13 мертвецов Кожин Олег

Майк Гелприн

Гамлет Ильич

Офелию привезли за четверть часа до полуночи. Ильич сразу, с первого взгляда понял, что это Офелия, а не, к примеру сказать, Регана или Гонерилья. Белокожая, золотоволосая красавица, высоколобая, с прямым носом и резко очерченными скулами. Ильич засуетился. Поспешно подогнал каталку, дрожащими руками принял у бородатого водилы сопроводительные документы, кое-как, вкривь и вкось, расписался.

– Она меж тем обрывки песен пела, как будто бы не чуяла беды? – скорбно спросил Ильич.

– Чего? – водила не понял сказанного. – Ты чего, папаша, с приветом?

Ильич вынырнул из мрачной реальности Эльсинора в зыбкое, иллюзорное Подмосковье.

– Ч-что с ней? – запинаясь, спросил он.

– Что-что, – водила недовольно скривился, взъерошил бороду. – Что обычно с ними, с шалавами, бывает. Переширялась, видать, с клиентом. А может, на перо насадили.

– Она точно была блудницей? Вы наверняка знаете?

Водила крякнул.

– «Блудницей», мля. Ты, папаша, точно с приветом. Шлюхой она была. Шалавой. А тебе-то какая разница?

Ильич не ответил. Разница была колоссальная. Но не объяснять же этому грубияну, что за блудницей родственники, скорее всего, не приедут, особенно если та откуда-нибудь из глубинки, как большинство из них.

Двое санитаров, Ильичу незнакомых, коренастых, с испитыми рожами, швырнули Офелию на каталку. Небрежно, грубо, как бревно. Ильич отшатнулся: от несправедливости, неправильности происходящего его пробило страданием и болью. Время схлопнулось, и пространство схлопнулось, Ильича затянуло в образовавшуюся воронку, унесло от крыльца подмосковного морга на эльсинорское кладбище. Санитары исчезли, на их месте материализовались мерзавцы Гильденстерн и Розенкранц. И, щурясь, метил пятернями в глотку бородатый Лаэрт.

– Прочь руки, – прохрипел ему в лицо Ильич, – прочь от горла руки! Ее любил я, сорок тысяч братьев сильней меня любить ее не могут.

В ответ раздался громкий, раскатистый хохот. Он оглушил Ильича, Эльсинор потускнел и стал тончать. Тыча в датского принца пальцами, заходились глумливым гоготом Лаэрт, Розенкранц и… Эльсинор растаял. И второй санитар.

– Ты это, отец, – просипел он, – если ее драть будешь, гондон надень.

Троица дружно заржала. Ильич покраснел от негодования и стыдливости. Идиотские хохмы про некрофилов он ненавидел. Хотя бы потому, что их непременно отмачивали всякие невежи, стоило им узнать, что трудится Ильич не абы кем, а ночным санитаром в морге.

– Езжайте, – махнул рукой он. – Скатертью дорожка.

Труповозка развернулась, изгадила морозный воздух вонючим выхлопным газом и затарахтела прочь. Ильич плюнул ей вслед и впрягся в каталку. Полминуты спустя он закатил Офелию на крыльцо, задницей отворил входную дверь и, пятясь, перетащил каталку через порог.

– Ну вот, – сказал он, утерев со лба пот. – Чиста как лед, бела как снег. А я говорил тебе: иди в монастырь или замуж за дурака. Не захотела. Что ж…

Офелия не ответила, но Ильича это, как обычно бывало, не обескуражило.

– Я, – торжественно проговорил он, – твой суженый, принц датский Гамлет.

Своего первого Гамлета Леня Бережной сыграл четыре десятка лет назад. Ему тогда едва сравнялось девятнадцать.

– Вы, главное, Ленечка, не волнуйтесь, – напутствовала руководительница драмкружка. – Щеблыкин – человек, так сказать, э-э… неординарный. Но не съест же он вас.

