Когда выходит отшельник Варгас Фред

– Это пройдет, – улыбнувшись, ответил Адамберг.

– Но не ваш вырванный зуб. Я имею в виду: не так быстро, как вам хотелось бы. Вы нуждаетесь в длительном сне, смиритесь с этим. Спите. Вы поймете, что это не самое неприятное лечение.

– Доктор, у меня нет времени.

– Расскажите мне об этом деле, о пауке-отшельнике, а потом задайте свой вопрос.

Адамберг уже привычно, а потому довольно быстро и кратко рассказал о путях своих поисков от сиротского приюта “Милосердие” до вчерашнего фиаско, и о новых версиях, высказанных этим утром.

– Я думаю, это изнасилованная женщина, – подвел итог Адамберг и замолчал. Потом уточнил: – “Я думаю” слишком громко сказано. Нет, я хожу кругами около этой женщины, брожу наугад и до сих пор ничего не нашел.

– Я представляю себе ваш образ действий, Адамберг, – сказал врач. – Но всякий образ действий – это мысль.

– Да?

– Да.

– Я думаю, что это изнасилованная женщина, которая, возможно, завладела разрушительной силой паука-отшельника и – яд за яд, жидкость за жидкость – поражает ею своих бывших мучителей.

– Довольно тонкая мысль.

– Она не моя, а одного из моих лейтенантов, который когда-то мечтал стать зоологом. Доктор, мне прежде всего хотелось бы знать, какие причины могли бы толкнуть женщину к затворничеству в наши дни. Запереться на замок и отгородиться от мира.

– Глоток вина, комиссар? Составьте мне компанию, невежливо заставлять человека пить в одиночестве.

Доктор налил им обоим вина, поднял бокал и посмотрел на свет.

– Почему человек отгораживается от мира? Обычные стимулы – это депрессия или потеря близкого человека. А еще травмирующие события, среди которых изнасилование, часто сопровождающееся периодом ухода в себя, более или менее длительным. Но, как правило, такое добровольное заточение рано или поздно заканчивается. За всем этим в сфере психических расстройств скрывается агорафобия.

– Это значит?..

– Паническая боязнь перемещаться в открытом пространстве. Этот страх может привести к полному отказу выходить из дому, разве что крайне редко и только в сопровождении человека, который ободряет, внушает уверенность.

– Все это может привести к агрессивному поведению?

– Скорее наоборот.

Адамберг вспомнил о Луизе, которая сидит взаперти в своей комнате, изредка выбирается из дому, обеими руками вцепившись в Ирен, и испытывает навязчивый страх перед мужчинами.

– С этой изоляцией тоже можно справиться, даже если сохраняется дающая уверенность тенденция не выходить из дому. Зато с теми, кого насильно держат взаперти, все по-другому. В моей практике было три таких случая. Будете десерт?

– Крепкий кофе.

– А я – и то и другое, – заявил врач, хлопнув себя по животу и расхохотавшись. – Вот и говорите после этого, что я даю советы людям! И привожу их в равновесие!

– Один из моих лейтенантов утверждает, что все мы страдаем неврозом.

– А вы не знали?

Доктор заказал торт с жирным кремом и два кофе, сделал официанту пространное замечание касательно недостатков бланкета и снова повернулся к своему сотрапезнику.

– Они пришли в себя, эти узницы, которых вы лечили? – спросил Адамберг.

– Насколько это было возможно. Три девушки, которых отец держал взаперти с самого детства. Одну – в подвале, другую – на чердаке, третью – в садовом сарае. И каждый раз помогала ему в этом мать, что делало ситуацию еще более драматичной.

– Что делала мать?

– Обычно ничего. Эти маленькие узницы – а их куда больше, чем вы можете себе представить, – находятся в полной и безраздельной собственности своего отца, и их постоянно насилуют. Исключений не бывает.

Адамберг поднял руку, чтобы заказать себе еще кофе. На него то и дело накатывали волны сна: Мартен-Пешра не ошибся.

– Внезапное желание спать? – осведомился врач.

– Да.

– Вот видите, это из-за вырванного зуба. Вам бы сейчас на боковую, а не кофе пить.

– Обязательно об этом подумаю после расследования.

– Во время расследования. То, что с вами случилось, не шутка.

– Я понимаю, доктор.

