Когда выходит отшельник Варгас Фред

– Значит, она сменила фамилию.

– И год рождения изменен.

– Как говорит Меркаде, можно состряпать любое свидетельство о рождении.

– Поздновато, не хочется будить Фруасси, но имя, которое она выбрала, – скорее всего, ее второе или третье имя.

– Да, – согласился Адамберг, набивая сообщение.

– Кого ты решил разбудить?

– Фруасси.

– Но она же спит, черт побери!

– Нет, не спит.

– Что-то не сходится, Жан-Батист. Аннетта вышла на свободу в возрасте девятнадцати лет. И четырнадцать лет спустя ее изнасиловал Карно? Это было бы дичайшим совпадением!

– А кто тебе сказал, что это совпадение? Карно – друг Ландрие и остальных, разве нет? Аннетта была их жертвой, и они снова ее заполучили.

– Думаю, что Фруасси спит. Ты просто зверь.

– В связи с этим хочу тебе сообщить, что я расквасил морду Данглару.

– Сильно?

– Да, довольно-таки. Но ударил только раз, в подбородок. Впрочем, это было не удар, а ритуал посвящения. Вернее, возвращения.

На столе завибрировал телефон.

– Вот видишь, она не спит.

– Конечно, соврала.

– Она пишет:

Извините, комиссар, я ужинала. Имена старшей: Бернадетта, Маргерит, Элен. Имена младшей: Аннетта, Роза, Луиза.

Комиссар ответил:

Спасибо, Фруасси. Мы переночуем в Ниме. Вернемся завтра в десять утра. Спокойной ночи.

– Аннетта, Роза, Луиза, – с выражением продекламировал он. – Луиза Шеврие. Она выбрала имя намеренно, а фамилию – неосознанно. Козочка, которую держал на привязи папаша Сеген.

– А как Луиза могла оказаться на местах всех преступлений? Она же не водит машину.

– Просто предположи, что она ее водит.

– И во время ее поездки в Сен-Поршер Ирен не заметила бы ее отсутствия?

– Она была в Бурже.

Телефон снова завибрировал. Комиссар пропустил предыдущее голосовое сообщение и теперь услышал взволнованный голос Ретанкур:

Мы все втроем заняли позиции вокруг дома Торая в Лединьяне. Без проблем, мы не скрывались, Торай знал, что он под охраной. Они с Ламбертеном заканчивали ужинать во дворе за маленьким столиком, сидя друг против друга, расслаблялись по полной программе, громко смеялись, отпускали грязные шутки: говорят они по-прежнему как жуки-вонючки. Снаружи: большой двор, окруженный с четырех сторон низкой изгородью. В десять часов по всей маленькой улице погасили фонари, но вечер относительно светлый. Светильник над дверью, на столике садовый фонарь на солнечных батареях, очень заметный, из белого пластика. Он привлекал комаров. Они их убивали, хлопая руками. Хлоп, хлоп. “Кусают только самки. Видишь, они заслуживают того, чтобы отплатить им той же монетой”. Примерно в десять пятнадцать Торай стал чесать правую руку. Воспроизвожу их диалог: “Вот сука эта комариха! Она меня все-таки укусила, эта шлюха!” Ламбертен: “Придурок, потуши свет!” Торай: “Сам дурак, не туши! Не будет видно, что пьем!” Через три минуты Ламбертен начал чесать шею слева. Они хлопнули друг друга по ладоням, забрали бутылку и стаканы и пошли в дом. Менее чем через час они в панике выбежали из дома и попросили отвезти их в больницу: укусы раздулись. Я осмотрела их, осветив фонариком. Появился отек размером два сантиметра с пузырьком в центре. Они едут в больницу в Ниме, с ними Жюстен и Ноэль, я следом на другой машине. Рука справа, шея слева – их поразили из-за задней стенки изгороди. Мы все втроем безостановочно ходили вокруг дома. Никто не мог приблизиться, никто не мог войти. Просто невозможно, в них словно кто-то плюнул с небес. Мы где-то ошиблись, мне очень жаль.

Адамберг с окаменевшим лицом дал Вейренку прослушать сообщение. Мужчины молча переглянулись.

