Бабочка и василиск Буркин Юлий

1

Хоть и летнее, но промозглое питерское утро. Желтый газик с синей полосой посередине корпуса и с надписью «вневедомственная охрана» по этой полосе остановился перед обитой серой жестью дверью. Маленький мрачный человек по фамилии Ляхов, в милицейской форме, с кобурой на правом боку и объемистым кожаным портфелем в левой руке, выбрался наружу и, поправляя густые унылые усы, огляделся. Перед дверью стояла девочка в джинсовке, с цветастой сумкой-рюкзачком.

Что-то шевельнулось у Ляхова в душе — какая-то смутная тревожная ассоциация, но, зная себя как человека неоправданно мнительного, он не придал этому значения и бодро пошагал к двери. Поравнявшись с девушкой, он бросил:

— Иди-ка, девонька отсюдова, не мешайся под ногами.

— А вы, дяденька, инкассатор? — спросила та.

— Да, да, — раздраженно ответил Ляхов. — Топай, говорю, отсюдова.

Но та и не думала уходить. Склонив голову набок, она улыбнулась Ляхову безмятежной улыбкой и сказала проникновенно:

— Тогда я вас сейчас грабить буду.

И тут он вспомнил. Саня Вахромеев, у которого неделю назад без единого выстрела шпана два миллиона отняла, прежде чем его в СИЗО увели, все о какой-то девке в джинсах кричал. «Была, — кричал он, — и вдруг — нету!..» — Все думали — бредит. Или под психа косит, чтоб не посадили. А вот она — ДЕВКА.

Ляхов схватился за пистолет… Никого перед ним не было. Он стер пот со лба, вернулся и сел в машину.

— Ты чего? — спросил его напарник-водитель Колька — жирный, рыжий и конопатый.

— Да ничего. Так. Показалось.

— Крестись, — недоверчиво хохотнул Колька. — Ты давай быстрее, обед провозимся. Заболел, что ли? Слышь, давай я, а?

— Иди ты, — огрызнулся Ляхов, — у тебя и допуска нет. Случись что, кто отвечать будет?

Отерев еще раз испарину, он спросил осторожно:

— Коль, ты девку в джинсах видел?

— Хиппарьку, что ли? Вон там стояла.

— Ну, а потом?

— Что потом?

— Куда делась?

— Че ты тюльку гонишь? — надулся напарник и отвернулся. Ляхов вдруг схватил его за грудки, развернул, притянул к себе нос к носу и рявкнул: — Куда девка делась?

— Ты че, белены объелся?!

Но Ляхов рубаху не отпускал.

— Ты че, серьезно, что ли?.. Куда, куда… Вы чего-то с ней побакланили, она повернулась и вон туда, за угол зашла. А чего?

Ляхов отпустил рубаху.

— Ладно. Смотри внимательнее. Не нравится мне тут что-то. Пошел я.

— Ну, ты артист, — хохотнул жирный, облегченно поправляя воротник. Но Ляхов так глянул на него, что тот сразу осекся.

Инкассатор, озираясь и выставив зажатый в правой руке пистолет, кошачьей походкой достиг двери и позвонил. Дверь служебного входа в магазин Ювелирторга отворилась. Сигнализация сработала, но тут же была отключена изнутри тем, кто открыл. Ляхов скользнул внутрь.

И в этот момент рыжий Колька увидел ту самую «хиппарьку», выходящую из-за угла.

Уставившись на нее, он распахнул дверцу и выполз наружу. Он понял, что с ней что-то неладно, но не мог понять, ЧТО. А потому и не мог испугаться по-настоящему, и не знал, что следует предпринять.

Она остановилась в нескольких шагах от него, и с минуту они молча разглядывали друг друга. Потом лицо ее вдруг исказилось гримасой боли, и она вскинула руки к вискам. Конопатый Колька вздрогнул: на том месте, где она только что стояла, никого не было. (Два исчезновения за день — большая, конечно, нагрузка, но терпимая. Несколько часов головной боли окупятся с лихвой.) И тут дверь магазина отворилась и вышел Ляхов.