– Ну ладно. По поводу заточения: рано или поздно эти трагические истории всегда становятся достоянием гласности. Что-то или кто-то способствует освобождению: убегает брат, вмешивается сосед, умирает отец. И малышки выходят из клетки, иногда уже совсем взрослыми, свет режет им глаза, их пугает все вокруг, дорога с машинами, пробегающая мимо кошка. Зачастую они не способны найти свое место в мире, понимаете? Они долгие годы проводят в психиатрических лечебницах, прежде чем с осторожностью влиться в течение жизни. Но иногда – я подхожу к вашему вопросу – эта “новая жизнь” превращается в добровольное заточение. И опять это существование в четырех стенах, в страхе, взаперти. Схема затворничества сформировала психику, и это схема воспроизводится.

– Я же вам говорил, доктор, я своими глазами в детстве видел настоящую отшельницу. Она сама велела замуровать себя в старой голубятне, как в древние времена. Воду и еду, которую люди приносили ей, если хотели, она получала через маленькое окошко. То самое, куда я заглянул – прямо в глаза кошмару. Она просидела там пять лет. По какой причине эта женщина выбрала отшельничество? И почему ее не поместили в лечебницу?

Врач воткнул ложку в самую середину своего солидного десерта и одним глотком осушил чашку кофе.

– На этот вопрос, Адамберг, ответов немного. Я повторяю, очень долгое заключение по воле отца, регулярные изнасилования. Когда женщина – правильнее сказать выросший ребенок – выходит на волю, велик риск того, что ее снова потянет к плохому обращению, к темноте, отсутствию гигиены, привычке брать пищу с пола – ведь это единственное, что она знала в жизни, а ее прошлое так и не прошло. Это возврат к схеме своего детства, существованию вдали от мира, желанию наказания и смерти.

Адамберг записал слова врача и подозвал официанта, чтобы заказать третий кофе. Тяжелая ладонь доктора легла ему на плечо.

– Нет, – властно произнес он. – Спать. Подсознание делает свою работу во время сна.

– Ему приходится работать?

– Оно никогда не смыкает глаз, тем более ночью, – сказал врач, снова расхохотавшись. – А в вашем случае оно точно безработным не останется.

– И чем оно будет заниматься?

– Устранит неприятные последствия удаления больного зуба, приручит воспоминания, задобрит отшельницу и, главное, отделит ее образ от образа матери. А если вы не дадите ему сделать свою работу, эти неприятные последствия вернутся в виде кошмаров, сначала ночью, а потом и днем.

– Но у меня расследование, доктор.

– Расследование развалится, если вы рухнете в свою собственную пропасть.

Адамберг смущенно кивнул.

– Ладно, – сказал он.

– Так-то лучше. А теперь моя очередь задать вам вопрос: почему вы думаете, что ваша убийца некоторое время была отшельницей? Настоящей отшельницей?

– Из-за того, какой яд она выбрала: самый невероятный, какой только может быть. Я вам уже говорил, какая связь существует между ядовитыми тварями, семенной жидкостью, как можно обратить силу яда против агрессоров, но это меня не удовлетворяет.

– И вы думаете…

– Если это можно назвать словом “думать”, – во второй раз уточнил Адамберг.

– Хорошо, скажу по-другому. Вы пытаетесь предположить, что она убивает при помощи паука-отшельника, потому что сама была отшельницей.

– Не совсем. Мне об этом неизвестно.

– Значит, потому что в детстве вы видели отшельницу? Почему бы вам не рассмотреть обычную месть? Эти типы из сиротского приюта причиняли мальчишкам страдания при помощи яда паука-отшельника. Кто-то заставляет их расплатиться за их гнусности.

– Но одиннадцать пострадавших от укусов мальчишек ни при чем.

– А другой мальчишка? Тоже из приюта? Вы не заметили еще кого-нибудь поблизости?

Адамберг колебался.

– И кто же он? – спросил врач.

– Сын бывшего директора. Детский психиатр, одержимый мыслью о восьмистах семидесяти шести сиротах, о которых его отец заботился так, что перестал замечать собственного сына. Этот тип скачет без остановки, взвинчен до предела, очень одинок, обожает сладости и ненавидит банду пауков-отшельников.

– Которую его отец тоже ненавидел?

– Да. Отец делал попытки от нее избавиться, но безуспешно.

– От нее избавиться? Так почему бы сыну не завершить работу?

– Не знаю, – сказал Адамберг, пожав плечами. – Я ни с кем не говорил об этой версии. До вчерашнего дня мы разрабатывали версию пострадавших мальчиков. А сейчас я вижу женщину.

– Отшельницу. А об этом вы говорили?