– Двое последних, Луи, она укокошила двух последних, – наконец проговорил Адамберг, залпом допив остывший кофе. – Одним ударом. В присутствии трех полицейских, патрулировавших дом. Но как, черт возьми, как? Даже плевок, который падает с неба, и тот должен быть виден, разве нет? Сколько на твоих часах?

– Десять минут первого.

– Значит, уже бесполезно будить Ирен, чтобы узнать, дома ли Луиза. Они были “укушены” в десять пятнадцать. Ей понадобилось бы не более сорока пяти минут, чтобы добраться из Лединьяна в Кадерак.

Хозяин предложил налить им еще по чашке кофе. По их разговорам он давно уже понял, что эти двое – полицейские довольно высокого ранга, работающие над каким-то непростым делом. А когда в твоем заведении плотно засели полицейские, лучше не мозолить им глаза. Адамберг не отказался от предложенного кофе и сам пошел за ним в бар.

– Ретанкур! Вы в больнице?

– Подъезжаю.

– Вы не могли бы заехать за нами с Вейренком завтра утром в половине восьмого?

– В Париж? За семь часов? В комиссариате не осталось ни одной машины?

– Мы в Ниме, лейтенант, и без машины.

– Какой адрес?

– Гостиница “Телец”.

– Ясно.

– Лейтенант, у вас есть с собой базовый комплект? Чтобы взять пробы?

– Комиссар, он у меня всегда в дорожной сумке. А у вас нет?

– Мы уехали налегке.

– Как обычно.

– Привезите комплект, а еще прихватите свой фотоаппарат.

– Я повторяю, комиссар: никто не входил, никто не выходил. Абсолютно никто. Обзор был хороший. Мы видели весь двор, а от дороги – еще и на пять метров вокруг. Мимо нас не проскользнула бы ни одна тень.

– Не вините себя. Даже вам не под силу перехватить плевок с небес.

Адамберг положил телефон и стоя допил кофе, внимательно рассматривая стену зала, на которой хозяин кафе развесил коллекцию оружия. Полтора десятка тщательно начищенных ружей, сверкающих старинных “винчестеров”.

– Плевки с небес, Луи. Мы полные идиоты. Вот как она это сделала.

– Ну да, она в них плюнула, – сказал Вейренк, которого известие о двух последних жертвах окончательно добило.

– Но это так и есть, – подтвердил Адамберг, шумно подвинув стул и снова садясь.

– Ты издеваешься?

– Пей кофе и слушай меня. Из ружья. Она стреляла из ружья.

– Плевками.

– Да, жидкостью, раствором. Из инъекционного ружья. При помощи карабина для инъекций, если тебе так больше нравится.

На сей раз Вейренк резко поднял голову.

– Ружья, которыми пользуются ветеринары, – произнес он. – Стреляют шприцами.

– Они самые. Оснащенные прицелом ночного видения. Дальность поражения – сорок метров, может шестьдесят. При попадании в цель игла разблокируется, и впрыскивание происходит автоматически.

– Откуда ты все это знаешь?

– Если ты помнишь, я был первоклассным стрелком и до сих пор получаю кучи рекламных буклетов. Наше ружье – простое, пневматическое, а значит, находится в свободной продаже, вместе со шприцами. Оно превращается в смертельное оружие, если тебе в голову вдруг взбредет наполнить шприц раствором мышьяка или ядом паука-отшельника.

– Ядом двадцати двух пауков-отшельников, Жан-Батист. А умножив на шесть жертв, получим сто тридцать два паука.

– Забудь ты всех этих пауков. Она стреляла из ружья, только это сейчас имеет значение.

– Что-то не сходится. Ни одна из жертв не сообщала о том, что ей в руку или ногу воткнулся шприц. Уж это они бы заметили. Человек, почувствовав боль, смотрит на это место или трогает его.

– Это верно.

– Ну, предположим, что шприц вывалился и упал на землю – правда, меня это очень удивило бы. Мы нашли бы его в Сен-Поршере, в траве около дома Вессака. Разве что убийца вскоре пришел туда и его забрал. Что было бы нелепо и крайне опасно.

Адамберг подпер подбородок рукой и задумался, нахмурив брови.

– Но в Сен-Поршере мы нашли в траве кое-что другое, – проговорил он после недолгого раздумья.

