Когда выходит отшельник Варгас Фред

– А я так и так один, разве нет?

Это был удар ниже пояса, подумал Адамберг, когда увидел, как исказилось лицо его заместителя. На лице его все эмоции отразились так же ясно, словно были нарисованы мелом на черной доске. Адамберг только что причинил ему боль. Но Данглар становился для команды серьезной проблемой. Весомостью своих знаний и точностью аргументов – кто поверит, что этих людей убили при помощи пауков-отшельников? – Данглар подрывал сплоченность коллектива. Собрав большинство сотрудников под свои знамена против комиссара. Второй раз за год. Второй раз, черт бы его побрал! Конечно, с одной стороны, майор был прав. Но, с другой стороны, Данглар проигрывал ему в силе воображения, а еще больше – в открытости ума, и уж совсем вчистую – в терпимости. И он подвергал его, Адамберга, опасности. Опасности потерять авторитет, но на это комиссару было плевать. Опасности сойти за психа, но на это ему тоже было плевать. Опасности, что над ним будут смеяться подчиненные, но и на это ему тоже было плевать, правда, немного меньше. Опасности, что история получит огласку – но она и так уже ее получила, – опасности быть уволенным за бредовые идеи и неспособность работать, а на это ему было совсем не наплевать. Не говоря уж о том, что если Данглар продолжит в том же духе, столкновение станет неизбежным. Или один, или другой. Два оленя дерутся – деревья трещат. Так или иначе, нужно как-то выпутываться.

– Данглар, мы еще вернемся к этому разговору.

– О насильнике из девятого округа?

– О вас и обо мне.

И Адамберг уехал, оставив майора в растерянности посреди двора.

Глава 16

Третий вечер подряд Эстель наблюдала, как офицеры полиции устраиваются за столиком ее ресторана. На сей раз два беарнца пришли в сопровождении низкорослого лохматого мужчины с красноватым лицом. Он был ей незнаком. Полицейский с рыжими прядями улыбался ей, держался приветливо, что, видимо, свидетельствовало о том, что он проявляет к ней интерес. Накануне комиссар ушел, а он задержался и рассказывал ей о горах. Но эти регулярные собрания за кастрюлькой с супом вряд ли устраивались ради того, чтобы повидаться с ней. Нет, у них, очевидно, возникли трудности, которые требовали ежевечерних встреч. Все трое почти не разговаривали, пока она не принесла заказанное блюдо.

– Вуазне, вы не обязаны есть гарбюр, – сказал Адамберг.

– Надо же, – заметил Вуазне, улыбаясь и похлопывая себя по животу, – когда вы меня сюда позвали, то я решил, что нужно пройти обряд, чтобы быть принятым в тайное общество. Съесть ваш беарнский суп, сваренный из чего придется, так?

– Не из чего придется, а из капусты, картошки и свиной рульки, если она есть, – поправил его Вейренк.

– Годится, – сказал Вуазне, – я не привередлив.

– Что касается тайного общества или, во всяком случае, секретов, – тут вы не ошиблись, – подтвердил Адамберг. – И это отвратительно. Атмосфера в комиссариате нездоровая.

– Это еще слабо сказано. Снова разделились на три лагеря. Те, кто против, и те, кто не то чтобы за, а скорее попутчики, я бы сказал. Потому что есть ли на самом деле те, кто за? И третья часть – те, кто колеблется, держит нейтралитет, предпочитает не вмешиваться. Но некоторых нейтральных можно отнести к сочувствующим, например Меркаде, или к критикам, как Керноркян. Вы это хотели узнать? Что происходит в комиссариате? Но вы это понимаете так же хорошо, как и я.

– Да, так же хорошо, лейтенант, и я не использую вас в качестве шпиона. Я попросил вас прийти, чтобы проинформировать о некоторых неприятных вещах.

– Почему меня?

– Потому что вы первым обратили внимание на похождения паука-отшельника.

– Я вам уже говорил, почему они меня заинтересовали.

– Не важно. Вас все это беспокоило, и не только из-за вашего деда.

– Что пауки-отшельники убивали – конечно, беспокоило. Все эти слухи о мутации, инсектицидах, быстром росте популяции никого не оставляют равнодушными. А он совсем неплох, этот гарбюр. О каких неприятных вещах вы говорили, комиссар?

