13 мертвецов Кожин Олег

Сам Тошка любил всех. Он не пропускал ни одной юбки и то и дело бегал залечивать нежданные последствия любви к знакомому дерматологу.

– Верно, – подтвердил Белкин, обсасывая воблу. – Товарищ, верь, придет она, любовь к конфетам из говна. Ну и к бабам тоже.

– Вы не понимаете, – отхлебнул пиво из кружки Леня. – Мне нравятся женщины. Но… как бы это сказать… Платонически. Как у классиков. Вот, к примеру, в театре…

– Надо будет как-нибудь выбраться в этот ваш театр, – перебил Тошка. – Времени все никак не найду.

– Желания ты не найдешь, – укорил друга Леня.

– Ну и желания тоже, – театрал из Тошки был аховый. – Не понимаю этого вашего увлечения, уж извините. Бегают по сцене здоровенные лбы, изображают из себя невесть что. Несут всякую ахинею. С чего бы я этим стал интересоваться? Другое дело танцульки или футбол. Но я выберусь, вот увидите – на вас, бездельников, посмотреть. Время найду и выберусь.

Год шел за годом, но времени у Тошки так и не находилось. «Гамлет» сменился «Кориоланом», затем «Ромео и Джульеттой», «Юлием Цезарем», «Отелло». Леня играл главные роли в каждом из них. Он перевоплощался на сцене, преображался, творил. Он сценой жил, чувствуя себя за ее пределами неуютно и скованно.

Машенька больше к себе не приглашала. Года три Леня встречался с исполнительницей второстепенных ролей, рослой, кровь с молоком брюнеткой Ларой Тарасовой. Та была терпелива и обходительна, мечтала выйти за Леню замуж и год за годом недостаток мужской пылкости ему прощала. И лишь убедившись наконец, что в плане женитьбы с этим кандидатом каши не сваришь, дала Лене отставку и переключилась на Саню Белкина, который к тому времени как раз оформил пятый по счету развод.

На шестую свадьбу Белкина явился Тошка.

– Это кто? – разглядывая Машеньку Павловскую и причмокивая от восторга, осведомился он.

– Моя партнерша, – Леня укоризненно покрутил головой. – Я же тебе сто раз про нее говорил.

– Потрясная телка.

Леня поморщился – просторечия и вульгарщину он не жаловал.

– Хочешь с ней переспать?

– Само собой разумеется.

Леня хмыкнул.

– Не проблема. Пойдем, я вас познакомлю. Можешь сказать ей об этом прямым текстом.

К Лениному изумлению, спать с Тошкой Машенька наотрез отказалась.

– Не в моем вкусе, – объяснила Лене она. – У мужика на уме ланцеты, бинты, капельницы, анализы… А я человек творческий, меня от всего этого воротит.

Сутки спустя Тошка впервые явился в театр на «Отелло». Занял место в первом ряду и два часа проскучал, оживляясь, лишь когда на сцене в роли Дездемоны появлялась Машенька. На следующий день он пришел опять, притащив с собой исполинский букет хризантем, за которым самого Тошки было не видно. Цветы Машенька приняла. Ухаживания отвергла.

– Наваждение какое-то, – жаловался в пивной истощавший, осунувшийся Тошка месяц спустя. – Что мне до этой телки, казалось бы? Но вот хочу ее так, что думать ни о чем другом не могу. Представьте: потерял покой и сон в буквальном смысле. Оперирую и то с трудом – надо живого человека резать, а у меня Машкина задница на уме.

– Неудивительно. Всякое препятствие любви лишь усиливает ее и преумножает, – заметил Леня.

– Да иди ты со своим Шекспиром. Тоже мне цитатник на все случаи жизни.

Леня невольно задумался. Цитирование и вправду вошло у него в привычку. Иногда он даже не замечал, что изъясняется словами классика – настолько те, заученные наизусть, не одну сотню раз произнесенные на репетициях и спектаклях, въелись, впитались в него.

– Что, так ни разу и не дала? – отогнав посторонние мысли, участливо спросил Леня.

– Ни разу, курва этакая. Нет, говорит, и все.

