Битва за Рим Маккалоу Колин

Часть седьмая

После того как Луций Корнелий Сулла одним своим взглядом (как решил юный Цезарь) прогнал консула Катона воевать с марсами, сам он сосредоточился на изгнании италиков с римских земель. Формально Сулла оставался легатом, хотя, по сути, именно он командовал теперь на южном театре, зная, что, если он добьется нужных результатов, ни сенат, ни консулы не станут вмешиваться. Италики устали воевать, но, если вождь марсов Силон нет-нет да и подумывал, не сложить ли оружие, Гай Папий Мутил, вождь самнитов, готов был драться до последнего. Это Сулле было известно. Мутилу надо было показать, что его дело проиграно.

Свой первый шаг Сулла держал в глубокой тайне – он задумал нечто совершенно невероятное, и у него имелся на примете человек, которому можно было поручить то, что он не мог делать сам. Если все пойдет по плану, то самнитов и их союзников на юге ожидает неминуемый крах. Не объясняя ничего Катулу Цезарю, Сулла отозвал два лучших легиона из Кампании и ночью погрузил их на суда, ожидавшие в гавани Путеол.

Командиром над ними был поставлен легат Гай Косконий, который получил четкое указание обойти со своими двумя легионами вокруг всего полуострова и высадиться на восточном берегу возле Апенесте в Апулии. Сначала, когда они пойдут на юг вдоль западного побережья, предпринимать ничего не нужно, тогда любой наблюдатель в Лукании решит, что флот направляется на Сицилию, где, как говорят, опять неспокойно. Потом им следует держаться ближе к берегу, а запасы пополнять в больших портах – хотя бы в Кротоне, Таренте и Брундизии. Пусть все (включая и войско) верят, что они будут усмирять Малую Азию. Отправляясь из Брундизия в самую короткую и последнюю часть путешествия, необходимо убедить весь Брундизий: они идут через Адриатику к Аполлонии в Западной Македонии.

– После Брундизия, – инструктировал Сулла Коскония, – вы уже не будете нигде высаживаться, пока не наступит пора. Где сходить на берег – решать тебе. Выбери тихое место и не предпринимай ничего, пока не будешь готов. Твоя задача – освободить Минуциеву дорогу к югу от Ларина и Аппиеву дорогу к югу от Аускула Апулийского. После этого стяни силы к восточной части Самния. К этому времени я уже выдвинусь на восток, чтобы там соединиться с тобой.

Косконий был польщен тем, что на него возложили выполнение такого ответственного поручения, к тому же он не сомневался в успехе – он был уверен, что его люди не подведут, а в себе был уверен тем более, однако предпочел скрыть свой восторг и слушал очень внимательно.

– Запомни, Гай Косконий: пока ты в море – торопиться не надо, – говорил Сулла. – Я хочу, чтобы вы двигались со скоростью двадцать пять миль в день. Сейчас конец марта. Ты должен быть к югу от Апенесте через пятьдесят дней. Будешь на месте слишком рано – я не успею сделать то, что задумал. Эти пятьдесят дней нужны мне, чтобы вернуть все порты в Кратерном заливе и выкурить Мутила из Западной Кампании. Тогда я смогу двинуться на восток – не раньше.

– Обогнуть Италийский полуостров редко кому удается без происшествий, Луций Корнелий. Я рад, что у меня будут эти пятьдесят дней, – ответил Косконий.

– Понадобится грести – гребите, – велел Сулла.

– Через пятьдесят дней я буду там, где ты сказал. Можешь положиться на меня, Луций Корнелий.

– Береги людей, не говоря уже о кораблях.

– На каждом корабле отличный капитан, а лоцман и того лучше. План продуман до мелочей, на кораблях есть все, что только может понадобиться во время плавания. Неожиданностей не будет. Я не подведу тебя. Мы проделаем весь путь до Брундизия как можно быстрее, а потом будем ждать ровно столько, сколько нужно, – сказал Косконий.

– Хорошо! И вот что еще, Гай Косконий: твоя самая надежная союзница – Фортуна. Не забывай молиться ей каждый день. Меня она любит. Если полюбит и тебя – нас ждет победа.

На следующий день Косконий с двумя своими легионами отплыл из Путеол – бороться с капризами морских богов и надеяться на то, что Фортуна – богиня удачи – будет к нему благосклонна.