— Лях, сюда! — закричал ему остро почуявший надвигающуюся опасность Колька. — Бегом! Она была тут! И пропала! Скорей!

Ляхов мигом понял, о ком идет речь, побежал, но тут перед его носом мелькнуло что-то маленькое, разноцветное и яркое, а в легкие вошло сладостно-одуряющее… И он, еще крепче сжав ручку портфеля, воспарил в бездумную голубизну…

Его напарник увидел, как ноги Ляхова подкосились и он с размаху ударился головой об асфальт… Затем Колька, выдергивая из кобуры свой пистолет, увидел еще, как портфель, отделившись от тела Ляхова, взмыл примерно на метр над ним и словно бы растворился в воздухе, не оставив и следа. (Под свитер «хиппарьки» Маруси портфель втиснулся с трудом.)

Леша, наблюдавший всю эту сцену из окна дома напротив (дверь подъезда этого дома выходит на обратную сторону), увидел, как, пошатываясь, Маша странными зигзагами побежала в сторону ПРОТИВОПОЛОЖНУЮ той, где ее ждет машина. И свернула за угол, за тот, из-за которого только что вышла.

Жирный Колька набрался храбрости или, наоборот, окончательно ошалел от страха и сделал несколько выстрелов наугад, куда попало, благо, переулок был пуст. И полез в машину — к рации.

Сотовый в руках Атоса заверещал как раз в тот миг, когда он сам собирался делать вызов.

— Да! — крикнул он.

— Атос, — раздался искаженный радиосвязью голос Маши, — что мне сейчас делать?

— Куда тебя понесло, Маруся?!

— Я не знаю… Голова… Даже идти не могу.

— Оставайся там, где ты есть! Сейчас за тобой подъедут! Не волнуйся, все нормально. Потерпи. Помаши для Гоги телефоном.

Он отключился и набрал номер.

— Ее что-то до сих пор нет, — прозвучал в трубке голос Гоги, лучшего шофера в банде.

— Знаю. И не будет, — быстро ответил Леша. — Давай за ней в объезд. Понял куда?

— Понял.

— Давай быстрее, сейчас тут менты будут, а она, похоже, совсем расклеилась, не может передвигаться.

— Не суетись, Киса, все будет в ажуре.

— Возьмешь ее и за мной. Как договаривались.

— Порядок.

— И смотри не наедь на нее. Она, возможно, прямо на дороге сидит. Или лежит. Она тебе трубкой помашет. Гляди в оба.

Через несколько минут бежевая «Волга» с лысоватым и мешковатым Гогой в десантном комбинезоне за рулем уже удалялась от проклятого места, от того места, куда сейчас, воя сиренами, неслись милицейские машины. А на заднем сиденье Леша Кислицин, целуя, успокаивал плачущую Машу:

— Ну что ты, что ты, перестань. Теперь будем отдыхать, долго отдыхать. Мы имеем право хорошо отдохнуть.

— Атос, миленький, зачем ты так мучаешь меня, зачем нам столько денег, ведь их и так много?

— Денег много не бывает. Да ты ведь знаешь, сколько я уже по детским домам раскидал. Я же тебе показывал квитки.

— Но я не хочу быть героиней. Я хочу быть просто счастливой.

— А это возможно, если вокруг столько несчастных? Судьба наградила тебя даром, но она же и накажет тебя, если ты будешь пользоваться этим даром только во благо себе. Ты так много можешь сделать для других.

Новый приступ головной боли не дал ей ответить. Она затихла на миг, уткнувшись лицом ему в колени, а затем зарыдала еще сильнее, повторяя:

— Извини меня, пожалуйста, извини…

— Да что ты, перестань, за что я должен тебя извинять? — Он приподнял ее голову и стал поцелуями снимать с ее ресниц слезы.

— Я такая плохая, такая эгоистка… Но мне больно!

— Все, все, все, больше этого не будет. Отдыхаем! Да и не пройдет еще раз этот номер с инкассаторами. Ты видела, он же почуял что-то неладное, вот и вернулся в машину. А прошлые разы — только пооглядываются по сторонам и дальше топают.

