Когда выходит отшельник Варгас Фред

Всю короткую поездку на вокзал в раскаленной машине Адамберг молча набирал сообщения на телефоне. Вейренк не мешал ему, ожидая, когда он успокоится. Его скверное настроение было вполне объяснимо. Но Адамберг не мог долго злиться. Его блуждающий ум не позволял слишком долго двигаться по строгой траектории – траектории гнева.

– Тебе пора поменять телефон, – наконец заговорил Вейренк.

– Почему?

– Потому что ты пишешь “мни хотилось бы” вместо “мне хотелось бы”, а это заразительно.

– В смысле?

– Скоро ты и говорить так будешь. Поменяй.

– Потом, – неопределенно пообещал Адамберг, пряча телефон в карман. – У нас встреча в вокзальном буфете.

– Да, хорошо.

– Не хочешь узнать с кем?

– Хочу.

– Помнишь Ирен Руайе, ту женщину, которую я встретил в музее?

– Подарившую тебе манто из дохлых пауков?

– Ту, которая, сидя по вечерам за рюмочкой портвейна, слушала беседы Клавероля с Барралем. Может, ей удастся вспомнить еще какие-нибудь подробности. Она живет неподалеку, в Кадераке, маленьком глухом местечке.

– Так мы и сейчас в маленьком глухом местечке. И она потащится сюда из-за тебя?

– Из-за паука-отшельника, Луи.

Ирен Руайе с нетерпением ждала их на автостанции у вокзала, приветственно размахивая тростью. Адамберг сообщил ей, что у него есть новости. Наступила жара, и она сменила джинсы на цветастое платье, тоже очень старенькое, но на ногах у нее по-прежнему были короткие носки и кроссовки.

– Думаю, это она, – сказал Вейренк, глядя на нее из-за стекла машины. – Такие как раз и дарят от чистого сердца дохлых пауков.

– Ты просто завидуешь, Луи, что у меня он есть, а у тебя нет.

Ирен, видимо, обрадовалась встрече с комиссаром, но, пожимая ему руку, она перевела взгляд на Вейренка, рыжие пряди которого горели на нимском солнце, и замерла. Смущенный Адамберг подхватил и энергично потряс ее повисшую руку.

– Спасибо, что приехали, мадам Руайе.

– Мы же договорились – Ирен.

– Да, правда. Познакомьтесь с моим коллегой, лейтенантом Вейренком. Он помогает мне с пауками-отшельниками.

– Но я-то никогда не обещала вам помогать.

– Я помню. Однако поскольку мы были в трех шагах от вас, я решил позвать вас, чтобы поблагодарить.

– И все? – разочарованно спросила Ирен. – Значит, никаких новостей на самом деле нет? Вы постоянно говорите неправду, комиссар?

– Для начала давайте пойдем на вокзал, в кафе. Мы чуть не сварились в машине.

– Да я с удовольствием, у меня ведь артроз.

Адамберг, уже по привычке, взял Ирен под локоток и повел к стоявшему в стороне столику у окна, выходившего на железную дорогу.

– Вам больше камни в дом не залетали? – спросил он, усаживаясь.

– Нет. Никого с тех пор не кусали, так что дураки понемногу успокоились. Они забывают. А мы нет, не так ли? Что вы делаете в Ниме, позвольте спросить?

– Разрабатывали вашу версию, Ирен. Заказать вам горячий шоколад?

– И вы опять собираетесь потребовать, чтобы я кое-что вам пообещала, да?

– Хранить все в секрете, конечно. Или я не стану рассказывать вам новости. Полицейские обычно не рассказывают, как продвигается следствие.

– Тайна, да, это нормально. Извините меня.

Ирен снова без стеснения принялась рассматривать волосы Вейренка, и было непонятно, чего она больше хочет: услышать новости или узнать, откуда взялся такой феерический окрас. Адамберг взглянул на стенные часы: их поезд уходит в 18:38. Он не представлял себе, как переключить на себя внимание этой маленькой женщины, которая бесцеремонно пошла в наступление:

– Вы красите волосы, лейтенант? Сейчас ведь так модно.

Адамбергу ни разу в жизни не приходилось слышать, чтобы кто-то осмелился расспрашивать Вейренка о его рыжих прядях. Их просто замечали – и помалкивали.