– Кусочек рыболовной лески, принесенной ветром.

– Не принесенной, а застрявшей. Вот послушай. Представь себе, что я убийца. Мне нужно, чтобы шприц исчез любой ценой.

– А зачем, по сути, тебе это нужно? Ну, найдет кто-то твой шприц. Какая разница? Это не такая серьезная улика, как пуля. Ни следов от бороздок ствола, ни возможности идентифицировать оружие. Зачем тебе забирать шприц?

– Чтобы никто не мог даже на секунду заподозрить, что это убийство. Если бы мы не обнаружили связь между жертвами и жуками-вонючками из “Милосердия”, то так бы и топтались на месте: пауки подверглись мутации, а старики умерли, потому что были старыми. Ни тебе убийств, ни расследования – убийце нечего бояться. Я ничего не боюсь. Если, конечно, заберу свой шприц.

– И как ты собираешься это сделать?

– Я посажу его на привязь. Продену тонкую, но прочную леску, к примеру толщиной три десятых миллиметра, в выходное отверстие ствола и вытащу ее у затвора. Конец лески прикреплю к шприцу и заряжу им ружье. Когда шприц вылетит, он вытянет шестьдесят метров лески, которая намотана на катушку для спиннинга. Ты понимаешь?

– Не согласен. Катушке нужно разматываться, а значит, твой шприц полетит значительно медленнее.

– Разумеется. Поэтому, прежде чем выстрелить, я отмотаю шестьдесят метров лески, или тридцать, в зависимости от расстояния до мишени.

– Так что леска полетит свободно, не раскручивая катушку. Ну, предположим.

– Когда шприц втыкается в жертву, я сразу же дергаю за леску и резким рывком вытаскиваю его из кожи. Человек смотрит на укус – а шприца уже нет. Потом я запускаю инерционную намотку, и пустой шприц возвращается ко мне, как послушная собака на свист хозяина. Что произошло в Сен-Поршере? Уколов Вессака, я сразу же потянул леску к себе. Но шприц зацепился за крапиву. Я включил намотку, старался вытащить леску, но она порвалась. Как только Вессак вместе с Элизабет вошел в дом, я подкрался к калитке, обрезал застрявшую леску и забрал шприц. В траве остался маленький кусочек нейлоновой нити. Кто его заметит? Кто насторожится?

– Ты. Но шприц, Жан-Батист, как и пуля, должен точно соответствовать размеру ствола. Из-за нейлоновой нити в канале ствола шприц будет вылетать с трудом, его траектория изменится, он станет вращаться.

– Это ружья гладкоствольные, а не нарезные, и шприц не будет вращаться. Но я согласен: если зарядить шприцем калибра тринадцать миллиметров ружье с таким же калибром ствола, то, учитывая толщину лески, шприц может застрять. Так что я заряжу свое ружье с диаметром ствола тринадцать миллиметров шприцем диаметром одиннадцать миллиметров.

– Зазор два миллиметра? Шприц будет болтаться. И в этом случае ты тоже не сможешь контролировать траекторию.

– Буду, если чем-то оберну шприц, чтобы нарастить его диаметр почти до двенадцати с половиной миллиметров. Как делали наши предки: поскольку их мушкеты и пули были плохо откалиброваны, они оборачивали пулю бумагой, чтобы она плотно входила в канал ствола. А чтобы дополнительно подстраховаться, ты все это еще и смазываешь маслом. И тогда пуля летит куда нужно, поверь мне. Старый солдатский способ. У инъекционного ружья имеется преимущество: оно пневматическое, а не пороховое, а значит, издает совсем тихий хлопок – и на расстоянии сорок или шестьдесят метров, а может и меньше, ты ничего не услышишь.

– А как ты собираешься таскаться с этим ружьем, чтобы тебя никто не заметил ни на сельской дороге, ни на улицах Нима, даже если уже стемнело?

– Я возьму складную модель: такая существует, она помещается в обычной дорожной сумке. А к ней – инерционную катушку и прицел ночного видения.

– Это вполне осуществимо.

– Уже осуществилось, Луи. Это и есть плевок с небес.