– Тоже нет. Об изнасилованной женщине – да, но не об отшельнице.

– Почему?

– Потому что она в тумане. Это всего лишь пузырек газа, а не мысль. А я и так уже завел свою команду в тупик.

– И поэтому теперь вы вдруг стали осторожны.

– Да. Мне перестать? Следовать за ветром, поднять паруса?

– А к чему вы сами склоняетесь?

– Устранить отшельницу, которая затягивает меня в туман.

– Напрасный труд.

Врач взглянул на экран мобильника и снова расхохотался. Адамбергу нравились люди, которые умели смеяться от души. Сам он не умел.

– Боги нам помогают. Мой второй пациент тоже отменил визит. Позвольте сказать вам одну вещь. Я питаю слабость к умам, в которых блуждают протомысли.

– Протомысли?

– Мысли, предшествующие мыслям, ваши “пузырьки газа”. Эмбрионы, которые блуждают, никуда не торопясь, появляются и исчезают, останутся жить или умрут. Мне нравятся те, кто дает им шанс. Что касается вашей отшельницы, она сама увянет, если ей суждено.

– Да?

– Да. Но я подчеркиваю: если ей суждено. Так что следуйте за ней, ищите, поскольку так подсказывает вам сердце. Плывите по воле ветра, какими бы непрочными ни были ваши паруса.

– А они непрочные?

– Похоже на то! – сказал врач и в очередной раз расхохотался.

На обратном пути Адамберг опять свернул к Сене и без труда нашел каменную скамью совсем близко от статуи Генриха IV, где он когда-то имел непродолжительную беседу с Максимилианом Робеспьером. Он растянулся на скамье, послал в комиссариат сообщение о том, что совещание переносится на шесть часов, и закрыл глаза. Подчиниться, спать.

“Что касается вашей отшельницы, то ищите, поскольку так подсказывает вам сердце”.

Глава 33

Адамберг не отважился отказаться от кофе, сваренного Эсталером к началу второго за этот день совещания. Бригадир сильно огорчился бы.

– Есть новости, комиссар? Вы из-за этого отложили совещание? – с любопытством спросил Мордан.

– Я просто спал, майор, по предписанию врача. Меркаде, вам удалось что-нибудь найти на Николя Карно?

– Да, комиссар.

Перенос совещания на более поздний час позволил Меркаде завершить полный цикл сна, и теперь у него был такой счастливый вид, словно он высидел яйцо.

– Помимо замысловатой биографии этого Карно – карманные кражи, угон машин, причем, обратите внимание, в основном пикапов, торговля наркотой по мелочи – я покопался в его школьных годах, родственниках, друзьях. И что же я нашел?

Никаких сомнений, подумал Адамберг, Меркаде действительно высидел яйцо, да к тому же крупное.

– Он учился в коллеже Луи Пастера в Ниме – угадайте, с кем? В том же классе, что и?..

– Клод Ландрие, – предположил Адамберг.

– А значит, – продолжал Меркаде, – банда насильников из сиротского приюта слилась в Ниме с другой бандой насильников, которая только складывалась, точнее с дуэтом Ландрие – Карно.

– Превосходно, Меркаде.

– У меня есть и кое-что получше. Я снова взялся за Ландрие, внешний элемент, влившийся в банду пауков-отшельников. И что вы думаете? Мы никогда бы не поняли.

Два яйца. Лейтенант высидел два яйца. И был изрядно горд своим отцовством.

– Продолжайте, – с улыбкой проговорил Адамберг.

– А на этот раз вы не угадаете, комиссар?

– Нет.

– Как вам кажется, кем работал отец Ландрие?

– Продолжайте, – повторил Адамберг.

– Он служил охранником в сиротском приюте “Милосердие”.

Повисла мертвая тишина, позволившая Меркаде сполна насладиться эффектом от своих находок. Довольный Мордан вытянул шею, потом наморщил лоб. Он был придирчив.

– Но это еще не делает его ответственным за то, что натворил его сын, – заявил майор.

– Не говорите так, майор. Это был мерзкий взрослый жук-вонючка. Во время Второй мировой Ландрие-отец построил в шеренгу и расстрелял четырнадцать сенегальских стрелков из своего батальона и насиловал женщин, когда войска союзников вошли на территорию Германии.

– Значит, это был он, – прошептал Адамберг. – Это он открывал двери ночью, когда банда отправлялась подбрасывать пауков-отшельников, а позже – насиловать. Очень хорошо, Меркаде, теперь понятно, как эти сволочи пробирались в любое помещение, свободные как ветер. И как банда пауков-отшельников познакомилась с Ландрие-сыном и Николя Карно.

