13 мертвецов Кожин Олег
Дима стоял в дверном проеме, почесывал в затылке, молчал. Галя помешивала чай, лихорадочно, ежесекундно постукивая ложечкой о края чашки; молчала. Гостья теребила шарф, смотрела куда-то в угол кухни, молчала. И тут детский голос из-за спины Димы произнес:
– Мам, я кушать хочу!
Все разом как-то задвигались. Дима повел Артемку в его комнату. Галя привстала, крикнула: «Сейчас, хороший мой, капустки сготовлю!» Гостья засобиралась. Галя стала ее удерживать:
– Посидите еще. Я вам тоже кое-что расскажу о бабе Клаве. Я племянница ее, извините, забыла сказать…
– Нет, нет, что вы, мне пора! – Гостья встала и принялась заматывать шарфик вокруг шеи.
– Я тоже хочу рассказать, тоже непонятная история. – Галина взяла гостью за руку и как будто опомнилась. – И чаю еще не попили…
– Нет-нет, спасибо. Я плохо себя чувствую, мне не по себе как-то…
Гостья отдернула руку, поправила шарф и спешно зацокала каблучками к двери. Ушла. Галина села в коридоре и вдруг разрыдалась. Из детской выбежали муж с Артемкой.
– Эта тетя была плохая? Мама, не плачь!
– Это я плохая, сынок. – По-прежнему сидя, размазывая слезы по щекам, Галина взглянула на Артемку.
– Ну, началось, – недовольно сказал муж. – Себя-то за что коришь? Что тетка у тебя такая? Ты-то при чем? И вообще, не реви при сыне.
– Ну, а теперь? Теперь что? Тоже скажешь, что я все выдумываю? – начала выговаривать уже сама Галя мужу. – Что сны эти, что тапки… Тапки, по-твоему, тоже я в квартиру подбрасываю, чтоб саму себя пугать?
– Артемка, иди поиграй с обезьянками, – шлепнул сына по плечу Дима.
– Папа, я есть хочу!
– Сейчас мама успокоится и сделает вкусную капустку. Так ведь, мама?
Размазывая тушь по щекам, Галина поднялась и пошла на кухню.
Вечером, после того как уложили Артемку спать, долго беседовали. Муж предлагал завтра же подать объявление об обмене квартиры, Галя все пыталась найти другие варианты. Сколько об этой двушке мечтали, сколько планов строили – и вот так от нее отказаться? Повернулись друг к другу спинами, так ни о чем и не договорившись.
На следующий день на работу Галя вышла пораньше, с собой взяла пакет с тапками покойницы. Специально пошла окольным путем через речку. На мосту развернула пакет. Еще раз посмотрела на дурацких динозавриков и бросила тапки в воду. Одна из них нырнула сразу, другая долго не хотела тонуть, плыла по течению. Галя неотступно за ней следила. Не дойдя до излучины реки, тапка все же погрузилась в мутную воду. Галя вздохнула с облегчением и – быстрым шагом на работу.
Работала она контролером на «Эмальпосуде» – непыльная работа, не бей лежачего, жаль, что особо не поговоришь во время смены. В перерыве в красном уголке, не вдаваясь в подробности, рассказала бабам, что, кажется, дух покойной квартиру все не покинет. Ради совета разговор затеяла, однако подруги все больше сочувствовали и подробности вызнать пытались. Впрочем, пару адресов экстрасенсов она все-таки выцыганила (но это после, на них еще, поди, тратиться много надо) и пару добрых советов услышала. На обратном пути, после того как Артемку из садика забрала, закупила в магазине вместе с прочими продуктами соли йодированной, крупными зернами, какую еще в советское время продавали.
Перед подъездом пересеклась с Пичугиным. Тот, хмурый, непохмеленный, сердито выговорил:
– Кто у вас в квартире днем воду в ванной включает? Шумит, шумит напропалую!
– А тебе что? Башка от водки трещит, так все кругом виноваты и вода не так течет? – недовольно ответила Галина, а потом опять ее дрожь пробрала. А действительно, кому включать? Никак опять покойница шалит.
– Ты смотри, лишь бы это, не затопили бы, – буркнул Пичугин.
В квартиру забежала – первым делом ванну проверить. Вода не течет, но дно мокрое. Не могла ванна за весь день не высохнуть. И мужа не спросить (видать, опять пошел с машиной разбираться, к рейсу ее готовить) – может, это ему пришло в голову второй раз на дню мыться? Но почему тогда Пичугин сказал, что весь день вода шла?.. Как бы то ни было, Галя утвердилась в своем решении: надо изгонять духа. Сына усадила мультики смотреть по DVD, сама в большой комнате, как бабы учили, насыпала круг соли; напротив балконной двери круг прерывался – это чтобы выход оставить для покойной. Открыла балконную дверь, перекрестила круг, начала приговаривать: «Иди на свет, теперь свободна, иди на свет, теперь свободна».
Звонок. Блин, как не вовремя! Пошла открывать дверь – Дима.
– Ты где был?
– Где-где, в Караганде! – снимая ботинки, прокряхтел муж. – В агентство недвижимости ходил консультироваться.
Другой бы раз устроила ему разнос: какого лешего, не посоветовавшись, он вот так за всю семью принимает решения?! Но сейчас ее волновало другое:
– Скажи, ты днем воду в ванной не включал?
– С чего бы это? – удивился Дима. – Я в десять утра ушел. Сначала по автомагазинам, потом вот в агентство.
– Опять она! – всплеснула руками Галя.
– Мертвая, что ли, пакостила? – проходя в комнату, бегло поинтересовался Дима. – А что это тут у тебя?
– А что прикажешь? Я уж не знаю, что делать, какого угла бояться. Пусть она воду включает, пусть тапки приносит, во снах снится – так? Ему все хоть бы хны. Он хозяин! Он квартиры меняет. А ты меня спросил, меняльщик?
– Совсем рехнулась, – примирительно проворчал муж. – Обряд, что ли, какой у тебя? Давай делай, только быстрей, чтоб телевизор не мешала смотреть, сейчас Максим Галкин начнется.