Глава 39

Утром Ретанкур с грозным видом разгневанного великана уже ждала их, прислонившись к ярко-желтой арендованной машине.

– Десять, – произнесла она вместо приветствия, – она замочила десять человек!

– Она или он. Вейренк иногда склоняется к тому, что это может быть Энзо, брат нимских узниц. У вас нашлось время прочитать отчет Фруасси?

– По диагонали. Читать во время засады не так-то просто. Энзо это или кто другой, он – или она – убил десятерых! Притом что вы почувствовали неладное после первых двух трупов. Притом что после третьего бригада уже поднялась по тревоге.

– Часть бригады, – напомнил Адамберг, когда Ретанкур яростно заводила мотор.

– Пусть даже так, комиссар. Мы пахали, рылись в архивах, прорабатывали версии, опрашивали население, вели наблюдение, катались туда-сюда, а убийца разделался с ними у нас под носом! Меня это бесит, и все тут.

После вчерашнего провала, который унес еще двух человек, Ретанкур, конечно же, была в бешенстве, да к тому же чувствовала себя униженной. Она должна была их защитить и не сумела.

– Поверните направо, Ретанкур, мы едем в Лединьян, к Тораю. Да, – добавил он, – это бесит. Но вы ничего не смогли бы сделать даже вдесятером.

– Но почему? Потому что убийца прилетел по воздуху?

– В каком-то смысле прилетел. Это моя вина. Мне нужно было быстрее думать.

Адамберг откинулся на спинку сиденья и скрестил руки на груди. Если бы он думал побыстрее! Прошло уже четыре дня с тех пор, как он нашел эту леску. Ведь он сам ее обнаружил, сам настоял, что нужно ее сохранить. Он сам почувствовал, что это важно. И что он предпринял? Ничего. Его накрыли мощные волны, которые и унесли на дно его памяти маленький обрывок лески: болезненная операция на острове Ре, крах версии укушенных, спятивший Данглар, нимские узницы. В этом хаосе кусочек прозрачной нити был забыт.

– Это здесь, – сообщила Ретанкур, спустя сорок минут останавливаясь на обочине и резко, со скрежетом дернув ручной тормоз. – Видите, изгородь низкая. И так по всему периметру. До десяти часов нас освещали фонари. Но потом – только фонарь над дверью и садовый светильник: обоих стариков за столом было хорошо видно.

– Вы мне уже говорили, лейтенант.

– Так откуда она появилась? Прилетела на воздушном шаре?

– Почти. На шприце с оперением.

– Вы имеете в виду, был выстрел?

– Два выстрела из инъекционного ружья.

На то, чтобы усвоить новую информацию, Ретанкур хватило пары секунд, пока она доставала из багажника свой чемоданчик.

– С какого расстояния? – спросила она.

– При выключенных фонарях, даже с прицелом ночного видения, я сказал бы, метров с тридцати, чтобы попасть наверняка.

– Черт побери, комиссар, но мы постоянно делали обход. Почему мы ее не увидели?

– Потому что она стреляла не снаружи.

– Значит, с неба.

– Изнутри, лейтенант. Из дома. Где она расположилась в их отсутствие. Она уже была там, когда вы вернулись с Тораем и Ламбертеном.

– Проклятье!

– Вы ничего не могли поделать. Не могли увидеть черный кружок ствола в черном проеме окна.

Ретанкур покачала головой, переваривая факты, потом дернула задвижку, и они вошли во двор. Адамберг остановился у стола и осмотрел фасад дома.

– Она заняла позицию не внизу, где, вероятно, находятся гостиная и кухня. Слишком рискованно, вдруг туда кто-то войдет. Нет, она устроилась на втором этаже, откуда и сделала два выстрела сверху вниз, держа ствол наклонно и целясь сбоку. Вон там, в той комнате, – произнес он, указав на маленькое грязное окно. – Ретанкур, исследуйте всю поверхность почвы в зоне обстрела между домом и столом.

– Что мне искать?

– Возможно, кусок нейлоновой лески. Двор вымощен бетонными плитками, но между ними растет трава и чертополох. Поищите там, а мы поднимемся на второй этаж. Вы взяли эти чертовы бахилы?

