Дыхание богов Вербер Бернард

107. ЭНЦИКЛОПЕДИЯ: МУЗЫКА

Если бы люди, жившие на Земле в древности, услышали Вольфганга Амадея Моцарта, они бы сочли его музыку нестройной, так как их уши не привыкли к подобным сочетаниям звуков. Прежде люди знали только звуки, которые издавал музыкальный лук – первый музыкальный инструмент на земле. Основная нота звучала вместе с нотой из нижней или верхней октавы. Например, приятным для слуха считался только аккорд «низкое до вместе с высоким до». Потом гармоничным стали считать сочетание основной ноты и ее кварты – до и фа.

Позже людям стало нравиться звучание основной ноты и квинты, ноты, находящейся пятью тонами ниже, – до и соль, а затем и терции – до и ми.

Этот тип интервала был популярен вплоть до Средних веков. В то время тритон, искаженное трезвучие, был запрещен, и интервал до – фа-диез считался «diabolis in musica», что дословно переводится как «дьявол в музыке».

Начиная с Моцарта музыканты используют седьмую ноту. До сочетается с си-бемоль, и интервал до – ми – соль сначала кажется приемлемым, а затем самым совершенным.

В наши дни мы добрались до одиннадцатой или тринадцатой ноты от основной. И в джазовой музыке допускается использование самых «дисгармоничных» интервалов.

Музыку можно слушать и костями. Тело не подвержено влиянию культуры слушания музыки, как уши, и не интерпретирует услышанное, как разум, оно может воспринимать то, что ему нравится. Людвиг ван Бетховен, потерявший слух к концу жизни, писал музыку, держа во рту линейку, один конец которой лежал на рояле. И чувствовал звуки телом.

Эдмонд Уэллс.«Энциклопедия относительного и абсолютного знания», том V

108. САМЫЙ СТРАШНЫЙ ПРОТИВНИК

В клетке заперт человек в грязной тунике. Он сидит спиной и что-то читает. Мне знакома книга, которую он держит в руках.

Это «Энциклопедия относительного и абсолютного знания».

Он оборачивается, и я узнаю его лицо… Свое лицо.

Рукой, вернее, пальцем Зевс толкает меня внутрь клетки, я слышу, как щелкнул замок.

– Кто вы? – спрашиваю я.

– А вы кто? – отвечает человек вопросом на вопрос. Наши голоса похожи, но все-таки это не мой голос.

Возможно, мне так кажется потому, что обычно я слышу свой голос, когда он звучит изнутри, а не снаружи.

– Мишель Пэнсон, – отвечаю я. Он встает.

– Нет, этого не может быть. Я Мишель Пэнсон. Я не считаю необходимым доказывать этому человеку, что я единственный настоящий Мишель Пэнсон.

– Хорошо, теперь, когда вы познакомились, – раздается насмешливый голос Зевса, – я оставлю вам ключ, чтобы вы могли выйти.

Царь Олимпа кладет ключ на две перекладины наверху клетки. Должно быть, это ключ от замка.

– Победитель придет ко мне, и мы продолжим беседу.

Он выходит и захлопывает за собой дверь.

– Не знаю, как вы попали сюда, – говорю я. – Я шел по единственной существующей дороге. И я был один.

– Я тоже.

– Зевс пригласил меня войти, – добавляю я. – А вы уже были в клетке.

– Зевс сказал мне подождать, потому что он хочет меня с кем-то познакомить.

– У меня только одна душа. Она не может быть разделена надвое.

В то же время я чувствую, что передо мной не просто хамелеон, подражающий мне, не переодетый бог-ученик.

Это действительно я. И я вижу, что он думает сейчас о том же самом.

– Значит, Зевс хочет, чтобы…

– …чтобы мы дрались друг с другом, – заканчиваю я фразу.

– Хорошо, что мы так похожи, – говорит он, – всегда знаешь…

– …что думает другой, в тот самый момент, когда он это думает, правда? Боюсь, что нам будет… – …трудно разделить нас.