– И нечего меня попрекать. Я, между прочим, специальную соль купила – круг чертить. Такую теперь фиг где сыщешь. Ему Галкин важнее, видите ли. А что покойник в доме – это, наверно, хаханьки, программа «Розыгрыш»!
После этих слов Дима минут десять не бурчал, телевизор жужжал почти неслышно, Галя успела провести все задуманное: «Иди на свет, теперь свободна, иди на свет, теперь свободна».
Вечером домашний телефон зазвонил. Галя теперь стала от каждого звонка шарахаться. Опасливо сказала мужу:
– Иди ответь.
– Ты что, боишься, что она? – с усмешкой спросил муж.
Галя на полном серьезе кивнула. Как представила, что возьмет трубку, а там голос тети Клавы, так душа в пятки. Потом долго прислушивалась из комнаты к отрывистым фразам мужа:
– А что, иначе никак?.. Ну да… На сколько? Нет, и я, и жена на работе… То есть ничего страшного… Ну, ладно.
На фразе «ничего страшного» Галя напряглась. С тревогой спросила мужа, когда тот из коридора пришел:
– Кто? Чего там страшного?
– Да успокойся, из интерната звонили. У них там ремонт в корпусе. В конце следующей недели надо взять Софью домой дней на пять. Ну, ладно, давай лучше определяться, что там смотреть: «Даешь, молодежь!» или «Комеди-клаб»?
Смотрели «Комеди». Ржали. Впервые за долгое время Галя уснула спокойно. И кошмары не мучили.
Всю следующую неделю в доме царила безмятежность. Ни снов дурацких, ни жалоб на текущую воду, ни звонков, ни гостей. Оставили все в покое – и вот оно, счастье. Той бабе, которая подсказала круг солью начертить, Галя бутылку коньяка купила в благодарность. Пару раз укорила Диму, что он в ее способы не верил. «Видишь же, попросили теть-Клаву, она по-доброму и вышла. А ты сразу же: квартиру менять, квартиру!». Дима не соглашался, но и не возражал, да и с обменом подуспокоился, больше никуда не ходил.
В четверг забрали Софью из интерната. Девчонка радовалась, играла с братиком – тому тоже веселье. На выходные всей семьей выбрались в парк культуры и отдыха. И на лошадках покатались, и на цепочных каруселях. Визгу-то было! Вечером смотрели КВН. Софья где поймет, где не поймет, а все равно гоготала. Артем смеялся над тем, как хохочет сестра. Галя с Димой тоже больше потешались ребятам, чем шуткам. Счастливая семья. Так бы и до старости!
В понедельник Галя ушла к себе на «Эмальпосуду», Дима тоже рванул в гараж – к завтрашнему рейсу готовиться, Софью с Артемкой оставили дома. На обратном пути с работы Галя коробку конфет «Ассорти» купила. Завтра Софью обратно в интернат сдавать, надо напоследок порадовать. За одним столом почаевничать, дружненько.
Метров за пятьдесят от дома ее встретил Пичугин, лицо у него было сердитое:
– Я вот как знал, что затопите!
У Галины кровь в лицо хлынула, сердце упало:
– Что опять? – воскликнула она.
– Не опять, а снова. Иди кран перекрывай, а я, так и быть, помогу приборку сделать, воду убрать.
Галина бегом бросилась к дому. Пичугин – следом. По ступенькам, через одну, потом через две – еще быстрей. Закопошилась у двери с ключами. Нашла, открыла. Сапоги окатило водой. У порога Софья – руки мокрые, платьице все мокрое, стоит по щиколотку в воде.
– Мне бабушка сказала Артемку искупать, – Софья говорила будто извиняясь, и руки почему-то перед собой вытягивала.
Не глядя на дочь, оттолкнув ее в сторону, Галина рванулась в ванную. Раздался истошный вой. Галина выла как зверь, как волчица, потерявшая своего детеныша. Подоспел Пичугин. Из ванной на подкашивающихся ногах вышла Галина, неся голенькое детское тельце. Головка откинута – Артемка. С Артемки вода стекает. Галина повалилась на приступку для обуви, снова завыла. На площадку выскочили соседки – Валентина и Лида Саврасова.
– Скорую, вызовите, кто-нибудь скорую! – на весь дом закричала Галя.
Зарыдала Софья. Сквозь всхлипывания все бормотала, оправдываясь:
– Мне бабушка Клава сказала. Бабушка Клава…
Подбежавшая Лида Саврасова взяла из рук обессилевшей матери детское тельце. Галя не сопротивлялась. Валентина перекрестилась и прикрыла рот рукой. Глядя на нее, перекрестился и Пичугин. Лида стала щупать пульс у Артемки:
– Мертвый, не откачать уж теперь, – выдохнула тихо.
Галина в ярости вскочила, схватила Софью за волосы, начала таскать. Пичугин попытался ее успокоить, но она его отшвырнула.
– Тварь, что ты наделала, тварь! – Галина смотрела на свои руки с пучками волос Софьи и вопила не переставая.
– Мне бабушка Клава сказала Артемку помыть… – хлюпая носом, продолжала долдонить одно и то же слабоумная Софья.
Похороны состоялись в четверг. Народу было совсем немного. В основном соседи.
Рыдала одна Галина. Разрывая гнетущее безмолвие остальных, звучал ее одинокий рев. Она плакала навзрыд, этот плач выматывал ее всю; не оставлял ничего, кроме плача. Она раскачивалась над гробиком сына и, оглушая вечность, выла; никто не смел сказать убитой горем матери, что пора уже закрывать крышку, что кладбищенские работники уже полчаса как ждут. Наверно, муж Дима смог бы, но он стоял в стороне, бесцветный, выжатый, на себя не похожий – тень мужика.
Галину успокаивали – она не слышала; ее пытались поднять с колен – она не чувствовала; ей, полуобморочной, но все еще хрипящей, совали под нос ватку с нашатырем – она не понимала зачем. Не слышала, не чувствовала и не понимала ничего, кроме того, что вот он, ее сынок, ангелочек со вздернутым носиком, мертвый лежит, а она ничего поделать не может. И от бессилия крик ее становился все громче, все неистовей.