– Эти два покойника, Клавероль и Барраль, продолжали всю жизнь встречаться и за рюмкой-другой пастиса обмениваться воспоминаниями о боевой юности.

– Ним невелик, как сказал Мордан, но допускаю, что это любопытный факт.

– Особенно если знать, что они были членами банды “плохих парней” в сиротском приюте.

– Из тех, кто мучит маленьких, хилых и толстых. Мне такие знакомы, еще бы, столько от них натерпелся… Иногда мне хотелось, чтобы они сдохли. Но много лет спустя пойти и замочить прежних мучителей – нет, никогда. Вы ведь об этом подумали, да, комиссар?

– Такой вариант тоже нельзя исключить, – вмешался Вейренк. – Во время расследования нельзя упускать из виду совпадения, вы знаете это не хуже нас.

– Расследование. Данглар, услышав это слово, взбесится.

– Ничто не говорит о том, что они перестали быть негодяями.

– Жуками-вонючками, – уточнил Адамберг.

– Жуками-вонючками? – удивился Вуазне. – Вы имеете в виду жуков-медляков?

– Да.

– Но третий умерший, Ландрие, не воспитывался в приюте.

– Остается выяснить, были ли они знакомы.

– И этот Ландрие, – снова заговорил Вейренк, – давал показания как случайный свидетель в деле об изнасиловании девочки-подростка.

– Не люблю я этих случайных свидетелей, – проворчал Вуазне.

– То же самое сказал и я, – согласился Адамберг.

– Виновника нашли?

– Нет.

– Когда это было?

– Двадцать восемь лет назад.

– Тоже очень давно, – вздохнул Вуазне и протянул пустую тарелку, чтобы ему положили добавки. – Но это уже не так невероятно. Молодая женщина, так и не оправившись от случившегося, в зрелом возрасте решила убить насильника. Прошло столько лет, так что никто на нее не подумает. Особенно если скрыть эту смерть среди других. Тех, кто пострадал от укусов.

– И снова мы возвращаемся к тому, с чего начали: пауку не отдашь приказ укусить, тем более шестидесяти паукам сразу.

– Шестидесяти?

– Знаете ли вы, Вуазне, сколько яда паука-отшельника нужно, чтобы убить человека?

– Ну, наверное, – попытался прикинуть Вуазне, – от трех до пяти гадюк, из расчета пятнадцать миллиграммов от каждой. Паук-отшельник маленький, значит, понадобится раз в пять больше укусов, так?

– Вы почти угадали. Понадобится полное содержимое сорока четырех желез, то есть двадцать два паука.

– Не считая сухих укусов или с ядом из одной железы.

– Совершенно точно.

– Но я все равно настаиваю на том, что жертвами были старики, – заметил Вуазне. – Предположим, трех укусов хватит, чтобы ослабить иммунную защиту старого человека. Все-таки этот яд – не ерунда какая-нибудь. Это некроз, сепсис, гемолиз. Почему не от трех укусов?

– Я об этом не думал, – произнес Вейренк.

– А это уже вполне вероятно, – с горячностью произнес Вуазне и протянул стакан, чтобы ему налили еще вина. – Что это за вино?

– Мадиран.

– Очень вкусное. Вполне возможно, что какой-то парень разработал технику отлова пауков. В темноте, ночью.

– Или он вытягивает их при помощи пылесоса из укрытий, – предположил Вейренк. – Они живучие, эти пауки. Потом нужно только разрезать мешок пылесоса и вытащить их оттуда.

– Блестящая идея! – одобрил Адамберг.

– Могу подтвердить, пауки в мешке выживают, в этом нет сомнения. Итак, предположим, что наш убийца… Я сказал “наш”, но это еще не значит, что я во все это верю.

– Это мы уже усвоили, Вуазне, – сказал Вейренк.

– Предположим, что наш убийца обзавелся порядочной коллекцией пауков-отшельников. Подкладывает их по три-четыре штуки в каждый ботинок, в брюки – это очень удачно, потому что из брюк они никуда не денутся, – в носки или в постель старику, где тот их наверняка заденет, и они его укусят.

– Про две смерти известно, что жертвы были укушены на улице, вот в чем досада, – заметил Адамберг.

– Черт! – расстроился Вуазне.