— Потому-то мне и пришлось второго обрабатывать.

— Какого черта?! Мы же договорились, если что не так, операцию прекращаем!

— Мне было жалко уже потраченных сил. Обидно работать впустую. Да и азарт уже какой-то появился.

— Азарт… Ради чего причинять себе такую боль?

— Ты же сам только что говорил, что у меня дар, что должна, и все такое.

— Это я все верно говорил. Но нет на свете ничего, ради чего ты должна была бы ТАК мучаться.

— Да? — она улыбнулась сквозь слезы и похлопала по тугому кожаному боку портфеля. — А это?

— Это, конечно, хорошо. Но не такой же ценой! Твоя жизнь стоит в тысячу раз дороже. — Он помолчал. — Нет, больше этот трюк не пройдет. Нужно сочинять новый сценарий. С учетом того, что менты уже начали что-то соображать. Третий инкассатор за месяц… И банки тоже отпадают. Хватит двух. В третий-то раз они обязательно нас на чем-нибудь накроют.

— У нас ведь еще есть Лиза Деева, — напомнила Маша. — Пора взяться за нее. Ее-то мне уже не нужно обрабатывать.

— Там ты пока не нужна. Потом, если понадобишься, скажу. Отдыхай.

Боль немного отпустила ее, и она, сладко потянувшись, произнесла по слогам:

— Бу-дем от-ды-хать!

— Да, до вечера. А вечером — сюрприз. Бал в твою честь. Я откупил десять мест в «Универсале». На всех.

— Почему именно в «Универсале»? Это же ведь деевский кабак. Все-таки опять что-то связанное с работой?

— Никакой работы. Просто это действительно классный ресторан. Деева нет, Лиза там не показывается. Гулять будем.

— Бу-дем гу-лять! — тут она встрепенулась: — Слушай, а сейчас-то мне домой нужно. Я папе сказала, что буду к обеду. Он со мной о чем-то поговорить хотел. А морда загадочная, смех берет. Давайте меня домой.

— А куда мы тебя везем-то? — бросил через плечо Гога, для которого она с момента убийства Прорвы зрительно не существовала, что поражало его воображение и для поддержания достоинства в собственных глазах заставляло разговаривать с ней нарочито пренебрежительно, мол, эка невидаль — невидимка. — Домой и везем, Маруся…

2

… — Ой, да брось ты, папа! Ну ни в какую историю я не вляпалась. Осенью устроюсь на работу, пойду в шарагу доучиваться. — Она валялась на диване в своей комнате, одетая в выцветший, мамин еще халатик и беседовала с сидящим в кресле отцом. Благо, головная боль окончательно отступила.

— Как мне было стыдно перед Галиной. Ведь надо отдать должное твоей матери: она сумела преодолеть свой естественный материнский эгоизм и отправила тебя ко мне. Потому что была уверена, что здесь ты получишь лучшее образование, даже, что греха таить, лучшее воспитание. Ты ведь видела, она не питает иллюзий по поводу своего Степана Рудольфовича. Он не тот человек, который смог бы воспитать тебя по-настоящему. Возможно, он способен дать счастье твоей матери, чего не сумел я, но воспитать тебя — вряд ли. И вот Галина приехала, чтобы повидать тебя, порадоваться, как верно она поступила. И что же она увидела? Что я донельзя разбаловал тебя. Что ты нигде не учишься и нигде не работаешь. Что ты не приходишь ночевать домой…

«Боже мой, — думала Маша с нежностью, — милый мой папочка, как же все перепуталось в твоей умной голове. «Преодолела свой материнский эгоизм…» Да уж, она преодолела! Знал бы ты только, как, почему и ради чего она его преодолела…» Но тут же укорила себя за эти не очень-то лестные по отношению к матери мысли, вспомнив ее молящий о прощении взгляд на перроне вокзала. Этот взгляд — самое яркое воспоминание, оставшееся у Маши со дня ее приезда. Папа же продолжал с искусством прирожденного оратора:

— А особенно стыдно мне, что ведь это именно я воспитал в тебе способность быть внутренне абсолютно свободной. И не учел, что это нам, людям зрелым, свобода дается с трудом и никогда не заслоняит внутреннего контролера и цензора, которого в нас прочно вогнали в детстве. Мы можем только слегка обуздывать его. А в вас свобода входит легко, заполняя вакуум, она становится основой вашей натуры, но, не имея внутреннего оппонента, саморазвивается, буйно разрастается до полного анархизма. До омерзительно легкого отношения к жизни. Такое воспитание — как лекарство для здорового: больного оно лечит, а здорового может угробить напрочь.

— Папа, побереги красноречие для студентов. Что я натворила, чтобы так меня отчитывать? — и она тут же испугалась собственного вопроса, понимая, что ему ох как есть ЧТО ответить.

— Во-первых, как я уже отметил, ты не учишься и не работаешь. Во-вторых, как я также уже отмечал, ты не ночуешь дома. В-третьих, тебя постоянно спрашивают к телефону, заметь, спрашивают исключительно мужчины. И в-четвертых, наконец, у тебя появилось много денег.

Маша мысленно усмехнулась: «Много денег!..» Так он называет те несчастные несколько штук, которые вечно болтаются у нее в сумочке. Что бы он сказал, если бы знал, сколько денег прошло через ее руки за последние два месяца!

— Откуда они у тебя? Каким образом ты можешь позволить себе уже несколько недель подряд подкидывать нам с Варей «на хозяйство» сто — двести рублей, а пять — шесть тысяч?!

— Но я же занимаю место, создаю вам хлопоты, а у вас своих — море. Папа, не обижайся, но я все-таки квартирантка. И я должна платить за квартиру.

— Я пропускаю мимо ушей твое заявление о том, что ты, моя родная дочь, «квартирантка» в доме своего отца, списывая его на твою молодость и глупость. Ни я, ни Варя, по-моему, ни разу не давали тебе повода для подобного суждения.

Маша поняла, что и впрямь ляпнула глупость, — так оскорбить папу, а главное — всегда веселую и невозмутимую Варвару Сергеевну! Ее даже бросило в жар. А он продолжал:

— Я не говорю и о том, что для «квартплаты» это слишком большие суммы. Я принимаю как аксиому, что деньги лишними не бывают. («Час назад то же самое сказал Атос», — мелькнула у Маши мысль.) Но я хочу заострить внимание на том, что величина твоих ПОДАЧЕК в последнее время в несколько раз превышает наши с Варей совместные доходы. — («Дура! Дура же я! — кляла себя Маша. — Думала, так будет лучше, старалась не обращать внимания на их удивленные и настороженные переглядывания. Думала, это нечестно, когда у меня столько денег, что девать некуда, а они бьются за каждый рубль, хватают любые внеплановые часы лекций, подвизаются в репетиторах у тупых отпрысков новых русских…») — Да, я хочу заострить внимание на величине твоих подачек и вытекающем отсюда выводе об их природе. Несмотря на высокий уровень инфляции морали в нашем обществе, я, как отец, все же считаю вдвойне и даже втройне оскорбительными твои подачки, понимая, каким способом деньги эти заработаны.

Маша заглушила в себе поток покаянных мыслей и насторожилась.

— Да. Я сопоставил все факты и пришел к однозначному выводу о том, откуда у тебя эти деньги.

Маша похолодела. «Откуда?» — хотела она спросить. Но от волнения у нее начисто пропал голос, и она, как рыба, только бесшумно подвигала губами.

— И даже не пытайся разубедить меня в этом, — сказал отец и замолчал, словно говорить уже было нечего.

Она что-то прослушала в конце? Маша ничего не поняла. Она откашлялась и спросила сипло:

— В чем?

— Что «в чем»?

— В чем тебя не надо разубеждать?

— Ты сама знаешь.

— А ты скажи.

— Я не считаю возможным произносить это вслух. В моем доме.

— Папа, я правда не понимаю, лучше скажи, — попросила она жалобно.