Вдруг, в такт раскачиваниям, не открывая глаз, она заговорила:
– Скажите мне кто-нибудь, что это сон. Что я проснусь сейчас, и что мальчик мой засмеется.
– Клавдия вот так же не могла проснуться, – сказала тут не к месту Лида Саврасова.
Галина, не открывая глаз, поднялась, выпрямилась и не глядя, наотмашь, тыльной стороной ладони ударила по лицу Саврасовой! На Лиду никто и внимания не обратил, все женщины принялись успокаивать Галину. Особо хлопотала бабушка Валя:
– Да что ж ты, милая, изводишься. Молодая еще ведь. Молодым жить положено. Будет еще все у вас с Димой, и хорошее будет… – Валентина гладила несчастную по плечу и сама не верила тому, что говорила.
Приятель Димы с работы, которого позвали на «газельке» довезти народ до кладбища, решил воспользоваться этой заминкой, взял крышку гробика, закрепил и стал заколачивать.
Четвертую ночь подряд Галя не спала, сидела, раскачиваясь, на постели и тихонько хрипела. Муж ворочался рядом. Несколько раз пытался ей сказать, чтоб успокоилась, и так уже голос надсадила, говорить не может, но понял бесполезность увещеваний и еще раз попытался заснуть, накрыв подушкой голову. Минут через десять его толкнули в плечо. Повернулся в сторону Гали. Та просипела:
– Слышишь?
– Что еще?
– Половицы скрипят на кухне.
Действительно, едва различимый, но очень въедливый скрип, так в голову и ввинчивался. Дима встал, пошел на кухню.
– Да это-то что такое? – отрывисто воскликнул он, едва выйдя в коридор.
Галя встала и в ночной рубашке вышла посмотреть, что возмутило Дмитрия. Не доходя, уже поняла. Свет на кухне мерцал: лампочка вспыхнет – погаснет, вспыхнет – погаснет.
– Так и было, – зло пояснил муж, – захожу, и вот…
Он подошел к выключателю, пощелкал им – свет мерцать не переставал: то полная тьма, то яркий свет киловатт на сто восемьдесят, никогда на кухню такую мощную лампочку не ставили. Дима в отчаянии долбанул по выключателю кулаком. Еще раз, со всего размаху, – не помогло: свет – тьма, свет – тьма.
– А скрип? Скрип теперь слышно? – очень спокойно спросила Галя. Она и весь страх свой на сегодня выплакала.
Прислушались. Вроде бы тихо. Половицы не скрипят. Лишь лампочка жужжит, когда свет загорается. Гаснет – и снова тишина. Вдруг со стороны входной двери послышались три удара. Не удара даже – шлепка. Будто в дверь кто-то три раза ладонью открытой тихонько стукнул. Дима метнулся к двери. Открывать не стал, сначала в глазок заглянул. И тут же отпрянул.
– Что там? – поинтересовалась Галя, ровно, без эмоций в голосе; усталый хрип – на большее сил не хватает.
Дима рванулся в комнату, к шкафам, стал лихорадочно выбрасывать оттуда одежду:
– Все, блин, ухожу. – В его голосе звучало отчаяние. – Я не могу так больше, не могу! Мне выспаться надо, мне завтра в рейс! Уже блазнит от недосыпа. Черт знает что! Я как проклятый все дни эти… Мы все проклятые, понимаешь ты это или нет?!
Натянул штаны и свитер.
– Одну бросишь? – безучастно спросила Галина.
– Мне завтра в рейс, понимаешь?! Я уехать должен! От тебя, от покойницы, от этой проклятой квартиры подальше. – Дима уже застегивал сапоги. – Может, на неделю, может, на две, как получится. Мне выспаться надо, понимаешь? Я в гараже хоть немного отосплюсь.
Шапку нахлобучил, перед выходом перекрестился, открыл дверь. На лестничной площадке никого не было. Ярко горел свет – и никого. Выдохнул. И понесся, побежал. Галина закрыла за ним дверь. Прошла на кухню. Свет больше не мигал. Долго сидела, глядела в окно: спина уходящего мужа, тусклые фонари на улице, ряд сумрачных двухэтажек, таких же, как и их дом. Потом она механически встала и как была, в ночной рубашке, вышла на лестничную площадку.
Лида Саврасова долго дверь не открывала – видать, тоже высматривала в глазок: кто там? Наконец отворила.
– Ты чего это в одной рубашке-то? Или опять что случилось? – настороженно спросила она.
– Муж ушел. Легко теперь мужики сдаются. А мне вот некуда, – едва слышно просипела Галя. – Пустишь?
– Так проходи. – Лида раскрыла дверь шире. – Тапки-то надень у меня, а то босая по холодному полу…
Перед тем как ложиться, немного почаевничали на кухне.
– И что теперь? – едва слышно выдохнула Галя. Глаза у нее были опущены: никуда не глядели, ничего не видели.
– А ты в церковь сходи, покайся. Мало ли что дурное против Клавдии мыслила, повздорила когда. Кто знает, за что она на тебя зло держит. Припомни все, выложи как есть, оно и отпустит.
– Не могу в церковь.
– А что так? Что не пускает?
– Это самой себе признаться надо, саму себя приговорить. Коготочки острые по сердцу скряб-скряб. А сердце беззащитное жить хочет.
– Ой, намудрила ты в жизни своей, напутала. Ну ладно, я чай допиваю да спать. Ты – как хочешь.
Всю ночь Галя просидела на кухне, на стуле раскачиваясь.
На следующий день по адресу, который подруги по работе дали, пошла Галина к бабке-экстрасенсу. «Бабка» оказалась дамой лет пятидесяти, крепкая, в теле, завивка у ней дорогая и глаза навыкате – такие на «Эмальпосуде» обычно в бухгалтерии работали. Галина говорить уже почти не могла – голос совсем сел. Всю суть дела на бумажке убористым почерком написала; как зашла, протянула. Тетка читала бумажку долго, щурилась из-под очков, все время при этом почему-то слюнявила пальцы. Потом подняла глаза на Галину, посмотрела внимательно, будто оценивающе, и подняла перед ее лицом три заслюнявленных пальца. За глухонемую, видно, приняла. Галина, как могла, выдохнула:
– Ладно.