Адамберг и Вейренк переглянулись. Вуазне огорчился, когда его теория развалилась, и это был добрый знак. Ни один человек, у которого есть своя теория, даже если он ее только что выстроил, не может спокойно смотреть, как в ней пробивают брешь. Наметился путь, едва-едва, но наметился.

– Или же оба старика соврали и их укусили в помещении, – медленно проговорил Адамберг.

Все трое некоторое время сидели молча, размышляя над этой гипотезой. Эстель принесла сыр томм.

– Не понимаю, зачем им врать, – задумчиво произнес Вейренк.

– Я тоже, – слукавил Адамберг, который нащупал серьезный мотив, но хотел, чтобы Вуазне сам до него додумался.

– Это, конечно, притянуто за уши, – произнес наконец Вуазне, – но давайте вообразим, что они солгали, потому что знали.

– Знали что? – спросил Адамберг.

– Что стали жертвами мести. В таких случаях люди, совершившие нечто до того мерзкое, что приходится за это расплачиваться, предпочитают об этом не рассказывать.

– И им мстят при помощи пауков?

– Предположим к тому же, – продолжал Вуазне, – что пауки были знаком мести и старикам это было известно. Например, если они мучили малышей в приюте, подбрасывая им пауков. Например, ловили паука и подкладывали в кровать выбранному ими козлу отпущения.

Вуазне выпрямился, отпил глоток вина и торжествующе улыбнулся, гордясь своим выступлением. Адамберг и Вейренк снова переглянулись.

– Конечно, придется разузнать о том, что происходило там, в этом сиротском приюте, – добавил лейтенант. – И как это происходило. Ведь прошло уже больше шестидесяти лет!

– Фруасси нашла сына тогдашнего директора, детского психиатра. По ее словам, почти нет сомнений в том, что он сохранил архивы этого учреждения.

– Фруасси в деле? – спросил Вуазне, перейдя на жаргон преступников. – Она ищет информацию для вас?

– Тема для нее не имеет значения. Искать и находить – без этого она жить не может.

– Надо обязательно встретиться с этим типом, – твердо проговорил Вуазне.

– Вот завтра и встретимся, – откликнулся Адамберг. – Мы с Вейренком утром едем в Ним.

– А эта изнасилованная женщина?

– Я о ней не забуду. Но нас только двое.

– А она далеко живет, эта женщина?

– Не очень. Она работает в Сансе.

Вуазне в задумчивости допил вино. Адамберг молча придвинул ему листок, на котором был записан адрес той женщины, Жюстины Повель. Лейтенант кивнул.

– Я съезжу, – сказал он.

Глава 17

– У меня есть не все, месье, далеко не все, – говорил доктор Ковэр, размахивая руками, словно хотел разогнать целую тучу мошкары. – Только вдумайтесь, ведь этот сиротский приют, как тогда называли подобные заведения, был основан в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году! Вы только вдумайтесь!

Мужчина двигался суетливо и странно, перемещаясь не то мелкими скачками, не то стремительными неровными шагами, то и дело вскидывая голову, чтобы отбросить назад длинные седые волосы, и все это с живостью, молодившей его лет на десять. Он принял их радушно и сообщил, что уже очень давно никто не интересовался его архивными книгами.

– Это золотой прииск, настолько обширный и богатый, что моей жизни не хватит на его разработку. Только прикиньте, восемьсот семьдесят шесть детей, с рождения или раннего детства до восемнадцати лет! Мой отец вечер за вечером делал записи о жизни этих сирот. Тридцать восемь лет, тридцать восемь томов!

Тут доктор соблаговолил заметить, что так и не предложил гостям ни сесть, ни утолить жажду, а ведь в Ниме стояла тридцатитрехградусная жара. Он освободил три стула от наваленных на них книг, затем стремглав помчался на кухню за напитками.

– Динамичный мужчина, – констатировал Вейренк.

– Даже очень, – согласился Адамберг. – Мы чаще всего представляем себе психиатра человеком, сидящим в кресле удобно и неподвижно, без лишних жестов и лишних слов.

– Может, со своими пациентами он так себя и вел. А нас встретил с таким счастливым видом, словно у него давным-давно никто не бывал.

– Может, так и есть.

Пока они ехали в Ним, Фруасси прислала им короткое сообщение:

Доктор Ролан Ковэр, единственный ребенок, холост, детей нет, 79 лет. Готовит к изданию книгу “876 сирот: 876 судеб”.