Сулла не терял времени даром: он тотчас вернулся в Капую и выдвинулся к Помпеям. Он готовился напасть на город одновременно с суши и с моря, так как у города был отличный порт, расположенный чуть выше Сарна: поставить свои корабли на якорь и с них забросать город зажигательными снарядами.

Одна мысль не давала ему покоя, но тут уж ничего было не поделать: командовал его флотилией Авл Постумий Альбин, человек ненадежный и неприятный Сулле. Это из-за него, Авла Постумия Альбина, двадцать лет назад началась война против нумидийского царя Югурты, и за эти годы он ничуть не изменился.

Первое, что сделал Альбин, получив приказ Суллы перебросить флот из Неаполя в Помпеи, – попытался поставить на место моряков, показать, что ждет тех, кто не будет плясать под его дудку. Однако и корабельные команды, и морские пехотинцы – все были из кампанских греков, которым речи Авла Альбина пришлись не слишком-то по вкусу. Сочтя, что Альбин нанес им чудовищные оскорбления, они закидали его, как солдаты – Катона, не комьями земли, а камнями. И Авл Постумий Альбин умер.

К счастью, Сулла была недалеко от Неаполя, когда его настигла весть об этом убийстве. Он передал командование Титу Дидию, оседлал мула и поспешил на встречу с бунтовщиками. С собой он взял своего второго легата, Метелла Пия Свиненка. Страстные доводы и оправдания мятежников ничуть не поколебали его невозмутимого спокойствия, и он лишь холодно бросил в ответ:

– Боюсь, теперь вам придется доказать, что за всю историю не было в Риме моряков лучше. Иначе как я смогу забыть, что вы убили Авла Альбина?

Потом он назначил командующим Публия Габиния, и на этом мятеж закончился.

Обратно добирались молча: Метелл Пий Свиненок прикусил язык и задал мучивший его вопрос лишь в командном шатре:

– Луций Корнелий, ты что же, никак их не накажешь?

Сулла будто бы нечаянно приподнял поля шляпы, которая была надвинута на брови. В его глазах застыло холодное изумление.

– Нет, Квинт Цецилий, не накажу.

– Тебе следовало бы лишить их гражданства, а затем дать им палок!

– Да, именно так поступили бы многие командиры, те, что поглупее. И раз ты, очевидно, принадлежишь к их числу, я объясняю тебе, почему так поступил. Уж это ты в состоянии понять.

Сулла принялся загибать пальцы:

– Во-первых, нам нельзя терять этих людей. Их обучали еще при Отацилии, все они опытные моряки. Во-вторых, их здравый смысл вызывает у меня восхищение: они избавились от человека, который командовал бы ими очень дурно и, возможно, загубил бы их жизни. В-третьих, я не любил Авла Альбина! Но он консуляр, им нельзя было пренебрегать.

Сулла перестал загибать пальцы, обернулся в седле и смерил унылого Свиненка свирепым взглядом:

– И вот что я тебе скажу, Квинт Цецилий. Если бы все зависело только от меня, в моей армии не было бы – ты слышишь, – не было бы места таким бесполезным, вздорным людям, как Авл Альбин, не достойный ни малейшего сожаления консул Луп и теперешний консул Катон Лициниан. Я поставил Авла Альбина командовать флотом, поскольку считал, что так он нанесет меньше всего вреда. Как же я стану наказывать людей за то, что они сделали то, что я сам сделал бы в подобных обстоятельствах?

– В-четвертых, эти люди поставили себя в такое положение, что их жизнь и судьба находятся всецело в моих руках. Если они плохо проявят себя, я могу лишить их гражданства и отдать под суд, а значит, единственный выход для них – сражаться, как львы. И в-пятых, – тут он загнул большой палец, – мне не важно, сколько воров и убийц служит под моим началом, при условии, что они будут сражаться, как львы.

Сулла рубанул воздух кулаком. Метелл Пий уже открыл рот, чтобы что-то возразить, но передумал и промолчал, что было весьма разумно.

Когда они добрались до развилки, откуда дороги расходились, выводя одна – к Везувианским, другая – к Геркуланским воротам, Сулла приказал разбить хорошо укрепленный лагерь. К тому времени, когда войско было надежно защищено рвами и валами, подоспел и флот. За городскую стену немедленно полетели зажигательные снаряды – такого интенсивного обстрела не могли припомнить даже самые опытные центурионы. Испуганные лица горожан, которые мелькали то тут, то там, говорили об одном: огня никто не ожидал. Людям было страшно.

