, все равно не любят кавказцев. Только, в отличие от пролетариев, в этом никогда не признаются.

В моем классе учились два кавказца, парень и девушка. Девушка была осетинка, ее звали Лиа. Она с родителями приехала в Москву лет пять назад. По-русски она говорила практически без акцента, и ее никто не считал за чужую. А парня многие ненавидели. Он пришел к нам в начале десятого, плохо говорил по-русски, вел себя, как урод: старался списать или смухлевать, ругался с учителями. В классе с ним никто не общался, и он тусовался с кавказцами из других классов. Они все время курили на крыльце.

Гаснет свет, вырубается телевизор. Я выглядываю в окно. В домах на другой стороне шоссе — тоже темные окна. Наверно, авария на подстанции.

Я не знаю, чем заняться — ничего привычного делать нельзя, ничего не работает, даже телефон. В принципе, можно позвонить по мобильному, но звонить никому не хочется.

За дверью звякают ключи. Заходит мама.

— Нет света, да? Мне пришлось на восьмой пешком подниматься. А кому, например, на двенадцатый? Старушка эта, хотя бы, Вера Федоровна. Ей за восемьдесят уже. Хотя я не знаю, выходит она из квартиры, или уже нет…

— Выходит, я ее видел недавно.

Мама вешает пальто на вешалку, заходит на кухню, моет руки под краном — здесь светлее, чем в ванной.

— Ну, что будем делать? — спрашиваю я. — Даже чай поставить нельзя: чайник — электрический.

— Вот что значит прогресс, — говорит мама, пододвигает стул, садится. — Чем больше прогресса, тем более мы уязвимы. Ни чаю согреть, ни телевизор посмотреть. Все, к чему люди привыкли, разом вдруг рушится.

— Значит, надо отвыкать…

— И что тогда? Назад в пещеры?

— Да нет. Это я так, пошутил. Можно вскипятить воду в кастрюле и сделать чай.

— Если хочешь, вскипяти себе. Я чай не буду, лучше сока выпью.

— А поесть?

— Не хочу пока.

Я открываю темный, начинающий течь холодильник, вынимаю коробку вишневого сока, наливаю себе и маме.

— Как вообще дела? — спрашивает мама.

— Так, не очень…

— А в чем дело? Какие-нибудь проблемы?

— Да нет. Вроде, все как обычно, но как-то грустно…

— Что-нибудь с музыкой не выходит?

— Не то, чтобы не выходит. Но как будто зря это все. Никому не надо. Людям нужна «Фабрика звезд». Остальное для них не существует…

— Да ладно, не расстраивайся ты. Сколько вы играете? Несколько месяцев? Это же всего ничего. Все еще впереди.

— Да не в музыке одной дело. Все вообще как-то отстойно. Жить противно.

— А мне думаешь, не противно? Я всю жизнь живу с ощущением, что зачем это надо, что, может, лучше вообще не жить…

— Ты что, серьезно когда-нибудь думала про самоубийство?

Машина, разворачиваясь на шоссе, освещает фарами мамино лицо. Она еле заметно улыбается.

— Думала. В десятом классе. Если не поступлю в институт. Очень хотела уехать из Серпухова, хотела в Москву. Мне там все так опостылело…

— Я тебя понимаю. Каждый раз, когда приезжаю…

— А раньше было еще хуже. Двадцать пять лет назад…

— Налить еще сока?

— Налей.

Я наливаю, мама берет стакан, делает глоток.

— Я в школе отличницей была, все время — лучшая ученица. Ну и что мне это дало? Надо было головой думать, а не другим местом. А так что? Ну, поступила в пединститут. Со мной поступили те, кто учился в школе на тройки. И закончили, и работают, и все у них хорошо… А я… У нас был преподаватель, который все время говорил: девчонки, — а у нас в группе в основном девушки были — учеба, на самом деле, не самое главное. Главное — хорошо выйти замуж, найти свое счастье. И кто-то нашел из наших. А я — ни замуж, ни остального…

— А я? Про меня ты забыла?