Потом пришло сообщение от Вуазне:

Я на месте, комиссар.
Где вы? –

не понял Адамберг.

В Сансе.

– Не стал откладывать на потом, – прокомментировал Вейренк.

– Вот увидите, месье, вот увидите! – горячо убеждал их доктор Ковэр, простирая к ним руки. – Если провидение проявит ко мне милосердие и дарует мне еще лет пять, то на свет появится самый фундаментальный из ныне изданных труд по психиатрии брошенных детей. Я уже проанализировал каждодневную траекторию движения семисот пятидесяти двух из них, осталось еще сто двадцать четыре. Вдобавок к этому, конечно, влияние групп, парадоксы и уподобления, обобщения и взрослая жизнь – в тех случаях, когда я мог найти сведения о ней, – браки, профессии, склонность к отцовству. Да, это будет труд, благодаря которому он восстанет из могилы, и люди низко поклонятся ему.

– Кому? – спросил Вейренк, прекрасно знавший ответ на вопрос.

– Моему отцу! – сказал доктор и расхохотался. – Холодной воды, яблочного сока? У меня ничего больше нет. Ведь мой отец, как вы, наверное, догадываетесь, занимаясь брошенными на произвол судьбы детишками, нечасто со мной виделся. Меня, его единственного ребенка, он словно не замечал. Я как бы оставался для него невидимкой! Он ни разу не вспомнил о моем дне рождения. Но – возблагодарим провидение! – тут он снова рассмеялся, – у меня была мать, моя святая мать. Вам лед положить? Лично я не хотел иметь детей. Я видел слишком много сирот и не верил в постоянство отцовских чувств, вы же понимаете. – Он подал им стаканы и продолжал: – Но ведь цель вашего визита иная. Давайте, месье, ищите, копайте, черпайте из объемистого котла, в котором варятся эти бедолаги! Какие имена и какие годы вы мне называли?

– Два, доктор. В сорок третьем году, в возрасте одиннадцати лет, в приют поступил юный Альбер Барраль…

Доктор Ковэр снова усмехнулся, но на сей раз коротко и злобно.

– Малыш Барраль, чтоб ему пусто было! Барраль, Ламбертен, Миссоли, Клавероль, Обер!

– Клавероль нас тоже интересует.

– Вся шайка, значит! Худшее, с чем столкнулся мой отец за все тридцать восемь лет своей работы. Единственная, которую он не смог уничтожить, и только этих мальчишек он хотел исключить. В их души вселился дьявол. Запретная формулировка для детского психиатра, но это слова моего отца, а когда я был маленьким, мне казалось, что это правда. Он перепробовал все. Вел с ними бесконечные беседы, подслушивал, проявлял снисходительность, привлекал врачей, давал лекарства, но также и наказывал, лишал чего-нибудь, запрещал прогулки. Всё. Думаете, они сдались? А ведь не будь этого маленького паскуды Клавероля, дело обернулось бы по-другому. Потому что это был он – главарь, вдохновитель, вождь, диктатор, – называйте его как хотите. Ой, до чего же я глупый! Мари-Элен принесла мне яблочный пирог с корицей! А уже четыре часа! Эта женщина – просто дар божий!

Доктор опять помчался на кухню, возбужденный перспективой полакомиться пирогом.

– Клавероль и Барраль. Жуки-вонючки, – произнес Адамберг.

– Не стоит делиться этим умозаключением с психиатром.

– Он сам обозвал Клавероля паскудой и сказал, что в их души вселился дьявол. Я ему завидую, этому доктору. Он, кажется, самозабвенно любит жизнь. Не уверен, что я такой же. Яблочный пирог никогда не привел бы меня в такой экстаз.

– Жан-Батист, старик немного не в себе. Вообрази, что значит быть невидимым сыном безупречного отца. И до сих пор хотеть возвыситься в его глазах. Он ведь все делает ради этого.

– На самом деле он, возможно, так и живет в сиротском приюте.

Вернулся стремительный Ковэр, принес пирог, разложил по тарелкам и подал гостям. Сам он ел стоя, откусывая большие куски.