На входе мужчины сняли ботинки и натянули бахилы. Они изучили второй этаж, скользя по полу, как пациенты в кабинете врача, наскоро осмотрели две спальни, ванную комнату, туалет и клетушку, где были свалены чемоданы, картонные коробки и дырявые сапоги. Пол, выложенный серой керамической плиткой в крапинку, был покрыт толстым слоем пыли, о каком можно только мечтать.

Вейренк включил потолочную лампочку без абажура и, держась как можно ближе к стене, приблизился к маленькому окошку.

– Открывали совсем недавно, – заметил он. – Осыпались кусочки краски.

– Есть фрагменты следов. Осмотри этот участок пола, а я возьму себе тот.

– Эти крапинки на сером здорово мешают.

– Здесь есть отчетливый отпечаток, – сказал Адамберг, присев на корточки у окна.

– Теннисные кроссовки, – определил Вейренк.

– Обычная экипировка. Но ненадежная, потому что на подошве бороздки широковаты. Посмотри, не насорила ли она: комочки земли, камешки, фрагменты растений.

– По виду ничего.

– У меня тоже. Кроме этого.

Адамберг кончиком пинцета поднял к свету волос длиной сантиметров двадцать.

– Она, наверное, какое-то время ждала, могла почесать голову: люди чешутся, когда нервничают. Задача была непростая, притом что рядом крутились трое полицейских.

– Почти рыжий, у корня седой на два сантиметра. И кудрявый. Наверное, завивка.

– А вот еще один. Меня очень удивило бы, если бы Энзо отрастил волосы, да еще и сделал завивку.

– Женщина, – заключил Вейренк. – Немолодая.

– Дай мне лупу. Да, на конце видна луковица. У нас четыре волоса, – подвел они итог, подобрав все с пола. – Можешь закрывать мешок, мы богачи. А теперь перейдем к отпечаткам.

– На стеклах ничего, пыль нетронута.

Вейренк покрыл порошком всю оконную раму.

– Она была в перчатках. У всех ведь есть перчатки, – заметил он. – На нижней планке рамы на краске имеется скол. Сюда она и положила ружье.

Адамберг сделал два снимка, потом дважды сфотографировал неполный отпечаток ноги.

– Пойдем посмотрим на лестнице, особенно на двух нижних ступенях, – сказал он. – Подметка, когда сгибается, невольно выдает секреты. Как мы, когда сдаемся, когда вынуждены уступить.

Ступени одарили их тремя камешками. Неизвестно откуда – не то с кладбища, не то с дорожки, огибавшей изгородь. И смятым листочком клевера, который, хотя он не представлял особой ценности, показался маленьким прощальным подарком.

– Возьмем и его, – заявил Адамберг, открывая последний пакет.

– Зачем?

– Я люблю клевер.

– Как хочешь, – сказал Вейренк, часто употреблявший эти слова в разговорах с Адамбергом, не потому что всегда был согласен с его предложениями, а потому что знал, что в некоторых случаях возражать бесполезно.

– Ретанкур, ну что? – спросил Адамберг, подходя к столу во дворе, где лейтенант сидела на одном из двух пластиковых стульев, почесывая руку. – Вы сидите на месте преступления.

– Я все осмотрела. Ничего. Никакой нейлоновой нити, ничего. И меня обожгла эта проклятая крапива.

– Растительный яд, лейтенант.

– А у вас?

– Четыре волоса с луковицами. ДНК. И листок клевера.

– И чем он нам поможет, этот клевер?

– Он нас взбодрит.

Вейренк сел на второй стул, а Адамберг – на землю, по-турецки.

– Это пожилая дама с седыми волосами, покрашенными в светло-рыжий цвет, с химической завивкой, – произнес он. – Она путешествует со складным инъекционным ружьем в дорожной сумке. И шприцами, каждый из которых наполнен ядом двадцати двух пауков-отшельников. Ее изнасиловали в юности или в зрелом возрасте. В любом случае более двадцати лет назад, когда первый из членов банды был убит выстрелом в спину.

– Это нам не так уж много дает.

– Но приближает нас к цели, Ретанкур.

– К пятьдесят второй параллели. Забыла, как звали того моряка. Хочу сказать, как настоящее имя Магеллана по-португальски.

– Фернан Магальяйнш.