– А ты на ней женись, – посоветовал опытный Белкин. – Сделай ей предложение, честь по чести. Замуж-то все бабы хотят. Хорошо, пускай большинство. Женишься и дери ее сколько угодно.

С минуту Тошка молчал, почесывал начавший лысеть лоб.

– А чего, – выдал он наконец. – И женюсь.

– Ты что, всерьез? – охнул Леня.

– На полном серьезе.

– Одумайся, – принялся отговаривать Леня. – Советы принимай от всех дающих, но собственное мненье береги. Мужчины похожи на апрель, когда ухаживают, и на декабрь, когда уже женаты. Нет, актриса она, конечно, классная. Но как женщина… Будешь расхаживать с рогами и мычать.

Тошка вновь почесал залысины.

– Любовь зла, – рассудительно проговорил он. – Решено: женюсь.

– Правильно, – одобрил Белкин. – А надоест – разведешься.

Днем Ильич не сомкнул глаз. Нервно расхаживая взад-вперед по прохудившимся щелястым половицам, скрипом отзывающимся на шаги, он думал о том, что предстоит проделать нынешней ночью, жаждал этого и страшился одновременно.

Офелия не какая-нибудь кормилица, дуэнья или горожанка, проходной персонаж, у которого даже имени нет. И не второстепенный герой, без которого в представлении можно обойтись, как, к примеру сказать, без Эмилии, Луции или Бьянки.

Офелия – самая яркая, значительная, сложная, неоднозначная фигура из всех шекспировских героинь. Ах, как Машенька Павловская исполняла эту роль! Разумеется, она играла еще и Корделию, Джульетту, Дездемону, Клеопатру… Ильич смотрел на нее выколотыми глазами Глостера, взглядом влюбленного Ромео, ревнивым взором Отелло, властными очами Антония. Но самим собою он был, исполняя лишь одну роль. Гамлета. Нет, не роль, он и был Гамлетом, и остался им – наперекор годам, городам, пространствам, неурядицам и несчастьям. Наперекор самой смерти. А скорее – благодаря ей. Смерть стала его подругой, союзницей, она стала спасительницей – той, что позволяла Ильичу жить и дышать.

Старая Офелия уже не тянет роль. Она истончилась, увяла, частично истлела, она больше походила на Гекату из «Макбета», чем на красавицу Офелию, цветок фиалки на заре весны. Ильичу предстояло дать новой Офелии вторую жизнь. Жизнь после смерти. Это было его находкой, его изобретением, его ноу-хау. Его режиссерской постановкой. Актеры и роли. Театр… Единственно стоящая вещь на Земле. Единственная, ради которой имело смысл продолжать жить.

Шли годы, менялся репертуар, старели актеры. Один за другим повыходили на пенсию те, кто исполнял роли пожилых и стариков. Их амплуа наследовали бывшие Эдгары, Меркуцио, Горацио, Тибальты… Не падал больше из-за занавеса на сцену заколотый кинжалом Саня Белкин, переметнувшийся из Полония в Клавдии. Он развелся по шестому разу и дал зарок, что на этом все. Поседел, ссутулился, растерял былые непримиримость и язвительность Щеблыкин. Лишь пара ведущих актеров осталась прежней. Для Лени Бережного и Машеньки Павловской мало что изменилось, разве что в гримерных они теперь проводили гораздо больше времени, чем бывало раньше.

В замужестве Машенька остепенилась. Ставший заядлым театралом Тошка Стасов не пропускал теперь ни единого вечернего представления, если не резал в это время людей в операционной на дежурстве. В первом ряду для него было зарезервировано постоянное место.

– Одно обидно – детей не хочет, – жаловался Тошка в пивной. – Офелию, дескать, будучи беременной, не особо сыграешь.

– Ничего, – утешал опытный Белкин. – Успеешь расплодиться, какие твои годы.

Сам Белкин расплодился на совесть и исправно платил алименты каждой из шести бывших жен.

Леня индифферентно кивал – его проблема потомства не заботила.

«Женат на театре, – говорили о нем молодые амбициозные актеры, вчерашние выпускники театральных училищ. – Умрет на сцене. Такого не подсидишь».