– При себе три тысячи-то? – уточнила экстрасенс.
Галина отрицательно помотала головой.
– Ну, хорошо, вечером тогда. Часам к восьми приду.
И напоследок, когда Галина собралась уже уходить, добавила:
– Свечи еще приготовь, потребуются. Фотографию покойной надо. Соль, так и быть, с собой возьму.
Весь день Галина домой не шла. Просидела на лавочке напротив садика, откуда еще неделю назад своего Артемку забирала. Просто сидела и смотрела, как играли дети. Пару раз подходили какие-то старухи, спрашивали, кто такая, кого ждет; один раз бомж подкатил – «Прикурить не найдется?» Вместо ответа только рукой отмахивалась. Ушла, лишь когда последних ребят из садика забрали. Шум смолк, и сидеть дальше стало вроде бы незачем.
Дома включила везде свет. Взяла фотоальбомы, стала перебирать фотографии. Вот они с Софьей, и Дима рядом – только что познакомились. Это со свадьбы. Это Артемка только что на свет появился, ножками барахтает. Здесь он постарше – со своей группой в детсаду. Здесь Артемка и баба Клава вместе. Улыбаются. Странно, раньше вроде бы не улыбались… Но подумать над этим и испугаться не успела – в дверь позвонили. «Бухгалтер-экстрасенс» завалилась – одышливая, тучная, неповоротливая. После того как расчехлилась (именно что не разделась, а расчехлилась), деловито, как будто разговор шел о сдаче в магазине, спросила:
– Фотографии покойной есть?
Галина протянула ту самую, с Артемкой. Экстрасенс долго смотрела на фотографию, поворачивала ее к свету, думалось, что сейчас она скажет что-то важное про смерть ребенка. Но вместо этого прозвучало:
– Три тысячи-то неси. Я обычно до сеанса деньги беру.
Галина пошла за деньгами в большую комнату. Вслед ей послышался крик из коридора:
– И свечи захвати! И спички!
Принесла свечи, спички, деньги. Тысячерублевые бумажки экстрасенс аккуратно сложила в сумочку, потом из нее же соль достала и подошла к трюмо. Стала рассыпать перед зеркалом соль, как и положено, разорванным кругом. Прямо напротив стекла, где соляная дорожка пресекалась, она расположила фотографию. Галина стала неразборчиво хрипеть и махать руками. Гостья отстранилась, не понимая. Галина взяла фотографию и заменила ее на ту, где Клавдия Юрьевна одна. В деловом костюме, в библиотеке, тоже улыбается, не разжимая губ. Экстрасенс согласно кивнула и скомандовала:
– Только свет везде выключить надо.
Галина пошла выключать: в прихожей, в комнате, на кухне. В темноте послышалось чирканье спички. Вспыхнул робкий огонек. Лицо экстрасенса озарилось зловеще – только уголки губ видны и белки глаз розовым отсвечивают. Стала водить свечой, забормотала:
– Уйди, откуда пришла, уйди с миром. Заклинаю душу твою неприкаянную, уйди во тьму непроглядную! – Голос постепенно становился громче, слова сыпались скороговоркою: – Тенью скройся среди теней, мертвой стань среди мертвых. Нет ходу! Нет ходу! Изыди!
На слове «Изыди!» зеркало пошло трещинами, бесшумно – будто просто начал рисовать по нему кто-то. Экстрасенс затряслась, но прерывающимся голосом продолжала повторять: «Изыди, изыди, изыди!». Трещины отсвечивали желтым. И вот желтая тень появилась в зеркальной глуби. Едва различимо – только тень, только контур. И невнятный клекот раздался, похожий на плач болотных птиц. Потом из глубин зеркала донеслось урчание. Галина узнала этот голос – покойница тогда в гробу так же бормотать начинала, потом будет все громче и громче… На кухне опять замерцал свет. И когда он зажигался на полную мощность, становилось видно, что желтое пятно в глубинах зеркала делается все больше, становится все ближе, и, по мере того как оно приближается, количество трещин на стекле все увеличивается – мелкие трещины, на морщины похожие… Экстрасенс выронила свечку и завопила:
– Свет включи! Где тут дверь?! Где выключатель?! Изыди! Изыди! Тенью скройся! Да где же выключатель-то, господи?!
Неловкие движения, толчки, копошение во тьме, нарастающее урчание из зеркала. И тут экстрасенс нашла выключатель, нажала. Свет зажегся. Наконец-то!
– Ты что, не видишь, у тебя руки в крови?! – взвизгнула вновь экстрасенс.
Галина посмотрела на свои руки – нормальные руки, может, только немного краснее обычного. Потом глянула на свое отражение в потрескавшемся зеркале. Там руки были в крови и кровь стекала по пальцам. Галину прошибло холодным потом. Дыхание – тяжелое, громкое – с хрипом вырывалось из груди. Ей хотелось закричать, но это было невозможно – все нутро горем выжгла, выкричала. Экстрасенс перевела взгляд с зеркала на Галину и снова взвизгнула:
– Госп… Госп… Господи, прости меня, – бормотала экстрасенс, руки ее дрожали. – А там-то?! – Она в ужасе переводила взгляд с Галины на отражение в зеркале и обратно.
Тут Галина, которую трясло не меньше, со всего размаху ударила по своему отражению. Зеркало посыпалось мелкой крошкой. Перед этим и экстрасенс, и Галина заметили, что отражение даже не колыхнулось, когда на него замахивались, и с рук его, не поднятых, все так же кровь стекала. Будто это и не отражение, а самостоятельная зазеркальная сущность.
Свет на кухне прекратил мерцать, стал ровным. Экстрасенс продолжала всхлипывать: «Госп… Госп…», одновременно собирая вещи. Подняла с пола погасшую свечу, положила на трюмо, засыпанное мелкими осколками. Водрузила на голову дурацкую шляпку, пальто надевать не стала, просто перекинула через руку, пошла к двери, внезапно обернулась, порыскала глазами, нашла сумочку, взяла, снова пошла – все это, не переставая всхлипывать. Галина, не обращая на нее внимания, по-прежнему смотрела на свои руки.