О режиссере экспериментального драмтеатра Щеблыкине ходили легенды. Согласно некоторым из них, был режиссер не признанным еще гением, согласно иным – давно уже признанным мудаком. Так или иначе, ставили в драмтеатре исключительно Шекспира, и с образами классических персонажей обходился Щеблыкин весьма вольно. Выряженный в линялые джинсы, смолящий папиросу за папиросой на сцене Гамлет. Король Лир в мундире с генеральскими звездами на погонах и заткнутым за ремень револьвером системы «Наган». Бесцветный, на грани альбинизма Отелло под ручку с аспидно-черной Дездемоной. С каждой премьерой список щеблыкинских новаторств неуклонно пополнялся свежими находками. Поговаривали, что от последней – растатуированного Ромео, на блатном арго объясняющегося в любви вульгарной, с подбитым глазом Джульетте, прибывшего на премьеру театрального критика хватил удар.

В отместку в антракте гастрольного представления в Брюсселе веронец Ромео Монтекки по-английски покинул театр Ла Монне и растворился в вечерних сумерках. На следующее утро, правда, веронец материализовался в Вене, перевоплотился в гражданина Советского Союза Павла Филимонова и попросил политического убежища. Остальная труппа тем временем спешно грузилась в прибывший спецрейсом самолет с кровавой серпасто-молоткастой кляксой на борту.

– Гнида он, гнилуха позорная, – вынесла вердикт Ромео-Филимонову поднаторевшая в блатной фене Джульетта, в миру фигуристая, грудастая блондинка Машенька Павловская. – Жениться обещал, фуфломет сраный, а сам свинтил.

Неделю спустя получивший изрядную выволочку от комитетчиков Щеблыкин объявил просмотр кандидатов на ставшее вакантным место ведущего актера и начал пробы.

– Бережной Леонид Ильич, – плешивый, толстомясый кадровик оторвал взгляд от анкеты и уставился на новоприбывшего. – Ну и псевдонимчик вы себе взяли, молодой человек.

Леня Бережной тяжело вздохнул. Объяснять, что девятнадцать лет назад его родители никак не сумели предвидеть головокружительную карьеру безвестного красноармейского политработника, было бессмысленно. Сетовать на идентичность имен и сходство фамилий тем паче. В школе Леню с ходу перекрестили из Бережного в Брежнева. Одноклассники по-жеребячьи ржали, одноклассницы прыскали в кулачки. А ехидная математичка, предмет которой Леня терпеть не мог, не упускала случая обронить: «Что ж ты, Леонид твою Ильич, опять дорогого родственника позоришь?»

– Не псевдоним это, – буркнул Леня плешивому кадровику. – Зовут меня так.

С полминуты тот растерянно моргал, не сводя с кандидата в актеры изумленного взгляда. Затем встрепенулся.

– А что, Виктору Алексеевичу, может, понравится, – кадровик кивнул на забранную по краям портьерой массивную дверь, украшенную табличкой «Щеблыкин В. А., режиссер». – Туда пожалуйте.

Леня пожаловал. Легендарный режиссер при виде его нацепил на физиономию кислое выражение, вальяжно закинул ноги на стол и стал походить на взбалмошную, недовольную обезьяну.

– Как вам это нравится? – нарочито игнорируя Ленино присутствие, обратился Щеблыкин к кучерявому тощему ассистенту. – Следующего кандидата пришлют, по всей видимости, из ближайшего детсада. Вам, вьюноша, годков-то сколько?

Леня смутился. Последние две ночи от волнения он не спал, а пока тащился на просмотр, и вовсе извелся. Мобилизоваться и взять себя в руки удалось лишь на подступах к театру, но явные издевка и пренебрежение в голосе режиссера дальнейшему душевному спокойствию не способствовали.

– Девятнадцать мне, – выдавил Леня. – Два месяца тому исполнилось. В феврале.

– Ясно. Первый курс театрального?

– Медицинского. Я учусь на врача. А драмкружок посещаю по вечерам.

– Драмкружок, значит? Хорошо, не клуб «Умелые руки».