То, что помпейские самниты отчаянно просили помощи, стало ясно на следующий день, когда на горизонте показалась армия самнитов, на десять тысяч человек превосходившая численностью римское войско. Свой лагерь самниты разбили всего в трехстах шагах от позиций Суллы. Из двадцати тысяч сулланцев треть рыскала по окрестностям в поисках фуража и была сейчас отрезана от своего лагеря. Сулла был в бешенстве: стоя на валу вместе с Метеллом Пием и Титом Дидием, он слушал свист и улюлюканье, которые доносились с городских стен. Эти звуки доставляли ему куда больше беспокойства, чем появление самнитов.

– Командуйте к оружию, – бросил Сулла легатам.

Тит Дидий не успел еще повернуться, как вдруг Метелл Пий схватил его за руку и остановил:

– Луций Корнелий, мы не можем. Их слишком много. Они уничтожат нас!

– Чего мы не можем, так это не выйти и не драться, – гневно ответил Сулла. – Там Луций Клуенций со своими самнитами. И он не собирается уходить. Если мы позволим ему разбить лагерь, укрепленный не хуже нашего, здесь будут новые Ацерры. И я не позволю четырем легионам увязнуть тут на многие месяцы. К тому же мне вовсе не нужно, чтобы все эти мятежные порты, глядя на Помпеи, возомнили, что Рим не в состоянии забрать их у италиков! И уж если этого мало, Квинт Цецилий, подумай о наших фуражирных отрядах: мы не можем предупредить их. Неожиданное столкновение с самнитами означает для них верную гибель.

Тит Дидий презрительно посмотрел в сторону Метелла Пия и вырвал руку.

– Я подаю сигнал к оружию, – сказал Тит Дидий.

Сулла в шлеме вместо привычной шляпы взошел на трибуну лагерного форума. Тринадцать тысяч человек – все, кем он располагал, – выстроились перед ним.

– Все вы знаете, что вас ждет! – прогремел он. – Полчище самнитов, в три раза превышающее числом наше войско! Но Сулла сыт по горло тем, что Рим отступает под натиском самнитов, Сулла устал от того, что самниты владеют римскими городами! Зачем жизнь римлянину, если Рим сносит удары самнитов, как безропотная сука? Мне, Сулле, такая жизнь не нужна! Если мне суждено выйти и драться одному, я пойду! Суждено ли? Пойдете ли вы за мной, потому что вы тоже римляне и вы, как и я, сыты по горло самнитами?

Легионы ответили ему восторженным ревом. Сулла ждал, когда рев утихнет, потому что он еще не закончил говорить.

– Вы пойдете! – Его голос звучал еще громче. – Каждый из вас должен пойти! Помпеи – это наш город! В этом городе самниты убили тысячу римлян, и теперь они считают, что за своими стенами они в безопасности! Они свистят и улюлюкают, поскольку думают, что мы слишком напуганы и не справимся с шайкой вонючих самнитов! Что ж, мы покажем им, как они ошибаются. Мы продержимся, пока не воротятся наши фуражирные отряды, и, когда они подойдут, наши воинственные крики подскажут им, что делать! Вы слышите меня? Мы будем сдерживать натиск самнитов, пока фуражиры не возвратятся и не нападут на них с тыла, как следует истинным римлянам!

Одобрительный рев прокатился по рядам, но Сулла с мечом в руке уже сошел с трибуны. Три колонны легионеров вышли из лагеря через передние и боковые ворота. Возглавлял среднюю колонну сам Сулла.

Атака римлян была такой молниеносной, что Клуенций, не ожидавший нападения, едва успел отразить удар. Хладнокровный и смелый, он сохранил спокойствие даже в таких обстоятельствах и бился наравне с солдатами в первых рядах. Численный перевес самнитов вскоре дал себя знать: атака римлян начала захлебываться, когда им не удалось прорвать первую линию обороны самнитов. Однако Сулла стоял на своем, не соглашаясь уступить ни пяди земли, а его легионы не соглашались отступить без него. Римляне и самниты сошлись врукопашную; жаркая схватка длилась час, ни одна из сторон не уступала. Это была одна из тех бескомпромиссных баталий, когда каждая сторона сознает, что от исхода сражения зависит исход всей войны.