Хлопок двери. Снова одна… Одна ли?
Галина пошла в ванную. Включила горячую воду, дождалась, пока она станет обжигающей, и стала мыть руки. Мыла нервно, исступленно, почти сдирая кожу. От этого руки действительно сделались красными, на них проступили капельки крови, и Галина начала тереть их еще сильнее, еще яростнее. Кольцо мешает. Обручальное… Галина с остервенением начала стаскивать его с пальца. Резкое движение – и кольцо выскользнуло, закатилось под ванну.
Старая «сталинская» ванна на высоких ножках…
Что-то заставило Галину перестать мыть руки – будто опомнилась или, наоборот, затмение на нее нашло. Она опустилась на колени и стала шарить под ванной, ища кольцо. Нету. Далеко закатилось. Легла на пол, просунулась глубже под ванну. Вновь пошарила рукою по полу. Может быть, за дальней ножкой, там, где труба?.. Послышался легкий, едва различимый звук, будто металл о металл… И рука почувствовала – там! Галина уцепилась пальцами за стальную ножку ванной. Дальше! Ну?.. Неловкое движение, поворот – и как будто замкнуло руку, заклинило. Попробовала дернуть – больно. И второй рукой не пособить, не достать. Тесно под ванной. Еще раз дернула – такое чувство, что только сильней руку защемила.
И тут в ванной темно стало. Только из коридора падал свет. Шум воды прекратился. Галину обуял страх – липкий, как пот, по спине струящийся.
Даже когда покойница выла из гроба, не было так всепроникающе и безнадежно страшно. До Галины дошел весь ужас ситуации: крикнуть она не может, постучать, чтобы услышали соседи снизу, тоже, лежит неудобно, и никто ее ближайшую неделю не хватится.
– И никто тебя ближайшую неделю не хватится, – послышался голос сзади, откуда-то из-за двери в ванную комнату. – И меня не хватились. Вот только ты пришла за пару дней до смерти. Посмотрела, как я на кухне лежу, корячусь, и обратно – только щелк ключом в двери.
Галина попыталась повернуть голову. Неудобно. Почти ничего не видно. Только две пары ног. На старушечьих, дряблых, – дурацкие тапки с динозавриками; на детских – сандалики коричневые и белые носочки. Именно в них Артемку и хоронили.
– Оно и верно, – Клавдия Юрьевна говорила спокойно, голос был отстраненный, нездешний, – квартира. Когда еще шанс выпадет так удачно из общаги переехать. А я хрипела. А мне было страшно. Потом страх весь перекипел, одна месть осталась. Теперь и мести нет. Пусто здесь, холодно, ничего не держит.
На пол с негромким звяканьем упали две медные монетки, покатились под ванну. Остановились почти у самого лица Галины.
– Теперь твоя очередь.
Бесстрастный голос смолк. Послышались шаркающие шаги. И детские ножки вслед за старушечьими во тьму удаляются… Теперь свет погас и в коридоре. Тьма кромешная.
Владимир Чубуков
Космос под кожей
Он хорошо знал: нельзя разговаривать на улице с незнакомцами. Тем более нельзя никуда с ними ходить. Но этому бледному мужчине с глубоко запавшими глазами и тонкогубым ртом рептилии не получилось отказать. Когда он уверенно и властно произнес: «Пошли со мной», – Эдик взял и пошел. Покорно и молча. Взгляд незнакомца, словно язык хамелеона, выстрелил в Эдика, прилип к нему и, сокращаясь, повлек за собой.
«Вот и все, – обреченно подумал Эдик, – это конец».
Но, вопреки ожиданиям, мужчина не завел мальчика ни в подворотню, ни в подъезд, и в салон автомобиля не втолкнул. А повел его в людное место – в кафе на проспекте Черняховского. Вместе с Эдиком сел за столик на летней площадке, заказал себе чай со льдом, Эдику ничего не заказал, и не предложил даже; сидел, само спокойствие, молча рассматривая перетрусившего двенадцатилетнего мальчишку.
Музыка неслась из аудиоколонок под крышей кафе. И музыка была нелепа, неуместна в этот миг страха, оплетающего тело стремительными побегами, и название кафе казалось каким-то до безобразия абсурдным – «Казак и море». Эдику вдруг почудилось, что все вокруг – и кафе, и эта музыка, и само пространство, – все издевательски хохочет над ним, попавшим в ловушку посреди такой привычной, такой обыденной и безопасной жизни.
Люди за соседними столиками говорили о чем-то своем, шутили, смеялись, от ближайших лавочек под каштанами доносились беспечные голоса, весело вскрикивали дети, резвясь под присмотром родителей, так смешно и остервенело тявкала маленькая собачка, злобная и одновременно милая. В этот июньский вечер, среди праздной толпы, заполнившей проспект, один только Эдик Голобоков чувствовал необъяснимый ужас, который вызывал у него незнакомец, сидевший с ним за столиком.
– Представлюсь, – заговорил мужчина, неподвижно глядя Эдику в глаза. – Алексей Игоревич Озорнов. Мою фамилию легко запомнить. Озорнов – от слова «озорник». Кто-то из моих предков был очень непоседливым человеком. Наверное, большой шутник. Но разговор не обо мне, разговор о тебе, мальчик. Я даже не спрашиваю, как тебя зовут, меня это не интересует. Я встретился с тобой в первый раз и, надеюсь, в последний. Сейчас мы разойдемся, каждый отправится восвояси. Ведь у каждого свое предназначение. Но встретиться сегодня нам пришлось, потому что тебя избрали. Ты избран, чтобы стать Невестой мертвых.