– Спасибо.

– Не за что.

Адамберг поменял местами ноги, порылся в кармане и вытащил две сигареты Кромса, уже почти сломанные. Одну протянул Вейренку, другую закурил сам.

– Мне тоже, – потребовала Ретанкур.

– Вы вроде не курите, лейтенант.

– Но эти же ворованные, так? Если я правильно поняла.

– Совершенно правильно.

– Тогда дайте и мне одну.

Так они и сидели втроем под утренним солнцем и молча курили наполовину высыпавшиеся сигареты.

– Хорошо, – сказал Адамберг и стал набирать номер на своем мобильнике. – Ирен! Я вас не разбудил?

– Я пью кофе.

– Вы уже знаете? Двое одновременно!

– Я только что прочла на форумах. Просто зло берет!

– Берет, – подтвердил он с тем же выражением гнева и бессилия, что у Ретанкур. – Притом что вокруг их стола постоянно совершали обход трое моих офицеров. И никого не заметили, не увидели и не поймали.

– Не хочу сказать ничего плохого о полиции, обратите внимание, я не говорю, что им было легко, комиссар, не говорю, что вы не работали. Я ничего не говорю, но все-таки он укокошил их всех, и никто не знает как. От этого зло берет. Я не говорю, что это были приятные люди, судя по тому, что вы мне про них рассказывали, но все же зло берет.

– Скажите, Ирен, вы сейчас одна?

– Ну да! Луиза завтракает в своей комнате. Она пока не знает про двух последних. Слава богу, пока могу побыть в покое. А Элизабет еще спит.

– Я еще немного вас помучаю по поводу Луизы. Постарайтесь отвечать на мои вопросы, не задумываясь.

– Комиссар, я так не умею.

– Я заметил. В котором часу Луиза поднялась в свою комнату вчера вечером?

– Ох, из-за похорон она потеряла аппетит. Такая обстановка, вы понимаете. Часов в пять съела тарелку супа – и больше я ее не видела.

– А потом она куда-нибудь выходила, вы не знаете?

– А зачем ей куда-то выходить?

– Этого я не знаю.

– Скажем так, иногда ей случается гулять по вечерам, когда у нее бессонница. Поскольку на улице никого нет, она не боится, что ей встретятся мужчины, понимаете?

– Да. Итак? Вчера вечером?

– Трудно сказать, а между тем она мне доставляет неудобства. Она, знаете ли, встает примерно каждые три часа, чтобы пойти…

– В ванную комнату, – подсказал Адамберг.

– Вот, вы все понимаете. А ее дверь скрипит. Поэтому я всякий раз просыпаюсь.

– И вы слышали сегодня ночью, как ее дверь скрипела.

– Я вам только что объяснила, комиссар: как и каждую ночь. Что касается ее прогулок во время бессонницы, то ничего не могу вам сказать.

– Ладно, не берите в голову, Ирен. Я хочу к вам послать кое-кого. Женщину – так будет лучше? Неплохо бы ей сфотографировать жилища пауков-отшельников у вас дома.

– А это еще зачем?

– Для моего отчета начальству. Там, наверху, хотят все знать, все контролировать, они у нас такие. Это будет наглядное доказательство того, что пауки прячутся.

– А дальше?

– А дальше – следите за моей мыслью – чем толще папка с делом, тем лучше. А поскольку расследование провалилось, в моих интересах показать, что мы много работали.

– Ага, вот оно что, я понимаю.

– Я могу ее к вам послать?

– Но я вам еще не рассказала! – воскликнула Ирен внезапно изменившимся, звонким голосом. – У меня еще одна появилась!

– Кто? Соседка?

– Да нет же, она залезла в бумажные полотенца, в самую глубину рулона. Конечно, это паучиха, самка паука-отшельника, красавица! Уже взрослая. Мне нужно срочно ее переселить, пока еще нет кокона. Представьте себе, что случится, если Луиза ее увидит. Это будет конец света.

– Не переселяйте ее, пожалуйста, прямо сейчас. Оставьте так для моего фотографа.

– Ага, я понимаю. Но тогда поторапливайтесь, потому что Луиза в это время обычно повсюду рыщет. И она часто пользуется бумажными полотенцами.