Тот полуденный час стал последним для многих римских воинов. Когда уже можно было подумать, что Сулла должен либо отступить, либо смотреть, как его люди умирают, самниты вдруг дрогнули, заволновались, ряды их стали разворачиваться в противоположную сторону. Это подоспели римские фуражиры и напали на врага с тыла. С новыми силами Сулла бросил свои легионы в атаку. Но Клуенций не растерялся даже в этот момент. В течение следующего часа ему удавалось сдерживать натиск римлян; когда же он понял, что проиграл, он рассредоточил войска, пробился сквозь атаковавших его с тыла врагов и со всех ног устремился в сторону Нолы.

Жители Нолы считали свой город талисманом италийского мятежа на юге, к тому же они отлично знали, что римлянам известно, как они заморили голодом римских солдат. Подвергать себя опасности ноланцы не собирались. Поэтому, когда Клуенций во главе двадцатитысячного войска подошел к стенам Нолы, ворота остались закрытыми. С неприступных каменных бастионов на Луция Клуенция смотрели магистраты. Открывать ворота они отказались. Когда же наконец передовой отряд римлян, отстававший от противника всего на милю, показался в тылу у самнитов и приготовился к атаке, ворота, перед которыми стоял Клуенций, отворились. Это были маленькие ворота, но магистраты оставались непреклонны, как ни молили их самниты.

Если под Помпеями была битва, то под Нолой – настоящая бойня. Предательство ноланцев потрясло Клуенция. Самнитская армия, оказавшись в ловушке между выступающими углами северной части ноланской городской стены, поддалась панике и была почти полностью перебита. Сулла собственной рукой убил Клуенция, который отказался искать убежища там, где лишь немногие из его людей смогли бы укрыться.

Это был величайший день в жизни Суллы. В пятьдесят один год он наконец командовал на театре военных действий и впервые лично привел свою армию к победе. И какой! Он был весь в чужой крови, ее было так много, что он слышал, как капли падают на землю, рукоять меча прилипла к правой ладони, от него разило потом и смертью – и пришел этот миг: Луций Корнелий Сулла посмотрел на поле боя, сорвал с головы шлем, подбросил его вверх, и воздух огласился его победным криком. В ту же минуту его ушей коснулся другой звук, в котором потонул вой и стоны умирающих самнитов. Звук рос, заполнял собой все вокруг, и вот стало слышно, как по полю разносится:

– Им-пе-ра-тор! Им-пе-ра-тор! Им-пе-ра-тор!

Его солдаты выкрикивали это слово снова и снова, и в нем было все: признание, победа, поклонение новому императору на поле выигранного им сражения. Во всяком случае, он думал именно так. Он стоял с поднятым над головой мечом и широко улыбался; его мокрые от пота блестящие волосы сушило заходящее солнце; его душа была переполнена настолько, что он ни слова не мог бы сказать в ответ, если бы от него ждали этого слова. «Я, Луций Корнелий Сулла, – думал он, – доказал без всяких оговорок, что человек моих способностей одним лишь упорством может достичь того, что другие считают своим природным талантом, – победы в жесточайшей битве этой или любой другой войны. О Гай Марий, подожди, старый калека, не умирай, пока я не вернусь в Рим и не докажу тебе, как ты ошибался! Я тебе ровня! Через несколько лет я превзойду тебя. Мое имя зазвучит громче твоего. Так должно быть. Потому что я – патриций из рода Корнелиев, а ты – крестьянин с латинских холмов».

Однако еще многое надо было сделать, а римскому патрицию не пристало мешкать. Когда к нему подошли Тит Дидий и Метелл Пий, на их лицах застыла какая-то странная покорность, глаза светились восторгом, обожанием, с каким раньше на него смотрели только Юлилла и Далматика. «Но ведь это мужчины, Луций Корнелий Сулла! Мужчины, заслужившие почет и уважение: Дидий – триумфатор, победитель кельтиберов, Метелл Пий – наследник прославленного и знатного рода. Женщины не в счет, они глупы. Но мужчины – вот кто важен! Особенно такие, как Тит Дидий и Метелл Пий. За все те годы, что я служил у Гая Мария, мне ни разу не доводилось видеть такого обожания в глазах его людей. Я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь смотрел на него с таким восторгом! Сегодня я не просто победил. Сегодня я расплатился за Стиха, за Никополис, за Клитумну, Геркулеса Атланта и Метелла Нумидийского Свина. В этой победе мое искупление. Я доказал, что эти жизни, которые я взял, чтобы стоять у ворот Нолы победителем, стоили куда меньше моей. Сегодня я начал понимать халдея Набополассара, потому что теперь я – величайший человек на просторах от Атлантического океана до реки Инд!»