— Лицемерка, — сквозь зубы бросил отец. — Что ж, если ты настаиваешь, я скажу. Как бы ни было мне больно. — И закончил с обличительным пафосом: — ТЫ ПРОДАЕШЬ СЕБЯ.

— В смысле?

— В прямом. Ты занимаешься проституцией. Ты валютная проститутка!

И тут только до нее дошло. И вся тяжесть с ее души ухнула в пропасть облегчения. И она, трясясь от беззвучного сначала смеха, поползла с дивана на пол… Наконец дар речи вернулся к ней:

— Батя! — закричала она, давясь хохотом. — Батя, ты гений! — Она окончательно свалилась с дивана и корчилась теперь на ковре. — Ой, — стонала она, — ой, я сейчас сдохну! Шерлок Холмс недорезанный! Мегрэ, блин!!!

— Не надо, не надо, — попытался своей чопорностью сбить приступ ее незапланированного веселья отец, — меня не проведешь… — Но не выдержал ее заразительного хохота и сам принялся потихоньку посмеиваться в бороду. Он все-таки знал свою дочь и почувствовал, что так круто сыграть она вряд ли сумела бы. А значит, самые мерзкие его подозрения не подтвердились. И это было славно. Он расслабился и даже в открытую стал смеяться вместе с ней.

А она, хохоча, забралась ему сперва на колени, а затем и вовсе уселась на него верхом.

— Батя! — кричала она, — отныне я буду ездить в «Интурист» на тебе! Я, понимаешь ли, день и ночь тружусь не покладая рук, или чего там не покладая, а папочка деньги лопатой гребет! Все! Теперь ты будешь моей тачкой: будешь возить меня к клиентам с доставкой на дом.

— Тьфу ты, — попытался скинуть ее с себя отец. — Ты уже не маленькая, ты мне шею сломаешь…

Шуточки ее казались ему неприличными и неуместными, но он ничего не мог поделать со своими губами, растянувшимися до ушей в счастливой улыбке. Наконец он сбросил-таки с себя дочь и как можно более серьезно спросил:

— Где же тогда ты берешь деньги? ТАКИЕ деньги. Потрудись ответить.

Маша перестала смеяться, превратила лицо в мрачную маску, подползла на четвереньках к его креслу, встала перед ним на колени и, уставившись ему в глаза, произнесла замогильным голосом:

— Папочка, я граблю банки. Прости.

— Балбеска! — он встал с кресла и двинулся к двери.

Но она все так же на четвереньках побежала за ним, продолжая замогильно:

— Папочка! Я граблю еще и сберегательные кассы. Порою — ювелирные магазины. Папочка, прости.

— Иди ты к черту, — стараясь не показать своего облегчения, сказал отец и закрыл у нее перед носом дверь своей комнаты.

Она вернулась к себе, залезла на диван и растянулась в изнеможении. «Классно, — думала она, — вот так сама собой разрядилась эта трудная ситуация. Хочешь, чтобы тебе не поверили, говори чистую правду». А ведь она боялась этого разговора со вчерашнего дня, когда отец с мрачной решительностью заявил, что жаждет с нею серьезно побеседовать, и назначил время. Классно. Но теперь ясно, что ничего нельзя пускать на самотек. Нужно срочно сочинить какую-то правдоподобную легенду, все для отца объясняющую. Сейчас-то он отстал, но скоро опять начнет мучаться вопросами. А хорошо было бы сочинить такую байку, чтобы и маме деньги посылать…

В это время в коридоре раздался звонок телефона. Она услышала, что отец снял трубку и говорит с кем-то. Потом он постучал в дверь ее комнаты. Раньше он всегда входил без стука.

— Да! — крикнула она.

— Какой-то мужчина спрашивает Марусю…

«Козлы! — зло подумала она. — Надо же было так все испортить. Почему было не позвонить по сотовому?» Но она тут же вспомнила, что сотовый отключен, ведь это — «предмет роскоши» и отец о нем не знает… Она спрыгнула с дивана и, проскочив мимо отца, взяла трубку:

— Ну?!