– Виктор Алексеич, тут как бы, м-м, – прервал режиссера оторвавшийся от изучения Лениной анкеты ассистент. – Взгляните.

Щеблыкин взглянул. И, как кадровик до него, растерянно заморгал.

– Ну ты, брат, даешь, – отморгав, выдал он. – Хотел, знаешь ли, тебя гнать. Но имечко, так сказать, обязывает. Что ж, давай, прочитай нам что-нибудь.

Леня выдохнул, на секунду-другую смежил веки.

– Можно из «Гамлета»? – несмело спросил он.

– Валяй.

– Хорошо. Сейчас. Минуту.

Он мобилизовался, сосредоточился. Тесное душное помещение раздалось вдруг, разрослось. Стены поменяли очертания и структуру, несвежая штукатурка сменилась каменной кладкой. Сузились и округлились, превратившись в бойницы, окна. С моря рванул порыв ветра, опалил лицо. Театр исчез, на его месте выросла громада средневекового замка. Закинув ноги на дубовый обеденный стол, нагло и глумливо глядел на Гамлета узурпатор Клавдий. Нехорошо скалился тощий вертлявый Полоний по правую от него руку. И где-то поодаль витала тень покойного отца.

– Быть иль не быть – таков вопрос; что лучше, что благородней для души: сносить удары стрел враждующей фортуны иль…

– Стоп! – Щеблыкин скинул наконец ноги со стола и сел прямо. – Это что за вольнодумство?

Эльсинор увял, утянув принца Гамлета в небытие. Леня тряхнул головой, приходя в себя.

– Это не вольнодумство, это перевод Вронченко.

Режиссер с ассистентом переглянулись.

– Ты, получается, разучивал роль в малоизвестном переводе? Гнедич, Пастернак, Набоков тебя не устраивают?

– Почему же? Устраивают, конечно. Я знаю их работы. Но я… Я разучивал эту роль еще и в переводах Аверкиева, Россова, Лозинского, Загуляева, Кетчера, Морозова, Богорадо. Я могу по памяти прочесть в любом из них.

– Вот как? – Щеблыкин больше не походил ни на Клавдия, ни на недовольную обезьяну. Пренебрежение и язвительность из его голоса исчезли бесследно, сменившись явственным интересом. – Читай, в каком полагаешь нужным.

– Минуту…

Метаморфоза началась вновь. Средневековый Эльсинор нагрянул, перекроил театр в замок, режиссера в самозванца-узурпатора, шариковую ручку в руках ассистента Полония в выдернутый из-за пазухи кинжал.

– Быть иль не быть, вопрос стоит ребром. Что лучше: покориться иль бороться? Под градом стрел судьбы склонить главу или восстать с оружьем против смуты. Смерть – это сон, не больше, просто сон. Пускай сплошной, пускай без пробужденья. Зато, уснув, я стану видеть сны. Вот где тупик, вот где сидит в засаде неведенье. О чем я буду снить? О чем…

– Довольно, – Щеблыкин поднялся. – Неплохо. Очень неплохо. Дерзко. Чей это перевод?

Эльсинор сгинул. Леня потупил взгляд.

– Перевод мой. Я занимался, по системе Станиславского. Вживался в роль. Эти слова сами пришли ко мне, я их лишь записал и запомнил. Я сказал бы это, если б на самом деле был Гамлетом.

С полминуты режиссер молчал. Потом проговорил медленно:

– Что ж, кажется, мы нашли, что искали. Драмкружок, кто бы мог подумать… Репетиция завтра в десять, Леонид Ильич. Не опаздывайте.

Трясущимися от волнения руками Ильич перелистал сопроводительные документы, близоруко вглядываясь в неровный ментовский почерк. Татьяна Тарасенко, двадцати трех лет, гражданка Украины, адрес в Москве неизвестен, род занятий – проституция. То что надо!