Озорнов присосался к соломинке, торчавшей из высокого стакана. Помолчал и продолжил:
– Мертвые выбирают себе Невест из числа живых. В принципе, все живые – одна большая коллективная Невеста, мертвые же – один великий коллективный Жених. Смерть – это мужское начало, жизнь – женское. Не буду объяснять, почему так, это сложно. Просто поверь, что так и есть. Мертвые могли бы вступить в брак со всеми живыми разом, учитывая, что мертвых гораздо больше, чем живых, так что никто из живых не ушел бы от своей участи, но мертвые этого не хотят, потому что это было бы… Ну, скажем так, слишком поспешно. Жизнь – это реки, питающие океан смерти, который вовсе не заинтересован в том, чтобы реки иссякли. Поэтому мертвые избирают себе Невест из числа живых, как бы снимают сливки с человечества. С этими избранниками мертвые вступают в мистический брак. Но не беспокойся, в этом браке нет ничего непристойного, это чистый целомудренный акт, который называется браком лишь по аналогии, аллегорически. Знаешь, что такое «по аналогии» и «аллегорически»? Вижу, что не знаешь. Плевать! В Невесту мертвые откладывают свои личинки. Это тоже образное, аллегорическое выражение. Личинки мертвых – вовсе не то, что личинки каких-нибудь насекомых. О взаимоотношениях мира мертвых с миром живых приходится говорить в туманных приблизительных выражениях. Ведь даже сами понятия «мертвые» и «живые» – тоже приблизительны и туманны, это как бы… Не отводи от меня глаз!
Эдик, в тот момент опустивший взгляд, вздрогнул и сжался, как от пощечины, и уставился прямо в глаза Озорнову, взгляд которого, доселе спокойный, стал внезапно грозным и жутким. Медленно, с расстановкой Озорнов произнес:
– Ты не можешь отвести от меня глаз. Не можешь. И не хочешь.
Эдик побледнел, нижняя губа задрожала, испарина покрыла лоб, но глаза – с расползающимися кляксами зрачков – смотрели на Озорнова, не отрываясь.
– Мертвые смотрят моими глазами на тебя, – произнес тот. – Они вступают с тобой в брак. Мистический, неземной, нечеловеческий.
Отряхнувшись от оцепенения, Эдик вскочил, опрокидывая стул, и бросился бежать. Озорнов и не шелохнулся. Сидя за столиком, он спокойно смотрел вслед испуганному ребенку, чья маленькая худая фигурка наискосок пересекала мощенный цветной плиткой проспект, нервно лавируя среди неторопливых прохожих. Выбежав на перпендикулярную улицу, Суворовскую, фигурка затерялась в ее срезанной под острым углом перспективе. Озорнов оставил недопитым свой чай и покинул кафе.
Прибежав домой, все еще содрогаясь от внезапных спазмов, Эдик все рассказал родителям. Подробно описал мужчину, назвавшегося Озорновым, подробно передал его слова, которые на удивление хорошо запомнил, и даже это незнакомое слово – «аллегорически» – не переврал.
Отец пришел в ярость, рвал и метал, и с его уст сорвалось невольно дурное, матерное выражение, которого он от волнения не заметил и прощенья за него не попросил. Мама, обычно делавшая отцу замечания в таких случаях, когда он заговаривался при сыне, позволяя то двусмысленную шутку, то некрасивое словцо, на этот раз промолчала. Ситуация была настолько серьезна, что некоторые условности вполне можно было послать к черту.
На следующий день родители ходили в полицию – сами, без Эдика, – написали там заявление и вернулись довольными: полиция, как ни странно, пошла навстречу, приняла участие, выказала расположение.
– Не все там упыри, есть и люди, – пробормотал отец с оттенком удивления, когда потом сидели за ужином, – словно ему открылся некий поразительный закон природы.
Полиция быстро нашла Алексея Игоревича Озорнова, который скрываться вовсе и не думал. Приход полицейских к нему и последующий допрос принял невозмутимо, держал себя без робости и суеты, спокойно, с достоинством, отвечал на вопросы уверенно. И вот что сказал:
– Я писатель. Пишу для детей и подростков. Мне нужно было опробовать на мальчике сюжет книги, который сейчас разрабатываю. Чтобы понаблюдать за реакцией. В моей новой книге, а это фантастическая повесть, главный герой – точно такой же мальчишка. По сюжету, к нему подходит на улице человек и говорит те самые слова, которые я и сказал. Понимаете, мне просто нужно было увидеть реакцию. Так сказать, сделать зарисовку с натуры. Само собой, я не предупреждал мальчика, что буду ему цитировать текст моей повести, чтобы его реакция была не наигранной, натуральной. Ну вот и получил результат. Если бы мальчик не сбежал от меня, дал договорить, я бы все ему объяснил – что это эксперимент в рамках творческого литературного процесса. Но я просто не успел сказать. Конечно, я понимаю, как это выглядит со стороны, поэтому специально записал нашу беседу на диктофон. Точнее, мой монолог, мальчик-то молчал. Запись я вам предоставлю, и вы сами убедитесь, что в моих словах не было даже и намека на что-то противозаконное.
Диктофонную запись Озорнова полиция дала послушать родителям Эдика, и тут даже папа признал, что ничего страшного, в принципе, не случилось. Писатель, конечно, мрачненький, с причудами, но кто из них, писателей, без причуд? И вообще, все это даже интересно.
Мама отыскала в Интернете несколько книг Озорнова – они там были в свободном доступе, – почитала немного и заключила:
– Ну что, в принципе, даже неплохо. Детские ужастики. Я и не знала, что в нашем городишке этакий талант цветет втихаря. Не Веркин, конечно, не Крапивин, но все-таки…
– Сологуб уездного масштаба! – пошутил папа.
Кончилось тем, что родители забрали заявление из полиции. Озорнов же, встретившись с ними в полицейском отделении, долго извинялся и передал для Эдика свою недавно изданную книгу с автографом. Книга называлась «Мертвецы наблюдают с Луны». На обложке изображен мультяшный мальчишка: сгорбленно, как оплеванный, бредет по темной аллее, опасливо косится назад и вверх – на огромную Луну, на фоне которой темнеют уродливые силуэты голых ветвей.
Взяв книгу в руки и прочитав на внутренней стороне обложки написанное аккуратным почерком: «Эдику Голобокову от автора с признательностью и благодарностью за помощь при написании новой книги. Лучше дрейфовать, чем дрейфить, не правда ли? А. Озорнов», – Эдик задумчиво повторил про себя эту фразу: «Лучше дрейфовать, чем дрейфить».