— Маруся, — раздался дурашливый голос лысого Гоги, — карета подана, добро пожаловать в кабак!

О, ёлки! Про кабак-то она и забыла.

— Ладно, сейчас спущусь. Жди.

Она бросила трубку, вернулась к себе, скинула халатик, облачилась в свой опостылевший джинсовый костюм, схватила рюкзак и, заглянув в комнату к отцу, сказала ему в спину:

— Папа, перестань. Я тебе все объясню. В том, что ты там себе напридумывал, нет ни капли правды. А сейчас мне надо бежать. У одного типа день рождения.

Но отец так и не обернулся.

Уже выходя из квартиры, она крикнула в пустоту коридора:

— Пока!»

Подождала. Но никто не откликнулся. Закусив губу, она хлопнула дверью и бегом полетела вниз по лестнице.

3

До «Универсаля» добирались весело. Так совпало, что заехали за ней как раз те самые трое (а всего в банде сейчас было десять человек), которые участвовали в операции по уничтожению Деева: Гога, невысокий скуластый сероглазый крепыш Вадик (раньше он был Лешиным одногруппником) и худой усатый вредный дядька — натуральный уголовник по кличке «Копченый». И для всех троих с памятных времен той операции Маша была невидима. И вот они усадили ее за руль (Атос уже месяц учит ее водить автомобиль) и умирали от жути и хохота, наблюдая за тем, как сами собой нажимаются педали сцепления и газа, вертится баранка и машина, в которой они сидят, несется БЕЗ ВОДИТЕЛЯ по вечернему Питеру…

Ресторан по сути своей и есть не что иное, как зона вечного праздника. Ну, а «Универсаль» просто лопался от самодовольства, ежедневно снова и снова празднуя великую радость избавления от мертвящего ига Сергея Ильича Деева, от его неусыпного ока, жесткой руки и неуемной алчности, за которую и был он прозван Прорвой.

Шальной ветер свободы витал в воздухе меж изящных хрустальных люстр. Доходило до того, что порой тот или иной официант у всех на глазах неожиданно опрокидывал стопарик коньячку и принимался лихо отплясывать с какой-нибудь особо сексапильной посетительницей. Раньше за такое дело он и с работы мог бы вылететь, а нынче это никого ничуть не возмущало, кроме, пожалуй, администраторши Софьи Львовны, которая при Дееве была его правой рукой, теперь же ощущала, как власть ускользает из ее цепких пальцев, и воспринимала это чуть ли не как Апокалипсис.

Атос и Маша нередко проводили вечера в ресторанах, но чаще — в небольших кафешках с национальными кухнями. Ей нравилось все это пробовать. И всегда они были только вдвоем. Сегодня же впервые гуляла ВСЯ банда. И лишь сев за стол, точнее за два сдвинутых столика, Маша из обширной речи Атоса узнала, что, собственно, послужило поводом для этого праздника.

— Итак, господа, — начал Атос, — вчера, еще не зная исхода сегодняшней операции, я взял на себя смелость заказать места в этом прекрасном зале. Потому что я верил в счастливый исход. Потому что удача продолжает сопутствовать нам. И я не ошибся. Все вы уже знаете, сколько мужества и сил потребовалось нашей Марусе, чтобы это случилось. И сегодня общий счет финансовых поступлений в кассу нашей фирмы достиг МИЛЛИОНА ДОЛЛАРОВ!

Присутствующие нестройно, но с энтузиазмом прокричали «Ура!» и зааплодировали. Но Атос, остановив их поднятием руки, продолжил:

— Все вы знаете, что основная цель нашей деятельности — благотворительность. И, вступая в дело, каждый из нас знал, что половина общей суммы наших доходов уйдет обездоленным людям. Оставшаяся же половина снова будет поделена пополам: одна часть уходит в оборот фирмы — на обеспечение всем необходимым, другая же — поровну делится между нами. То есть сумма личного дохода каждого из нас будет составлять лишь десятую часть от четверти общей суммы. И я счастлив объявить, что именно сегодня каждый из нас впервые получит свою долю — двадцать пять тысяч баксов!..