От волнения закололо под сердцем. Ильич перевел дух, усилием воли взял себя в руки, подавил боль. Сноровисто, в полминуты, раздел покойницу, сунул тряпье в пакет. Осмотрел тело, поморщился при виде до черноты исколотых иглой предплечий. В остальном, впрочем, Офелия была хороша, как, собственно, и полагалось невесте датского принца. Длинные ноги, впалый живот с пирсингом на пупке, налитые, ничуть не обвислые груди, бритый лобок. Ильич провел по нему рукой, деликатно остановившись там, где начиналось женское естество. Физиологической тяги к умершей он не испытывал, чувства были исключительно платоническими.

Инструкция предписывала нацепить покойнице на палец бирку с именем, а для страховки, на случай если бирка соскользнет, вывести это имя зеленкой или йодом на ягодицах. Затем труп полагалось переместить в секционную и уложить в холодильную камеру. Правда, в убогом подмосковном морге таковых не имелось, поэтому прикрытых простынями мертвецов Ильич попросту складывал на пол – в рядок, плечом к плечу. С Офелией, однако, ничего из предписанного инструкциями проделывать он не стал.

– Дождись меня, когда дождаться смеешь, – вместо формалистики сказал Ильич, закатив Офелию в дальний угол и заботливо укутав свежей простыней. – Корабль уже отплыл, осталось ждать недолго.

Офелия вновь не ответила, но Ильич ответа и не ждал. Сейчас слова были ни к чему, заговорит Офелия позже. Уже скоро.

– А как же занятия? – растерянно спросил Тошка Стасов, одноклассник, однокурсник и лучший друг. – Институт, медицина…

– Да черт с ними, – Леня махнул рукой. – Меня утвердили, понимаешь? Утвердили на роль! Медицина твоя в сравнении с этим – говно.

Тошка обиделся. Ему прочили блестящее будущее. «Хирург от бога, – сказал о нем однажды завкафедрой. – В потенциале, конечно. После многих лет практики».

– В армию загремишь, – буркнул Тошка сердито. – Там эту твою роль муштрой выбьют.

– Режиссер сказал: отмажет. Понимаешь, медицина без меня обойдется. А театр – нет.

Репетиции шли валом. По словам Щеблыкина, гонять творческий коллектив следовало не до седьмого пота, а по крайней мере до восемнадцатого. Щеблыкин гонял. У сдружившегося с Леней длинного и носатого Сани Белкина, который играл Полония, от множественных ударов бутафорным кинжалом и последующих падений из-за занавеса на сцену ключицы и бока покрылись гематомами.

– Ты, ваше высочество, полегче, – просил Саня в перерывах между убийствами. – Прямо одержимый какой-то. Размахался, понимаешь, холодным оружием. Чего говорит Щеблыкин? Мало ли чего говорит Щеблыкин. Ролями давай поменяемся? Я буду ножом махать, а ты терпеть. Не хочешь? Тоже мне Гамлет Ильич.

Леня виновато разводил руками и молчал. Оправдываться было нелепо. Беспринципный, аморальный угодник и лизоблюд Полоний безусловно заслуживал смерти. Однако всякий раз, заколов подслушивающего за занавесом царедворца, Гамлет испытывал лишь легкое разочарование, но не раскаяние. На месте убитого мог бы быть Клавдий, вот кого следовало умертвить в первую очередь.

– Ладно, – менял к началу очередной репетиции гнев на милость Белкин. – Убивай, режь, коли, черт с тобою. Актер ты, что ни говори, классный.

Леня радостно улыбался в ответ и поглаживал картонную кинжальную рукоять. Он будет колоть и резать. Актеру необходимо выкладываться. На то и театр.

В театр Леня был влюблен с детства. С того самого дня, когда отец, заядлый театрал и шекспировед, взял его, десятилетнего, на премьеру любимовского «Гамлета» на Таганку. Леня вышел оттуда ошеломленным. Исполнивший главную роль Владимир Высоцкий покорил его, сразил. Наповал, на всю жизнь. Потом были еще «Гамлет» Тарковского в Ленкоме, и гастроли красноярского ТЮЗа с «Гамлетом» Гинкаса. Был «Антоний и Клеопатра» в театре имени Вахтангова и «Как вам это понравится» Петра Фоменко в МДТ на Малой Бронной. Был театр. Его величество театр.