– Ну вот, – скромно подвел итог Меркаде, на самом деле пыжившийся от гордости, как дрозд во дворе. – Копаем глубже?

– Только в одном направлении, лейтенант. Нужно сосредоточиться на девушках, переживших насилие и помещенных после этого в психиатрические больницы. На долгое время.

– Но зачем?

У Адамберга не было ни малейшего желания выставлять на всеобщий суд пузырек газа – протомысль, которую даже доктор Мартен-Пешра оценивал как непрочную, – свое предположение, что нужно самой быть отшельницей, чтобы выбрать бесконечно сложный яд паука-отшельника. А чтобы стать отшельницей, нужно пожить в заточении. И возможно, в результате попасть в психиатрическую клинику. Если говорить об этом, то только не сейчас, после неудачи, которую они недавно потерпели, и не в созданной Дангларом атмосфере, тлетворной и зыбкой.

– Об этом потом, лейтенант, – произнес Адамберг. – Нам нужно прослушать сообщение Данглара. Фруасси, есть что-нибудь о Луизе Шеврие?

– Самое удивительное, что нет. Мы обнаружили только, что спустя одиннадцать лет после изнасилования она находилась в Страсбурге и работала няней на дому. Но через четыре года она исчезла. А потом снова появилась, но уже в Ниме. Тогда ей было пятьдесят три года, и она вернулась к профессии няни. Но я не могу найти ее свидетельства о рождении в сорок третьем году.

– Это ее девичья фамилия?

– Совершенно точно. В Страсбурге указывала в документах, что она не замужем.

– Вы думаете, имя у нее вымышленное, лейтенант?

– Нет. Она могла родиться за границей.

– Продолжайте копать, Фруасси, поищите в психиатрических больницах.

Адамберг сделал короткую паузу и улыбнулся.

– Что касается истории средневековых женщин-отшельниц, – снова заговорил он, – то я вижу, что мой интерес к этой теме вам непонятен. Скажем так: меня интригует само слово – “отшельник”, “отшельница”. Вы свободны, можете остаться или уйти, час уже поздний.

Ушли только двое, Ламар и Жюстен: первому нужно было к сыну, второму – к матери.

Данглар сидел, не поднимая головы и уставившись в свои записи. С каких это пор Данглару понадобилось что-то записывать? Он принес с собой эти листы бумаги, только чтобы ни с кем не встречаться взглядом, решил Адамберг.

– Хотя я никак не возьму в толк, зачем комиссар хочет снабдить вас информацией о средневековых женщинах-отшельницах, притом что эта тема никоим образом не связана с делом, которое его занимает, я расскажу вам эту историю, поскольку он дал мне соответствующий приказ. Это явление, вероятнее всего, зародилось в раннем Средневековье, примерно в восьмом-девятом веках, достигло расцвета к тринадцатому веку и просуществовало несколько столетий, включая Великий век.

– То есть, Данглар?

– По семнадцатый век включительно. Женщины, преимущественно молодые, выражали желание быть замурованными заживо на всю оставшуюся жизнь. Помещение для добровольного заточения, именуемое также кельей, или затвором, обычно было настолько крошечным, что отшельница зачастую не могла лежать на полу во весь рост. Самые большие были размером два на два метра. Ни стола, ни письменных принадлежностей, ни соломы, чтобы на ней спать, ни ямы для экскрементов и отходов. После того как заживо погребенная входила в келью, доступ в нее замуровывали, оставляя только маленькое окошко, часто размещенное довольно высоко, так чтобы отшельница не могла никого видеть и ее тоже никто не видел. Через это окошко женщина получала подаяние от жителей – кашу, фрукты, бобы, орехи, бурдюки с водой, которые обеспечивали – или не обеспечивали – ее выживание. Дело в том, что такое окошко часто было зарешечено, туда невозможно было пропихнуть солому, чтобы прикрыть нечистоты. Есть свидетельства, что некоторые отшельницы по щиколотку увязали в грязи, состоявшей из экскрементов вперемешку с гнилыми объедками. Это что касается условий их “жизни”. Жизни чаще всего короткой – большинство из них умирали от болезней или теряли рассудок в первые же годы, несмотря на помощь Иисуса Христа, который пребывал с ними в их мученичестве и вел их прямой дорогой к вечной жизни. Но некоторые из них оказывались более стойкими и жили долго, иногда тридцать или даже пятьдесят лет. В период наибольшего распространения этого явления кельи, иногда до десятка, были в каждом городе, их пристраивали к опорам мостов, к городским стенам, размещали между контрфорсами церквей, возводили на кладбищах: вспомним знаменитые норы отшельниц на кладбище Невинных в Париже. Это кладбище, как мы знаем, было закрыто и очищено в 1780 году по причине распространявшегося оттуда зловония. Останки перенесли в катакомбы Монружа…

Данглар выражался сухо и точно, и Адамберг заставлял себя сохранять спокойствие. Реванш майора еще не состоялся.