Он думает, я думаю, я будто слышу его мысли.

– Если Зевс предлагает нам это испытание, значит, в финале…

– …должен остаться только один из нас.

Удивительно, но теперь я больше не чувствую подозрительности. Теперь я знаю, что передо мной тоже я, и это необыкновенно волнует меня.

Словно в ответ на мои мысли, он говорит:

– Нормально. Победившего не будет, потому что у нас равные силы, мы одинаково думаем и делаем это с одной и той же скоростью.

– И мы не можем застать друг друга врасплох.

– Единственный способ сделать это…

– …застать врасплох самого себя.

Говоря это, я бросаюсь на него и пытаюсь задушить. Он отбивается так, как сделал бы это я, – отдирает мои руки от своей шеи и пинает меня в живот.

Я чувствую, что ему страшно так же, как и мне. Так же, как и я, он не умеет по-настоящему драться, но кидается в бой и действует по обстоятельствам.

– Браво, – говорит он. – Вы едва не застали меня врасплох.

Мне хочется сказать именно это. В ту же секунду мы выхватываем анкхи и наводим их друг на друга.

– Проблема в том, – говорит он, – что мы знаем: мы выстрелим одновременно. Если выстрелит один, то выстрелит и другой. Мы оба погибнем.

Он прав.

– Если только мы не решим, что не будем целиться в жизненно важные органы, – предлагаю я.

– Прострелить друг другу руки и ноги? Это будет бойня.

Мы продолжаем целиться друг в друга.

– Нам придется допустить, что нет настоящего и фальшивого Мишеля Пэнсона. Оба настоящие.

– И что это меняет?

– Это значит, что если один из нас умрет, то настоящий Мишель Пэнсон все равно продолжит исследовать Вселенную.

– Верно.

– В таком случае кто-то один должен пожертвовать собой.

– Проблема в том, что, несмотря ни на что, каждый из нас считает себя уникальным и единственно достойным узнать, что будет дальше.

– Потому что у нас два сознания, даже если они абсолютно одинаковы.

Я улыбаюсь и, опустив голову, нападаю на него, но он чувствует мое движение заранее и успевает увернуться. Я пролетаю мимо, разворачиваюсь и готовлюсь ударить в спину. У меня идеальная позиция для нападения. Я ныряю вниз, хватаю его за ногу и опрокидываю. Снова пытаюсь задушить. Он пытается задушить меня. Наши языки вываливаются одновременно, а лица багровеют.

– Стоп, – говорим мы одновременно. Мы разжимаем руки.

– Нужно подумать вместе, – предлагаю я.

– Я как раз собирался вам это предложить.

– Может быть, перейдем на «ты»?

Он улыбается.

– Судя по всему, нападения в лоб ни к чему не приведут.

– Значит, нам придется объединиться, – заключаю я. – Мы ведь отлично умеем это, верно? Мы уже доказывали это.

– Дело в том, что Зевс примет только одного победителя. Мы же не можем и дальше существовать в двух экземплярах.

– Мы сами не смиримся с этим. Каждый будет постоянно думать: другой пользуется мной, но ведь он – не я.

– Давай сядем, – предлагает другой я.

Я сажусь по-турецки. Он точно так же садится напротив меня.

– Ты – мое отражение в зеркале. Или отражение, которое обрело плоть.

– Все зависит от того, с какой стороны зеркала ты находишься, – говорит он. – Ты тоже отражение.

Да, это будет непросто.

– Итак, мы должны объединиться. Но ты читал в «Энциклопедии» о неразрешимом вопросе, который мучает заключенного.

– Кончено. Тот самый вопрос, из-за которого никто никогда никому не доверяет. Каждый думает, что другой предаст его в последний момент.

– В отличие от тех, у кого есть другие, у нас мы сами. Значит, вопрос стоит так: «Могу ли я доверять самому себе?».

Он улыбается, и я впервые вижу в нем что-то симпатичное. В этот момент я понимаю, что никогда не считал себя ни красивым, ни просто привлекательным. Я встречался со своим отражением только по утрам, когда брился. Более того, иногда пергаментная кожа лица и нервный взгляд казались мне просто отталкивающими. Я удивлялся, почему женщины считали меня красивым. И вспоминаю, что именно женщины помогли мне узнать, что я был привлекателен, несмотря на то, что испытывал отвращение к собственной внешности. Да, женские глаза были более доброжелательным зеркалом, чем мои собственные.

Глаза моей матери, сестры, любовниц и Розы, моей жены на «Земле-1». На Эдеме – глаза Афродиты и Маты Хари.

– Что ты думаешь о моей внешности? – спрашиваю я.

– Ничего особенного, – отвечает он. – А ты что скажешь?

– Немногим лучше. Мы смеемся.

– Значит, мы не так уж высоко себя ценим.

Я вспоминаю, что видел на континенте мертвых, когда был танатонавтом. Во время суда над мертвыми архангелы приказывают душам самим судить свою прошедшую жизнь. Души менее снисходительны к себе, чем официальные судьи. Многие согласны страдать в следующей жизни, чтобы искупить совершенные грехи. Мы очень суровы к себе по окончании жизни. Теперь мы знаем, о чем шла речь, и знаем, что совершили хорошего и плохого. Мне кажется, я никогда не испытывал к себе уважения, пока был жив. И даже когда был ангелом. И даже когда был богом. Я всегда существовал с мыслью, что я отвратителен.

Другой я смотрит на меня с некоторым презрением. Наверное, так я смотрел на Рауля перед тем, как разбил ему лицо.

– Возможно, это ключ к решению задачи. Мы должны любить себя, – говорю я.

– Отлично. Но тогда я должен тебе кое в чем признаться. Я никогда не любил себя.

– Я знаю. Со мной было то же самое.

– Я никогда не считал себя красивым. Не считал себя умным. Мне кажется, что я сдал экзамены в школе и университете только потому, что мне повезло.

– Я захожу дальше. Я всегда считал себя жуликом, который обманывает окружающих.

– Кому ты это рассказываешь!

– И мне есть в чем тебя упрекнуть.

– Давай-давай, сейчас самое время.

– В твоем прошлом есть вещи, которые очень мне не нравятся. Помнишь, ты ничего не ответил, когда тот тип оскорблял тебя.

– И что?

– Ты должен был защищать себя. Никто не имеет права выказывать тебе неуважение.

– Я помню, о чем ты говоришь. Хочу тебе напомнить, мне тогда было 7 лет.

– Ну и что? Ты и дальше вел себя как трус. Мне всегда не нравилась эта твоя манера тушеваться вместо того, чтобы отстаивать свои права.

– Это ты говоришь? Вспомни, когда тебе было 8, ты ударил толстого мальчика, которого все дразнили жиртрестом! Тебе всегда хватало храбрости бить тех, кто уже и так стал козлом отпущения.

– Жиртрест? Да его все били, на каждой перемене. Я что, один должен был его пожалеть? Он был смешон! Глупости какие… К тому же ему нравилось, что его бьют. Он смеялся, когда его лупили.

– Жиртрест… Как ты думаешь, кем он стал?

– Не знаю… Булочником?

– Он наверняка был несчастен всю жизнь, его все травили.

– Но в этом виноват не только я. Весь класс, тридцать человек. Даже девчонки били его.

– Значит, одна тридцатая вины на тебе. Ты тоже участвовал в травле.

– Я не так уж и виноват!

– У меня к тебе есть и другие претензии. Почему ты не стал заниматься любовью раньше? Ты начал довольно поздно – в двадцать лет.

– Я хотел, чтобы впервые это случилось с красивой девушкой.

– Ты отказывал множеству красивых девушек, которым очень нравился.

– У меня был свой романтический сценарий в голове.

– Вот именно. Ты презирал девушек, которые проявляли к тебе интерес, и влюблялся в стерв. Уже тогда ты заглядывался на юных афродит.

– Мне нравятся девушки с характером.

– В глубине души ты мазохист. Целуешь руку, которая наносит тебе удары, и кусаешь ту, которая тебя гладит.

– Неправда. Если у нас начинались проблемы, я прекращал отношения.

– Да, но ты давал этим проблемам развиться. Вместо того чтобы с самого начала проявить твердость.

– Ты ничего не прощаешь, да?

– На работе тебе никогда не хватало смелости заявить о себе.

– Ты помнишь, с кем я работал? Это были просто убийцы. Они грызли друг другу глотку, чтобы выслужиться перед начальником. Я не желал участвовать в этой игре.

– Поэтому все грызли тебя. Твоя территория становилась меньше с каждым днем.

– Ладно, я никогда не был бойцом, я не мог ни защитить себя, ни вызвать чью-то симпатию, ни захватить чужую территорию. Ты не любишь меня именно за это?

– И за это тоже. Но хуже всего то, что ты считал свою слабость некой разновидностью доброжелательного отношения к окружающим. Но мне ты можешь не морочить голову. Я слишком хорошо тебя знаю. Ты просто-напросто трус.

– Замечательно. Ты вынес мне приговор, теперь ты меня казнишь. Убьешь меня? Ты прекрасно понимаешь, что нам не выгодно драться друг с другом.

Вдруг он дает мне пощечину. В ответ я бью его кулаком. Он прекращает драку.

– Почему ты сделал это? – спрашиваю я.

– Это наказание за трусость. Давай ударь еще, и я уничтожу себя. И ты уничтожишь себя. Речь идет не о том, чтобы победить, а о том, чтобы заплатить по старым счетам.

Он снова кидается на меня и пытается ударить. Я уворачиваюсь.

– Мерзавец, – говорит он.

– Сам мерзавец, – отвечаю я.

Он бьет меня под ребра так, что у меня перехватывает дыхание. Я даю сдачи. Он разбивает мне губу. Я бью его в челюсть. Мы катаемся по земле. Удары становятся все сильнее.

Я жесток к себе больше, чем был, например, к Раулю. Я бью, чтобы сокрушить. Я одерживаю верх, и в тот момент, когда я собираюсь размозжить череп противника, меня на секунду посещает сомнение. Как Теотима, во время боксерского поединка. Как Освободителя во время осады столицы орлов. Я не испытываю к нему ненависти. Я не испытываю к себе такой ненависти, чтобы уничтожить себя.

Мы встаем, поддерживая друг друга.

– Видишь, теперь я защищаюсь. Я не позволяю оскорблять себя.

– Ты так ненавидишь меня? – спрашиваю я, ощупывая разбитую губу.

– Ты даже представить себе не можешь как.

– По крайней мере, мы должны выяснить все до конца. Выкладывай все как есть. Я больше не хочу драться.

Я протягиваю ему руку. Он смотрит на нее, но медлит пожать. Он долго смотрит мне в глаза. Мне кажется, он еще не готов стать моим другом. Я продолжаю протягивать ему руку в знак добрых намерений. Мне кажется, что проходит много времени, прежде чем он медленно поднимает свою руку и пожимает мою.

– Ну и что мы будем делать? – говорит он, отпуская мою руку.

Я озираю нашу тюрьму.

– Мы должны выйти отсюда вместе, мы приговорены к сотрудничеству.

– Самое забавное, что я, пожалуй, впервые склонен доверять себе, – отвечает он.

– Все-таки, чтобы попасть сюда, нам пришлось пройти немало испытаний. – Я начинаю говорить «мы». – Никто еще не был здесь до нас. Мы в одиночку оседлали Пегаса. Мы были одни, когда встретили циклопа.

– Верно.