Битва за Рим Маккалоу Колин

– Там и так есть дорога, – сказал Митридат.

– Я знаю, знаю.

– Зачем строить другую?

– Не имею понятия!

Пухлые красные губы небольшого рта сначала выпятились, потом поджались, отчего Митридат, не зная этого (не находилось самоубийц, посмевших бы ему на это указать), стал похож на рыбу; так он шевелил губами какое-то время, а потом пожал плечами.

– Они любят строить дороги, – озадаченно молвил он. – Что ж, можно проводить время и так. – Он насупился. – Ведь он очутился здесь гораздо быстрее, чем я.

– Эта дорога, великий государь… – осторожно напомнил о себе Неоптолем.

– Говори!

– Думаю, Луций Корнелий Сулла взялся ее улучшить. Чем лучше дорога, тем быстрее по ней пройдут его войска. Потому римляне и прокладывают хорошие дороги.

– Но он ведь прошел по той, которая была. Зачем заново ее мостить, уже ею воспользовавшись? – вскричал Митридат, терявшийся в догадках; ведь люди – расходный материал, при помощи кнута их можно провести любой дорогой. Зачем уподоблять переход через перевал городской прогулке?

– Можно предположить, – смиренно молвил Неоптолем, – что, испытав качество существующей дороги, римлянин решил ее улучшить на тот случай, если ему снова нужно будет по ней пройти.

В этом уже улавливался смысл. Царь выпучил глаза:

– Раз так, придется его удивить. Сначала я вышвырну его и его киликийских наемников из Каппадокии, а потом не поленюсь срыть его новую дорогу. Я обрушу камни с этой дороги ему на голову!

– Прекрасно сказано, мой повелитель! – вильнул хвостом Гордий.

Царь презрительно закряхтел. Он подошел к своему коню, наступил на спину коленопреклоненному рабу и сел в седло. Не дожидаясь своей свиты, он пришпорил скакуна и пустил его галопом. Гордий поскакал следом за царем, бормоча верноподданнические слова. Неоптолем остался стоять, провожая их взглядом.

«Как трудно донести до сознания царя чуждые ему мысли! – думал он. – Понял ли он, для чего нужна дорога? Неужели до него не доходит? Ведь до меня же дошло! Мы оба понтийцы, оба получили образование на чужбине, происхождением мы тоже схожи. Зато он повидал гораздо больше моего. Почему же он в упор не видит того, что вижу я? Впрочем, кое-что он понимает лучше. Наверное, мы по-разному мыслим. Может быть, самовластье меняет человека? Он не дурак, мой братец. Жаль, что он так плохо знает римлян. Он бы ни за что с этим не согласился, но ему они просто не интересны. Выводы на их счет он делает на основании своих странных приключений в провинции Азия, а это не настолько твердое основание, как ему мнится. Но есть ли способ открыть ему глаза?»

Царь недолго пробыл в Синем дворце Евсевии-Мазаки; уже на следующий день он повел свою армию, все сто тысяч солдат, навстречу Сулле. Дорога здесь была нетрудной, разве что холмики да бугры застывшей лавы, не мешавшие продвижению войска. Митридат был доволен походом, так как преодолевал за день сто шестьдесят стадий; только собственные глаза могли бы убедить его, что римская армия двигалась по такому же бездорожью вдвое быстрее, сохраняя строй и не растягиваясь.

Сулла, впрочем, не трогался с места. Его лагерь был разбит на равнине, где он успел провести масштабные фортификационные работы, и это притом, что из-за отсутствия в Каппадокии лесов бревна ему пришлось везти от самых Киликийских Ворот. Поэтому Митридат еще издали увидел огромный четырехугольник, занимавший пространство в тридцать две квадратные стадии, окруженный внушительной насыпью, на которой громоздился зловещий частокол высотой в десять футов. Перед стенами были вырыты три рва: внешний, полный воды, имел ширину двадцать футов; средний, с заостренными кольями, – пятнадцать; внутренний, снова с водой, – двадцать. По донесению лазутчиков, к четырем воротам, проделанным в центре каждой стороны квадрата, вели через рвы четыре моста.

Впервые в жизни Митридат видел римский лагерь. Он разинул бы рот от удивления, но за ним наблюдало слишком много глаз. Царь не сомневался, что лагерь перед ним не устоит, но за эту победу ему пришлось бы заплатить слишком большую цену. Поэтому, остановив свою армию, он сам поехал осматривать крепость Суллы с близкого расстояния.

– Государь, гонец от римлян! – доложил офицер, нагнавший царя, трусившего вдоль мастерски выстроенных укреплений Суллы.

– Чего они хотят? – спросил Митридат, хмуро разглядывая стену, частокол и сторожевые башни, высящиеся через равные интервалы.

– Проконсул Луций Корнелий Сулла предлагает провести переговоры.

– Я согласен. Где и когда?

– На тропе, ведущей к передним воротам римского лагеря, что справа от тебя, великий царь. Гонец говорит – только ты и он.

– Когда?

– Сейчас, мой повелитель.