– Это случилось, когда я был маленьким, – совершенно спокойно ответил Вейренк. – Банда мальчишек, четырнадцать ножевых ранений в голову, потом волосы выросли рыжими.

– Вам было не до смеха.

– Да.

– Вот подонки, твари безмозглые. Они делают это ради развлечения, не зная, что такое остается на всю жизнь.

– Вот именно, Ирен, – вмешался Адамберг, дав знак Вейренку достать папку доктора Ковэра. – Я как раз говорил, что мы разрабатывали вашу версию.

– Какую версию?

– Угря под камнем.

– Мурены под скалой.

– Да. Первых двух стариков, которые умерли. Тех, чьи разговоры вы слышали, когда пили свой портвейн.

– Свою рюмку портвейна, только одну. Ровно в семь, не раньше и не позже.

– Они говорили о своих гнусных проделках, – не дал ей отвлечься Адамберг, – и этого угря я решил выследить.

– И что же?

– Угорь оказался муреной.

– Не могли бы вы выражаться яснее, комиссар?

– Сын прежнего директора приюта сохранил все архивы своего отца. И полное досье на выродков. Они действительно устраивали всякие пакости. Вы не ошиблись. Клавероль был предводителем банды, а Альбер Барраль – его верным последователем. Банда жуков-вонючек.

– Жуков-вонючек?

– Маленьких негодяев. Вы не слишком впечатлительны?

– Я как раз очень впечатлительна.

– Тогда отпейте глоток шоколада и возьмите себя в руки.

Адамберг выложил на стол одну за другой фотографии жертв укусов, начиная с тех, где были видны области некроза. Ирен поморщилась.

– Вы знаете, Ирен, что это такое? Вам это знакомо?

– Да, – ответила она очень тихо, – это некроз от укуса паука-отшельника. Господи, у этого такая страшная рана.

– А у этого осталась обезображенной треть лица. В одиннадцать лет.

– Господи!

Потом Адамберг осторожно выложил перед ней два снимка детей с ампутацией. Ирен тихонько вскрикнула.

– Я не хотел огорчать вас. Я рассказываю вам новости о вашем угре под камнем. Для этих двух малышей в те времена не нашлось пенициллина. Маленький Луи, четырех лет, потерял ногу, а Жанно, пяти лет, лишился ступни.

– Матерь Божья! Это и были их гнусные проделки?

– Да. Им даже дали название – “банда пауков-отшельников”. В нее входили Клавероль, Барраль и остальные. Они ловили пауков и засовывали их в одежду малышей, которых хотели помучить. Одиннадцать жертв, у двоих ампутированы конечности, один обезображен, один стал импотентом.

– Матерь Божья! Но зачем вы мне это показали?

– Чтобы вы ясно понимали – простите, если мы шокировали вас, – что эти два старичка, которые потягивали пастис в “Старом погребе”, – настоящие подонки. Два мальчика, пережившие ампутацию, маленькие Луи и Жанно, были первыми. И эти негодяи беспрепятственно продолжали совершать гнусности на протяжении четырех лет.

– Когда я думаю, – проговорила Ирен, – когда я думаю, что пила рядом с ними портвейн… Что я сидела неподалеку от этих мерзавцев, извините меня, простите. Когда я снова об этом думаю…

– Вот именно об этом я вас и прошу: подумайте об этом снова, крепко подумайте.

– Еще я думала, что вы хотите о чем-то меня спросить. Погодите, – встрепенулась она, – получается, вы не ошиблись? Эти два старика были убиты с помощью пауков-отшельников одним из тех несчастных мальчишек, которые решили отомстить? А третий покойник? Как там его звали?

– Клод Ландрие.

– Он рос в приюте?

– Он – нет. Мы пока в самом начале рсследования.

– Но ведь нельзя убить с помощью паука. От его укуса не умирают.

– А от нескольких? Допустим, что в брюки засунули трех или четырех пауков. Тогда, может быть, человек преклонных лет…

– Может от этого умереть, – закончила она.

– Вы следите за моей мыслью, как сказал бы профессор Пюжоль.

– Тем не менее три старика все-таки умерли. Значит, убийце нужно было раздобыть от девяти до двенадцати пауков. Это не так просто.

– Это верно: мальчишки из банды сумели поймать только одиннадцать пауков за четыре года. А их было девять, и они были очень ловкими.