– Этой ночью нам не придется спать, – решительно сказал Сулла Дидию и Метеллу Пию. – К рассвету трупы самнитов нужно свалить в кучи, сняв с них все ценное, а наших погибшихподготовить к погребальному костру. День был тяжелый, я знаю, но он еще не закончился. Отдыхать будем, когда все останется позади. Квинт Цецилий, найди подходящих людей и отправляйся в Помпеи как можно скорее. Привези хлеба и вина вдоволь каждому и собери нестроевиков – пусть раздобудут дрова и нефти. Костров будет много.

– Но ведь у нас нет лошадей, Луций Корнелий! – прошептал Свиненок. – Мы прошли от Помпей до Нолы маршем! Двадцать миль за четыре часа!

– Так найдите, – холодно ответил Сулла. – К рассвету вы должны быть здесь. – Он повернулся к Дидию. – Тит Дидий, а ты ступай и выясни, кто отличился в битве и заслужил награду. Мы возвращаемся в Помпеи, как только с трупами будет покончено, однако я хочу, чтобы один капуанский легион оставался тут, под стенами Нолы. Пусть жителям объявят, что Луций Корнелий Сулла дал обет Марсу и Беллоне: Нола будет видеть римские войска перед своими воротами, пока не сдастся, не важно, будет ли это через месяц, через полгода или через несколько лет.

Не успели еще Тит Дидий и Метелл отправиться по своим поручениям, как показалась депутация, возглавлял которую военный трибун Луций Лициний Лукулл. С ним были примипилы легионов и старшие центурионы – всего восемь человек. Они шли торжественно, словно процессия жрецов или консулы, направляющиеся к храму Юпитера в день вступления в должность.

– Луций Корнелий Сулла, твоя армия благодарит тебя. Без тебя мы потерпели бы поражение, наши солдаты погибли бы. Ты сражался в первых рядах, подавая нам пример. Ты не знал усталости, ведя нас пешим строем к Ноле. Тебе, тебе одному принадлежит величайшая победа в этой войне. Ты спас не только свою армию. Ты спас Рим, Луций Корнелий, мы чтим тебя, – закончил свою речь Лукулл и отошел, чтобы пропустить вперед центурионов.

Старший центурион протянул Сулле какое-то темное кольцо из молодой травы, которую, видимо, сорвали на поле битвы: оно было небрежно сплетено, тут и там торчали корни и листья, оно было все перепачкано в крови, смешанной с землей. Corona graminea. Corona obsidionalis. Травяной венок. Сулла инстинктивно протянул руки к венку, но тут же опустил их: он совершенно не представлял, что полагается делать. Следовало ли ему взять венок и надеть на голову самому, или это примипил Марк Канулей должен увенчать его этой короной от лица всей армии.

Он застыл, а Марк Канулей тем временем обеими руками торжественно надел венок на его голову.

Все это было проделано в полном молчании, за которым не последовало никаких слов. Тит Дидий, Метелл Пий, Лукулл и центурионы почтительно приветствовали Суллу, смущенно улыбнулись и ушли. Он стоял один на один с заходящим солнцем, его голову украшал венок, такой легкий, что Сулла едва чувствовал его вес, по выпачканному кровью лицу катились слезы, он испытывал такое блаженство, что не знал, хватит ли ему сил пережить этот миг. Что приготовила ему судьба? Одарит ли его жизнь чем-нибудь еще? И в это миг Сулла вспомнил своего умершего сына. Он не успел еще как следует насладиться бесконечной радостью, и вот она пропала. Ему осталось лишь горе, такое глубокое, что он повалился на колени и в отчаянии зарыдал.

Кто-то помог ему подняться на ноги, отер грязь и слезы с лица, обнял за талию и довел до камня на обочине Ноланской дороги. Там его бережно усадили на камень. Его спутник сел рядом с ним. Это был Луций Лициний Лукулл, военный трибун.