Митридат поскакал вправо, подгоняемый желанием увидеть этого Луция Корнелия Суллу и не испытывая никакого страха; то, что было ему известно о римлянах, не давало повода заподозрить вероломство, римляне не пронзят его копьем до начала боя, когда он без охраны направляется навстречу неприятелю. Поэтому на тропе он спешился и только тут спохватился, сердясь на себя за легкомыслие. Больше ни один римлянин не сможет обойтись с ним так, как Гай Марий, – смотреть на него сверху вниз! Пришлось снова взгромоздиться в седло. Он сам будет смотреть на Луция Корнелия Суллу сверху вниз! Но конь заартачился, завращал глазами – испугался рвов. Сначала царь пытался совладать с конем, но потом решил, что так уронит себя еще сильнее. Поэтому он опять соскочил на землю и приблизился к среднему рву с кольями, похожему на разинутую пасть с острыми клыками.

Ворота открылись, из них вышел человек и зашагал к Митридату. Ростом он был не велик, не чета царю, что тот не без удовольствия отметил, но сложен ладно. На римлянине был простой стальной панцирь, повторявший форму торса, из под которого виднелся двухслойный подол кожаных полос-птериг, пурпурная туника и такого же цвета развевающийся плащ. Рыжие волосы на непокрытой голове, колеблемые ветром, краснели на солнце. От них царь Митридат не мог отвести глаз – волос такого цвет он в жизни не видывал, даже у кельтов-галатов. Необычной была и белоснежная кожа римлянина – мускулистые икры между птеригами и незатейливыми прочными сапогами оставались незащищенными, так же как его руки, шея и лицо. То была белизна не снега даже, а векового льда. Ни кровинки!

Когда Луций Корнелий Сулла приблизился, царь смог разглядеть его лицо, даже глаза, и поневоле содрогнулся. К нему направлялся сам Аполлон в обличье римлянина! Лицо было таким сильным, таким божественным, таким устрашающим в своем величии – где там жеманным гладколицым греческим статуям! Таким и надлежит быть нынешнему богу. Или богочеловеку в расцвете лет и могущества. Римлянин. Римлянин!

Сулла шел на переговоры, полностью уверенный в себе, поскольку принял к сведению рассказ Гая Мария о его встрече с царем Понта. Другое не пришло ему в голову – что царя собьет с толку его облик; видя, какое производит впечатление, он не понимал, в чем причина. Но причина была неважна. Он просто решил воспользоваться этим нежданным преимуществом.

– Зачем ты пожаловал в Каппадокию, царь Митридат? – спросил он.

– Каппадокия принадлежит мне, – ответствовал царь, но не рокочущим басом, как собирался, прежде чем увидел римского Аполлона, а тихо и даже пискляво; он сразу понял, что сплоховал, и уже возненавидел себя за это.

– Каппадокия принадлежит каппадокийцам.

– Каппадокийцы и понтийцы – один народ.

– Как такое возможно, раз у них собственный царь столько же столетий, сколько у понтийцев?

– Их цари не каппадокийцы, а чужестранцы.

– Каким образом?

– Они – Селевкиды из Сирии.

Сулла пожал плечами:

– Не странно ли, царь Митридат, что каппадокийский царь, сидящий за этой стеной позади меня, ни капли не похож на Селевкида из Сирии? Да и на тебя тоже. По происхождению он вовсе не сириец и не Селевкид. Царь Ариобарзан – каппадокиец, избранный собственным народом вместо твоего сына Ариарата Евсевия.

Митридат вздрогнул. Гордий не рассказывал ему, что Марий разведал, кто отец царя Ариарата Евсевия; заявление Суллы показалось ему пророческим, сверхъестественным, еще одним свидетельством, что перед ним стоит римский Аполлон.

– Царь Ариарат Евсевий погиб во время армянского вторжения, – возразил Митридат с прежним робким смирением. – Теперь у каппадокийцев собственный, каппадокийский царь. Его имя Гордий, и я пришел, чтобы его защитить.

– Гордий – твой ставленник, царь Митридат, чего и следует ожидать, раз его дочь – царица Понта, – бесстрастно возразил Сулла. – Каппадокийцы не выбирали Гордия своим царем. Это ты посадил его на трон руками твоего зятя Тиграна. Законный царь – Ариобарзан.

Снова неожиданные познания! Кто этот Луций Корнелий Сулла, если не Аполлон?

– Ариобарзан – узурпатор!

– Народ и сенат Рима иного мнения, – изрек Сулла, развивая свое преимущество. – Я уполномочен сенатом и народом Рима вернуть царю Ариобарзану трон и обеспечить защиту каппадокийских земель от Понта – и от Армении!

– Это не римское дело! – крикнул царь, потеряв терпение и набравшись отваги.

– Все происходящее в мире – римское дело, – молвил Сулла и добавил величаво: – Ступай, откуда пришел, царь Митридат.

– В Каппадокии я у себя дома, как и в Понте.

– Это не так. Возвращайся домой, в Понт.

– Не ты ли со своей жалкой крохотной армией намерен меня к этому принудить? – фыркнул царь, теперь не на шутку озлобившийся. – Полюбуйся, Луций Корнелий Сулла! У меня стотысячное войско!

– Сто тысяч варваров, – презрительно бросил Сулла. – Я их проглочу и не подавлюсь.

– Я буду драться, берегись! Драться!

Сулла уже развернулся, готовый уходить.

– Брось пыжиться, ступай домой. – С этими словами он зашагал обратно. У ворот он обернулся и громко проговорил: – Возвращайся восвояси, царь Митридат. Я отсчитаю восемь дней и пойду в Евсевию-Мазаку, чтобы посадить на трон царя Ариобарзана. Если ты вздумаешь мне мешать, я уничтожу твою армию и убью тебя. И вдвое больше воинов, чем я вижу, не смогут меня остановить.