— Как я могу забыть? Только я — это я, а ты — это ты. У тебя своя жизнь, Саша. Тебе самому надо думать, как не упустить свое счастье…

— Как-то банально это звучит: «счастье», «упустить»…

Мама пожимает плечами.

— А в жизни вообще все банально.

Вагон метро полупустой. Напротив меня — семья: муж, жена и двое детей. Сыну лет тринадцать, дочке лет семь. В одной руке у девочки — шар из «Макдоналдса», другой она теребит игрушечного котенка из «хэппи-мила». Жена разгадывает кроссворд в журнале «Отдыхай». Муж и пацан тупо смотрят перед собой.

Я поправляю гитару в чехле — чтобы не упала. Рядом со мной сидит пьяный мужик. Он широко расставил колени в синих спортивных штанах. Кожаная куртка расстегнута, под ней — сине-красный шарф.

Я раскрываю молнию рюкзака, достаю книгу. Илья Стогoff «Революция сейчас». В общем, мусор, но отдельные куски любопытные. Открываю, начинаю читать. Пьяный что-то бормочет под нос, я не слушаю.

Он резко придвигается ко мне. Я захлопываю книгу. Ему лет пятьдесят. Седые волосы, морщины, лысина. Сетка лопнувших сосудов на носу и на щеках.

— Ты только не дергайся, ты меня понял? Только не дергайся, — Он хватает меня за рукав.

Я вырываюсь, встаю, прячу книгу в рюкзак. Пьяный тоже встает, хочет схватиться за поручень, падает. Я отскакиваю. Он цепляется за сиденье, встает и идет на меня. Я бью его ногой между ног. Пьяный отлетает к дверям.

— Э, что ты делаешь? — орет мужик напротив. — Он тебя старше в три раза, в отцы годится, а ты его…

— Не лезь не в свое дело.

Он вскакивает и кидается на меня. Кулак летит в нос, я уклоняюсь. Сын мужика бьет по яйцам — неожиданно больно. Я падаю на заплеванный пол. Сын замахивается еще, попадает мне в нос. Ботинок мужика бьет в живот.

Поезд останавливается. Двери раздвигаются. В вагон заходит пожилая тетка, переступает через меня.

Мужик спрашивает:

— Ну что, хочешь еще?

Дочка стоить в стороне, наблюдает. Ее мамаша подходит к пьяному.

— Отец, вы как? Сможете встать?

Он не может — слишком много выжрал водки. Тетка помогает ему подняться и сесть на сиденье.

Я встаю, поднимаю рюкзак. Поезд трогается. На обоих стеклах в раздвижных дверях приклеена реклама «Дай пробке шанс». Я вынимаю из кармана платок, вытираю разбитый нос.

На балконе мокро. Я выставляю руку, на нее что-то капает. Мокрый снег. Но сегодня он меня не ломает. Скоро весна. Может, это последний снег.

В комнате звонит телефон. Я закрываю балконную дверь, беру трубку.

— Алло.

— Алло. Здрасьте. Сашу можно услышать?

— Это — Саша.

— Я насчет — объявления. Басист еще нужен?

— Да, нужен.

— Ну, супер. Я, в общем, и есть басист. Объявление я почитал в И-нете. Понравилось мне твое объявление. Социальный панк — это круто. А то панки сейчас, в основном, ребята тупые. Две темы у них — бухло и трах. Никакой идеологии. Так что, стоит попробовать. Если ты не возражаешь, конечно.

— Ты, может, хочешь послушать, что мы делали? У нас демо-запись есть…

— Да, это было бы классно. Знаешь что? Давай как-нибудь затусуем у «Зиг-зага» — ты мне «демку» свою дашь, ну и пообщаемся заодно, пива попьем. Все лучше, чем по телефону.