И на душе стало вдруг невыносимо тоскливо, словно выгнали его из дома в пустынную ночь и он медленно бредет без цели и смысла, одинокий, дрейфующий по течению тьмы отщепенец. А где-то на задворках памяти едва слышно звучит старая-старая песня, навевающая мертвящий покой, – про черную реку-ночь, длящуюся веками, по которой ты плывешь, скорчившись в лодке, потерявший весла, не видящий ни берега, ни огонька…
Эдик часто вспоминал этот взгляд Озорнова, которым тот облучал его, когда говорил, что мертвые смотрят на него и вступают с ним в брак. Этот взгляд и слова о браке с мертвецами были настолько жуткими, что Эдик не мог поверить в их несерьезность, в их неискренность, в… неистинность. Да разве можно с таким взглядом, таким тоном шутить и говорить неправду? Может ли настолько густой и липкий мрак выйти из какой-то выдумки? Эдик явственно чувствовал, что прикоснулся тогда к правде, которая в голосе и взгляде Озорнова клубилась, как ядовитый черный дым, отравляющий всякого, кто вдохнет хоть клочок этой тьмы.
Он часто брал книгу Озорнова в руки, рассматривал обложку, от которой, несмотря на всю мультяшную условность рисунка, тянуло промозглой могильной тоской, раскрывал книгу, словно какой-то капкан, читал завораживающие и непонятные слова посвящения: «Лучше дрейфовать, чем дрейфить», и скользил, скользил куда-то в темную глубину, где нет ни опор, ни ориентиров.
Проснувшись однажды посреди ночи, Эдик лежал на спине, глядя во тьму перед собой, в которой угадывалось смутное роение абстрактных сгустков мрака, и обратил вдруг внимание, что простыня на его груди фосфоресцирует, словно испачкалась в каком-то растворе, излучающем в темноте тухлый полусвет. Он приподнял простыню, открывая голую щуплую грудь, и холодные губы ужаса присосались к сердцу. Вся его грудь была покрыта… нет, не покрыта – она светилась какими-то подкожными огоньками, бледными, желтовато-зеленоватыми, движущимися. Словно бы под кожей ползали паразиты, тускло светящиеся, будто светлячки. Личинки…
Он вспомнил это выражение Озорнова: личинки мертвых. Гнилостные звезды подкожного космоса, они кишели в хаосе, что искривляет любые орбиты и рвет паутину астрономических координат. Эти огоньки завораживали, гипнотизировали. Глядя на них, Эдик почувствовал головокружение. И канул в глубокий сон без сновидений.
Он и при ярком свете видел эти подкожные огоньки. Не так ясно, как в темноте, – но все-таки видел. И убедился, что их никто больше не замечает. Ни мама, ни папа, никто из родственников, приятелей, посторонних. Он носил их на себе – или в себе – как тайную болезнь, вводящую его в круг не то проклятых, не то избранных, которых никому из посторонних не дано ни понять, ни даже отличить от обычных людей.
Ночью свечение было таким сильным, что проходило сквозь майку и простыню. Днем одежда скрывала этот свет, хотя Эдику иногда казалось, что сквозь рубашку или майку он и при ярком солнце видит тусклые проблески.
«Я стал Невестой мертвецов», – думал он, и поганый холод разливался в крови, и билась меж черепом и мозгом мошкара зыбкого страха.
Иногда он открывал книгу Озорнова – в разных местах, наугад, – но, прочитав абзац-другой, поспешно захлопывал. Его начинал душить страх, когда он читал, хотя в прочитанном ничего страшного пока не попадалось. Книга казалась ему хищником, который подкарауливает его разум: ты только открой ее, только начни вчитываться – и прыгнет на тебя из букв, как из густой листвы, неведомое нечто, дождавшееся жертвы.
Открыв книгу в очередной раз, он наткнулся на слова, которые произносит кто-то из героев повести:
«Но ведь есть же эволюция. Все от кого-то происходят. А почему от человека до сих пор ничего не произошло? Когда я об этом задумался, то и понял: от человека происходит труп. Это про курицу и яйцо непонятно – кто там первый был, а тут все понятно, яснее ясного. Сначала человек, а потом – труп. А тот, кто в ходе эволюции второй, тот выше первого. Эволюция, она же от простого к сложному идет, ну а труп сложнее человека. Он, во-первых, загадочнее, а потом, он же весь какой-то… он пугает. Простое ведь никого не пугает. Че простого-то бояться, правильно? Но от трупов всем не по себе, потому что они существа с секретом, с двойным дном, непростые твари».
Рассуждения персонажа показались Эдику странными. Что это за логика, в самом деле! Труп сложнее живого человека, потому что… загадочнее и страшнее? Такой вывод смахивал на бред. Хотя… он вспомнил, как лет пять назад смотрел на своего двоюродного дядю Никанора, лежавшего в гробу, и неприятно – до мурашек по коже – поразился, насколько же дядя Никанор стал после смерти каким-то другим существом. Чуждым, с нечеловеческим выражением неподвижного лица, пугающим, даже опасным, словно бы от этого человекообразного существа можно ждать чего угодно – вплоть до самой дикой выходки. Впрочем, на его лице отражалось столько бесстрастного презрения к окружающим людям, что становилось ясно: никогда не снизойдет холодное это существо ни до какой выходки на глазах всех этих ничтожеств. Что-то такое чудилось Эдику в тот день, когда он смотрел в лицо мертвецу.
Он продолжил дочитывать абзац в книге:
«Вот когда я это понял, то и подумал: хорошо, ладно, мертвые происходят от живых, они выше нас на лестнице эволюции стоят, а от мертвых-то кто происходит? После высшей ступени всегда идет другая, еще более высокая. Так кто там над мертвыми встал – на ступень выше?»
Прочитав, Эдик вдруг понял смысл происходящего с ним. Его словно озарило. Части конструкции сложились и образовали фигуру, ясно нарисовавшуюся в уме. Не все, конечно, было понятно с той фигурой, но в целом выходила более-менее определенная схема.