Они ошибались. На сцене Леня не умер – его подсидели. Подсидел президент Горбачев, затеявший перестройку.

Офелия послушно ждала в дальнем углу секционной, на каталке. С минуту Ильич, откинув простыню, любовался ею, обнаженной. Трупные пятна начали уже образовываться в складках белой атласной кожи, но управляться с гниением и разложением мертвой плоти Ильич умел.

Анатомический шприц. Раствор формалина. Точечные инъекции в бедра, груди, шею, щиколотки, ягодицы… Педантично, твердой рукой Гамлет Ильич готовил свою суженую к посмертию.

– Не будем спешить, – вслух проговорил он. – И медлить не станем. Излишняя торопливость, равно как и медлительность, ведет к печальному исходу.

Он примерился, ловко всадил в сонную артерию канюлю. Сменил шприц, сноровисто ввел иглу. Консервирующий раствор растекся по полостям. Подвздошная артерия. Подключичная. Общая бедреная. Подколенная. Плюсневая.

Дребезжание дверного звонка, то и дело раздававшееся в секционной, изрядно раздражало Ильича, но он усилием воли не обращал внимания – чай не колокольный набат. Ну звонят, ну колотят в дверь, ну матерятся. Когда надоест, развернут труповозку и повезут своего покойника в другой морг. Ночной санитар вполне мог заснуть, заболеть или попросту быть не в духе. И то, и другое, и третье – дела житейские.

Когда Ильич закончил бальзамирование, было уже три часа ночи. Он укрыл каталку заботливо припасенной рогожей и покатил Офелию на выход. Выбрался на крыльцо, огляделся – вокруг не было ни души. Тогда Ильич впрягся в каталку – ему предстояло доставить Офелию по новому месту жительства.

На этот раз он спешил, хотя пройти предстояло всего ничего. Пять-шесть минут по темным закоулкам эльсинорского замка. Если кто и встретится по пути – не беда. Тащит простолюдин себе повозку и тащит. Случайный встречный наверняка примет его за золотаря и решит, что под рогожей отходы с королевской кухни или содержимое выгребной ямы. Не мертвец же там, в самом-то деле.

До своего жилища Ильич добрался без приключений. Калитка в ветхом дощатом заборе без скрипа отворилась – петли он методично сдабривал машинным маслом. По узкой щебеночной дорожке Ильич подкатил Офелию к крыльцу. Теперь предстояло самое сложное.

Он стянул с каталки рогожу. Подсвечивая фонариком, расстелил на земле. Кряхтя, поднял Офелию на руки, но удержать не сумел – труп выпал и грянулся о щебенку. С досады Ильич едва не заплакал – его суженая не заслуживала подобного обращения, а стариковская немощь оправданием была слабым.

Он уцепил рогожу за углы и натужно поволок на крыльцо. Надрывая жилы, перетащил через порог, затем – по скрипучим половицам к погребному люку. Откинул крышку – под ней крепился к настилу подъемный механизм, который они вдвоем с Андреичем смастерили из подручных материалов. Кое-как Ильич уложил Офелию на подъемную площадку, бывшую некогда сиденьем от детских качелей. Затем взялся за рукоять, насаженную на колодезный вороток с намотанным на него тросом.

Когда тело Офелии коснулось погребного пола, Ильич утер со лба пот и по приставной лестнице спустился сам. В отличие от обветшавшего дома, просторный погреб был ухожен и обустроен. Собственно, именно ради него двенадцать лет назад Ильич и согласился на неравноценный обмен.

Он щелкнул выключателем, погреб залило светом. Труппа была в сборе. Ежась от холода, Ильич одного за другим осмотрел артистов. Клавдий, он же синьор Монтекки, он же граф Глостер, выглядел скверно, его надо было срочно менять. Плоть на руках и ногах в некоторых местах истлела, обнажив кости, в других свисала неопрятными лохмотьями. Пальцы на ногах были на совесть обглоданы крысами, с которыми Ильич воевал, истреблял войско за войском, но искоренить не мог.

Помимо Клавдия-Глостера-Монтекки, в скорой замене нуждались еще трое – бывший бомж, одинокая старуха и девчонка-беспризорница, изнасилованная и зарезанная на полосе отвода железной дороги. Постоянной роли для девчонки не нашлось – Ильич выпускал ее на замену, когда приходила в негодность какая-либо из исполнительниц второстепенных ролей.

Остальные восемь актеров были в порядке. В относительном – на трупную пигментацию, подгнившие пальцы, пустые глазницы и прочую мелочовку Ильич особого внимания не обращал.

Оставалась одна лишь Офелия. Еще каких-то пару лет назад она была звездой труппы и блистала на сцене, принимая затейливые позы, в которые Ильич ее устанавливал. Бывало даже, что эротические, особенно когда он ставил «Ромео и Джульетту». Сегодня же от былой красы и сексапильности не осталось и следа. Лоно актрисы сгнило, кожа на животе треснула, обнажив отвратительного вида требуху. Некогда золотистые локоны свалялись и свисали по краям черепа сивыми патлами. Глаза вытекли, синюшная кожа обтянула скулы, придавая лицу зловещее, ведьмачье выражение. Руки…

Ильич мотнул головой и дальше смотреть не стал. Он ухватил бывшую Офелию за ногу и поволок по каменному полу к подъемному механизму. Затолкал на сиденье от качелей, затем поднялся наверх и принялся вращать рукоять.

Четверть часа спустя Гамлет Ильич вернулся по месту службы. Перегрузил экс-Офелию из каталки в казенный гроб, прикрыл его крышкой и забил в нее гвозди.

Завтра невостребованную родней ночную бабочку кремируют. Обычно Ильич в таких случаях присутствовал на кремации, прощаясь с отыгравшим свои роли актером. На этот раз, однако, он слишком устал – выдохся физически и эмоционально и поэтому был не уверен, что сдюжит.

Перестройка прошлась по драмтеатру паровым катком. Ряды в зрительном зале поредели – театралы затянули ремни. Пару лет Щеблыкину удавалось кое-как сводить концы с концами, затем грянула приватизация.

Владельцем театра неожиданно оказался гражданин по фамилии Исмаилов, брылястый, вислоносый и небритый.

– Маладцы, – хвалил он, побывав на «Короле Лире». – Очэн харашо, очэн смэшно, да. Асобэно бабы. Как они этава старыка накалоли – патэха.

Месяц спустя явившиеся на репетицию актеры были остановлены у входной двери угрюмыми молодчиками в диковинной спецодежде.

– Нэ паложэно, – заявил один из молодчиков, судя по акценту, из тех же краев, что и владелец театра. – Нэ прыхадытэ болше.

– Позвольте, – попытался возразить растерянный Щеблыкин. – Я режиссер и здесь работаю. Артисты также. Это наш театр.

– Нэ паложэно, – отрезал молодчик. – Эта болше нэ тэатр.

Он не соврал – два месяца спустя отремонтированное здание уже сменило вывеску. Теперь в нем располагалась невесть какими делами занимающаяся фирма с романтическим названием «Снежный барс». Ежедневно обивавший чиновничьи пороги Щеблыкин отовсюду получил от ворот поворот. В тот момент, когда наряженный в тройку Исмаилов вылез из своего шестисотого, чтобы торжественно перерезать затянувшую вход алую ленту, затерявшийся в толпе зрителей Щеблыкин схватился за сердце. Качнулся и рухнул навзничь.

– Вэс празднык ыспортыл, – жаловался Исмаилов врачу скорой помощи. – Нэхароший человэк. Савсэм плахой.

До реанимационной нехороший, совсем плохой человек не дожил.

Для Лени Бережного наступили тяжелые времена. Московские театры один за другим ему отказали.

– Так не годится, – совестил Леню помреж в очередном из них. – Да, мы, бывает, ставим Шекспира. Но нечасто. И нам не нужен актер, не знающий других ролей и не желающий их разучивать. Даже если где-то там он был звездой.

– Я желаю разучивать, – робко возразил Леня. – Но у меня не получается. Не могу перевоплотиться, понимаете? Стараюсь отчаянно. И не могу.

– Ваши проблемы, – развел руками помреж. – Попытайте удачи где-нибудь еще. Нам вы не подходите.

Для Лени безработица обернулась катастрофой. Не играть в театре он не мог – актерство было единственным смыслом существования. Жизнь без театра оказалась немыслимой и нелепой. Пробуждаясь по утрам, Леня не слишком хорошо понимал, зачем он проснулся.

«Забыться, умереть, уснуть, – бубнил он себе под нос, когда тащился в очередной отдел кадров в очередном театре, театральной студии или училище. – Уснуть и видеть сны. Забыться, да, но как же все прискорбно. Скорбь не врачует, а растравляет лишь неизлечимые недуги».

Мир вокруг него потускнел, вереница дней потеряла последовательность, смешалась, слиплась в однообразную клейкую массу. Время скукожилось и исказилось, изменив заодно и пространство. Зачастую Леня переставал понимать, где находится – в суетной слякотной Москве, в солнечной Вероне, в Риме, в Эльсиноре, в Бирнамском лесу. Он стал заговариваться, пассажиры в автобусе или в метро шарахались от выкрикивающего нелепые вычурные фразы неопрятного человека с безумными глазами. Потом Леня приходил в себя, смущался, выныривал из эльсинорских подземелий на платформу станции московского метрополитена. Усилием воли заставлял себя не отождествлять толпы пассажиров с бунтовщиками Лаэрта, головорезами Фортинбраса или легионами Помпея. Получалось плохо. Те, другие, миры раз за разом становились все более реальными. Лишь находясь в одном из них, можно было мириться с собственным существованием и продолжать жить.

– Бережной Леонид Ильич, – хмыкал очередной кадровик, изучив Ленину анкету. – Не смешно. Характерный актер, говорите? Слишком характерный, на мой взгляд. Не думаю, что режиссер захочет вас видеть. У него и так не слишком много времени.

Горбачева на датском троне сменил Ельцин. Перестройка закончилась, на ее место пришел кризис. Стало голодно, родительской пенсии, которую то и дело задерживали, не хватало на жизнь. Леня истощал, обрюзг, он все чаще ощущал себя не Гамлетом, а тенью его отца. Это была плохая роль, никудышная. Голос, лишенный человеческой оболочки.

Однажды утром тихо, в своей постели, умерла мама. Отец пережил ее на пару месяцев. Похоронив его, Леня то и дело стал раздумывать, как бы ловчее наложить на себя руки. Решение уйти он принял, оставалось лишь выбрать способ – заколоть себя, как Джульетта, утонуть подобно Офелии, глотнуть яд, как это сделала Клеопатра…

Выручил, вытянул с того света неожиданно объявившийся Саня Белкин, ничуть не растерявший былых жизнерадостности и оптимизма.

– Прикинь, какова тенденция, – подмигивал, сидя напротив Лени за столиком в пивной, Белкин. – Четверо сыновей, и все менты, как тебе это нравится? От разных баб, каково, а? Следак, опер, помощник прокурора и участковый. Сговорились они, что ли, или у меня дурная наследственность? Ладно, так какие проблемы? Работы нет? И все? Не волнуйся, решим.

Решение не заставило себя ждать. Неделю спустя Леня уже заправлял созданным на энтузиазме следователя УГРО Белкина драмкружком. Два десятка акселератов – сплошь потомство проходящих по оперативным делам барыг, махинаторов и бандюков, поначалу посещали кружок неохотно, но потом один за другим втянулись. У некоторых Лене удалось даже обнаружить зачатки таланта.

– А что, круто, – говорил Глостеру Кент, отбатрачив на репетиции. – Мы с Реганой сегодня в кабак. Хапай Корделию и закатимся вчетвером. Или, может, впятером. Гамлет Ильич, пойдешь? Угощаю.

Леня неизменно отказывался – из деликатности. Средств существования от щедрот белкинского контингента ему хватало с лихвой. Жизнь вновь обрела потерянный было смысл. Может быть, даже больший, чем прежде, потому что теперь Леня Бережной не только исполнял роли перед парой десятков зрителей, а еще и учил. Делился тем, что знал и умел. Жизнь понемногу стала славной и правильной. Она могла бы стать еще и безмятежной, если б не Тошка…

В отличие от Лени, Машенька новую труппу нашла легко. А вместе с ней и новую постель, которой режиссер этой труппы щедро с ней поделился. Полгода спустя вернувшийся домой с дежурства Тошка вместо жены обнаружил лишь прощальную записку на кухонном столе. Прочитал и ушел в запой.

Раз за разом он стал являться в больницу похмельным или нетрезвым. Все чаще догонялся у себя в кабинете медицинским спиртом и шел оперировать.

– У вас руки дрожат, Антон Андреевич, – с ужасом прошептала старшая медсестра, когда Тошка взял ланцет и шагнул к столу. – Вы не можете оперировать в таком состоянии.

– Я в прекрасном состоянии, – огрызнулся Тошка в ответ. – Занимайтесь своим делом, понятно вам?

Пациент умер на операционном столе – сестра молчать не стала. Три месяца Леня носил другу передачи в тюрьму. Потом был суд – за должностную халатность, приведшую к человеческой смерти, Тошка огреб два года. Стараниями ставшего к тому времени прокурором третьего сына Белкина – условно. Из больницы доктора Стасова выперли, и запой превратился в хронический.

– Понимаете, я любил ее. И до сих пор люблю. Не могу избавиться от этого, хоть убейте, – заявил хмельной, отощавший, лысый как пень Тошка пришедшим навестить его друзьям. – Все перепробовал, не помогает. Водка тоже, но она хотя бы ненадолго позволяет забыться. Вот и осталась только она, родимая, больше ничего нет. Медицину пропил, работу пропил. На мне можно ставить крест. Кому я такой нужен?

– Кому-кому, ты нам нужен, – сердито буркнул Белкин. – Судмедэкспертом к моему второму сыну пойдешь? Будешь, как и раньше, резать людей. Только дохлых. Условие одно – ни капли в рот.

Шло время. Уцелевшие в криминальных побоищах барыги, махинаторы и бандюки легализовались, делать одолжения следователю УГРО им стало ни к чему. Драмкружок распался. На место Ельцина на датский трон уселся Путин. Жизнь поломалась вновь, на этот раз кардинально.

– Он не в себе, – сказал Тошке врач психиатрической лечебницы, куда Леню упекли на принудительное лечение. – Ярко выраженная шизофрения, множественные идентичности, потеря ориентации во времени и пространстве. Он мнит себя Гамлетом, Отелло, кем-то еще в том же роде. Приходит в себя на время и вновь спасается бегством в выдуманный, ненастоящий, мир.

– Это излечимо? – глядя на психиатра в упор, спросил Тошка.

– Боюсь, что медицинские препараты не помогут. Нужна особая терапия, трудовая. Ему, видите ли, необходима причастность к театру. Но какой из него теперь актер?

– Какой есть, – буркнул Тошка в ответ.

Три месяца спустя он оформил опеку и забрал Леню из лечебницы под расписку.

– Есть одна идея, Ильич, – сказал Тошка. – У нас в морге место ночного санитара освободилось. Пойдешь? Квартиру только вот надо будет твою обменять.

– Дорогие зрители, – торжественно начал Ильич. – Располагайтесь. Сейчас перед вами…

Зритель был всего один. Закутанный в тулуп Антон Андреевич Стасов уселся в умостившееся в погребном углу продавленное кресло. Вонь от разлагающейся плоти мешалась с запахом формалина, создавая немыслимый смрад, но и зритель, и конферансье к нему давно привыкли.

– «Гамлет», – торжественно объявил Ильич. – Трагедия Уильяма Шекспира, великого британского драматурга. Сегодня у нас премьера – роль Офелии впервые исполняет известная актриса Татьяна Тарасенко.

Зритель поаплодировал. Тогда Ильич раскланялся и исчез за ширмой. Мгновение спустя прожектор осветил сцену.

Четыре покойника в различных степенях гниения, удерживаемые примитивными самодельными креплениями, стояли в рост у погребной стены. В ютящихся в стенных нишах динамиках пробили полночь часы.

– Кто здесь? – выдал первую реплику невидимый магнитофон.

Прожектор метнул сноп света в сухопарого мертвеца в накинутой на плечи ветхой дерюге. Был мертвец недавним, а потому вполне свежим и бодрым, можно даже сказать, бравым, как и подобает офицеру стражи.

– Нет, сам ты кто сначала отвечай.

Лучи прожектора метнулись к другому покойнику. В отличие от офицера Бернардо, солдату Франциско было уже года три. От его плоти мало что осталось, но обнажившийся костяк был искусно задрапирован мешковиной, а сгнившее лицо укрыто под капюшоном.

– Да здравствует король! – подал свою реплику Бернардо.

Действие набрало ход. Прожектор выхватил из темноты жирные, раздувшиеся от консервирующего раствора телеса Горацио, затем дряблую подгнившую кожу Марцелла. Вновь сместил лучи к Франциско с Бернардо и наконец погас.

Одновременно смолк магнитофон. Минуты две-три ничего не происходило, если не брать в расчет звук поспешных шаркающих шагов в кромешной тьме. Когда шаги стихли, свет включился вновь. У стен стояли, сидели, полулежали новые мертвецы – Ильич сменил декорации. Стражники уступили место королевской семье и свите – действующим лицам второй сцены первого акта.

Представление пошло своим чередом. Прожектор исправно освещал обглоданного крысами Клавдия, сморщенную, будто лежалый инжир, Гертруду, молодцеватого Корнелия, усохшего до полной субтильности Вольтиманда и, наконец, шагнувшего в центр сцены Гамлета. Единственного живого среди мертвецов. Магнитофон умолк, лучи прожектора застыли.

– О, если б ты, моя тугая плоть, могла растаять, сгинуть, испариться, – задумчиво продекламировал Ильич. – О если бы Всевышний не занес в грехи самоубийство… Боже! Боже!

Напряжение росло. Вторая сцена мерно катилась к концу. Ильич чуть ли не шкурой чувствовал исходящее от зрителя волнение, едва ли не пальцами осязал бьющую Андреича нервную дрожь. Так было всякий раз перед началом третьей сцены, потому что именно в ней впервые появлялась Офелия.

– Не сомневайся в этом, – бросила Офелия брату Лаэрту, едва третья сцена началась.

Андреич заплакал. Затрясся, размазывая слезы по щекам. Это тоже случалось не в первый раз. Офелия меняла образы, но голос ее на старой магнитофонной ленте оставался прежним. Машенькин голос, томный, грудной, с легкой, едва уловимой хрипотцой.

– Оставь нас с Машей вдвоем, – сквозь слезы попросил Андреич. – Выйди, ну пожалуйста. Я хочу побыть со своей женой.

Скрепя сердце Ильич кивнул. Великий Шекспир недаром сказал, что настоящий друг может терпеть слабости своих друзей. Какими бы страшными и отвратительными эти слабости ни были.

– Антракт, – объявил Ильич.

По приставной лестнице он полез наверх. Минут десять, уронив руки, стоял недвижно, скорбно потупившись. Затем осторожно заглянул в проем погребного люка.

– Вы закончили?

– Да. Можешь спускаться.

Офелия, разбросав руки, лежала на каменном полу навзничь. Туника-простыня на ней была задрана, ноги распахнуты во всю ширь, промежность бесстыдно раскрыта, бритый лобок залит мужским семенем.

– Ненавижу, – хрипло сказал Андреич. – Ненавижу ее, суку.

Ильич помолчал. Затем рывком поднял свою суженую, усадил, простыней прикрыл срам. Он не ревновал, почти совсем не ревновал, ну разве что самую малость.

– Продолжим? – несмело предложил он.

Зритель судорожно кивнул в ответ. Тогда Ильич сделал глубокий вдох, втянул в себя зловонный формалиновый воздух.

– Хорошо, – выдохнул он. – Сцена третья. Те же и Полоний.

В тексте использованы цитаты из произведений Уильяма Шекспира в переводах

М. П. Вронченко,

М. Л. Лозинсого,

С. Я. Маршака,

Б. Л. Пастернака,

А. Ю. Чернова

и в вольном переводе автора.