– У тебя даже нет римских солдат! – крикнул ему в ответ царь.

Улыбка Суллы была страшной.

– Они достаточно римские, – сказал он. – Они вооружены и обучены римлянином и будут сражаться, как римляне, обещаю. Уходи!

Царь вбежал в своей великолепный шатер, Митридат был настолько разгневан, что никто, даже Неоптолем, не осмелился с ним заговорить. Он сразу ринулся в свои покои и там, плюхнувшись в царское кресло, накрыл голову пурпурным плащом. Нет, никакой Сулла не Аполлон, он просто римлянин. Но что за люди эти римляне, если походят на богов? Или они, как Гай Марий, наделены таким величием и властью, что ни мгновения не сомневаются в своем могуществе? Видал он римлян в Малой Азии, даже смотрел – пусть издали – на их наместника; да, самоуверенны, но притом – обычные люди. Однако судьба свела его с Гаем Марием и Луцием Корнелием Суллой. Кто же из них настоящие римляне? Здравый смысл подсказывал ему, что настоящими были римляне в провинции Азия. Внутренний же голос нашептывал, что нет, настоящие римляне – Марий и Сулла. Но и он – великий царь, потомок Геракла и Дария Персидского. Потому и противники ему достаются достойные.

Почему ему не дано самому командовать армией? Почему ему неподвластно военное искусство? Почему он вынужден уступать командование таким, как Архелай и Неоптолем, своим кузенам? У него многообещающие сыновья, но, увы, произведенные на свет властолюбивыми мамашами. Кому довериться? Одолеет ли он великих римлян, сокрушивших сотни тысяч воинов?

Гнев вылился в слезы; царь рыдал до тех пор, пока отчаяние не уступило место покорности судьбе, как ни чужды были его натуре оба эти состояния души. Он должен принять тот факт, что великие римляне непобедимы. А это значило отказ от своих планов, если боги не улыбнутся Понту и не отвлекут римлян чем-то более для них насущным, нежели Каппадокия. Если настанет день, когда Риму придется послать против Понта обычных людей, то Митридат покажет, на что способен. А до тех пор с Каппадокией, Вифинией и Македонией придется повременить. Он отбросил полу пурпурного плаща и встал.

Гордий и Неоптолем ждали за занавеской; при появлении царя, направлявшегося в другую часть шатра, оба вскочили.

– Отступаем, – коротко бросил Митридат. – Мы возвращаемся в Понт. Пускай римлянин снова сажает Ариобарзана на каппадокийский трон. Я молод, у меня есть время. Я дождусь, пока руки Рима окажутся связанными в другом месте, и снова устремлюсь на запад.

– А как же я?! – взвыл Гордий.

Царь пристально глядел на Гордия и грыз ноготь.

– Думаю, от тебя пора избавиться, тесть, – сказал он и, задрав подбородок, крикнул: – Стража!

Вбежавшим стражникам он велел, указывая на съежившегося Гордия:

– Уведите его и убейте.

Затем, повернувшись к бледному, дрожащему Неоптолему, спросил:

– Чего ты ждешь? Уводи армию! Живо!

– Вот и чудесно! – сказал Сулла сыну. – Он уходит.

Они стояли на сторожевой башне над главными воротами и смотрели на север, на лагерь Митридата.

Сулла-младший и сожалел, что сражение не состоится, и ликовал.

– Так лучше, отец, не правда ли?

– На данном этапе, полагаю, лучше.

– Мы бы не смогли их разгромить?

– Смогли бы, еще как! – убежденно ответил Сулла. – Разве я взял бы с собой сына на войну, если бы сомневался в победе? Митридат сворачивает лагерь и уходит по единственной причине: потому что знает, мы бы его разгромили. Каким бы дикарем ни был наш Митридат, он способен распознать военную мощь и грядущего победителя даже при первой встрече. Нам везет, что он не видит дальше собственного носа. Эти восточные царьки помнят только Александра Великого, но по римским меркам он безнадежно устарел.

– Какой он – понтийский царь? – спросил любознательный мальчик.

– Какой? – Сулла задумался, прежде чем ответить. – Знаешь, мне нелегко ответить. Конечно, не уверен в себе, а значит, им можно вертеть. На Форуме он бы смотрелся неважно, но это потому, что он чужестранец. Как любой тиран, он привык, чтобы все поступали по его хотению, включая его детей. Если бы пришлось охарактеризовать его одним словом, то я назвал бы его мужланом. Но он самовластный государь, он опасен и способен учиться. В отличие от Югурты, в юности он не подставился Риму; но ему не хватает изощренности Ганнибала. До встречи с Гаем Марием – и со мной – он, наверное, был вполне доволен собой. Но сегодня его самодовольству пришел конец. Друзьям Митридата это придется не по вкусу. Я предсказываю, что он станет искать способы превзойти нас в нашей же игре. Он гордец. И очень тщеславен. Он не успокоится, пока не испробует на Риме свой военный пыл. Но он не пойдет на этот риск, пока не будет полностью уверен в победе. Сейчас он в ней совершенно не уверен. Его решение уйти – весьма мудрое, Сулла-младший. Я бы расколошматил его и его армию!

Сулла-младший восторженно взирал на отца, восхищенный его твердостью и убежденностью в своей правоте.

– Их так много!