— Хорошо, давай.

— Завтра можешь?

— Во сколько?

— Часов в семь.

— Хорошо.

— Короче, я буду в черных джинсах, в старой потертой косухе. Волосы слегка длинные, ну и нашивочки на рюкзаке — «Гражданская оборона» и тэ дэ и тэ пэ. Да, кстати, я не представился — меня зовут Витя, но вообще — Курт.

Я и Курт стоим у «Зиг-зага» с бутылками пива. Пьяный чувак, присев на корточки и уставившись в землю, пытается что-то спеть. Рядом трутся два алкаша с опухшими мордами — «ветераны тусовки». Курт насыпал им «желтой» мелочи. Я дал пятак.

— Ты к наркоте как относишься? — спрашивает Курт.

— Скорей негативно.

— Я тоже. Наркотики усыпляют бдительность, превращают человека в овощ. Ему уже не до революции, не до чего. Алкоголь, в принципе, тоже плохо, но алкоголь проще контролировать. Ты приблизительно представляешь, что с тобой будет после первой рюмки, после второй и тэ дэ и тэ пэ. А таблетку съел — и хер его знает, что дальше. Нет, покурить травы — это максимум, и то не очень уж часто. Потому что расслабляет мозги. А если мозги слишком сильно расслаблены…

— Ну да, я тоже — если только травы…

— А вообще, время сейчас такое — не до травы. Ты веришь, что у нас тоже будет «оранжевая революция» или что-то подобное?

— Не особо.

— Вот и я не верю. А хотелось бы. Так задрали эти правители, все это чмо кагэбэшное, просто пиздец. Хотя мне — любой правитель в падлу. Для меня единственный строй — это анархия. Но и то, анархия — это когда ты один. А когда есть кто-то еще, то какая это анархия? Так, профанация.

— Но я не хочу, чтобы в музыке было много политики. Это тупо…

— А я не говорю, что должно быть много. Музыка — это музыка, а политика — это политика. Но надо высказывать идеи. Если, конечно, есть, что сказать. Вот тебе, как ты думаешь, есть, что сказать?

— Есть.

— Это заебись, это хорошо, это супер.

Недалеко от нас стоит компания чуваков с бородами и множеством сережек в ушах — «альтернатива».

— Пойду поздороваюсь, — говорит Курт. — Знаю одного. Мы с ним когда-то мутили, но проект обломился.

— Ну, я тогда, наверно, пойду. Диск послушаешь — позвони.

— Да, хорошо. Ну, давай.

— Давай, пока.

Техникум. Я, Леха и Курт идем по пустому коридору. Я спрашиваю у Курта:

— Ну, как тебе первая репетиция?

— Нормально. Нормальная группа, все супер.

У выхода сидит толстый охранник с тупой рожей, разгадывает кроссворд. Он недовольно смотрит на нас: придется оторвать свою жопу от стула и отомкнуть нам дверь.

Мы выходим на крыльцо. Четыре чувака выгружают из багажника «пятерки» гитары — тоже приехали репетировать. Курт машет рукой волосатому парню, волосатый кивает в ответ.

— Это Кубарь, — говорит Курт. — Я играл с ним в металльной команде, называлась «Вомбат».

Стоим в переходе, у киосков, напротив стеклянных дверей метро. У каждого в руке по бутылке «Клинского» — Курт угостил нас в честь первой репетиции.

— Панк-рок должен быть социальным и интеллектуальным, иначе это не панк-рок, а попсня, — говорит Курт. — Я херею от всех этих чистеньких мальчиков и девчонок, которые зовут себя панками, покупают кеды по три тысячи и майки по полторы и ходят на концерты «Наива».

— Да, поп-панк — это какой-то абсурд, — говорю я. — Все равно что «колхозный мерседес».

— Это, пиплы, оксюморон, — говорит Леха.

— Чего? — переспрашивает Курт.

— Это термин такой. «Колхозный мерседес» — это оксюморон. «Соленый сахар» — тоже оксюморон.

Леха ставит бутылку на заплеванную плиту, садится на корточки. Он вынимает из рюкзака книгу — Ален Гинсберг «Индийские дневники», — открывает, начинает читать.

В переход спускаются два мента, лейтенант и сержант, идут прямо к нам.

— Давайте-ка ваши документы посмотрим, — говорит лейтенант.

Я вытаскиваю паспорт, протягиваю ему, он листает, поднимает глаза на меня.

— Фамилия?

— Маркин.

Мент возвращает мне паспорт. Я не понял вопроса. Если он думал, что я этот паспорт украл, то я и фамилию мог посмотреть. Кроме того, в паспорте есть фотография.

Менты берут паспорта у Курта и Лехи.

— Ну, чего вы стоите здесь, а? Только засераете переход, вон сколько мусора из-за вас. — Лейтенант смотрит под ноги. На плитах валяются окурки, пакет от чипсов «Лэйс», раздавленная пачка от сигарет «L amp;M».

— Это не мы, — говорит Курт. — Мы только что подошли. Постоим, пиво выпьем — и бутылки положим спокойненько в мус-с-с-сорку. Ясно?

— Ты здесь не выебывайся, — говорит сержант. — Слишком умный. Здесь я говорю, что делать, ты понял?

— Ладно, пошли, — говорит лейтенант. — Этот черный говнюк уже ждет.

— Не, ты подожди, хули он…

— Сказал — пойдем. Время дорого…

Менты поднимаются по ступенькам.

— Ебаные акабы, — говорит Курт. — Ходят, пристают к людям…

— «Йедем дас зайне», — говорит Леха. — Каждому свое. Они делают свое дело, мы — свое. Их дело — мешать нам жить, наше дело — сделать так, чтоб они нам не мешали…

— Короче, если время есть, можно дернуть ко мне. — Курт допивает пиво, наклоняется, ставит бутылку на плиты. — Там должны мои друзья зайти — посидели бы, водки попили…

— Я бы с радостью, но у меня «стрела», — говорит Леха.

— С девушкой? — спрашиваю я.

Он кивает.

— А ты поедешь, Саня?

— Поеду.

Окна кухни в квартире Курта выходят на искусственный пруд. Пруд обложен бетонными плитами. Несколько мужиков удят рыбу.

Друзья Курта — Руди и Паша — похожи друг на друга: стриженые налысо, оба в черных свитерах и джинсах.

— Надо привлекать молодежь на свою сторону, — говорит Руди. — Причем, прежде всего тех, у кого мозги еще не до конца убиты пропагандой. Тех, кого хоть что-то еще волнует. Хотя бы неформалов каких-нибудь — чтобы не урло всякое.

— Большинство неформалов ничем не лучше, — говорит Курт. — Такое же быдло. Слушают, например, металл или панк, потому что друзья это слушают. А может, и не слушают даже, а так, майки носят, нашивки, потому что модно…

— Ты бы лучше молчал, — подает голос Паша. — Такие, как ты, только говорить могут. Что ты конкретно делаешь, чтобы что-нибудь изменить? Или тебе, может, нравится то, что вокруг тебя происходит? Что людей винтят ни за хуй? Что политзаключенных в стране уже тысячи? Что информацию всю фильтруют? Что забивают людям мозги рекламой, превращают их в послушных зомби? Или ты думаешь, что все как-нибудь образуется, да?

— Ничего я не думаю. Я живу, как хочу. Если тебе это нравится — газеты распространять, агитировать, — заебись, флаг тебе в руки. Я тебя уважаю за это. Но я честно тебе говорю — заниматься всем этим мне в лом. Хотя идейно я с вами…

— На хуй нужны нам такие попутчики? — говорит Паша. — Балласт это, лишний груз.