– Давайте вернемся к сути, майор, – сказал комиссар.

– Очень хорошо. Этих женщин уважали, вернее, почитали, однако это не означало, что их хорошо кормили. Их страдания во имя Господа расценивались жителями города как некая гарантия божественной защиты. Женщины считались своего рода святыми покровительницами поселения, как бы отталкивающе они ни выглядели и как бы ни деградировали.

– Спасибо, Данглар, – перебил его Адамберг. – Мне, прежде всего, хотелось бы знать, какие мотивы побуждали этих женщин запереть себя в этих кельях-могилах. Конечно, они страстно желали удалиться от мира, чтобы посвятить себя Богу, но для этого существовали монастыри. Так что же? Вы можете рассказать нам о мотивах?

– Невозможность далее существовать в этом мире, – ответил Данглар, не отрывая глаз от своих бумаг и без всякой надобности переворачивая страницу. – На самом деле монастыри закрывали двери перед подобными женщинами. Они были недостойными созданиями, заклейменными обществом. Этим женщинам было запрещено выходить замуж, рожать детей, работать, заводить друзей, пользоваться уважением и даже говорить, ибо они были нечисты. Либо они “беспутничали” до замужества, либо от них отказалась семья из-за того, что они были увечными, или незаконнорожденными, или уродливыми и никто их не брал замуж. Либо, чаще всего, они были изнасилованы. Отныне эти пропащие женщины, которых обвиняли в том, что их осквернили, что они потеряли девственность, на которых показывали пальцем, были обречены на бродяжничество, проституцию – или затворничество. Или же сами они, убежденные в своей виновности, отправлялись искупать грехи в мучительном заточении. Мне не хотелось бы больше об этом говорить. Помимо чисто исторического интереса, эти отшельницы ничем, кроме названия, не связаны с текущим расследованием.

– Кроме названия, это правда, – проговорил Адамберг. – Благодарю вас.

Данглар сложил свои листки в маленькую ровную стопку, забрал их и вышел из комнаты. Адамберг посмотрел на своих подчиненных.

– Кроме названия, – повторил он, прежде чем всех отпустить.

Глава 34

Адамберг сделал знак Меркаде и поднялся на второй этаж к автомату с напитками.

– Лейтенант, на совещании я не упомянул кое о чем. Когда вы будете искать изнасилованных женщин, содержавшихся в психбольницах, рассматривайте только случаи незаконного лишения свободы. Отцом. Начните с этого.

– И я никому об этом не должен говорить.

– Если только Фруасси. А также Вейренку и Вуазне, если захотите. Пусть это останется между нами.

Меркаде задумчиво смотрел вслед вышедшему за дверь Адамбергу. Незаконное лишение свободы? Почему это должно заставить женщину убивать при помощи пауков? Пусть даже она и жила рядом с ними на чердаке или в подвале. Мы все живем с ними рядом. Но безотказный Меркаде никогда не стал бы оспаривать распоряжения шефа. Сам Меркаде побоялся бы руководить людьми в этом адском деле о пауках-отшельниках.

Адамберг нашел Фруасси во дворе: она сидела на каменной ступеньке, наблюдая за вечерней кормежкой птенцов. Не забыв прихватить с собой компьютер, от которого не удалялась больше чем на два метра. Комиссар присел рядом с ней.

– Как у них дела? – спросил он.

– Добрались до последней малины.

– У нас еще есть?

– Конечно. Что будет с Дангларом?

– Что-нибудь.

– Печально.

– Не факт. Можно узнать точный день и час похорон Оливье Вессака?

– Через местную похоронную службу. Но ничто не говорит нам о том, что церемония пройдет в Сен-Поршере. Это может быть в Ниме или в другом месте.

– Хорошо бы узнать, где могилы его родителей.

– Он был сиротой, комиссар. Отец и мать были депортированы и погибли.