– Количество ничего не значит, сынок, – отозвался Сулла, уже готовый спуститься с башни. – Я мог бы разбить его не менее чем дюжиной способов. Он мерит все количеством. Но он еще не научился собирать все свои силы в единый кулак. Если бы я решил сразиться и выставил бы против него свои войска, то он просто отдал бы приказ атаковать. Вся его армия устремилась бы на нас. Нам ничего не стоило бы ее разгромить. Он ни за что не взял бы мой лагерь. Но это не значит, что он безобиден. Знаешь, почему я так говорю, Сулла-младший?

– Нет, – откликнулся сын в полном недоумении.

– Из-за его решения отступить, – молвил Сулла. – Он вернется домой, все серьезно обдумает и поймет, как ему следовало бы поступить. Пять лет, мальчик мой! Я даю ему пять лет. После этого у Рима возникнут большие трудности с царем Митридатом.

Морсим, встретивший Суллу у подножия башни, выглядел почти так же, как Сулла-младший: ему было и радостно, и грустно.

– Как нам теперь быть, Луций Корнелий? – спросил он.

– Будем действовать так, как я обещал Митридату: через восемь дней мы двинемся в Мазаку и посадим там на трон Ариобарзана. Какое-то время он будет править спокойно: вряд ли Митридат вернется в Каппадокию в ближайшие несколько лет, ведь я еще не закончил…

– Не закончил?..

– Не закончил с ним. Мы не вернемся в Тарс, – сказал Сулла со зловещей улыбкой.

– Ты же не двинешься на Понт? – ахнул Морсим.

– Нет, – ответил с улыбкой Сулла, – я пойду войной на Тиграна.

– На Тиграна? Тиграна Армянского?

– Верно, на него.

– Но зачем, Луций Корнелий?

Суллу сверлили две пары глаз, двое жаждали ответа. Ни сын, ни легат не знали, каким он будет.

– Я еще не видел Евфрата, – мечтательно ответствовал Сулла.

Такого ответа от него не ждали. Сулла-младший, хорошо знавший своего отца, захихикал, а Морсим побрел прочь, недоуменно почесывая в затылке.

Сулла сам удивился посетившей его идее. В том, что в Каппадокии все пройдет мирно, он нисколько не сомневался; Митридат до поры до времени не высунется из Понта. Но как следует припугнуть его – не мешает. Пока что Сулла не дал ни одного сражения, не имел возможности захватить ценные трофеи. В самом Каппадокийском царстве на поживу можно было не надеться. Все мало-мальски ценное, бывшее некогда в Евсевии-Мазаке, давно перекочевало в сокровищницу Митридата – если Сулла не ошибся в понтийском царе, а он был уверен, что раскусил его.

Ему поручалось изгнать Митридата и Тиграна из Каппадокии, усадить на тамошний трон Ариобарзана и ничего не предпринимать за пределами Киликии. Как простой претор, даром что наместник-проконсул, он мог лишь повиноваться. Однако… Тиграна не было видно: он не примкнул к понтийскому царю в этом походе. Это означало, что он находится где-то в горах Армении, не ведая о воле Рима и не страшась его, ибо никогда не видывал живого римлянина.

Никто не мог поручиться за то, что воля Рима будет доведена до сведения Тиграна, если единственным посредником станет Митридат. Следовательно, наместнику Киликии надлежало самому отыскать Тиграна и лично передать римские директивы. Кто знает, не наткнется ли Сулла на пути в Армению на золотой клад? Золото было ему необходимо. Если к мешку золота, который получает наместник, прилагается еще один для римской казны, то наместнику не возбраняется принять такое подношение; обвинения в хищении, подкупе и измене предъявлялись лишь тогда, когда казна оставалась внакладе или – как в случае отца Мания Аквилия – когда наместник продавал государственную собственность и клал выручку себе в карман. Так случилось во Фригии.

По истечении восьми дней Сулла вывел свои четыре легиона из построенного им лагеря-крепости, оставив его пустым. Лагерь еще мог пригодиться: Сулла сомневался, что Митридат, вернувшись в Каппадокию, вздумает его снести. Придя с сыном и с армией в Мазаку, он, сидя в парадном зале дворца рядом с сияющей матерью царя и с Суллой-младшим, наблюдал, как Ариобарзан взошел на трон. Радость каппадокийцев была несомненной: они высыпали из домов, чтобы приветствовать своего царя.

– Было бы мудрым решением, царь, без промедления приступить к набору и обучению армии, – сказал Сулла перед тем, как уйти. – У Рима не всегда будет возможность за тебя вступиться.

Царь со всем рвением пообещал именно так и поступить, но у Суллы оставались сомнения. Страна была бедная, да и воинственностью каппадокийцы не отличались. Из римского крестьянина получался отменный солдат, не то что из каппадокийского пастуха. Тем не менее совет был принят с благодарностью. Сулла знал, что надеяться на большее не следует.

По сведениям лазутчиков, Митридат перешел через широкую реку Галис и уже поднимался на первый из понтийских перевалов на пути в Зелу. Но никто из лазутчиков не мог сказать, отправил ли Митридат послание Тиграну Армянскому. Впрочем, это не имело значения. Митридат ни за что не выставил бы себя в невыгодном свете; правда могла выплыть только при личной встрече Тиграна и Суллы.

Поэтому из Мазаки Сулла повел свою небольшую армию по пологим холмам Каппадокии, к переправе через Евфрат в Мелитене и дальше в Томису. Весна была уже в самом разгаре, и Сулле доносили, что пути открыты, не считая высокогорных, вокруг Арарата. О том, обогнет ли он Арарат, перевалы которого станут проходимыми к тому времени, когда он туда доберется, Сулла не говорил никому, даже сыну и Морсиму, пока что не очень понимая, куда направляется, и имея одно намерение – дойти до Евфрата.

Между Мазакой и Даландой высились горы Антитавр, но перевалить через них оказалось не так трудно, как представлялось Сулле сначала; несмотря на высоту горных пиков, сам перевал располагался довольно низко, там уже не было ни снега, ни угрозы оползней. Дальше потянулись живописные горные ущелья, на дне которых грохотали пенные потоки; земледельцы спешили в короткий срок обработать свои плодородные участки. Жители этих мест принадлежали к древним народностям, которые никто никогда не беспокоил, не угонял в армию, не лишал земель ввиду ничтожности принадлежавших им наделов. Сулла вел себя в походе благородно, оплачивая то, что ему требовалось, и не позволяя своим людям заниматься мародерством. В этих краях сама природа велела устраивать засады, но лазутчики работали, не жалея сил, и ни один не предупреждал Суллу, что Тигран ждет его во всеоружии на своем берегу Евфрата.

В области Мелитена им не встретилось крупных городов, но это была плодородная равнина, часть долины Евфрата, широко раскинувшейся между горными хребтами. Население здесь было многочисленным, но столь же неискушенным, не привыкшим к виду марширующих армий; даже извилистые пути Александра Великого не пролегали через Мелитену. Как узнал Сулла, Тигран, следуя в Каппадокию, тоже сюда не заглядывал, предпочтя северный, более прямой путь от Артаксаты вдоль верховий Евфрата тому маршруту, которым ныне следовал Сулла.

Его взору предстала могучая река, несущая воды между скалистыми берегами, – не такая широкая, как Родан в низовьях, зато бежавшая гораздо быстрее. Сулла задумчиво смотрел на стремительный поток, пораженный его цветом – беловато-сине-зеленым. Он крепко сжимал плечи сына, которого любил все сильнее. О лучшем обществе он не смел мечтать.

– Мы сможем переправиться? – спросил он Морсима.

Но киликиец из Тавра тоже не знал ответа на этот вопрос и лишь в сомнении покачал головой.

– Разве что позже, когда растают все снега – если они когда-нибудь тают целиком, Луций Корнелий. Местные говорят, будто глубина Евфрата больше его ширины, что делает Евфрат самой могучей рекой на свете.

– Как здесь с мостами? – спросил в нетерпении Сулла.

– Здесь, в верховьях, мостов нет. Чтобы навести мост в этих местах, нужны познания и опыт, превосходящие человеческие возможности. Знаю, Александр Великий перебрасывал мост через Евфрат, но гораздо ниже по течению и гораздо позже.

– Здесь нужны римляне.

– Да.

Сулла вздохнул и пожал плечами:

– Увы, я не взял с собой таких знатоков, да и времени у меня нет. Нам надо обернуться до того, как снега закроют перевалы и отрежут путь назад. Хотя возвращаться мы будем, думаю, через север Сирии и горы Аман.

– Куда мы идем, отец? Вот перед нами могучий Евфрат. Что дальше? – с улыбкой спросил Сулла-младший.

– Я еще не насмотрелся на Евфрат! Поэтому мы будем двигаться по его берегу на юг, пока не найдем безопасную переправу, – сказал Сулла.

В Самосате река была еще слишком бурной, хотя там жители уже предлагали лодки для переправы. Сулла, осмотрев лодки, отказался ими воспользоваться.

– Мы идем дальше на юг, – решил он.

Как ему сообщили, ближайшая переправа находилась уже в Сирии, в Зевгме.

– Насколько спокойно в Сирии сейчас, после смерти царя Грипа, когда правителем стал Антиох Кизикен? – спросил Сулла местного жителя, владевшего греческим языком.

– Не знаю, римский господин.

Когда армия уже была готова выступить, река вдруг успокоилась. Сулла тут же принял решение.

– Пока течение воды не столь сильное, мы переправимся на лодках, – сказал он.

На другом берегу он облегченно перевел дух, хотя от него не укрылся страх войска: можно было подумать, что они переправились через Стикс и очутились в подземном царстве. Созвав офицеров, он проинструктировал их, как поднять войскам настроение. Сулла-младший тоже слушал.

– Мы еще не поворачиваем домой, – начал Сулла, – поэтому отриньте страх и взбодритесь. Сомневаюсь, что на сотни миль вокруг найдется армия, способная нас сокрушить, если такая вообще существует на свете. Скажите своим людям, что их ведет вперед Луций Корнелий Сулла – полководец, с которым не сравнится ни Тигран, ни Сурена Парфянский. Скажите им, что мы – первая римская армия на восточном берегу Евфрата и одно это – наша защита и спасение.

Теперь, на пороге лета, Сулла не собирался вести войско по равнинам Сирии и Месопотамии, так как жара и однообразие деморализовали бы солдат скорее, чем любая неизвестность. Поэтому от Самосаты они двинулись дальше на восток, к Амиде на Тигре. Там пролегала граница: к северу простиралась Армения, к югу и к востоку – Парфянское царство, однако ни гарнизонов, ни войск поблизости не оказалось. Армия Суллы шла по полям алых маков, рачительно расходуя провиант, так как в этом краю, несмотря на встречавшиеся кое-где возделанные поля, у населения почти не было съестного на продажу.

Вокруг были разбросаны мелкие царства: Софенское, Эдесское, Коммагенское, Гордиена, прятавшиеся за заснеженными горами, но идти на восток было легко, так как переваливать через горы не приходилось. В Амиде, городе с черными стенами на берегу Тигра, Сулла встретился с коммагенским и эдесским царями, поспешившими ему навстречу, когда разнеслась весть об этом невиданном миролюбивом римском войске.

Их имена были для Суллы непроизносимыми, но каждый называл себя также и громким греческим эпитетом, поэтому коммагенский царь был для него Эпифаном, эдесский – Филоромеем.

– Достойный римлянин, ты в Армении, – серьезно начал Эпифан Коммагенский. – Могучий царь Тигран сочтет тебя захватчиком.

– И он недалеко, – подхватил не менее серьезно Филоромей Эдесский.

Сулла скорее насторожился, чем испугался.

– Недалеко? – переспросил он. – Где же?

– Он пожелал построить для Южной Армении новую столицу и уже определил для нее место, – молвил Филоромей Эдесский. – Он решил назвать город Тигранакертом.

– Где?

– Северо-восточнее Амиды, примерно в пятистах стадиях, – сказал Эпифан Коммагенский.

Сулла быстро поделил эту цифру на восемь:

– Около шестидесяти миль.

– Ты ведь не намерен идти туда?

– Почему бы нет? – молвил Сулла. – Я никого не убил, не грабил ни храмов, ни местное население. Я пришел с миром и желаю провести переговоры с царем Тиграном. Более того, я хочу просить вас об услуге: отправьте царю Тиграну в Тигранакерт послания с сообщением, что я иду – иду с миром!

Тигран узнал о приближении Суллы еще до того, как получил послания, но не спешил что-либо предпринимать. Что понадобилось Риму восточнее Евфрата? В мирные намерения Тигран, конечно, не верил, но численность армии Суллы позволяла не опасаться серьезного вторжения. Главный вопрос состоял в том, наносить ли удар самому: как и Митридат, Тигран трепетал от одного слова «Рим». Поэтому он принял решение не нападать, пока не нападут на него, но выступить со своей армией навстречу этому римлянину, Луцию Корнелию Сулле.

Митридат прислал Тиграну угрюмое письмо, в котором оправдывал свои действия. Там кратко говорилось о гибели Гордия и о том, что Каппадокия снова попала под власть римской марионетки, царя Ариобарзана. Командующий (имя не называлось) пришедшей из Киликии римской армии угрозами принудил его, Митридата, убраться восвояси. Пока что, писал понтийский царь, он из осторожности отложил свой план вторжения в Киликию после окончательного покорения Каппадокии. В связи с этим он советовал Тиграну отказаться от похода на запад, в Сирию, и от встречи с ним, своим тестем, на плодородной равнине Нижней Киликии.

Раньше оба царя не могли представить, что римлянин Луций Корнелий Сулла, успешно завершив свою миссию в Каппадокии, дерзнет отправиться дальше, вместо того чтобы вернуться назад, в Тарс; когда Тигран поверил наконец своим шпионам, доносившим, что Сулла подступил к Евфрату и ищет переправу, было уже поздно отправлять послания Митридату в Синопу, поскольку Сулла вот-вот должен был появиться на пороге Армении. Поэтому Тигран сообщил о приближении Суллы в Селевкию-на-Тигре своим парфянским сюзеренам; тем в ответ на его зов предстоял долгий, но нетрудный путь.

Царь Армении встретил Суллу на Тигре, в нескольких милях к западу от своей новой столицы; придя на западный берег реки, Сулла увидел на восточном берегу лагерь Тиграна. По сравнению с Евфратом Тигр смотрелся так себе речкой – мелкой, медленной, буроватой, вдвое уступавшей могучему собрату шириной. Тигр брал начало по другую сторону Антитавра, имел вдесятеро меньше притоков, чем Евфрат, не питался тающими снегами и непересыхающими ключами. Почти в тысяче миль южнее, там, где стояли Вавилон, Ктесифон и Селевкия-на-Тигре, две реки сближались на расстояние всего сорока миль, и прорытые от Евфрата к Тигру каналы позволяли последнему донести свои воды до Персидского моря.

«Кто к кому идет?» – криво усмехаясь, задавался вопросом Сулла, разбивая на западном берегу хорошо укрепленный лагерь; кому первому изменит терпение, кто перейдет реку? Это сделал Тигран – не потому, что его спровоцировали, и не из страха, а из любопытства. Шли дни, Сулла не показывался, и царь устал ждать. На воду спустили царский челн – золоченую плоскодонку, приводимую в движение не веслами, а шестами, где под золотисто-пурпурным навесом с бахромой, спасавшим от палящего солнца, стоял на помосте один из малых царских тронов – из золота и слоновой кости, усыпанный драгоценными камнями.

Царь прибыл на дощатый причал на двухосной золотой колеснице, сверкавшей так, что на нее было больно смотреть с западного берега; стоявший за спиной царя раб держал у него над головой золоченый зонт с усеянной драгоценностями рукояткой.

– Хотелось бы мне знать, что будет дальше! – обратился Сулла к сыну, вместе с которым прятался за стеной из щитов.

– Что ты имеешь в виду, отец?

– Гордыню! – с усмешкой воскликнул Сулла. – Не верится, что он осквернит свои стопы хождением по деревянному настилу. Где ковер?

Загадка легко разрешилась: два мускулистых раба, отодвинув раба с зонтом, поднялись в колесницу с маленькими колесами, сцепили руки и замерли. Царь осторожно опустил зад на это сиденье и был перенесен на челн, где его водрузили на трон. Покуда неспешный челн пересекал ленивую реку, царь сидел неподвижно, как будто не замечая суматохи на западном берегу. Челн уткнулся в покатый берег, где не было настила, и весь процесс повторился. Рабы подняли царя и держали его, пока трон переносили на плоский валун и пока не занял свое место позади трона раб с зонтом. Только после этого пыхтящие рабы водрузили на трон своего властелина.

– Хитро придумано! – воскликнул Сулла.

– В чем хитрость? – спросил Сулла-младший, которому все было интересно.

– Он обставил меня, сынок! На что бы я ни сел – и даже если я останусь стоять, – он все равно будет выситься надо мной.

– Как же ты поступишь?

Надежно скрытый от царя, как ни высоко тот восседал, Сулла щелкнул пальцами, подзывая раба.

– Помоги снять это, – приказал он, сбрасывая ремни панциря.

Избавившись от доспехов и кожаной подкладки, он сменил тонкую пурпурную тунику на груботканую, подпоясался веревкой, накинул на плечи мышиного цвета крестьянский плащ и нахлобучил на голову свою широкополую соломенную шляпу.

– Когда солнце бьет в глаза, прячься в тени, – бросил он с усмешкой Сулле-младшему.

Выйдя из-за спины телохранителя и затрусив к Тиграну, возвышавшемуся, как статуя, на своем троне, Сулла не отличался видом от последнего простолюдина. Царь, не удостаивая его вниманием, продолжал хмуро глядеть на сомкнутые ряды римской армии.

– Приветствую тебя, царь Тигран, я Луций Корнелий Сулла, – проговорил Сулла по-гречески из-под валуна, на котором стоял царский трон. Сняв шляпу и запрокинув голову, он мог не щуриться, ибо царский зонт закрывал его от солнца.

Царь от неожиданности разинул рот, так его поразили цвет волос и, главное, глаза римлянина. Человека, привыкшего видеть только карие глаза и считавшего золотистые очи своей царицы единственными и неповторимыми, глаза Суллы повергали в трепет.

– Это твоя армия, римлянин? – спросил Тигран.

– Моя.

– Что она делает в моих владениях?

– Мы пришли увидеть тебя, царь Тигран.

– Я перед тобой. Что дальше?

– Ничего, – беспечно ответил Сулла, приподняв брови и разглядывая его своими пугающими глазами. – Я пришел увидеть тебя, царь Тигран, и я тебя увидел. Передав то, что мне велено тебе сообщить, я разверну свою армию и вернусь в Тарс.

– Что же тебе велено мне сообщить, римлянин?

– Сенат и народ Рима требуют, чтобы ты оставался в своих пределах, царь. Дела Армении не касаются Рима. Но посягательства на Каппадокию, Сирию или Киликию оскорбляют Рим. А Рим могуч, он владыка всех земель вокруг Срединного моря, которые несравненно обширнее Армении. Армии Рима непобедимы и несметны. А потому, царь, оставайся в своей стране.

– Я в своей стране, – возразил царь, выведенный из равновесия прямотой этой речи. – Рим нарушил ее пределы.

– Всего лишь с целью передать волю Рима, царь. Я простой посланник, – молвил Сулла невозмутимо. – Надеюсь, ты все услышал.

– Ха! – произнес царь и поднял руку. Его мускулистые рабы снова сцепили руки и подступили к трону, царь опустился на это сиденье спиной к Сулле и опять был перенесен на челн. Шесты уперлись в дно ленивой реки и повлекли челн с неподвижным Тиграном на другой берег.

– Отлично, отлично! – сказал Сулла сыну, радостно потирая руки. – Чудные они, эти восточные цари, мой мальчик. Все до одного шуты! Раздуваются от важности, а ткнешь – сразу лопнут. – Он оглянулся и позвал: – Морсим!

– Я здесь, Луций Корнелий.

– Готовься к выступлению. Мы уходим.

– Какой дорогой?

– Через Зевгму. Не думаю, что кизикский царь станет чинить нам больше препятствий, чем кичливое ничтожество, плывущее прочь от нас через реку. Хотя им это совсем не по нраву, но все они как один боятся Рима. Это нам на руку! – фыркнул Сулла. – Вот только жаль, что я не мог поменяться с ним местами и заставить его смотреть на меня снизу вверх.

Решение Суллы идти на юго-запад, в Зевгму, объяснялось не только тем, что этот путь в Киликию был короче и не вел через крутые горы; провиант был у него на исходе, а урожай в горах еще не собирали. Зато в низинах Верхней Месопотамии он надеялся купить хлеб нового урожая. Его людям надоели фрукты и овощи, которыми приходилось питаться после ухода из Каппадокии, они соскучились по хлебу. Ради него стоило потерпеть зной сирийских равнин.

За скалами южнее Амиды, на равнинах Осроены, урожай и вправду уже собрали, и хлеба оказалось вдоволь. В Эдессе Сулла нанес визит царю Филоромею и убедился, что Осроена охотно предоставит странному римлянину все, что он попросит. Правда, там его поджидали тревожные вести.

– Боюсь, Луций Корнелий, царь Тигран собрал свою армию и преследует тебя, – сказал царь Филоромей.