— Ладно, хватит вам ругаться, — говорит Руди. — Давайте лучше добьем пузырь. — Он берет бутылку водки, начинает разливать. — Да, кстати, товарищи музыканты, а в концерт вы не хотите вписаться? Знакомые парни делают сейшн…

— Там, наверно, чисто партийные группы… — говорит Курт.

— Нет, скорей, разделяющие определенную идеологию. «Антибуржуй-фест» называется.

— Такую идеологию мы тоже разделяем, — говорю я. — А вообще, туда вписаться реально? И что, надо билеты выкупать?

— Вряд ли. А насчет реально, нереально… Нет ничего нереального.

Гримерка. На сцене лабает группа. Слышно их плохо, звук в клубе убитый. Перед началом феста звукач укурился «травой». Стас, организатор концерта, бегал, орал — не помогло.

Курт разговаривает с парнем — в очках, стриженный налысо, только сзади оставлен пучок выкрашенных в красный цвет волос.

— Сартр — совершенно другой тип экзистенциализма, чем Шестов, — говорит парень. — Он — активный, действенный экзистенциалист. А Шестов — созерцатель и наблюдатель.

— Ты хочешь сказать, как Камю? — спрашивает Курт.

— А причем здесь Камю? Мы, кажется, говорим про Сартра…

Я спрыгиваю со стола, выхожу из гримерки, двигаюсь по коридору. Прислонившись к стене, целуются парень и девушка. Еще одна девушка сидит на полу, положив голову на колени. Из ноздри свисает сопля. Ко мне подходит упившийся в жопу чувак.

— Джим, слушай, Джим…

— Я не Джим.

— Хуйня, Джим ты или не Джим. Мелочью не поможешь?

Я сую руку в карман, достаю пару рублей и «желтую» мелочь.

— На, держи.

— Спасибо.

Перед сценой с задником «Антибуржуй» слэмуют, едва не падая при столкновениях, десяток подростков. Еще человек тридцать столпились у стен. Большая часть их не смотрят на сцену.

Туалет. В писсуаре, в красноватой блевотине плавает бычок. Из крана в раковину течет тонкая струйка воды. Я расстегиваю штаны.

Захожу в гримерку. Чувак с красной прядью говорит:

— Не надо мне только про Летова. Заебали меня им уже. Всем он вдруг нравиться стал — просто пиздец какой-то.

— Ну так что, что нравиться стал? — говорит Курт. — Что, по-твоему, в этом плохого? Во-первых, не всем, и даже не многим. А во-вторых, если что-то нравится не только тебе и твоей тусовке, то, значит, уже все, говно? Так получается, да?

— Ничего не так. Не надо, пожалуйста, передергивать. Я тебе только сказал, что Летова я не люблю, что он — проститутка…

— Не, Макс, я тебе сейчас точно въебу. Ты выбирай выражения, ладно?

— Я говорю то, что думаю. Можешь делать что хочешь, можешь бить меня, можешь убить меня на хуй, но это ничего не изменит.

— «Нас невозможно изменить, нас можно только уничтожить»?

— Ага.

— Пошел ты, бля, в жопу, Макс. Ты завел всю эту пургу только лишь для того, чтобы понтонуться, показать, что у тебя насчет всего особое мнение. Разве нет? То сам говорил, что Егор — самый настоящий из всех живущих, то вдруг наоборот…

— Когда я такое говорил? Может, тебе он и «настоящий», а мне — нет. То он с НБП, то он с коммунистами, то вообще говорит, что это была игра — поигрался чувак и перестал…

— А разве не он в девяностом году распустил свою группу и три года вообще не играл? Помнишь его слова — «нас хотят сделать частью попса»?

Я говорю Курту и Лехе:

— Пора, наверно, строиться — эти уже давно лабают, должна быть последняя песня.

Леха закрывает книгу, «Джанки» Берроуза, прячет в рюкзак.