– Вам повезло, мой отец собрал особое досье на банду Клавероля. Редкая мразь. Я вспоминаю обо всем этом, словно сам там был. Никак не получалось выгнать его, то есть перевести в другое место. Из-за войны и большого притока сирот каждое место было на вес золота. И вы, конечно, понимаете, что другие приюты не горели желанием взять к себе такого мальчишку. Он сеял страх в “Милосердии”. А следом за ним – Миссоли и Торай. Я был на пять лет младше, но они ко мне не приближались. Сына директора лучше не трогать. Если кто-то из воспитанников заговаривал со мной, эти скоты называли его холуем и, собравшись в стаю, угрожали ему. Я не получил ни одной оплеухи, но не завел ни одного друга. Грустно, правда? Пирог вкусный?

– Потрясающий, – сказал Вейренк.

– Благодарю вас, комиссар.

– Комиссар – это он, – сообщил Вейренк, показывая большим пальцем на Адамберга.

– О, извините! Я бы не подумал. Вы не обиделись?

– Нисколько, – сказал Адамберг, поднимаясь. Он и так непривычно долго пробыл в сидячем положении. – Так значит, ваш отец собрал материалы на банду Клавероля?

– Но сначала доставьте мне удовольствие, комиссар, скажите, кем стал Барраль? Клавероль, как мне известно, учитель рисования. Учитель! Ирония судьбы. Но это правда, у него был талант, в особенности рисовать карикатуры на преподавателей и изображать голых женщин на стенах во дворе. Однажды – вы прочтете об этом в досье – он ухитрился пробраться в спальню девочек и расписал там все стены. Что он нарисовал? Мужские члены в количестве пятидесяти штук. А Барраль?

– Страховой агент.

– А, значит, стал чинным и степенным. Разумеется, мог промышлять мошенничеством. Он женат?

– Развелся, двое детей. А Клавероль разводился дважды, детей нет.

– Трудности с эмоциональной стабильностью – обычное дело для большинства из них. Как создать семью, если ты сам не знаешь, что это такое?

Как и предсказывал Вейренк, доктор Ковэр, едва затронув эту тему, снова стал спокойным и даже сосредоточенным, почти печальным. Может быть, он научился так много смеяться и так наслаждаться пирогом, чтобы хоть на время забывать о восьмистах семидесяти шести искалеченных судьбах, которые он отследил шаг за шагом.

– Они всю жизнь общались.

– Ну надо же! Банда и в зрелом возрасте не распалась?

– Нет, она вновь собиралась ради пастиса, по крайней мере двое из них.

– А потом они умерли, – подытожил Вейренк.

– Я должен был догадаться. В конце концов, вы полицейские. Значит, кто-то умер. Что с ними случилось?

– Они скончались в прошлом месяце с интервалом восемь дней, – сообщил Адамберг. – Оба от осложнений после укуса отшельника. Паука.

Лицо доктора Ковэра окаменело. Ни слова не говоря, он сложил стопкой тарелки, собрал стаканы, потом, так и не завершив свой отвлекающий маневр, подошел к этажерке и взял с нее картонную папку блекло-голубого цвета. Он с серьезным видом положил ее на стол между двумя следователями, не спуская с них глаз. На крышке был большой ярлычок, который много раз подклеивали – за столько-то лет. На ярлычке надпись чернилами, каллиграфическим почерком: “Банда пауков-отшельников”. И чуть ниже и мельче: “Клавероль, Барраль, Ламбертен, Миссоли, Обер и К^о”.

– Что все это значит? – спросил Адамберг после более чем минутной паузы.

– Это значит: “Кто жил с пауком-отшельником, тот от паука-отшельника и погибнет”. Разве нет?

– Нельзя погибнуть от паука-отшельника, – рассудительно заметил Вейренк.

– Нет, но с его помощью можно нанести жуткое увечье. Это, среди прочих зверств, было одним из их излюбленных развлечений, если не считать сексуального преследования.

Ковэр достал из папки серию снимков совсем маленьких мальчишек. Он выложил перед полицейскими фотографии, хлопнув ими о стол, словно игральными картами.

– Это их работа, – произнес он с отвращением. – Одиннадцать малышей, одиннадцать жертв их жестокости и их пауков. Вот эти четверо, – сказал он, показав пальцем на снимки, – получили сухие укусы. Эти – с половинной дозой яда. А вот здесь, на руке малыша Анри, видно пятно диаметром девять сантиметров. Его вылечили, как и этого мальчика, Жака. А вон те пятеро получили серьезные увечья, взгляните.