И снова Атосу пришлось останавливать взмахом руки восторженный гвалт.

— Отличные кейсы фирмы «Кодак» из натуральной, естественно, кожи, в которых лежат ваши деньги, — подарок фирмы. Так же, как и все расходы за сегодняшний банкет.

Тут Копченый открыл вынутый из багажника «Волги», в которой они приехали, и внесенный в зал чемодан. (В багажник машины встроен сейф; Маша знала, что код его замка — ее год рождения. Атос любит такие эффектные штучки.) Копченый достал из чемодана десять аккуратных добротных кейсов и передал их по рукам. В ручку каждого из них была вшита металлическая бирка с гравировкой. Маша получила свой кейс и прочла на бирке: «Любимой Марусе». «Это безумие, — подумала она, — сейчас за нашим столом в общей сложности четверть миллиона долларов. Все кончится или стрельбой, или чем-то еще хуже». Однако Атос быстро снял ее беспокойство.

— Желающие забрать свои деньги немедленно должны выпить с нами этот бокал и сейчас же покинуть ресторан. Остальные же сдадут свои кейсы обратно, они тотчас будут отвезены в контору и помещены в сейф. За сохранность я ручаюсь. Деньги будут вам выданы по первому же требованию. Я бы очень не хотел, чтобы кто-то сейчас покинул наш стол, но повторяю, это личное дело каждого… А выпить я предлагаю за нашу дорогую Марусю. И объявляю ее Королевой полтергейста!

Все встали, грохнули пробки, холодная искристая жидкость пролилась в бокалы. Выпили. После этого восемь кейсов вернулось в чемодан к Копченому, и тот под охраной двух вооруженных человек проследовал к выходу. Двое же (клички «Слон» и «Али-Баба»), извинившись, покинули ресторан со своими кейсами в руках. Правда, они обещали вернуться по возможности скорее.

Пока за столом оставалось пятеро, в основном царила настороженная тишина. Но вот вернулись те трое, что увезли деньги, и Копченый объявил: «Порядок». Все вздохнули с облегчением. Маша, расслабившись, заметила:

— Ну, ты, Атос, и пижон…

И — понеслось!

Текли реки текилы и джина «Тичер», коньяка «Наполеон» и еще десятков жидкостей, о которых Маша доселе и не слыхивала. Снова и снова пили «за Марусю», пили «за Кису», за град Петра, выпили даже за упокой души Деева, которому все они обязаны появлением Маруси… Отчетливо пахло травкой…

— Ты не боялся отпускать их с деньгами? — между делом спросила Маша Атоса.

— Они понимают, что заработают и больше. И еще — они боятся тебя.

Маша была слегка шокирована.

Потом они танцевали. Сперва танго, а потом и ламбаду, и жигу и фокстрот, и черт еще знает, что… При этом мужики, кроме Атоса, конечно, разбрелись по всему залу и вели жестокий целенаправленный «съем» самых красивых дамочек, независимо от наличия у тех кавалеров, а потом тащили их к своему столу и опаивали французскими винами вековой выдержки, обкармливали экзотическими деликатесами… И отпускали с Богом. «От нас не уйдет».

Но каждый считал своим долгом хотя бы один раз станцевать с Машей. Она была уже порядком пьяна, чувствовала себя на вершине блаженства от внимания и почитания девяти таких разных мужчин. Но особенно понравилось ей танцевать с Гогой, который ржал как сумасшедший, ведь он танцевал с невидимкой, и самому ему казалось, что он обнимает руками довольно приятный наошупь воздух.

То, что он осязал невидимое, смешило его особенно. Крича, к примеру, что-нибудь вроде: «А где наши титечки?! Титечки-то где?!», — он клал руку ей на грудь, закрывал глаза и отвечал сам себе успокоенно: «Вот они, наши титечки…» Затем руку убирал, глаза открывал и, выкатив их из орбит, говорил: «Тю-тю…» И смеялся он так заразительно, что Маша на эти его выходки не оскорблялась, а напротив, заливалась вместе с ним.