– Знаю, – ответил Сулла как ни в чем не бывало.

– Но он нападет на тебя! На тебя и на меня!

– Распусти свою армию, царь, и расчисти ему путь. Мое присутствие – вот что его беспокоит. Убедившись, что я действительно возвращаюсь в Тарс, он уберется к себе в Тигранакерт.

Эта спокойная уверенность развеяла страхи эдесского царя, щедро снабдившего Суллу в дорогу хлебом и тем, что Сулла уже отчаялся увидеть, – большим мешком золотых монет, на которых красовался не лик Филоромея, а профиль царя Тиграна.

Тигран преследовал Суллу до самой Зевгмы, стоящей на Евфрате, но держался на почтительном расстоянии, не вынуждая римлянина останавливаться и готовиться к бою. Только когда Сулла переправил свое войско через реку в Зевгме – сделать это оказалось не в пример легче, чем в Самосате, – к нему явилась делегация из полусотни вельмож, разодетых в непривычной для любого римлянина манере: высокие круглые шапочки, украшенные жемчугом и золотыми бусинами, золотые спиральные ожерелья, спускавшиеся на грудь, расшитые золотом кафтаны, доходящие до золотых же сапог, туники с золотым шитьем.

Услышав, что это посольство от парфянского царя, Сулла не удивился: только у парфян было столько золота. Его спонтанный, предпринятый по собственному почину рывок на восток от Евфрата оказался ненапрасным. Он знал, что Тигран Армянский повинуется парфянам, и теперь мог попытаться уговорить парфян усмирить Тиграна, не дать ему клюнуть на уговоры Митридата.

В этот раз он ни на кого не собирался смотреть снизу вверх – ни на Тиграна, ни на парфян.

– Я встречусь с этими парфянами, говорящими по-гречески, и с царем Тиграном послезавтра на берегу Евфрата, в том месте, которое укажут вельможам мои люди, – сказал Сулла Морсиму.

Члены посольства еще невидели Суллу, хотя он на них уже полюбовался; от его внимания не ускользнуло то, какое сильное, даже пугающее впечатление произвела его внешность на Митридата и Тиграна, и теперь он вознамерился потрясти парфян.

Прирожденный лицедей, он готовил сцену, тщательно обдумывая мельчайшие детали. Из блоков белого полированного мрамора, позаимствованных в храме Зевса в Зевгме, возвели высокий помост. Поверх этого помоста взгромоздили еще один, достаточно широкий, чтобы на нем, возвышаясь над основанием на целый фут, встало курульное кресло; напротив кресла поставили пурпурный мраморный постамент для статуи Зевса. Со всего города стащили глубокие мраморные кресла с грифонами, львами, сфинксами и орлами на подлокотниках и спинках, расставив их на главном помосте: шесть – по одну сторону и еще одно, с двумя крылатыми львами спина к спине, – по другую, для Тиграна. На верхнем помосте из пурпурного мрамора Сулла установил свое курульное кресло из слоновой кости – изящное, но строгое по сравнению с остальными. Все это было защищено от солнца балдахином, расшитым золотом и пурпуром, раньше затенявшим святилище в храме Зевса.

В назначенный день, вскоре после рассвета, стража Суллы пригласила шестерых парфянских послов на помост и усадила их в шесть кресел; остальное посольство расположилось ниже в тени, где для них были приготовлены скамьи. Тигран, разумеется, хотел было взойти на пурпурный помост, но ему учтиво, но твердо указали на отведенное ему царское место на противоположном конце полукруга, образованного другими креслами. Парфяне уставились на Тиграна, он – на них; потом все дружно устремили взоры на пурпурный помост.

Когда все расселись, явился сам Луций Корнелий Сулла в toga praetexta с пурпурной каймой, вооруженный гладким преторским жезлом из слоновой кости: конец жезла длиной в фут лежал у него на ладони, противоположный конец упирался в сгиб локтя. Его волосы пылали даже в тени; глядя прямо перед собой, он взошел по ступеням на помост, преодолел последнюю ступеньку, ведшую к курульному креслу, и уселся, прямой, как копье, в классической позе: спина ровная, одна нога выставлена вперед, другая отодвинута назад. Воплощение римского величия!

Присутствующим было не до веселья, особенно Тиграну, но делать было нечего: их рассадили с большим достоинством, и требовать пересесть вровень с курульным креслом значило бы уронить себя.

– Досточтимые посланники царя парфян, великий царь Тигран, приветствую вас на этих переговорах, – молвил Сулла со своей недосягаемой высоты, смущая их забавы ради прямым взглядом светлых глаз.

– Не ты устроил эту встречу, римлянин! – выкрикнул Тигран. – Я привел моих сюзеренов!

– Прошу простить меня, царь, но встречу устроил я, – возразил с улыбкой Сулла. – Ты прибыл ко мне, приняв мое приглашение. – И, не дав Тиграну времени на ответ, он слегка повернулся к парфянам, обнажив клыки и демонстрируя самый хищный свой оскал. – Кто из вас, досточтимые посланники, возглавляет посольство?

Как и следовало ожидать, царственный кивок отвесил старец в ближнем к Сулле кресле.

– Я, Луций Корнелий Сулла. Мое имя Оробаз, я сатрап Селевкии-на-Тигре. Я держу ответ только перед царем царей, Митридатом Парфянским, сожалеющим, что время и расстояние не позволили ему присутствовать сегодня здесь.