Адамберг и Вейренк по очереди передавали друг другу эти пять фотографий. Один мальчик лет четырех – с ампутированной ногой, другой – без ступни.

– Эти двое были укушены в сорок четвертом. Луи и Жанно, четырех и пяти лет. В это время у нас только появился пенициллин. Первые партии целиком отправлялись на фронт после высадки в Нормандии. Вылечить детей и спасти их конечности от гангрены было невозможно. Пришлось ампутировать. Отец прибег к правосудию. Клавероль, Барраль и Ламбертен провели восемь месяцев в исправительном учреждении. “Паучий кошмар” на время прекратился. Но когда они вернулись, то опять взялись за свое.

Доктор, по-прежнему серьезный, снова наполнил три стакана яблочным соком.

– К сожалению, лед растаял, – сказал он, подавая сок гостям.

Он залпом осушил свой стакан и вернулся к фотографиям:

– Вот здесь Эрнест, семи лет. Язва длиной десять и шириной пять сантиметров. На сей раз дело было в сорок шестом году, руку удалось спасти. В том же сорок шестом настал черед Марселя, одиннадцати лет: он лишился трети лица. Его тоже вылечили, но он остался обезображенным. Рубец был ужасный, у Эрнеста на руке – тоже. И наконец, сорок седьмой год, Морис, двенадцати лет, укушен в левое яичко. От него остался только крошечный шарик, вот, посмотрите. Некроз затронул и половой член, мальчик стал импотентом. К сорок восьмому году нападения пауков закончились, Клавероль перешел к сексуальному преследованию. Конечно, и остальные вместе с ним. Он возглавлял группу из восьмерых юных подонков, которые следовали за ним словно тени.

Адамберг бесшумно положил на стол ужасные снимки покалеченных детей.

– Как они это делали, доктор?

– Они выходили по ночам, и им оставалось только выбрать место для охоты: под крышей, в подсобных помещениях, на чердаке, в дровяном сарае или хранилище инвентаря. Летом пауков было довольно много. Как нам стало потом известно, они выманивали их на насекомых, которых ловили, чаще всего мух и кузнечиков, раскладывая их в самых благоприятных местах. Вы знаете, что пауки-отшельники предпочитают трупы насекомых?

– Нет, – ответил Вейренк.

– Именно так, и это облегчало задачу банде. Они раскладывали в нужном месте свою добычу и ждали, вооружившись карманными фонариками.

– А как им удавалось ловить пауков, чтобы те их при этом не укусили? – спросил Адамберг наивно, совсем как Эсталер.

Доктор Ковэр посмотрел на него озадаченно.

– Вы что, никогда не ловили пауков? – спросил он.

– Нет, только жаб.

– Ну так вот, вы берете стакан и кусочек картона. Ловите паука, накрыв стаканом, подсовываете под стакан картонку, и готово дело.

– Действительно, просто, – согласился Адамберг.

– Да не так уж. Эти отшельники очень недоверчивы. Они сумели отловить совсем немного – одиннадцать штук за четыре года. Но этого хватило с лихвой. Они выбирали жертву и ночью засовывали ей паука в рубашку или штаны. И случалось то, что должно было случиться. Паук, оказавшись в западне, кусал. Гнусные маленькие выродки. Когда я думаю о том, что одна тварь давала уроки рисования, а другая разгуливала в костюме с галстуком…

– Доктор, а вы не пытались взглянуть на них с точки зрения врача? – задал вопрос Вейренк.

– Нет, – сухо ответил Ковэр. – Не забывайте, что я был с ними знаком и с их жертвами тоже. Я изо всех сил ненавидел паучью банду. Отец принял все меры, какие только мог. Усилил наблюдение у дверей общей спальни, велел каждое утро перетряхивать всю одежду и закрыть подсобные помещения и сараи. Но этого оказалось недостаточно. Они творили зло и кичились этим, гордые своей силой и опьяненные своим всевластием в “Милосердии”. Они достигали своей цели, потому что садизм – неисчерпаемый источник сил и идей. Свет выключали в девять часов. Как они ухитрялись выходить по вечерам? Некоторые видели их ночью в городе. Они взламывали помещение, где хранились велосипеды, и разъезжали на них по улицам. Передаю вам полное досье, сделайте копию и бережно его храните. Если одна из жертв наконец отомстила им в зрелом возрасте – око за око, зуб за зуб, паук за паука, – оставьте ее в покое, месье. Это мне кажется единственно правильным.