Потом настала очередь литературы. Театральные монографии Дживелегова и Бояджиева. Театральная энциклопедия Мокульского. «Об экспериментальном театре» Брехта. И, наконец, «Система Станиславского. Работа актера над собой», зачитанная до дыр.

«Ремесло, искусство представления и искусство переживания, – раз за разом вслух повторял азы Станиславского Леня. – Роль следует не играть, а переживать. В персонажей необходимо перевоплощаться. Мыслить, как они, глядеть на мир их глазами и, наконец, поступать, как они. Не потому, что поступок прописан в пьесе, а оттого, что иначе поступить невозможно».

Он репетировал шекспировские роли ежедневно. Второстепенные и главные, одну за другой. Бальтазар и Бенволио. Цицерон и Агриппа. Эдгар и Эдмунд. Дональбэйн и Малькольм. И, наконец, Ромео, Отелло, Макбет, Брут. И Гамлет!

Гамлет… Эта роль была не просто самой любимой и важной. Она была необходимой, непреложной, заветной. Она была предназначена для него. Репетируя Гамлета, Леня Бережной раз за разом покидал свою сущность. Просторная и светлая московская квартира на Шаболовке перерождалась в мрачный эльсинорский замок с каменными сводами, залами, коридорами, часовнями и винтовыми лестницами. И троном. Досужие дела и занятия теряли смысл. На троне сидел узурпатор, и это было единственно важным. Леня видел его, обонял, едва ли не осязал. Предателю и братоубийце Клавдию необходимо было отомстить. Дилемма «Быть или не быть» решалась в пользу «быть», и, когда это происходило, все прочее, включая собственную жизнь, становилось незначимым.

– Мальчик заигрался, – сказала отцу мама, когда Лене стукнуло шестнадцать. – У него отставание по всем предметам, кроме литературы. Он живет в вымышленном, эфемерном мире. Этому пора положить конец.

– Леня по-настоящему увлечен и уже обогнал меня в знаниях, – возражал отец. – И потом, у него несомненный талант. Что ж в этом плохого?

– Да все. Хотя бы то, что он никуда не поступит.

– Он может поступить в театральное училище.

Мама подбоченилась, сдвинула брови. Она работала главврачом районной поликлиники, была потомственным медиком и другого занятия для сына не желала.

– Ты хочешь, чтобы мальчик полжизни прозябал на вторых ролях в провинциальном театре? – язвительно проговорила мама. – Нет уж! Он пойдет в медицинский, и только туда.

– Даже так? – не менее язвительно ответил отец. – А как насчет знаний? По физике трояк, по биологии трояк, по анатомии он же с минусом. А там, знаешь ли, конкурс двадцать человек на место.

Мама хмыкнула.

– Даже двадцать пять. Но тебе пора бы прекратить витать в туманных шекспировских далях. В наше время все решают не знания, а связи. У меня, слава богу, их с избытком. И потом – Антоша Стасов. Они с Леней друзья. Выучиться Антоша ему поможет…

Нового покойника привезли, едва Ильич закончил с Офелией. От провисевшего добрую неделю в петле одинокого старика несло нестерпимо. Ильича, несмотря на привычку к трупному смраду, проняло. Бирку на раздувшуюся синюшную ногу он цеплял, едва сдерживая рвотные спазмы. Выводил зеленкой имя на стариковской заднице, зажмурившись и воротя нос. Закончив, рысью закатил мертвеца в секционную, сбросил на пол, пинками затолкал в угол. Накинул простыню и потрусил на свежий воздух.

Надышаться как следует, впрочем, не удалось. Пяти минут не прошло, как привезли зарезанного подростка. И сразу вслед за ним – изломанную, с аморфным телом женщину средних лет.

– Из окна выпала, – пояснил санитар. – С девятого этажа на асфальт. Видишь, как размолотило? Мешок с костями, да и только.