– А если их вырастить? Если убийца их выращивал? – сказал Адамберг.

– Извините, комиссар, но вы, видимо, по-прежнему не очень-то в этом разбираетесь. Вы ведь, наверное, думаете, что человек просто ждет, пока они вылупятся из яиц и можно будет их собрать, как птенцов. А это не так. Когда паучки рождаются, они “улетают”. Ветер подхватывает их и переносит, как крошечные пылинки, – и до свидания, удачи! Им повезет, если их не склюют птицы. Из двух сотен выживет один или два. Вы когда-нибудь пробовали ловить пыль?

– Никогда, должен признаться.

– Вот и с паучками то же самое.

– А если их поместить в большую коробку, чтобы они не улетели?

– Тогда они съедят друг друга. Причем мать первая накинется на свое потомство.

– А как же поступают в лабораториях? – спросил Вейренк.

– Представления не имею. Но предполагаю, что это очень трудно. В лабораториях всегда все очень трудно. Думаете, у вашего убийцы полным-полно всякого оборудования?

– Если он работал в лаборатории, почему нет? – не унимался Вейренк.

– В любом случае этот фокус не удастся. Вы все время забываете, что эти старики были убиты на улице, вечером, а не утром, когда проснулись и надевали брюки. Я же вам это уже рассказывала.

– А если они соврали? – предположил Адамберг.

– А зачем им врать?

– Потому что они знали. Они знали, что это обозначает, когда ты надеваешь брюки и тебя кусают три паука. И не хотели, чтобы кто-нибудь понял, что им мстят. Не хотели, чтобы люди узнали, как они изувечили мальчишек в приюте.

– Возможно. Да, это возможно. Я бы тоже соврала.

– Так вот, Ирен, сосредоточьтесь, постарайтесь вспомнить. Может, вы слышали еще какие-нибудь обрывки их разговоров?

– Но если один из этих мальчишек отомстил, лично я не хотела бы, чтобы вы его поймали.

– В этом мы сходимся. Я не говорил, что собираюсь его ловить. Если это один из них, я попытаюсь убедить его остановиться, иначе он сядет в тюрьму на всю жизнь.

– Ага, понимаю. Это не так уж глупо.

Ирен замерла и задумалась, уставившись прямо перед собой через стекло: Адамбергу уже приходилось это видеть.

– Может, кое-что и было, – произнесла она наконец. – Погодите-ка. Вроде бы что-то связанное с барахолкой в Экюссоне, она была лет десять назад, там площадь такая есть пешеходная. На этих барахолках, конечно, ничего путного не найдешь, разве что старую обувь по пятьдесят сантимов, скорее это повод выйти из дому и поболтать. Вот, обратите внимание, это платье, я его тоже на барахолке нашла, очень красивое.

– Очень, – подтвердил Вейренк.

– Всего один евро, – радостно сообщила Ирен. – Погодите немного, кажется, припоминаю. Да, высокий говорил.

– Клавероль.

– Он говорил примерно так: “Ты знаешь, кого я видел на этой гребаной барахолке?” Ой, извините меня, простите, я ведь просто стараюсь передать его слова.

– Прекрасно.

– Ну вот, он так и сказал, а потом продолжал: “Малыша Луи. Этот говнюк меня узнал, не знаю, как ему это удалось”. Малыш Луи – это же один из тех детей?

– Да, тот, которому отрезали ногу.

– А второй, Барраль, сказал первому – Клаверолю, да? – что малыш Луи узнал его, наверное, по зубам. Потому что уже в детстве у Клавероля не хватало зубов. Такая вот история, малыш Луи узнал его, и взрослому Клаверолю это совсем не понравилось. Совершенно не понравилось. У него напрочь испортилось настроение. А, вот еще, он сказал, что этот маленький говнюк остался таким же тощим, как раньше, и уши у него такие же большие. И что, несмотря на это, он посмел ему угрожать. Длинный послал его куда подальше, а малыш Луи ему сказал: “Ходи и остерегайся, Клавероль, я не один”.

– Не один? Жертвы продолжали встречаться?

– Насчет встречаться – этого я не знаю. Но сейчас, когда есть всякие “Однокашники”, “Школьные друзья” и прочее в таком духе, все развлекаются тем, что разыскивают друг друга. Так почему бы им не найтись?

Ирен вдруг подскочила на месте.