Выше людей по развитию стоят мертвецы. Не те пустые оболочки, что лежат в земле, а страшные загадочные существа, которые вылупились из этих оболочек, как бабочка из кокона, и роятся где-то на изнанке нашего мира. Но эти живые сгустки теней тоже порождают из себя кого-то – еще более загадочного и страшного, чем они сами. Поэтому и откладывают свои личинки в нас, людей. Ведь есть же какие-то осы, которые откладывают личинки в гусениц. Только из тех осиных личинок получаются все те же осы, а тут возникает что-то новое, необычайное, что-то высшее, для которого мертвецы – пройденный этап, а люди – так и вообще давно отработанный материал, пригодный лишь служить чем-то вроде маточного раствора, питательной среды.
Эти мысли показались Эдику чрезвычайно важными, словно бы он наткнулся на некий научный принцип, который позволяет понять многие доселе необъяснимые вещи.
Само собой, поделиться этим открытием он не мог ни с кем. Ни с друзьями, ни, тем более, с родителями. С этим новым знанием он погружался в полное одиночество. Как утопленник, один на один со своим камнем на шее, уходит в глубину.
Как-то раз на улице он увидел девочку, младше его на пару лет, идущую в сопровождении двух женщин. В платьице с глубоким вырезом на груди. Эдик ясно увидел в открытой верхней части ее груди огоньки, что просвечивали сквозь смуглую от загара кожу. Медленно движущиеся звезды ее внутреннего космоса.
Две взрослые женщины рядом с девочкой увлеченно болтали друг с дружкой, а девочка шла механически. В ее глазах застыл ужас, она словно бы видела впереди что-то чудовищное. Да она и впрямь видела это чудовищное – только не где-то перед собой, а внутри себя.
В изумлении застыв, Эдик провожал девочку взглядом. А она – неужели почувствовала взгляд, липнущий к ее спине? – оглянулась, недоуменно скользя глазами по прохожим, и, когда их взгляды встретились, Эдик вздрогнул. Он сорвался с места и побежал вдогонку за девочкой. Та отвернулась и больше не оборачивалась, но Эдику показалось, что с его приближением ее спина напрягается все сильней. Сам же он, пока сокращалось меж ними расстояние, чувствовал нарастающий страх, от которого дыбились на его руках волоски.
Наконец это чувство стало невыносимым, кожа покрылась липкой испариной, ослабевшие ноги грозили подкоситься, и Эдик остановился, прекратив преследование. Он понял, что Невестам мертвых лучше не встречаться друг с дружкой: их близость не угасит ужас, который каждый носит в себе, а лишь сильнее разожжет.
Сколько еще таких, как я, думал он, одиноких, затравленных страшной тайной, навалившейся едва переносимой тяжестью? Сколько нас, не способных ни с кем поделиться своим страхом? Да и как поделишься – никто ведь не поймет и не поверит!
Отныне Эдик всегда, даже в самой шумной и многолюдной компании, чувствовал пронзительную тоску одиночества. Если хотя бы знать, что ты можешь открыться кому-то подобному тебе, нанизанному вместе с тобой на невидимую нить общей тайны, то уже не таким потерянным чувствовал бы себя среди обычных людей. Но если с обычными людьми можно общаться, пусть и не на всякую тему, то к себе подобным невозможно даже приблизиться из-за парализующего страха, который отталкивал Невест мертвых друг от друга, принуждая каждую забиться в свою щель и носа оттуда не казать. Что ж это за проклятая штука – смерть, если приобщение к ней так разделяет и разъединяет!
Эдик заметил, что один из подкожных огоньков сделался больше других, начал мерцать и даже изменил свой оттенок на красноватый.
Вместе с тем в груди возникло муторное предощущение, как за секунду до приступа тошноты, только эта секунда застыла и тянулась мучительно долго, все не кончаясь, все не выплескиваясь в рвотном спазме.
Что-то произойдет, с замиранием думал Эдик, что-то скоро случится…
Он был в продовольственном магазине, когда в тревоге, внезапно охватившей его, начал всматриваться в окружающих, словно выискивая знакомое лицо, которое заметил краем глаза и тут же упустил. Взгляд задержался на взрослом мужчине; возбужденный и тоже как будто кого-то высматривающий, тот нервно полосовал пространство глазами, губы его беззвучно что-то шептали. Когда Эдик встретился с ним взглядом, мужчина застыл на месте, а Эдика затошнило, и он выбежал на улицу, где склонился над тротуаром, и его вырвало.
В магазине меж тем раздались крики, началась паника. Сквозь витрину Эдик увидел: тот самый мужчина, поймавший его взгляд, набросился на какую-то женщину, прижал ее к полкам с продуктами и что-то делает с ней. Эдик немного переместился, чтобы изменить угол обзора, и, наконец, рассмотрел: мужчина зубами вгрызся женщине в горло и взахлеб пьет ее кровь.
Ничего сверх этого Эдик не видел, но у него возникло явственное чувство, будто он наблюдал нечто невидимое, присутствовавшее там же. Это было похоже на марево, висящее в горячем воздухе, – смутная прозрачная фигура, охватившая убийцу. Фигура, которая слегка мерещится, но попробуй только всмотрись повнимательней – и нет ничего.
Эдик расстегнул рубашку и бросил взгляд на свою грудь: самого большого светлого пятна под кожей уже не было. Какое-то глубинное чувство, вроде подводного течения, подсказывало ему, что одна из личинок в его груди вышла наружу, сформировавшись, наконец, во что-то… во что-то страшное и невидимое. И вышла она через взгляд, использовав подходящего человека вместо двери. Эдик всего лишь встретился глазами с нервным мужчиной, а тот стал дверью для неведомой твари, которая вырвалась в мир через него.
Когда пришло понимание – внезапное, словно бы вложенное в голову в готовом виде, – Эдик тут же побежал прочь, чтобы оказаться как можно дальше от места кошмарного происшествия. Ему не хотелось видеть, что натворит безумец, одержимый непонятно чем. Больше всего Эдик боялся вновь встретиться взглядом с тем человеком.
Читать бесплатно другие книги:
