Рождение волшебницы Маслюков Валентин
— Под Бобриком Рукосил имел несколько десятков приспешников. Вчера вечером его окружала толпа всякого сброда. Эти люди, может быть, мало что понимают в военном деле, но тут уж все пошло кувырком: прежнее оружие, прежние приемы боя утратили смысл, когда решает искрень. Имея Сорокон, Рукосил без большого труда просвечивает намерения людей и подчиняет их своей воле. Он быстро обрастет деятельными помощниками и настоящим войском. Население Полесья в ужасе. Сплошной стон, вопль и плач. Никто не помышляет о сопротивлении. При приближении Рукосила с его ордой люди, совершенно подавленные страхом, ложатся на землю и складывают на груди руки, ожидая, когда их убьют. Леса пылают на десятки верст сплошным огненным морем. Шальные искрени перебрасывают пожары на огромные расстояния. Запах дыма слышен за сотню верст. Скоро повеет гарью и в Толпене. Горят десятки деревень и местечек. Сколько людей погибло, невозможно и помыслить. Опасность не просто велика… она очень велика, государь.
Правительство Республики крайне встревожено. Я буду настаивать на немедленном военном союзе между Республикой и Великим княжеством Слованским, но боюсь, что мое мнение не переломит общего настроения. Боюсь, мое мнение сейчас там немного значит… Если так — я уйду в отставку. Но и вы, государь, должны нас понять. Борьба с Рукосилом, который овладел искренем, не только трудна… она… словом, я не буду особенно удивлен, если кто-то заговорит о безнадежности. Правительство Республики будет искать спасения в глухой и жесткой обороне. Вы должны представлять вековые обычаи пигаликов: невмешательство — это что-то вроде символа веры для нас.
Буян замолчал. Юлий замедленно приложил ладонь ко лбу и чуть слышно застонал, ссутулившись.
— Но как же это могло случиться? — сказал Поплева. — Как Золотинка? Она что?
— Золотинка, по всей видимости, — сухо пояснил посол, — великая волшебница. Без Золотинки, сударь, искрень никогда бы не был запущен. Тут такое чудовищное стечение обстоятельств, которое… всегда и происходит. Никакое несчастье не происходит без чудовищного стечения обстоятельств, уважаемый Поплева. Потому что счастливое стечение обстоятельств приводит к прямо противоположным следствиям.
— Вы будете Золотинку преследовать? — спохватился Юлий, зацепившись за нечто известное и понятное.
— Великую слованскую государыню мы преследовать не будем, — возразил Буян с особенным, посольским бесстрастием. — Теперь, я бы сказал… обстоятельства изменились.
— Но что же делать? — растерянно проговорил Юлий, словно советуясь с собой вслух. — Я не могу все бросить, чтобы искать Золотинку.
— Ни в коем случае, государь, — подтвердил Буян. — Сейчас в Полесье такая катавасия… Пока вы будете искать государыню, пропадет страна.
— Так что вы предлагаете? — вскричал Юлий с неожиданным раздражением. — Я буду бороться до конца!
— Искренне на это надеюсь, государь. Позвольте мне изложить несколько соображений. Победить Рукосила можно только в полевом сражении — не иначе. Все крепости и города после появления искреня стали большими ловушками. Они полны железа. Я не говорю теперь о самом простом решении — убить Рукосила. Он преступник, нет вопросов. Конец Рукосила избавил бы мир от страшной угрозы и решил дело одним ударом. В его окружении, по видимости, нет ни одного человека, который способен был бы запустить искрень даже с помощью Сорокона. Чем мощнее волшебный камень, тем труднее им овладеть — это известно. Но добраться до Рукосила уже сейчас трудно. Забота о безопасности станет для него оборотной стороной борьбы за власть, он сделает все, чтобы оградить себя от случайностей. А с помощью Сорокона можно очень многое сделать. Если пигалики не могут добраться до чародея, то, простите, государь, это и вам не по силам. Я советую вам немедленно возвращаться в Толпень и со всей возможной поспешностью, и малого часа не теряя, готовиться к сражению. Вероятно, оно будет единственным. За неделю можно многое переустроить. Нужно выделить часть войска и вооружить его бронзовым оружием, удалив все железное. Вероятно, основу такого войска могут составить конные лучники на неподкованных лошадях, а стрелы с бронзовыми наконечниками. Пехота с длинными копьями, опять же — бронзовые наконечники. Если вы успеете снарядить хотя бы тысячу таких бойцов, то получите ощутимое преимущество перед Рукосилом.
Юлий слегка кивнул, как человек, сверяющий чужие мысли с собственными соображениями, и неожиданно сказал:
— В засаде, в тылу хорошо бы иметь железное войско. Без доспехов, понятно, но со стоящими мечами и копьями. — И на вопросительный взгляд Буяна пояснил: — А если Рукосил придержит искрень? Не станет его запускать, а пошлет закованных в железо всадников против моих босоногих лучников?
— Почему босоногих? — невольно ухмыльнулся Буян.
— Сапоги ратников, насколько я знаю, подбиваются железными гвоздиками.
Буян примолк. Последнее замечание Юлия повергло посла в мрачную задумчивость.
На обратном пути в Толпень Юлий, погруженный в свои мысли, отвечал невпопад и отрывисто — спутники замолчали.
Со странным умиротворением глядел в окно Поплева. Он, может статься, только сейчас, после разговора с Буяном, понял, как глубоко в душу проникли сомнения, заворошилось там подозрение… явилась смутная догадка, что Золотинка как бы и не Золотинка. Не то, чтобы оборотень, — так далеко он не заходил даже в мыслях. Но все ж таки как бы не совсем она… Несчастье же, в которое попала дочка, а главное, рассудительные соображения Буяна, показавшие дело с обыденной, вполне объяснимой стороны, удалили все, порожденное мнительностью. Опасностей Поплева не боялся, он боялся предательства.
Смутно было на душе Юлия. Привычка к одиночеству научила его прислушиваться к себе, а честность помогала избегать самообольщений. Переживая чудовищные новости по второму и третьему кругу, Юлий поймал себя на том, что обвал этот представляется ему не столь ужасным — в самом размахе несчастья находит он облегчение. В сравнении с общим народным бедствием померкли личные горести, сделались мельче, незначительнее. Роковые события и всему личному придали новое значение и смысл.
Взбалмошные повадки Золотинки, своевольная ее переменчивость, грубая жажда лести и развлечений, которые так его коробили, имели, значит, иные, недоступные для поспешных оценок основания. Бог знает, что пришлось бедной девочке пережить, затаив это глубоко в себе, не имея возможности открыться даже самому близкому, единственно близкому человеку! Вот откуда эта уклончивость, стоило только навести разговор на волшебное прошлое Золотинки. Если и было это малодушие, она же первая за него расплатилась. Все, что может Юлий, — облегчить ношу вины, которая легла на любимые плечики… Но, боже ж мой, как сложилось бы все по-другому, стоило Золотинке ему довериться!
Юлий отвернулся к окну, чтобы не выдать исказившей лицо муки, но и с этой стороны нашелся соглядатай — суровый всадник в низко надвинутом шлеме. Гордо выпрямившись в седле, скакал он обок с каретой на крепкой гривастой лошади: весь в железе, словно облитый железом, и с железной твердостью взгляда.
Юлий устыдился. Нельзя было не почувствовать, как это мелко, неладно и… гадко — копаться в собственных переживаниях перед лицом народного бедствия. Юлий понимал это. Но что бы ни понимал он, личное и частное навязчиво стояло в сознании, то вовсе закрывая все более важное, то проступая сквозь важное и насущное неясной тенью. И проскальзывала украдкой мысль, что суровое испытание пойдет им на пользу, ему и Золотинке, — обоим. Теперь уж все будет по-другому… если вообще будет.
Опять он был на пороге неведомого, и холодела душа.
До столкновения с Рукосилом оставалась неделя. Нечего было и думать, чтобы за это время созвать владетелей со всей страны. Хорошо, если бы удалось собрать сотню-другую витязей из окрестностей Толпеня. Положиться же можно было только на столичные полки, две-три тысячи человек общим числом, и ополчение горожан с окрестными мужиками.
Распорядившись насчет ополчения, Юлий велел затем снимать церковные колокола. И вечером того же дня, в понедельник, разношерстные толпы окружили городские церкви. Под скорбный гомон толстые корабельные канаты, по нескольку зараз, протянулись к вершинам колоколен, громадные артели людей осторожно подавали ходовые концы… Снять колокола оказалось полдела, и не самая важная половина. Нужно было сложить новые литейные печи — те, что имелись у ремесленников, не годились для плавки колоколов, даже распиленных. День, чтобы сложить печи. День, чтобы печи просохли, — меньше нельзя, толковали мастера. Два дня довести медь до плавления. Что это у нас будет? Пятница. Неделя и пролетела.
— В четверг вечером, — обрезал Юлий.
И куда всю эту прорву меди девать? Как наготовить к четвергу формы для наконечников и топоров?
— Наготовить! — сказал Юлий.
То есть выходило так, что никто ничего не брался делать по-настоящему, пока государь лично не вмешается, не вникнет, не поставит людей, не раскричится, не растолкает, не пошлет бегом, не убедит и не объяснит, в конце концов.
Юлий ложился за полночь и вставал до рассвета. Работы шли при свете костров, город гудел и ночью, озаренный беспокойными всполохами. Каждый час был заполнен делом так, что некогда было и оглянуться. Чем полнее был день, тем быстрее кончался — не угнаться, не ухватить.
Настала пятница, когда Юлий сообразил, что надо собрать ополчение на смотр. Утром вспомнил, а к обеду хотел уж иметь на выгоне за Крулевецким предместьем пятнадцать тысяч человек. Однако к двум часам дня не собралось и десяти тысяч — всего две или три. Да и те норовили разбежаться, истомившись ожиданием и бездельем.
Юлий мрачнел.
— Сегодня не собрать, завтра, — решился сказать государю конюшенный боярин Чеглок, который и сам только четыре часа как прискакал в столицу, вызванный из дальнего поместья. Полное мужиковатое лицо его обрюзгло, он недовольно пыхтел, шумно выталкивая воздух между губами, как объевшийся человек.
Завтра… Юлий, однако, знал, что сегодня. Уже сегодня нужно было сделать что-то такое, чтобы переломить настроение и заставить людей встрепенуться. Иначе не будет и завтра. Юлий глянул в сторону города: за заборами, крышами и зелеными купами посада тянулась неровная стена с островерхими башнями. Вдалеке узнавалась высокая башня соборной церкви Рода Вседержителя, прорезанная сквозным узором окон.
— Позаботьтесь, чтобы никто не уходил, — сухо сказал Юлий конюшему. Тратиться на вежливость он не считал нужным и потому довольствовался самым необходимым. — И возвращаемся к Крулевецким воротам.
Пришлось поставить вокруг толпы верховых, чтобы сбить явившихся ополченцев поплотнее и не растерять их по пути в город. Остановившись на краю городского рва, государь объявил, надсаживая голос, что никто не разойдется по домам прежде, чем не будет исполнен урок: сломать и снести напрочь Крулевецкие ворота, высокие башни и стену между ними; засыпать ров; разровнять широкую торную дорогу — там, где только что высилось величественное укрепление.
— Стены городу — люди! — кричал Юлий в мертво притихшую толпу. — И никакие стены, говорю вам, не спасут Толпень от огня, если народ не выйдет на защиту родного дома. Громадой мы победим, всей громадой выступим навстречу изменникам, разгоним шайку безмозглых чудовищ и поразим чародея. Но сгорим до единого, если будем хорониться за высокой стеной. Ломайте ворота!
Когда доставили кирки, железные клинья и молоты, когда задребезжала заваленная строительной снастью телега, праздный народ в прилегающих улицах, простоволосые женщины да ребятня заголосили. Но скоро звон железа, грохот обрушенного с высоты камня заглушили стенания. Работа пошла живее, с каким-то разгульным ухарством, которое свойственно разрушению, с ожесточенными прибаутками, истошными криками «берегись!» — в них слышалось нечто веселое. Юлий уже не лез на стену и только сторонился, чтобы не зашибли. Взор его оставался строг и неулыбчив, шляпа и зипун темно-синего сукна, густые, сами собой вьющиеся вихры поседели слоем тонкой белесой пыли.
К рассвету все было кончено. Там, где высились прежде горделивые башни с переброшенной между ними зубчатой стеной, нежным лучам солнца открылась безобразная язва. К обеду был засыпан ров и разровнена дорога. Тысячи горожан тем временем ломали городские ворота на север, на запад и на восток, разбирали обширные участки стен.
К полудню сумрачная гарь подернула пеленой солнце, небо поблекло и пожелтело. Равнину правобережья застилал желтоватый туман. Казалось, что гнетущее марево порождает воспаленное солнце, — багровое светило распухло, словно охваченное лихорадкой. Над дорогами поднималась пыль — то шли в город обращенные в бегство жители заречных слобод и деревень. У обоих паромов сбились ордами люди, скот, повозки. Густо сновали лодки. Мертвенная гладь реки доносила с того берега гомон и брань.
Нагруженная узлами деревенщина несла с собой ужас темных, никем не опровергнутых слухов — и сама немела, оторопев перед разрушенными воротами и стенами стольного града. Чудовищные измышления, будоражившие Толпень, не намного превосходили то достоверное, что сообщал изо дня в день посол Республики Буян, который пользовался донесениями разведчиков.
Юлий отмечал продвижение Рукосила на большом чертеже Словании и больше уж не сворачивал лист. Военный совет, ближние бояре и полковники, стояли на том, чтобы реку не переходить и, развернув силы по левому берегу Белой, не пускать Рукосила к столице. Имелся на это неодолимый в сознании растерявшихся полководцев довод: огненный искрень полноводную реку не перескочит — чего же лучше? Будем отбивать противника, не позволяя ему высадиться. Рукосил собственной персоной не полезет в драку впереди войск; а без искреня едулопы да шайка всякой сволочи, что считается у чародея за витязей, нам ничто. Опрокинем одной левой.
— А страну за рекой отдать Рукосилу? — вскочил Юлий. Утомленный бессонницей и взвинченный, он нередко терял терпение и горячился. — Если Рукосил укрепится и наладит правильное управление захваченными землями, а это, считай, полстраны, то нам уж не устоять. Сшибить его на подъеме — только так!
Конюший Чеглок, тяжело упершись локтями в стол, молчал. Высший войсковой начальник в стране после государя, он прекрасно понимал, что Юлий прав… и правы его противники, потому что плохо и так, и эдак.
Но только в среду, ближе к полудню, началась переправа войск. Обнаженный без крепостных стен город провожал ополчение сдавленными всхлипами. Десять тысяч мужей, отцов, дедов, женихов и сыновей покидали родные очаги и своих женщин. Нарочно построенный наплавной мост длиной почти в полверсты позволил закончить переправу за несколько часов, и тотчас же после этого Юлий стянул людей для смотра.
Налицо оказалось четырнадцать тысяч человек — внушительное войско, какого давно не видали в Словании. Кровавое солнце уже клонилось к западу, когда Юлий велел развести мост и выступать, рассчитывая до ночи увести ратников от скорбящих за рекой женщин. После конного дозора пошла пехота — лучники столичных полков, полторы тысячи человек, и двести копейщиков. Головные отряды миновали ставшего на пригорке государя, и двинулся в путь обоз городского ополчения — огромное, необозримо растянувшееся хозяйство.
Конечно же, Юлий не имел в виду наступать на врага обозом, хотя такой способ военных действий упоминался в летописях. Если он посылал имущество запасливых горожан вперед, то из того расчета, что будут они держаться своего добра до крайней уже возможности. И к тому же, как догадывался Юлий, здравый смысл подсказывает благоразумным горожанам, что не может быть большой опасности там, где обоз. Потому-то и должен он следовать в голове войска. Так вернее.
Вперемежку с телегами шла прихваченная ополчением прислуга: кузнецы, сапожники, портные, гладильщики (со своими железными утюгами — безумие!), плотники, повара и мясники — всего по списку 824 человека. На сорока одной повозке везли коровьи шкуры для стоянок и шатров. Далее следовали на пароконных подводах запасы хлеба на шесть недель. Везли 3200 голов сыра. 90 берковцов сала: в каждом берковце, как известно, десять пудов — то есть шестьдесят телег под салом. Далее что: 14 пудов сальных свечей. 180 штук стерляди. Затем бочки уксуса, деревянного масла, перца, шафрана и имбиря. 1730 ведер пива. В непроницаемой уже пыли огромным стадом брели под охраной пастухов 190 откормленных волов.
И опять — 8 берковцов парного мяса на телегах. 40 бочек хорошего мессалонского вина. И, наконец, замыкали обоз 39 продажных девок, заранее нанятых и оплаченных столичным земством на весь срок военных действий, который мудрые городские головы установили в шесть недель. По условиям найма девкам не дозволялось садиться на перегруженные добром повозки, они шли пешком, сразу присмиревшие и потускневшие от чудовищной пыли.
Вслед за тем, через определенный промежуток, выступило и собственно ополчение.
Во главе его следовали двенадцать конных старшин в одинаковых черных одеждах, затем еще два конных в синем и красном, а за ними отряд плотников с железными топорами и пилами. Выбивая согласную дробь, размеренным шагом шествовали двадцать барабанщиков. Рослый красивый молодец, обратившись лицом к пригорку, на котором стоял в окружении свиты государь, нес на высоком древке знамя. Далее выступил полк копейщиков ополчения в две тысячи человек — поток нестройно колыхающихся длинных пик, на которых сверкали бронзовые наконечники. Медлительно текущий лес этот кончился, и показался огромный барабан на телеге — набат.
За набатом следовали четыре служителя правосудия с жезлами в руках. Жезл означал, что каждый из них может по собственному усмотрению приложить руку к груди нарушителя и тем объявить его под стражей, присудить к наказанию или отвести в тюрьму. И никто, ни один человек не смел препятствовать этому укороченному ввиду военных действий суду. Сразу за судьями в сопровождении четырех подручных шагал палач с длинным мечом на плече и в белом переднике от пояса до колен. За палачом — опять знамя, и, во главе с начальниками из дворян, второй полк копейщиков в две тысячи человек. И опять знамя — городской голова с советниками. И еще полк — всё копья, копья, долгие тонкие пики с желтыми наконечниками. Как диковинные колосья, они клонились под удушливым западным ветром и тихонечко перезванивали, жестко и сухо ударяясь друг о друга. Полк прошел, и опять знамя, и еще полк… Колышущаяся река эта текла почти час. В известном промежутке, позволив пыли улечься, проехали полторы тысячи вооруженных тяжелым железным оружием конников, в шлемах, но без доспехов. То была запасная ударная сила, на которую крепко рассчитывал Юлий.
К вечеру, продвигаясь навстречу запавшему в дымную муть солнцу, багровожаркому, но неяркому, так что можно было смотреть на запад, почти не прищуриваясь, войска дошли до большого пруда на лугу, где и стали, распалив бесчисленные костры.
Темнота сгущалась.
Заранее посланные вперед дозоры вернулись без каких-либо достоверных известий. Тогда как беженцы, в немалом числе уже шнырявшие между костров, божились, что чудом только увернулись от конников Рукосила и затаившихся в темноте чудовищ.
Смущенный и сбитый с толку противоречивыми известиями, Юлий не ложился до глубокой ночи, а встал как обычно до восхода солнца. В этот день Юлий положил пройти верст двадцать пять, за Медню. Там следовало ожидать встречи с противником, который наступал по большой дороге от славного своими сукнами города Дубинца. По сведениям, которые Юлий имел от пигаликов, Дубинец открыл Рукосилу ворота, и тот, не желая, по видимости, подвергать разгрому первый сдавшийся ему крупный город, поторопился вывести из него своих головорезов.
Весь день висела пасмурная гарь, жара и пыль утомили войско, и все же удалось продвинуться за Медню верст на восемь. Здесь и остановились на поле обок с большой дорогой, которая уходила в густо чернеющий лес. Конюший Чеглок не советовал вступать в эту теснину без разведки.
Приглядываясь к полого спускавшемуся на запад полю, Юлий припоминал череду полян и прогалин, тянувшихся вдоль дороги на несколько верст. Потом, сколько помнилось, вековечный лес расступался перед пашнями, которые вторглись в него широким языком со стороны Дубинца. Лучшего места для сражения, пожалуй, и не сыскать. Ничто, во всяком случае, не мешало задержаться тут на день или два, пока не определятся намерения противника. Продвижение наугад изрядно смущало Юлия, сомнения его разделял и конюший.
Передовые разъезды возвратились засветло с самыми успокоительными вестями. Юлий решился спать и от накопившегося утомления как в черную яму провалился, едва голова коснулась подушки. Очнулся он оттого, что вставшее высоко солнце ярко высветило и нагрело шатер.
Несколько мгновений только оставался он еще во власти сна и вскочил с ощущением беды. По всему стану дымились костры, слышались умиротворенные голоса. Миновало уж два часа после восхода солнца, и ничего особенного, как уверял начальник караула, молоденький полуполковник Черет, не происходило.
— Почему же меня не разбудили? — сердито возразил юный государь, едва дослушав.
Конюший Чеглок, вполне одетый, но все еще как будто сонный, не замедлил подтвердить все, что сообщил надушенный благовониями начальник караула. Конюший заверил, что послал с рассветом два дозора, один уж вернулся, а второй… Второй, как быстро выяснилось при дополнительном расследовании, еще и не выезжал, но люди уже седлали коней… или собирались седлать. Кто из них напутал, полуполковник или конюший, осталось без прояснения. Раскраснелись оба: юноша зарделся, дородный Чеглок побагровел. И Юлий, страдая за конюшего, который, как видно, оказался не совсем чист, примирительно спросил:
— Вы уже ели? Давайте завтракать.
Когда позвали Поплеву, оказалось что тот благополучнейшим образом спит. Да и вообще последние дни он не попадался Юлию на глаза — старался не мешать без надобности. И тем охотнее теперь откликнулся.
После сердитых замечаний напряжение отпустило Юлия как-то сразу. В это тихое, даже бездельное утро он ощутил, наконец, что все возможное сделано и можно перевести дух.
Они уселись за раскладным столом, поставленным между шатрами на затоптанной траве, — великий князь Юлий, конюшенный боярин Чеглок и Поплева.
— Где-то наша Золотинка сейчас? — вздохнул Поплева, выразительно тронув хлеб.
Юлий глянул, тень легла на его лицо, выдавая побуждение заговорить, но смолчал. Страстное чувство мужа — было это нечто иное, совсем иное, чем простая, ясная и от того неизменная отцовская любовь. А Чеглок, увлеченный поданным к столу молочным поросенком, высказался и прилично, и кратко:
— Будем надеяться на лучшее.
Согласуя слова с действием, он взял нож и простер руки, в приятном колебании с чего начать: покуситься ли на жарко подрумяненную ляжку или обратиться все ж таки для начала к розово-нежной спинке.
— Что такое? — обернулся вдруг Юлий.
Конюший Чеглок досадливо крякнул и положил нож — нельзя было не замечать вздорных голосов за шатрами, если уж они обеспокоили и государя.
Явился возбужденный столкновением начальник караула полуполковник Черет.
— Государь, — начал он таким взвинченным голосом, что Юлий невольно улыбнулся: раскрасневшийся опять полуполковник походил на обиженного мальчишку. — Государь! Этот человек…
Окруженный стражей, к государеву столу прорывался мордатый малый, растрепанный, без шапки. Грубый балахон его выбился из-за пояса, словно от борьбы, лицо покрывала испарина, а в руках он сжимал полутораведерный мех для вина, в котором нечто такое булькало.
— Ну, что еще? Воровство? К судье! — высокомерно буркнул конюший, оборвав начальника караула. — Вы не знаете своих обязанностей, полупо-олко-овник! — заключил он с особой, уничижительной небрежностью.
— Вот этот человек, государь! — сказал начальник караула, позволив себе не замечать конюшего. — Клянется, что вражеский дозор в двух верстах!
— Какой дозор?! Разве дозор? Что вы тут все!.. — вскричал остановленный уже у самого стола малый. — Я говорю, — перехватив мех с вином, махнул он в сторону леса, — все ихнее войско прет — без числа. Вот! Тут! Экая жуть — валом валят, тьма тьмущая! А эти… простите, государь, эти дуболомы меня не пускают!
— Но-но! Придержи язык! — возразил Юлий с видимым спокойствием, ибо приметил уже, что изрядно выросшая толпа слушала парня и следила за государем в напряженном ожидании. Люди пытались понять по его лицу, чего стоят эти тревожные россказни. — Кто такой? Какого полка? Кто начальник?
Говорливый малый не затруднился назвать себя, ремесло свое — подручный красильщика, — полк свой и начальников.
— Почему вино? Зачем мех? — строго спросил Юлий, повернувшись на табурете.
— В том-то и де-ело! — воскликнул малый, приседая в каком-то остервенении. — Ну вот же! — мотнул он мехом. — Да! Я ходил за вином! В Ольховатке, в Добричах, в этой, будь она проклята, Гуще — хоть шаром, государь, покати, охотников много. Мужики все попрятали и за деньги не дают.
— Короче! — оборвал конюший. Тяжелый взгляд вельможи в блистающем золотном кафтане не остановил простолюдина.
— Я хитрее сделал, государь, — продолжал он, не запнувшись, — побежал вперед, где полки-то еще не бывали. Туда, по дороге, — неопределенно отмахнул рукой за спину, в сторону леса. — Верст пять отмахал, если не больше, вижу: деревушка в четыре двора и кабак при дороге. Стал я с ним торговаться, хочет, выжига, тридцать грошей за ведро. Ладно! А тут глядь — батюшки! — железная сила ломит, только пыль столбом. Жуть! Без числа, государь, без числа!.. Я бежать! Всю дорогу бежал!
И, как в кошмарном сне, тяжело приподнялся Юлий, опираясь на стол, — на далекой опушке среди зелени кустов засверкало начищенное железо… всадники… Острым глазом можно было разобрать крошечные стяги на тонких навершиях шлемов.
— Бейте тревогу! — опомнился Юлий.
— Начальники по полкам! — не своим голосом взревел конюший.
В мгновение ока содрогнулся разбросанный, заставленный шатрами и повозками стан, все пришло в беспорядочное движение. Одни хватались за оружие, другие бросались ловить коней, третьи лихорадочно собирали вещи, тогда как иные куда-то уже бежали. Скакали, едва не сшибая заметавшихся людей, всадники.
Горстки отчаянных удальцов хватило бы теперь, чтобы лихим налетом опрокинуть войско. Побежали бы сто человек — ринулись бы за ними тысячи. А когда бегут четырнадцать тысяч рехнувшихся от ужаса мужчин, остановить их нельзя уже никакой силой. Это толпа, гонимая не одним только страхом, но стадным чувством прежде всего, то есть своего рода бесстрашием наоборот. Ибо стадное чувство придает трусу невиданную отвагу, способность отринуть и долг, и честь, и привычку повиноваться — затоптать всякого, кто встанет на пути.
Войско могло и не побежать. Ватага вражеских витязей могла завязнуть во взбаламученной гуще ополченцев и погибнуть в считанные доли часа. Но ничего ведь нельзя было сказать наверное: побегут или не побегут. Все тут решалось случаем, неустойчивая громада заколебалась — если рухнет, то без возврата. Что ж оставалось Юлию? Перехватить случай.
Выступившие из леса витязи были облачены в железо, в нагрудники и в кольчуги, и это поразило людей, свыкшихся уже с мыслью, что с появлением волшебного огня век железных доспехов кончился. Но Рукосил, выходит, думал иначе. Или великий государь Юлий безнадежно напутал.
— Измена! — раздавались потерянные вопли.
Однако же потрясение, надо думать, оказалось взаимным. Вражеские витязи — были это, очевидно, перекинувшиеся на сторону чародея полесские владетели со своей боевой челядью — медлили, пораженные размерами раскинувшегося на версту стана, дальний край которого терялся за гребнем пологой возвышенности.
Оголтелая суматоха по всему стану принимала тем временем признаки лихорадочной, но все ж таки осмысленной деятельности. Вчера вечером Юлий не зря свирепствовал, принуждая войска расположиться на ночлег по полкам. Теперь же двенадцатой доли часа хватило начальникам, чтобы привести в чувство людей и развернуть знамена. Толпа обращалась войском. В звучании барабанов и труб прорывалось нечто мужественное и призывное. Ополченцы еще метались, не в силах покончить с приготовлениями и сборами. Но выстроились лучники и копейщики передового полка — народ все бывалый, приученный повиноваться зову трубы и искать глазами знамя. Поручив конюшему ополчение, Юлий с малой свитой поскакал на передний край стана, чтобы выставить боевое заграждение.
Неспешным, но решительным шагом двести выстроенных четырехугольным отрядом копейщиков двинулись к лесу по пологому уклону. Вплотную за ними рассыпались густым, растянутым поперек дороги роем лучники. Каждый из них прихватил с собой один или два коротких кола.
Место возможного сражения Юлий прикинул еще с вечера и досадовал теперь, что не нашел времени толком его осмотреть и облазить. Довольно густой, трудный для прохода бор подступал тут к дороге с обеих сторон, оставляя открытое пространство шагов в триста или четыреста, а дальше луговина, частью заболоченная, расширялась опять. Углубляясь в лес, разбитая дорога петляла среди полян и прогалин. В этих стесненных местах стойкая и обученная пехота могла показать себя не хуже конницы.
Юлий заранее решил, что заходить в дебри не следует. Противник ведь распоряжается пожарами по собственному усмотрению и подожжет лес в любой удобный ему миг. Тем-то и понравилось Юлию расположение стана и место сражения на опушке, что, наступая через чащу, Рукосил поостережется запускать искрень, должен будет тянуть до последнего. Отброшенный боем обратно в чащу, окажется он в затруднительном положении — сам же сгорит от первого огненного колоба. После двухнедельной засухи и жары захламленный валежником лес только и ждет искры.
Заняв поросший высокой травой склон, лучники принялись заколачивать в землю колья. Поднялся отчаянный перестук. Под руководством сотников и десятников ратники размещали колья в три ряда, так, чтобы задние перекрывали промежутки между передними и всадник не мог одолеть препятствие с маху. Два крыла заграждения, начинаясь от первых сосен и елей, сходились справа и слева к дороге, где оставался значительный, шагов на сто пятьдесят разрыв — в середине его стали копейщики.
— Четверть часа, государь! И готово! — с лихорадочным смешком крикнул полковник Мисюрь. Был он близкой опасностью возбужден, присутствием государя счастлив и зорко следил за своими хлопцами, которые как-никак знали дело. Мисюрь, как и все его полуполковники, спешился, чтобы стать в ряды ратников. От простых лучников отличали его богатый, с разрезами и лентами наряд, а более всего отличные железные доспехи, которые он не снял вопреки общему распоряжению, и украшенный петушиными перьями шлем. В моложавом длинном лице полковника проглядывало в преддверии боя что-то насмешливое.
— А вы ведь сражались уже с Рукосилом, под Крулевцом, — сказал Юлий.
— Жаркое было дело, — охотно подхватил Мисюрь. — У нас был сильный противник. Конюшенный боярин Рукосил, который прикрывался именем наследника. Так что в некотором роде, государь, мы сражались тогда, простите, и против вас.
— Вам не за что извиняться, Мисюрь! Вы стояли на стороне законного государя Любомира.
— Я рад вам служить, государь.
— Совершенно на вас рассчитываю. Если противник навалится всей силой, продержитесь хотя бы с четверть часа — полки подойдут. До скорого свидания! — Юлий взмахнул рукой и поскакал назад, увлекая за собой десяток ярко наряженных, в сияющих бронзовых шлемах и таких же панцирях всадников.
— Зачем вы здесь, отец? — воскликнул он, обнаружив обок с собой неловко мотающегося в седле Поплеву. Тот вооружился двойным бронзовым топором у седла, закинул за спину бронзовый же щит и нахлобучил на самые брови круглый, как горшок, шлем — из той же колокольной бронзы. — Зря вы, отец… не надо сюда! — покрикивал Юлий, не зная, что сказать. — Держитесь подле ополчения. Нужен пример и руководство — станьте внутри полка и ободряйте людей словом. Вот что я прошу.
Нарастающий топот, внезапный рев глоток заставили всех оглянуться. Широким половодьем, прорываясь через заросли, хлынули тяжело вооруженные витязи, десятки и сотни их — войско!
— Повелитель и Сорокон! — галдели железные всадники. Вороний грай этот едва можно было разобрать, звуки сыпались дробью, мешаясь с топотом: а-и-и-эль! о-о-он! кон! И хотя прикрытые недостроенными рядами кольев лучники и копейщики не отступили, они дрогнули. Остались они на месте, но будто съежились.
Юлий сдержал коня. Взъерошенные ветром волосы стали дыбом, атлас наряда струился.
— Проклятье! — выругался Юлий.
Заговорили гарцевавшие рядом дворяне:
— Государь, торопитесь к войску!
— Как я буду скакать назад на виду у тех, кто призван стоять насмерть?! — отозвался Юлий почти злобно.
— Повелитель и Сорокон! — гремело копытным топотом и железным лязгом.
И вот уже лавина разбросанных по неровному полю всадников накатилась навстречу сверкающему граду стрел. Лошади падали, всадники летели с размаху наземь. Десятка полтора витязей ворвались в незакрытый стык между полком копейщиков и правым крылом лучников и ударили в отхлынувший край строя. Лучники сделали по выстрелу, не всякий успел по второму, когда попавшие под удар побежали, отчего дрогнуло и обратилось в бегство все правое крыло. Лучники ринулись в лес очумелым стадом, а витязи, кто обошел боевые порядки с края и кто прорвался через колья, для чего требовалось только два-три удара мечом, рубили и топтали беглецов.
Однако левое крыло лучников, по другую сторону отряда копейщиков, еще держалось, отбив короткий налет конницы. Всадники потекли вбок, устремляясь в стык отрядов, поворотили, оставив на поле десяток подраненных, бьющих ногами лошадей. Опешившие всадники, кого не придавило, бежали. И один стоял на коленях, бессильно упираясь в землю руками, попала в него стрела — запрокинулся и упал.
По-прежнему стоял полк копейщиков, ощетинившись копьями, как еж. Витязи с бело-синими лентами на шлемах обтекали его; с левого края поля лавина всадников хлынула на правый. Неразбериха эта длилась недолго, витязи объявились уже в тылу копейщиков.
— Пора, государь! — кто-то тронул Юлия, сворачивая чалого его жеребца за узду, и кто-то говорил: — Войска ждут! Скорее!
Исход стычки был предрешен: левое крыло лучников пятилось, сбиваясь толпой, и отступало к лесу. А сколько выдержат без поддержки стрелков беспомощные в своей неподвижности копейщики? От этого много теперь зависело.
— Проклятье! — вскрикнул Юлий еще раз. — Кто видел Мисюря?
— Он упал, государь.
На правом крыле у опушки леса продолжалось избиение, хотя часть лучников уже потерялась в зарослях. Вытоптанное пространство за кольями густо устлали тела павших.
Ничто уже не отделяло кучку окруживших государя дворян от закованных в железо вражеских витязей, кроме двухсот шагов пологого поля.
— Скорее, государь! — торопили Юлия. Все поскакали к стану.
Казалось, многое тут должно было перемениться после поражения передовых порядков, но здесь продолжалась все та же невнятица. По захламленному пятнами костров, повозками и шатрами полю, среди брошенной рухляди метались и скакали неизвестно какие люди, темнели рыхлые тучи не выстроенных толком полков. Три из них стояли на виду, еще один выдавал себя колыханием копий за гребнем пригорка. А что происходило дальше, на обратном склоне, где другие отряды ополчения и где конница, невозможно было угадать. Юлий хлестнул коня, набравшись решимости не оборачиваться.
— Государь! — крикнул окольничий Ратмир, озираясь на скаку.
Юлий оглянулся. Отряд развалился. Многие уж побросали копья, толпа шатнулась к лесу, и сразу назад, по широкой, разъезженной дороге к стану, потому что конница, забирая слева и справа через ряды проломленных кольев, отрезала путь к чаще. Нужно было бежать просторным, бесконечно огромным пустым лугом.
Юлий тотчас же понял, что пехота и не могла устоять сколько-нибудь долго после того, как бело-синие всадники, избегая прямого столкновения, достали луки и принялись расстреливать одетых в кожаные куртки, не прикрытых щитами копейщиков. Что ж они будут стоять, когда государь бежал, — на виду у брошенного отряда помчался во весь опор прочь от опасности!
Все шло не так, вкривь и вкось, потому именно, что Юлий опоздал встать, разнежился и проспал рассвет — впервые за все минувшие дни. Кого винить?! Только рычать от ярости! Безжалостно осадив коня, крутнулся он на месте — да разве можно было остановить этим бегущих! Он отмахивался от тянувшихся рук, которые пытались его удерживать, и не разумел, что ему толкуют.
Гремящее половодье вражеской конницы от леса до леса! Сотни отливающих тяжелым железным блеском кольчуг, щитов и шлемов — и стадо побросавших оружие людей, которые улепетывали во всю мочь, разинув рот в отчаянном напряжении сил, в безумной надежде уйти от сокрушающего топота за спиной, от вскриков, воплей и хруста. Бело-синие гнали неспешной рысью, не увлекались погоней; походя сминая людей, как траву, они готовы были к столкновению с главным войском.
— Государь! — теребили Юлия со всех сторон.
— Да… да… конечно!.. — бессмысленно произнес он и круто развернул присевшую на задние ноги лошадь. — Вперед! — вскричал он, пускаясь наметом назад, к стану.
В пологой, заставленной повозками ложбине по левую руку, в каких-нибудь трехстах шагах, темнел полк, другой стоял на таком же расстоянии на пригорке. Тот, что в ложбине, так и не сбился плотным прямоугольником, по его размытым окраинам перетекали люди. Множество начальников из великокняжеских дворян, сотники, десятники и полуполковники орали вразнобой. И можно было видеть человека в багровом кафтане и без копья, который пустил в ход палку и лупил всех без разбора.
Но поздно. Горожане не умели строиться. Во всяком случае, строиться быстро. И то роковое обстоятельство, что они стояли слишком рыхло и свободно, так что всякий мог без труда продвинуться вперед или назад, немедленно тут и сказалось. Когда трусливые в первых рядах попятились, вызывая общее смятение, когда раздались всполошенные вопли и причитания — бегут! государь бежит! а боже ж мой, боже мой! пропали, я говорю! ну, хлопцы, держись! сейчас будет! — когда вскричал кто-то в голос, истошным, обрывающим сердце надрывом: «ОЙ, ХУДО НАМ, БРАТЦЫ, ХУДО!», толпа, как большое живое существо, так, кажется, и присела… тогда — обратилась в бегство.
С воем и криком, подбадривая себя в трусости. И те, в немалом количестве, храбрецы, что остались было на месте, в глубочайшем недоумении, дикими глазами взирая на всеобщее полоумие… эти разумные и храбрые люди побежали тоже. Не без сомнений. Не от испуга даже, а по здравому размышлению, рассудив и прикинув, что и в самом деле ведь «ХУДО!» Чего ж тогда кочевряжиться?
Наблюдавшие этот обвал соседние полки, однако, не имели ни малейшей возможности различить, кто из бегущих трус, а кто нет. То есть, кто бежит по дурости своей да по подлости, а кто от большого ума.
— Государь бежит! — голосили дураки и предатели, но их уж никто не слушал — бежали все.
— Стойте, негодяи! — кричал Юлий — голос его терялся. — Что же вы делаете?! Стоять! — отчаянно вопил он и нахлестывал жеребца, наблюдая, как жутко зашевелился и тот полк — не храбрее других, — который занимал возвышенность. Словно волосы стали дыбом, зашевелилась сплошная чаща копий — мурашки пробрали полк… И вот — бежит.
Перемахивая через разбросанный по стану хлам, мимо каких-то бочек, досок, кострищ и шалашей Юлий ворвался в расположение войск, напрягаясь догнать и опередить бегущих, чтобы добраться до оставшихся в строю полков.
— Спасайтесь, государь! Все пропало! — кричали Юлию спутники и сами не отставали, нахлестывали лошадей.
Обреченная орава людей, за которыми гналась вражеская конница, увлекала своим безумством все новые полки. Получалось, что Юлий и сам обращал людей в бегство, мчал он с таким напором, что одним своим криком выводил из равновесия еще пытавшихся устоять людей, заставлял их удариться в бега при одном своем приближении. Чем яростней хлестал он коня, кричал, угрожая небесам плеткой, тем скорее катился перед ним ужас и падали знамена. Полки удирали перед государем, как опрокинутые.
С вершины пригорка, куда вымахал Юлий наметом, до самых дальних пределов открылся весь бегущий по всхолмленному полю стан. Дальше видны были перелески, серые тени деревушек — до самого синего окоема, где терялись покрытые зеленями пашни и лежала затихшая, обомлевшая в испуге земля. Туда, в не тронутую войной страну, стремились, растекаясь, как хлынувший кипяток, очумелые толпы.
Правее, сразу за дорогой на Толпень, в полуверсте от Юлия, обширной купой темнела не вполне еще собранная конница. За городом шатров приметны были на полях беспокойные лошади, возле которых суетились человечки. Но большая часть витязей уже подтянулась к развернутым знаменам и не выказывала намерения бежать. Основной поток разбитой прежде боя пехоты обтекал конницу стороной, часть беглецов неслась прямиком.
На половине пути под уклон Юлий узнал конюшего, его белую лошадь, желтый кафтан, ярко сияющие панцирь и шлем из колокольной бронзы. Считанные всадники имели на себе бронзовые доспехи, тогда как большинство довольствовалось железным щитом и железным шлемом.
Успею доскакать — выстоим! — загадал Юлий, обращая жаркие упования на конницу, которая, как мнилось ему на расстоянии, пребывала в смутном брожении и нерешительности.
Навстречу государю выдвинулся десяток вельмож и дворян.
— Пропустите бегущих! — крикнул Юлий.
— Государю доспехи! — распорядился кто-то.
Юлий принял поданный шлем, несколько дворян, мешая друг другу, облачали его в бронзовый панцирь, — а на взгорке высыпала вражеская конница. Бело-синие витязи, однако, уступали государевым в числе, намного уступали, раза в три, — это можно было уже видеть. Так что преимущество железных доспехов сводилось, по видимости, на нет, и общий перевес следовало считать скорее на государевой стороне. Возвращение Юлия, готовность его принять бой покончили с тревожной неопределенностью, которую, несомненно, испытывали витязи, столь долго наблюдавшие повальное бегство пехоты.
Охвостья бело-синих еще валили из-за пригорка. Юлий кричал стоять и поднял руку — нужно было дождаться хотя бы части спешивших к знаменам витязей, которые завозились с лошадьми, да и беглецов пропустить, чтобы не потоптать своих.
Но напрасно Юлий кричал и распоряжался — пехота тикала неудержимо, конница рвалась в драку. Начали вразнобой и без приказа: копья наперевес, заградившись щитами пустились вскачь два-три задиристых удальца. За ними без общего распоряжения и клича увлекались десятки других, и вот уже вся громада конницы, сминая заметавшихся пехотинцев, пришла в тяжелое громоподобное движение.
Уже не надеясь чем-нибудь управлять, Юлий хлестнул коня и перехватил копье, сбросив плетку на мизинец правой руки, которым и защемил нарочно устроенную для этого петлю на конце рукояти. Громада скачущих поглотила государя, и сколько ни понукал Юлий коня, не видел ничего, кроме несущихся впереди и по сторонам синих, зеленых и красных спин, вьющихся по ветру лент, лошадиных крупов, копий, перекошенных ртов; мелькали копыта, ветер стегал в лицо песком и дрязгом.
И две конницы сшиблись — словно лавины камней смешались, сплошной треск копий, звон щитов, тем более жуткий, что тотчас же смолкли крики и кличи, все стало грохочущим, стонущим от жестокости усилием.
Стало тесно, едва удалось сдержать лошадь, но Юлий уже видел мелькание клинков, со звоном саднило железо. Он оказался в столпотворении, где вертелись и сталкивались лошади, всадники. Он ударил копьем, скользнув по закованному кольчугой боку. Противник Юлия защищался от наседающего на него витязя и не имел возможности уклониться от нового нападения. Но не свалился, когда Юлий с каким-то жестоким омерзением успел ударить его в бок раз и еще раз — жутко передернулся. А Юлий тотчас его забыл, едва отразив щитом внезапный удар копья и обнаружив нового противника. Бой распался на множество поединков, где каждый был предоставлен самому себе и врагу. Дико кидались потерявшие седоков кони с окровавленными седлами, что-то чавкало и вскидывалось под копытами.
Юлий противостоял мужчине с седеющей бородой и свирепыми, пушистыми на концах усами под кривым носом. Когда бросили они бесполезные в тесноте копья, Юлий выхватил меч, еле отразив сокрушительный удар сверху. В одно мгновение он постиг взглядом и золотую цепь с ладанкой, что бряцала по железным пластинам доспехов ниже шеи, и бородавку на щеке — все, кажется, до единого волоска. И всего этого не существовало: мгновенное видение без смысла, без памяти. Всем существом без остатка Юлий стал ужас и ярость — и ударил мечом сам, попадая в щит, хотя метил в плечо и в шею. Со страстной надеждой покончить разом — убить эти бороду и усы насмерть, убить, уберечь себя от разящего, сверкающего в глаза железа. Содрогаясь, обменивались они ударами, лошади прядали, разнося всадников, и противники отчаянно вертелись, чтобы не подставить спину или незащищенный бок, — и помину не было о благородстве, озверели оба, как озверело все гремящее, стонущее, орошенное кровью поле. И каждый стремился усидеть в седле до последнего, потому что упасть означало погибнуть.
— Государь! Я узнал вас! — крикнул вдруг противник Юлия, прикрываясь щитом. Матерый воин, он сохранял достаточно самообладания, чтобы помнить что-нибудь и кроме собственного спасения. — Сдавайтесь!
— Не-е! — после мгновения замешательства выдохнул Юлий вместе с ударом.
Противник хоть отразил удар, но зазевался. И клинок Юлия, звякнув о бок украшенного перьями шлема, рубанул плечо. Внезапный удар этот был так силен, что, и не разрубив наплечник, Юлий отшиб противнику владеющую мечом руку — тот ответил нетвердо. И еще — с глубоко затаенным отчаянием, с внутренним омерзением — рубанул Юлий раз за разом поддававшегося витязя, содрогаясь и сам от каждого достигающего цели удара. Торопливый страх завладел им: покончить скорее с ужасом — убить.
Не Юлий его прикончил — чей-то клинок в спину, и витязь поник, кровь на усах, скользнула драгоценная ладанка; завершающий удар обвалил его под копыта.
Вдруг оказалось, что противник в меньшинстве. Они сдавались или уже обратились в бегство — все бело-синее воинство с наседающим на плечи врагом повернуло назад, хотя там и здесь еще продолжалась рубка. Юлий не знал, что произошло, да и никто не знал. Все случилось почти внезапно, по той никем не осмысленной причине, что государева конница, более многочисленная, чем конница мятежников, раздавшись в стороны при лобовом столкновении, захлестнула бело-синих с боков. Взятый в клещи противник не выдержал бокового удара и повернул.
Теперь бело-синих гнали по всему полю со свистом и улюлюканьем, под торжествующие вопли и кличи. Частью смешавшаяся между собой громада мчалась во весь опор как одно целое. Сломленные духом предатели неслись обратно, туда, где лес сходился клином, сужаясь до горловины, — к тому самому месту, где Юлий выставил порубленную в начале боя заставу из лучников и копейщиков.
Скакал и Юлий, вопил, упоенный счастьем побеждать и жить, счастьем горячей скачки за впавшим в ничтожество противником.
И когда начался конец, Юлий еще думал о победе.
Издалека, из-за толп вражеской пехоты, где в окружении зелено-бурых чудовищ находились подвешенные к лошадям носилки, брызнули десятки, а потом и сотни мелких огненных колобков, каждый из которых не превышал ореха. Словно ветер подул искрами — они посыпались среди испуганно раздавшихся людей, вооруженных лишь дубинами да каменными топорами. И рванули, разбегаясь все шире, навстречу железной лавине. Прыткие колобки скакали быстрее бегущего человека и сразу же покрыли траву множеством чернеющих дымных росчерков. Новые и новые искры летели целым роем: чародей поджигал рассыпанную на большой дымящейся доске железную дробь.
Алчные огоньки не разбирали своих и чужих. И Рукосиловы витязи это отлично знали, имели они случай наблюдать огненную чуму в действии и понимали, что это такое. Одетые в кольчуги и панцири, поножи, железные нарукавники и рукавицы, могли ли они надеяться на спасение, когда бы неслись и дальше навстречу катившему огню? Как ни страшен был враг — огонь страшнее. Колдовское пламя внушало неодолимый, суеверный ужас.
Лавина вражеской конницы остановилась, будто на стену налетела, и как это бывает, задние набежали на передних и смяли их, столкнувшись в лоб с теми, кто пытался повернуть назад, — все смешалось невообразимой толчеей.
Ничего не зная об искрене, преследователи в боевом задоре воображали, что бело-синие совершили умышленный поворот, чтобы дать отпор беспечно расскакавшемуся врагу. Они рубили всех, кто пытался повернуть назад, те защищались, коли успевали, а больше кричали истошными голосами, что искрень, что назад, черт вас всех побери, дуроломы! Всех сожжет! Очумели?! Никакого боя в этой куче-мале и быть не могло, если только подразумевать под боем нечто хоть сколько-нибудь возвышенное и осмысленное. Давка, неразбериха, озлобленная жестокая бестолковщина, брызги крови да вопли задавленных… Хищные искрени, подрыгивая, с налету смачно шлепали на доспехи и оружие бело-синих витязей, которые напирали на сбившуюся комом громаду. И все это месиво — лошади, люди — кто усидел в седле, а кто свалился, порубленный или смятый давкой, — все это месиво всколыхнулось, подаваясь вспять.
На беду, Юлий попал в сердцевину свалки — лошади ржали, лезли на дыбы, иные из витязей орудовали мечом, почти не встречая сопротивления. Взвилась лошадь под Юлием, он усидел, но лошадь не могла опуститься на четыре ноги, места не оставалось. Она ударила копытом соседку, забросив ей ногу на шею. Юлий опрокинулся на спину, и некому было помочь. Зажатый чьим-то коленом, он провалился, потеряв меч.
Много было народу рядом, но видел, что случилось, только Поплева. Он в драку не лез и неотступно следовал за юношей с тяжелой бронзовой секирой наготове.
— Государь упал! — вскричал он, не имея возможности пробиться вперед. Голос сорвался и потонул среди конского ржания, воплей и стонов, осатанелой брани.
Нельзя было пробиться к государю и на два шага, но все месиво конных шатнулось само собой, и Поплева углядел тело юноши прямо под собой: лошадь его переступила, попав копытом между рукой и головой. Поплева дернул узду, едва не разрывая лошади пасть.
В тот ничтожный миг, когда образовалась слабина, он успел спрыгнуть и сразу же должен был упереться изо всех сил в круп собственной лошади, чтобы удержать ее на месте, закряхтел, тужась, сколь было сил, потому что и люди, и кони, все вдруг поперли назад.
Казалось, ему нужно было удерживать давление всей толпы сразу — и тут же она сдалась, хлынула по сторонам.
Давка разрядилась почти внезапно, когда остававшиеся в тылу поняли, что происходит, и повернули — громада ринулась в бегство.
Юлий стонал, уткнувшись в землю. Бронзовый панцирь и шлем, быть может, защитили его от тяжелых переломов, не видно было открытых ран, а что до остального, то не было времени разбираться. Конница схлынула, разбежались лишенные седоков лошади, на поле остались раненые и потоптанные. Там и здесь с пронзительным воем метались латники, пытаясь сбросить доспехи. Катались по земле, по телам кони — они мучительно ржали. Корчились в немых судорогах сгоревшие. И по затоптанной, посеревшей траве чертили полосы гнавшие все дальше и дальше искры. Луг дымил и чадил.
Сверкающие колобки шумно шурхали мимо Поплевы и Юлия, не имевших на себе ни единой железной застежки или гвоздика, но приближалась другая опасность. Вся Рукосилова сволочь, случайный сброд, составлявший его пехоту, около тысячи вооруженных дрекольем и камнями грабителей наступали с гиканьем и бранью.
— Держись! Сейчас… сейчас. Ладно уж! — бессмысленно частил Поплева, приподнимая юношу. Тот повел глазами и захрипел, так что у Поплевы и сердце оборвалось. Всего двести или триста шагов отделяли их теперь от толпы разбойничьего сброда. — Прости! — выдохнул Поплева, переваливая юношу кулем поперек лошади, и вскарабкался в седло сам.
Поплева сразу же оставил мысль догонять обратившуюся в бега государеву конницу — такую скачку раненый едва бы вынес. Шумная толпа противников отставала всего на полет стрелы. Там, конечно же, замечали, что Поплева уходит вбок, к лесу, но никто, похоже, и не собирался преследовать его, имелся у возбужденной, ликующей сволочи предмет попритягательней. Весь этот грабительский сброд, среди которого были и женщины, растрепанные, в подобранных юбках, стремился к брошенному государевыми ратниками стану — к добыче.
Расчет Поплевы вполне оправдался: не прошло и двадцатой доли часа, как он достиг леса. Оглянувшись последний раз на опушке, он приметил пустившихся вслед за людьми едулопов и вместе с ними несколько десятков всадников. Миродеры уже шарили по брошенным повозкам и шатрам, тащили все, что под руку подвернулось. Чародей потому и пустил нечисть позади всех, что считал нужным гнать эту свою, с позволения сказать, пехоту и дальше — валом катить до самого Толпеня.
Поплева же нашел уходящую вглубь соснового леса тропинку и свернул. Бережно придерживая тело, с болью приглядывался он к бледному, почти серому, без кровинки лицу Юлия. Голова юноши моталась, дышал он отрывисто, с хрипом, словно каждый толчок, каждый лишний шаг разрывал ему внутренности.
Спешившись и уложив Юлия на траву, Поплева первым делом освободил его от доспехов и принялся, осторожно переворачивая, раздевать. Юлий глядел мутно.
— Где болит? Что болит? — остановился Поплева.
— А! — слабо простонал юноша, словно припоминая. — Зо-оло-отин-ка…
— Что Золотинка, что? — тревожился Поплева, но ответа не получал. — Государь, вы упали с лошади. Где у вас болит?
— Боли-ит… — замедленно признал Юлий сквозь зубы, и ничего другого нельзя было больше от него добиться.
Небрежно привязанная к кусту лошадь рванула, обломив ветку, и с диким храпом помчалась. Поплева тревожно оглянулся — сизая гарь застилала лес, небо в просветах между верхушками деревьев помутнело. За тучами или за дымом потерялось тусклое еще с утра солнце. Поплева принял раненого на руки.
Однако он тут же убедился, что потерял тропинку и даже примерно не помнит, с какой стороны ее искать. Он переложил юношу на спину, захватив его за руки у плеч, и двинулся по ветру, полагая любое направление равно опасным. Здравый смысл скоро подсказал ему, что нужно спускаться под уклон, выбирая понижение всякий раз, как появится возможность, — уклон ведет к воде, к ручью или к болоту. Лес полнился дымом. Сердце стучало, опережая трудный шаг среди ломкого папоротника. Разгибая голову, чтобы стряхнуть с бровей пот, Поплева видел затянутые горючим туманом стволы и, наконец, огонь — низовой пожар вяло тянулся по валежнику и сухостою, предвещая в недалеком будущем огненную бурю. Направление потерялось и раз, и другой, и третий — понижения приводили к подъемам, и приходилось лезть в гору, чтобы не возвращаться назад. Вместе с ощущением расстояния утратилось и понятие о времени, прошло, может быть, четверть или три четверти часа. Поплева спустился с крутого холма, под ногами зачавкало, он подтянул Юлия повыше и заспешил, проваливаясь в мокрый мох.
Взору его открылось крошечное лесное озерцо шагов двести в поперечнике. Поваленные деревья лежали в воде. Наверху по окружавшим озерную впадину взгорьям просвечивали тусклые, нестрашные как будто всполохи пламени, но слышался слабый гул разгорающейся уже по-настоящему топки.
Проваливаясь, Поплева пробирался туда, где над неподвижной маслянисточерной водой возвышались осклизлые сучья затонувшего дуба. Он угадал ствол, нащупав его ногами и худо-бедно, по пояс и по грудь в воде, смещался все дальше и дальше от берега. И когда неверная опора под ногами колыхнулась, ухватился за голый и черный, но крепкий сук.
Понадобилось перевести дух, чтобы собраться с силами и перебраться дальше, туда, где толстый дубовый ствол начинал ветвиться, — еще на несколько шагов от берега. Здесь он перехватил юношу, устроив его на полого идущем под водой суку, и нашел место рядом, чтобы держаться самому и удерживать голову раненого. Гулко стучало сердце.
По лесу, по верхушкам деревьев с ревом прорывался большой, испепеляющий пожар, но внизу, у холодной воды, жаром еще и не хватило.
Жизненные воззрения пигаликов побуждают их искать порядок во всем. Когда рушится налаженный быт, невинные удовольствия трудовой жизни омрачены зловещими предзнаменованиями, а после десятилетий тихого благоденствия следует череда ужасающих потрясений, поневоле приходится отыскивать закономерность даже и в самих бедствиях.
И в этом смысле осень 769 года предоставила пигаликам богатые возможности для подобного рода изысканий. Годину испытаний ознаменовал вкативший в подземный городок Ямгоры огненный колоб, который был опознан как искрень, засвидетельствованный древними писателями железный огонь. Новейшие поколения мыслителей ставили свидетельства летописей под сомнения, но древние оказались правы.
Не прошло и двух месяцев после пожара, как та же самая волшебница Золотинка по непостижимому своему легкомыслию раскупорила на вершине Каменецкой горы воды Южных морей. Самоотверженными усилиями удалось остановить потоп только на третий день.
Добросовестные пигалики не стали вменять Золотинке в вину наводнение и пересматривать обвинение в пользу более сурового. И того хватит с избытком, рассудили они справедливо: ведь обвинение по статье 211 части третьей Уложения о наказаниях «Невежество с особо тяжкими последствиями» предусматривает высшую меру наказания — смертную казнь.
Общие понятия республиканского законодательства, указывали судьи во вступительной части постановления, основаны на пигаликолюбии. Законодатель требует исходить из предположения о невиновности обвиняемого, если не доказано обратное. То есть нельзя искать злой умысел там, где преступное невежество превосходит своими последствиями умышленное злодейство.
Снимая, однако, с преступницы обвинение в злостной природе ее деяний, необходимо было признать неупорядоченный, если не сказать бредовый характер постигших Республику испытаний. Мысль для благочестивых приверженцев Разума нестерпимая!
Так что, отказав Золотинке в осмысленности, пигалики обратили подозрения на медного истукана Порывая, усматривая в его ужасающем упорстве разрушить Каменец крепко засевший умысел.
В самом деле, начав с крыши Старых палат, Порывай сносил Рукосилову твердыню сверху донизу. Окутанный облаками пыли, он крушил потолочные перекрытия, выламывал камни, валил в пропасть и во двор целые пласты стен. Замок терял очертания. Недели хватило, чтобы Старые палаты сравнялись со скалой. Проходили недели и месяцы, посыпал снег — Порывай не выказывал признаков утомления.
Все превозмогающее усердие истукана чем дальше, тем больше беспокоило подземных обитателей. Ведь эдак он года за четыре свернет вершину горы, засыплет пропасть и докопается, наконец, до пигаликов.
Тут следовало бы напомнить о непростой истории Каменца. Еще в прошлом столетии в трудную для себя пору Республика упустила Каменец, проиграв его Рукосилову деду Оберучу. Чернокнижник и прохвост повел дело так, что Республика по буквальному смыслу принятых на себя обязательств должна была уступить ему замок навечно.