Адамберг и Вейренк молча шли по длинной Церковной улице, слишком ошеломленные, чтобы говорить о пауках, сегодняшних и тех, из прошлого, что напомнили о себе через семьдесят лет.

– Очень красивая улочка, – заметил Вейренк, оглядываясь по сторонам.

– Да, очень красивая.

– Видишь нишу вон над той дверью? Со статуей святого? Данглар сказал бы, что это шестнадцатый век.

– Уверен, он так и сказал бы.

– Он еще сказал бы, что камень уже разрушается, но рядом со святым еще можно рассмотреть собаку. Это святой Рох, он защищает от чумы.

– Уверен, Данглар так бы и сказал. А я, чтобы ему было приятно, спросил бы: “Почему святой Рох изображен с собакой?”

– А он объяснил бы тебе, что святой Рох, подхватив чуму, удалился в лес, чтобы никого не заразить. Но собака местного сеньора каждый день воровала еду и носила ему. И он выздоровел.

– Он и от пауков-отшельников защищает?

– Несомненно.

– А что сказал бы Данглар по поводу укусов пауков-отшельников?

– Зная то, что теперь знаем мы, он был бы в полной растерянности.

– Ты хочешь сказать, в полном дерьме. Потому что дело пауков-отшельников все-таки есть. Да или нет?

– Да.

– И оно берет начало отсюда, Луи. От этого сиротского приюта. Думаешь, Данглар признает свою ошибку?

– Ему придется признать еще очень многое. Вчера я кое-что узнал.

– И мне не сказал.

– Данглар вознамерился пойти со своей проблемой к дивизионному комиссару Брезийону, чтобы тот официально запретил заниматься пауками-отшельниками.

Адамберг остановился как вкопанный и повернулся к Вейренку:

– Что ты сказал?

– То, что ты слышал.

– Пойти к Брезийону? Почему бы меня не отстранить, раз уж на то пошло? Обвинив в неполном служебном соответствии? – скороговоркой произнес Адамберг, у которого верхняя губа подрагивала от изумления и гнева.

– Такую цель он перед собой не ставил. Он полагал, что команда идет неверным путем. И поговорил об этом с Морданом. А тот поговорил с Ноэлем. Мордан с Ноэлем, нашим местным монстром, ввалились в кабинет Данглара, и Ноэль, грубо нарушив субординацию, грохнул кулаком по его столу. Говорят, страницы “Книги” разлетелись по всему полу. А Ноэль к тому же стал угрожать – тебе же известно, что у него бездна такта, – запереть Данглара в его кабинете, если он сделает хоть шаг в сторону дивизионного комиссара.

– Кто тебе это рассказал?

– Ретанкур.

– Но почему? Почему Ноэль и Мордан встали на мою защиту?

– Охранительный инстинкт: уберечь группу от угрозы со стороны вышестоящего начальства. Защита комиссариата, защита территории. Можно добавить еще и поэтическую ноту.

– Думаешь, сейчас подходящее время для этого, Луи?

– Известно, что Мордан категорически против расследования по поводу паучьих укусов. Но также известно, что он обожает волшебные сказки. Поверь мне, в деле пауков-отшельников столько всего невероятного и нереального, что оно очень напоминает сказку о феях.

– О феях?

– Сказки о феях, по сути, жестоки, это их отличительная черта. И Мордана в этом деле что-то прельщает, хотя он и не понимает, что именно.

– А Данглара – нет. Он начал с того, что расколол команду, а потом попытался сковать меня по рукам и ногам. Луи, он что, превращается в жука-вонючку?

– Нет. Он боится.

– Чего?

– Может быть, потерять тебя. Ведь тогда он потеряет себя. Он хотел спасти вас обоих.

– Но этот страх, если это действительно страх, – произнес Адамберг, поджимая вновь задрожавшие губы, – сделал его предателем.

– Он видит все по-другому.

– Только не говори мне, что он просто-напросто стал кретином.

Вейренк замялся.

– Вероятнее всего, я ошибаюсь, – вновь заговорил он. – Это, скорее всего, страх гораздо более глубинный.