Солнце скрылось в Тусканском море. Величайший день в жизни Суллы постепенно растворялся во тьме. Он бессильно свесил руки между коленей, несколько раз тяжело вздохнул и задал себе давно мучивший его вопрос: «Почему я никогда не бываю счастлив?»

– У меня нет вина, Луций Корнелий, нет даже воды, – заговорил Лукулл. – От Помпей нас вела одна лишь мысль – настичь Клуенция.

Сулла еще раз глубоко вздохнул и выпрямился:

– Я переживу и это, Луций Лукулл. Одна моя подруга любит повторять, что дело всегда найдется.

– Не беспокойся, мы сделаем все сами.

– Нет. Командующему не пристало отдыхать, когда его люди заняты работой. Еще минута, и я приду в себя. Все было хорошо, пока я не вспомнил о сыне. Он умер.

Лукулл ничего не ответил.

До того Сулла нечасто встречал Лукулла. После того как в декабре прошлого года его избрали военным трибуном, он отправился прямиком в Капую и свое новое назначение получил лишь за несколько дней до похода на Помпеи. Он очень изменился и возмужал, но Сулла узнал его.

– Это ведь ты и твой брат Варрон Лукулл выступили против Сервилия Авгура на Форуме десять лет назад? – спросил он.

– Да, Луций Корнелий. На Авгуре лежит вина за позор и смерть нашего отца и потерю нашего семейного состояния. Но он заплатил, – ответил Лукулл. На его некрасивом длинном лице заиграла улыбка.

– Сицилийское восстание рабов. Сервилий Авгур сместил твоего отца, наместника Сицилии. А потом обвинил его.

– Именно так.

Сулла поднялся и сжал руку Луция Лициния Лукулла:

– Что ж, Луций Лициний, благодарю тебя. Травяной венок – это ты придумал?

– О нет, Луций Корнелий. Это все центурионы! Они сообщили мне, что награждать полководца травяным венком могут только профессиональные военные, а не выборные магистраты. Центурионы позвали меня, потому что выборный магистрат должен присутствовать на церемонии. – Лукулл улыбнулся, а потом рассмеялся. – К тому же, думаю, обращаться к командующему с официальным приветствием – занятие не слишком привычное для них. Так что я удостоился чести.

Два дня спустя армия Суллы вернулась в свой лагерь близ Помпей. Люди были так измучены, что даже обильная еда была им не в радость. На сутки в лагере воцарилась тишина – все спали как убитые, тела которых сожгли под стенами Нолы, оскорбив тем самым носы давно не видевших мяса горожан.

Травяной венок коротал свой век в деревянном ларе, который смастерили слуги Суллы. Будь у Суллы время, он бы положил его рядом со своей восковой маской, которую теперь имел право заказать. Хотя он еще и не был консулом, он отличился достаточно, чтобы поместить ее среди восковых изображений предков. В память о нем, величайшем герое войны с италиками, на Форуме установят его статую с травяным венком на голове. Все это было словно сон, но травяной венок в деревянном ларе был настоящий, а значит, это не сон, а явь.

Когда подорванные силы были восстановлены сном и едой, настало время наград. Появление Суллы в венке перед выстроившимися на парад легионами сопровождалось долгими оглушительными приветствиями, которые не смолкали, пока он не поднялся на лагерную трибуну. За организацию церемонии отвечал Лукулл, как когда-то – в войске Мария – Квинт Серторий.

И вот тогда, на трибуне, принимая восторженное поклонение своей армии, Сулла вдруг подумал о том, что, возможно, никогда не приходило в голову Марию за все годы службы в Нумидии и Галлии, хотя, кто знает, не закрадывалась ли эта мысль и ему во время войны с италиками? Море лиц, море празднично одетых солдат, которые стоят в парадном строю, – море людей, которые принадлежат ему, Луцию Корнелию Сулле. «Это мои легионы! Они принадлежат прежде мне, а уж только потом – Риму. Это я создал их, я вел за собой, и я подарил им величайшую победу этой войны; я же и позабочусь о них, когда выйдет срок их службы. Вместе с травяным венком они вручили мне нечто более значительное – они подарили мне себя. Если бы мне вздумалось, они бы пошли за мной хоть на край света. Я даже смог бы повести их против Рима». Нелепая мысль. Но она проникла в его сознание и затаилась там до поры.