– А чего к нам? – полюбопытствовал Ильич, подписывая сопроводительную. – Причина смерти ясна, везли бы в патолого-анатомический.

– Мент в судебно-медицинский велел. Неизвестно, сказал, сама она выпала или кто подтолкнул.

Ильич понимающе кивнул и закатил разбившуюся на крыльцо. Вгляделся в расплющенное в блин лицо, поправил каштановые, в запекшейся крови пряди.

– Красивая, видать, была, – жалостливо пробормотал он. – Могла бы сыграть, к примеру, Регану. Или леди Макбет. Но не в таком виде, конечно.

С минуту он маялся между перетекающими друг в друга мирами, городами, реальностями, ирреальностями и миражами. Верона, Рим, Подмосковье, Венеция, Афины, Подмосковье, Троя, Подмосковье, Эльсинор…

– Жаль, жаль, безумно жаль, – горестно бормотал Ильич. – Где жалость есть, там помощь быть должна. Но не помочь, я преисполнен горя, хотя рыдать без помощи могу. Увы, слезами горю не поможешь…

Он закатил покойницу в секционную, пристроил крайней справа в ряд ранее поступивших. Морщась от исходящего от повесившегося старика смрада, набросил простыню. Днем мертвецам предстоит пройти через судебно-медицинскую экспертизу. Каждого из них вскроют, выпотрошат, зашьют в брюшную полость извлеченный из черепной коробки мозг. Накачают консервирующим раствором и уложат в гроб для выдачи родне, если, конечно, таковая объявится. А если не объявится… Ильич вспомнил свою первую, двенадцатилетней давности Офелию, белобрысую пигалицу из-под Красноярска, приехавшую в Москву искать счастья и нашедшую лишь удавившего ее сожителя. Зашивали пигалицу небрежно, на скорую руку, и шов разошелся на первой же репетиции. Шлепнувшиеся из разверзшегося чрева на пол, растекшиеся по нему склизкие бледно-розовые полушария до сих пор иногда терзали Ильича в кошмарных снах.

Нет худа без добра – необходимый опыт он тогда приобрел. Теперь предстояло позаботиться, чтобы с новой Офелией ничего подобного не случилось.

К утру количество покойников возросло до восьми. Явились дневные санитары, Ильич привычно сдал им дела.

– Чего не уходишь, отец? – поинтересовался один из них. – Ступай, отоспись. Ты ж вроде неподалеку живешь.

Жил Ильич в пяти минутах ходьбы, если быстрым шагом. В ветхом садовом домике, на который обменял оставшуюся после смерти родителей просторную и светлую квартиру на Шаболовке. Обмен был невыгодный – грабительский, как сказал риелтор. Ильич отмахнулся. Обмен его устраивал. На то были причины.

– Забыться, умереть, уснуть, – задумчиво проговорил он. – Не выйдет. Зарезан сон, невинный сон, тот сон, который тихо сматывает нити с клубка забот… Излишняя забота – такое же проклятье стариков, как беззаботность – горе молодежи.

Санитар подмигнул напарнику, потрепал Ильича по плечу и пошел прочь. К странностям и чудачествам ночного коллеги дневная смена относилась с пониманием.

Антон Андреевич Стасов прибыл, когда оприходовали уже три утренних трупа. Правда, звал его Ильич уже не Тошкой, а по-стариковски – Андреичем. В прошлом был Тошка Андреич известным и преуспевающим хирургом. Ныне же ишачил судебно-медицинским экспертом при морге. С Ильичом они по-прежнему были друзьями. Верными и надежными – как бывает, когда дружишь с самого детства.

– Тут такое дело, – отозвав Андреича в сторону, поведал Ильич. – Девушку ночью привезли, нелегалку из Украины. Ты ее не вскрывай, ладно? Причина смерти там очевидная – от передоза.

Андреич коротко кивнул.

– Как скажешь. Актриса?

– Офелия. Шикарный образ. Мне это очень нужно, очень. Я изнываю от нужды духовной.