– Тогда бабушки и дедушки.

Фруасси открыла ноутбук, в то время как дроздиха тащила в гнездо последнюю ягоду, а Адамберг краем глаза посматривал на Данглара. В дальнем углу двора майор грузил в багажник картонную коробку.

– На кладбище Пон-де-Жюстис в Ниме, – доложила Фруасси.

– Значит, там все и пройдет.

– Сейчас проверю.

– Ну что он, дурак, делает?

– Кто?

– Данглар. Он запихивает коробки в машину.

– Он уходит? Я нашла, комиссар! Оливье Вессак, погребение в пятницу десятого июня, в одиннадцать часов.

– Завтра? Так скоро? Спустя сутки?

– Потому что в субботу погребение обойдется дороже. А значит, пришлось бы отложить до понедельника.

– Похоже, Ирен убедила Элизабет поторопиться. Ну что он, дурак, делает? – повторил Адамберг. – Лейтенант, скажите мне номер телефона жандармерии Лединьяна. Не так быстро, я не успеваю набивать. Имя начальника?

– Фабьен Фаслак. Капитан.

– Есть и еще кое-что. Меркаде вас проинформирует, и это останется между нами.

Адамберг встал, ожидая, когда парень из Лединьяна ответит на его звонок. Наискосок пересек двор, отодвинул Данглара, склонившегося над багажником служебной машины, и стал читать этикетки, аккуратно наклеенные на коробки: “Словари и антологии”, “Личные вещи, безделушки XIX в., египетский скарабей”, “Мои работы; эссе по криминологии в Священной Римской империи в XV в.”.

Все ясно. Данглар собрал чемоданы.

– Жандармерия Лединьяна? Это комиссар Адамберг. Соедините меня, пожалуйста, с капитаном Фаслаком, это срочно.

Что-то щелкнуло, кто-то выругался, и капитан взял трубку.

– Вы еще на работе, капитан?

– У нас только что произошло два столкновения на шоссе, черт бы их побрал! Говорите скорее, комиссар, в чем дело?

– Вы ведь выделили двоих людей для охраны Роже Торая?

– Вы же знаете, сами просили. Так что у меня осталось на два человека меньше, и я не знаю, как буду выкручиваться.

– Вы не можете получить подкрепление из Нима?

– Они сами чуть живые. У них произошел взрыв газа в аварийном доме. Там месиво. Возможно, криминал.

– Я понимаю, Фаслак. Завтра с утра к вам прибудут двое моих людей, они сменят ваших.

– Это отличная новость, Адамберг.

– В котором часу приходит первый поезд?

– В Ним – в девять ноль пять. Почти круглая цифра, это редкость.

– А отправляется?

– В шесть ноль семь. Может, хоть вы понимаете, почему поезда приходят и уходят в такое время, как ноль часов четыре минуты, ноль часов семь минут, восемнадцать минут, тридцать две минуты? А не просто в десять часов, десять пятнадцать, десять тридцать? Надо сказать, эти фокусы с минутами для меня темный лес. Но самое ужасное, что поезда действительно прибывают в ноль часов семь минут, восемнадцать минут, тридцать две минуты!

– Я тоже никогда этого не понимал.

– Вы меня успокоили. И спасибо за помощь.

– Я вам также пришлю женщину. Будет не так заметно.

– Что вы собираетесь делать?

– Завтра состоятся похороны четвертого старика, погибшего от яда паука-отшельника. В одиннадцать часов на кладбище Пон-де-Жюстис.

– Думаете, это убийство?

– Ничего не говорите.

– Понял. Не хотел бы я оказаться на вашем месте, Адамберг.

– Вполне возможно, что двое оставшихся друзей, Ален Ламбертен и Роже Торай, придут на похороны. Мои люди будут вести непосредственное наблюдение, а женщина, изображая журналистку, сфотографирует присутствующих.

– На случай, если убийца придет на похороны.

– Нельзя пренебрегать такой возможностью, капитан.

– Нельзя.

– Они явятся к вам сразу после прибытия. Можете назвать мне какую-нибудь местную нимскую газету?

– “Арена”. Она самая настырная – в плане фотографий.

– И я хочу напомнить, Фаслак: пустите слух о пауке-мутанте. Никто не должен знать о наших подозрениях, что это убийство. Иначе убийца запсихует и угробит оставшихся двоих, прежде чем мы успеем ее остановить. Она должна завершить свою миссию. И опережает нас на двадцать лет.

– Она?

– Думаю, да.