Помпеи сдались на следующий день после того, как жители города посмотрели на парад с городских стен. Глашатаи объявили о разгроме Луция Клуенция под Нолой, и молва скоро подтвердила правдивость этих слов. Город сильно страдал от безжалостных обстрелов с моря. В каждом дуновении огненного ветра можно было расслышать, как трещит по швам господство италиков и самнитов, что крах неизбежен.

После падения Помпей Сулла с двумя легионами двинулся к Стабиям, два других легиона с Титом Дидием во главе отправились к Геркулануму. В последний день апреля капитулировали Стабии, вскоре сдался Суррент. В середине мая Сулла возобновил поход. На сей раз его путь лежал на восток. Тит Дидий, стоявший под Геркуланумом, получил два свежих легиона от Катула Цезаря, таким образом под командованием Суллы вновь оказались четыре преданных ему легиона. Геркуланум присоединился к италийскому восстанию одним из последних, теперь же город показывал, что отлично понимает, какая судьба ожидает его в случае капитуляции. В результате обстрелов полыхали целые улицы, однако город еще долго продолжал сопротивляться Титу Дидию даже после того, как другие морские порты, удерживаемые италиками, сдались.

Хотя Сулла со своими четырьмя легионами прошел мимо Нолы, он отправил Метелла Пия Свиненка с приказом претору Аппию Клавдию Пульхру, командиру оставленного там легиона, ни под каким видом не двигаться с места до полной капитуляции города. Суровый, к тому же недавно овдовевший Аппий Клавдий лишь кивнул в ответ.

В конце третьей недели мая Сулла подошел к гирпинскому городу Эклану, расположенному на Аппиевой дороге. Его разведка доносила, что в город начали стекаться силы гирпинов, однако Сулла не собирался потворствовать разжиганию нового очага сопротивления на юге. Один взгляд на укрепления Эклана – и на губах его заиграла страшная звериная улыбка: крепкие и высокие стены города были деревянными.

Сулла отлично знал, что гирпины уже запросили помощи у лукана Марка Лампония. Вместо того чтобы укреплять свой лагерь, он послал Лукулла к главным воротам с требованием сдачи города. Вместо ответа ему был задан вопрос: не даст ли Луций Корнелий Сулла Эклану один день на размышления?

– Они хотят выиграть время в надежде на то, что Лампоний пришлет им завтра подкрепление, – объяснил Сулла Метеллу Пию Свиненку и Лукуллу. – Мне нужно подумать, что делать с Лампонием. Нельзя, чтобы он и дальше держал Луканию под пятой. – Сулла передернул плечами и заговорил о сегодняшнем деле. – Луций Лициний, мой ответ Эклану будет таким: у них час времени на размышления. Не более. Квинт Цецилий, бери людей, сколько потребуется, прочеши с ними округу. Соберите дрова, хворост, плошки с нефтью – все, что горит. Разложите дрова и промасленные тряпки вдоль стен по обе стороны главных ворот. Расставьте наши четыре метательные машины вокруг стен. Как только будешь готов, поджигай стены и начинай обстреливать город снарядами. Клянусь богами, внутри там тоже все деревянное. Эклан займется, как трут.

– А если я успею раньше? – спросил Свиненок.

– Поджигай сразу, – ответил Сулла. – Гирпины хитрят. Почему я не могу?

Стены Эклана заполыхали в один миг: дерево было сухим и старым. Огонь жадно лизал стены городских зданий, тоже деревянных. В ужасе распахнулись ворота, и гирпины хлынули наружу, крича, что они сдаются.

– Убить всех. Город разграбить, – приказал Сулла. – Пора италикам понять, что от меня им нечего ждать пощады.

– Женщин и детей тоже? – спросил Квинт Гортензий, военный трибун.

– Что, такое тебе не по вкусу – совсем не то, что языком болтать на Форуме? – с гадкой ухмылкой спросил Сулла.

– Ты неправильно меня понял, Луций Корнелий, – спокойно ответил Гортензий. Красивый голос и правда выдавал в нем оратора. – Это гирпинское отродье не стоит моей жалости. Однако я предпочитаю ясность, как и все любители болтать языком на Форуме. Тогда я точно знаю, чего от меня хотят.

– Ни один не должен остаться в живых, – проговорил Сулла. – Однако скажи солдатам, что женщины принадлежат им. Потом могут их убить.

– Ты не будешь брать пленных? Их можно хорошо продать, – поинтересовался предприимчивый Свиненок.