– Ладно. – Суть сказанного Андреич вычленил, а шекспировскую цитату привычно пропустил мимо ушей. – Когда премьера?

– Премьера, – растерянно повторил Ильич. – Ты знаешь, ведь по сути, весь мир – театр. В нем женщины, мужчины – все актеры. У них свои есть выходы, уходы, и каждый не одну играет роль…

– Да-да, – согласился Андреич. – Несомненно. Так когда все же?

– Я полагаю, в ночь на послезавтра. Придешь?

Андреич кивнул вновь. Уклонение от вскрытия было серьезным должностным преступлением, за него запросто могли выставить со службы вон. Но совершать должностные преступления Андреичу было не впервой, а просьба друга стоила гораздо больше, чем формальности и официоз.

– Не волнуйся, – похлопал Ильича по плечу Андреич. – От передоза так от передоза. Слушай, а родня-то не нагрянет?

– Не должна. В ментовку я позвонил, там Белкина четвертый, что ли, сынок как раз сидел на дежурстве. Сказал, она откуда-то из-под Черновцов, что ли. Координат родни нет. Запрос в Черновцы юный Белкин сделал, но шансы, что ответят, близки к нулю.

– Ну и слава богу, – бросил Андреич. – Ладно, пойду. Послезавтра увидимся.

Премьера «Гамлета» с новым исполнителем главной роли собрала аншлаг. Леня не знал, виной ли тому афиши с его одиозным именем, сарафанное радио, по которому слухи о талантливом самородке расползлись по городу, или что иное, известное разве что Господу Богу. Так или иначе, зал оказался полон. Леня выложился. Последняя находка Щеблыкина – Гамлет в смокинге, при бабочке, с алой гвоздикой в петлице, сорвал овации. Труппу трижды вызывали на бис, а когда, наконец, отпустили со сцены за кулисы, актеров можно было выжимать.

– Боже, как я устала. – Грим Офелии растекся у Машеньки Павловской по смазливому личику. – А еще жутко голодна. Гамлет Ильич, почему бы тебе не пригласить даму поужинать? Тем паче, что она твоя, можно сказать, невеста. Покойная, ко всему.

Возбужденный свалившейся на него славой, Леня неожиданно согласился. Об отсутствии у Машеньки всех и всяческих комплексов он был наслышан. Мало кто из мужской половины труппы не побывал в ее однокомнатной квартирке на Якиманке и не протестировал установленный во всю ширь спальни импортный траходром.

В ипостаси Гамлета Леня изнемогал от любви и страсти к дочери убиенного им Полония. В своей собственной ипостаси он старательно обходил Машеньку стороной – перспектива стать экземпляром ее обширной коллекции его ничуть не прельщала. Сидя напротив Машеньки за ресторанным столиком, Леня клял себя за опрометчивость. Он усердно делал вид, что не понимает откровенных намеков, бубнил нечто невразумительное, отвечал невпопад на вопросы и мечтал сбежать.

Сбежать не удалось. Траходром оказался и в самом деле огромным, а разметавшаяся на нем обнаженная Машенька и в самом деле лишенной комплексов.

– Знаешь, ты, кажется, не по этой части, – сказала Машенька, когда Леня отмучился, сполз с нее и отвалился в сторону. – Кто бы мог подумать… Такой красивый мальчик, талантливый, а как любовник полнейший ноль. Послушай, ты, может быть, девственник? В смысле, был полчаса назад.

Девственником Леня не был. Его единственный интимный опыт случился с руководительницей драмкружка, которой он в благодарность за рекомендацию принес на дом розы. Руководительница растрогалась, расчувствовалась и, едва пристроив в вазу букет, принялась раздеваться. В отличие от Машеньки, она оказалась донельзя деликатной и Леню хвалила. Правда, от сделанного по телефону из чувства долга предложения повторить умело отнекалась.

– Бабы – это не твое, – авторитетно сказал Тошка, когда они втроем с Саней Белкиным сидели в пивной. – Ну, не любишь никого, так полюбишь. Какие твои годы.