– Ваш поезд! – закричала она, указывая рукой на пути. – Он стоит у перрона. Он уже свистит!

Адамбергу едва хватило времени, чтобы собрать фотографии, а Вейренку – забрать папку, и они вскочили в поезд.

Адамберг отправил сообщение:

Извините, что не успел заплатить за шоколад.

И получил ответ:

Ничего, переживу.

Его ждали еще два сообщения. Первое – от Ретанкур:

Приятная была поездка?

Адамберг улыбнулся и показал сообщение Вейренку.

– Ретанкур сделала шаг навстречу, – сказал он. – Теперь нас будет уже не трое, а целых четверо. Как там было в стихах у твоего Расина?

– Корнеля.

– Ну все равно, нужно будет опять их изменить.

– Вот, – прервал его Адамберг, подняв руку. – Нас четверых будет вполне достаточно, чтобы опросить пять жертв.

– Одиннадцать жертв.

– Но из одиннадцати у четверых – сухой укус, еще у двоих – укус с легкой дозой яда. Они не мучились.

– Но это не повод их исключать. Они тоже в числе пострадавших и заодно с изувеченными. И те, кто избежал худшего, чувствуют себя виноватыми перед своими товарищами-калеками. Так называемая вина выживших. Они могут ненавидеть и желать отмщения даже больше, чем остальные.

– Согласен. Одиннадцать. Пусть Фруасси посмотрит, где все они сейчас.

Адамберг ответил Ретанкур:

Очень. День беспощадной расслабухи.

Интересно?

Очень интересно.

– Есть еще сообщение от Вуазне. Он приедет на вокзал раньше нас и будет ждать на перроне у первого вагона. Когда мы прибываем?

– В девять пятьдесят три.

– Он спрашивает, как насчет гарбюра.

Вейренк кивнул:

– По воскресеньям они работают.

– Ты точно знаешь?

– Да. Пригласим приехать Ретанкур? Будем увеличивать наш состав?

– Не получится. Сегодня она слушает Вивальди.

– Ты точно знаешь?

– Да.

Адамберг набрал последнее сообщение, сунул телефон в карман и сразу же уснул. Вейренк замолчал на середине фразы, в очередной раз удивившись способности комиссара мгновенно засыпать. Веки его были закрыты, но не совсем: оставались маленькие щелочки, как у дремлющей кошки. Кое-кто говорил, что никогда нельзя угадать наверняка, бодрствует он или спит, порой даже на ходу, и что он бродит где-то на границе двух миров. Может, именно в такие моменты, подумал Вейренк, открывая папку доктора Ковэра, Адамберг думает. Может, там они и были, эти туманы, сквозь которые он видел. Он опустил откидной столик напротив сиденья и положил на него список членов банды – девять мальчишек. Потом – список одиннадцати их жертв: Луи, Жанно, Морис… Где они теперь? Тот, кому отрезали ногу? Тот, кому отняли ступню? Тот, кто лишился щеки? Тот, у кого нет мошонки? Тот, с изуродованной рукой?

Он внимательно прочитал заключительную часть материалов, покачал головой. Все мальчишки из паучьей банды оказались в приюте в результате трагических обстоятельств. Родители погибли, были депортированы, попали в тюрьму за изнасилование или убийство, мать убила отца, или наоборот, и тому подобное. После периода пауков-отшельников настал период сексуального преследования. Они только однажды ухитрились проникнуть в спальню к девочкам, которая, кстати, в записях была названа “неприступной”, и охранник схватил их, когда они срывали с девчонок одеяла. Как говорил доктор Ковэр, эти типы умудрялись просочиться повсюду.

– Он невротик, – тихо произнес Адамберг, не поднимая век.

– Кто?

– Ковэр. Ты сам это сказал.

– Жан-Батист, запомни раз и навсегда: мы все невротики. Все зависит от того, насколько мы сами способны держать себя в равновесии.

– И я тоже? Я невротик?

– Разумеется.

– Ну что же, тем лучше.

Адамберг снова мгновенно уснул, а Вейренк стал кое-что записывать. Чем ближе поезд подходил к Парижу, тем отчетливее чувствовалось присутствие Данглара. Господи, что на него нашло? Адамберг перестал злиться и больше не упоминал о нем. Но Вейренк знал, что комиссар неминуемо вступит в схватку – так, как умеет.