Потом явились Слон с Али-Бабой и ко всеобщему удовольствию включились в оргию.

Потом, танцуя с кем-то еще, она краем глаза и издалека видела, что к их столику подходила очень стройная и, кажется, очень красивая женщина с густыми короткими черными волосами — под Мирей Матье (или это парик?), и о чем-то недолго говорила с Атосом. Кого-то она Маше напомнила, на кого-то она была похожа, но на кого?.. Маша, вернувшись к столу, поинтересовалась у Атоса, кто это был, но тот ответил, что впервые ее видел: попросила прикурить.

Потом Маша в порыве хмельного умиления возжелала вдруг выпить на брудершафт с вредным дядькой Копченым, которого она почему-то немного побаивалась, и, подойдя, случайно подслушала обрывок его разговора с молодым и патологически жадным головорезом Али-Бабой.

— … Да с какой радости? Какая, к херам, благотворительность? — говорил Али-Баба. — Это же деньги в задницу! Сиротки какие-то, понимаешь…

Маша с рюмкой в руках стояла за его спиной, и он не видел ее. Копченый же не видел ее в принципе.

— Сынок, — отвечал он Али-Бабе презрительно, — работай ты в другом месте, все равно больше бы не имел, а здесь — риска нет. Меньше, чем за два месяца — двадцать пять тысяч зеленых, где ты видел? А с Марусей — еще и побольше будет. Это дело верное.

— А может, нет сироток-то? Может, все — Шахине в карман? («Это они меня так прозвали», — умилилась Маша.)

— Молчи, сука, — зашипел Копченый, — ты что, забыл? — И он понизил голос до шепота: — Нет Шахини, понял? Нету. «Не ясно, — подумала Маша, — как это — меня нету?»

А Копченый сказал снова в полный голос:

— А если и в карман, тебе-то что за забота? Чего ты в чужом кармане считаешь?

— Ей-то не жалко, заслужила. А вот Киса — Кис-Кис-Киса… Кто пахан? Он пахан? Это ж чистый шестой номер. Я таких давил, как клопов в щели на нарах…

— Тупой. Тупым тебя мама родила. Завалишь ты все. Это же театр. Без Кисы нет Маруси…

«Опять меня почему-то нет», — совсем запуталась Маша и влезла в разговор:

— Кто тут Марусю вспомнил?

Спорщики подпрыгнули от неожиданности, а она полезла к Копченому обниматься, хватая его за усы:

— Ну Копченый, ну почему ты меня не любишь? Все меня любят, а ты не любишь. Давай на брудершафт?

— С привидениями не пью, — огрызнулся тот, — уйди отсюда.

Но в конце концов разомлел и выпил-таки с ней «за дружбу».

Потом Атос забашлял музыкантам, и они вместо однообразной попсы заиграли битловское «Let It Be», и Маша с Атосом пошли танцевать и целоваться. И случился маленький, но забавный эксцесс. Неожиданно перед ними выросла большая, похожая благодаря габаритам и толстому слою белой пудры на памятник самой себе женщина и заявила:

— Немедленно покиньте наш ресторан. Как вы себя ведете? У нас — культурное учреждение. В театре вы себя так же ведете? Отправляйтесь домой и делайте там все, что вам угодно. К тому же женщин в штанах мы вообще сюда не допускаем. Тем более в таких старых и рваных.

Атос хотел ответить ей что-то резкое, но Маша стала нашептывать ему на ухо, он сперва запротестовал, но она настаивала, и он, засмеявшись, сказал: «Ну, ладно. Давай».

Затем обернулся к администраторше Софье Львовне (а это была именно она):

— Где вы видите женщину в штанах?

— А это что? — почти радостно возопила та, вперив в Машу толстый морщинистый палец с массивным перстнем. А Маша внимательно и пристально посмотрела ей в глаза. И Софья Львовна увидела, как пьяная девочка в старых джинсах тихонько растворилась в душном воздухе полутемного зала.