– Италики – не внешние враги. Они не будут рабами, даже если разграбить их города. Пусть лучше умрут.

От Эклана Сулла повернул на юг по Аппиевой дороге и повел своих довольных солдат к Компсе, второму опорному пункту гирпинов. Ее стены также были деревянными. Однако весть о судьбе, постигшей Эклан, распространялась быстрее, чем продвигался Сулла. Когда он прибыл, Компса ждала его, открыв все ворота, перед которыми стояли городские магистраты. На этот раз Сулла смилостивился. Компса не была разорена.

Из Компсы Луций Корнелий послал письмо Катулу Цезарю в Капую и велел ему отправить в Луканию два легиона под командованием братьев Авла и Публия Габиниев. Им были даны приказы отбирать все города у Марка Лампония и очистить Попилиеву дорогу на всем пути до Регия. Тут Сулла вспомнил еще об одном полезном человеке и добавил в постскриптуме, что Катул Цезарь должен включить в луканскую экспедицию младшего легата Гнея Папирия Карбона.

Находясь в Компсе, Сулла получил два известия. В одном из них сообщалось, что Геркуланум наконец пал после ожесточенных боев за два дня перед июньскими идами и что Тит Дидий был убит во время штурма.

«Пусть Геркуланум заплатит за это», – написал Сулла Катулу Цезарю.

Второе сообщение пришло через всю страну из Апулии от Гая Коскония:

После исключительно легкого и спокойного путешествия я высадил мои легионы в зоне соленых лагун вблизи рыбацкой деревушки Салапии ровно через пятьдесят дней после отплытия из Путеол. Все прошло в точности как планировалось. Мы выгрузились ночью в полной тайне, напали на рассвете на Салапию и сожгли ее дотла. Я убедился, что все жители в этой местности перебиты, так что никто не мог сообщить самнитам о нашем прибытии.

От Салапии я пошел к Каннам и взял их без боя, после чего переправился через Ауфид и двинулся на Канузий. Пройдя не более десяти миль, я встретил большое войско самнитов, которых вел Гай Требатий. Избежать битвы было нельзя. Поскольку я уступал им в численности и местность была для меня неудобна, столкновение оказалось кровопролитным и стоило многих жертв. Но и Требатию тоже. Я решил отойти в Канны, прежде чем потеряю больше солдат, чем могу себе позволить. Там я привел войска в порядок и снова перешел Ауфид, преследуемый Требатием. Тут я понял, какую уловку можно применить. Изобразив, что мы впали в панику, я спрятал войска за холмом на каннском берегу реки. Уверенный в себе, Требатий начал переходить Ауфид, немного нарушив строй своих войск. Мои люди были спокойны и готовы продолжить битву. Я приказал им пробежать полный круг, и мы напали на Требатия, когда он переправлялся. В результате мы одержали решительную победу. Имею честь сообщить тебе, что пятнадцать тысяч самнитов были убиты во время переправы через Ауфид. Требатий и немногие уцелевшие бежали в Канузий, который приготовился к осаде. Я принудил их к этому.

Я оставил пять когорт моих людей, включая и раненых, перед Канузием под командованием Луция Лукцея, а сам, взяв оставшиеся пятнадцать когорт, пошел на север, в земли френтанов. Аускул Апулийский сдался без боя, как и Ларин.

В момент, когда я пишу этот рапорт, я получил известие от Луция Лукцея о том, что Канузий капитулировал. Следуя данным мною указаниям, Луций Лукцей разграбил город и убил всех поголовно, хотя Гаю Требатию снова удалось ускользнуть. Поскольку мы не имеем возможности возиться с пленными и я не могу допустить, чтобы в хвосте моей колонны тащились вражеские солдаты, полное истребление всех в Канузии, очевидно, было для меня единственным выбором. Надеюсь, это не вызовет твоего неудовольствия. Из Ларина я продолжу движение в сторону френтанов. Жду известий о твоих перемещениях и твоих дальнейших распоряжений.

Сулла с довольным видом отложил письмо, крикнул Метелла Пия и двух трибунов, так как оба они отлично себя зарекомендовали.

Он сообщил им полученные от Коскония вести, подождал, насколько позволяло ему терпение, пока утихнут их восторги (о миссии Коскония никому не было известно), и посвятил в дальнейшие планы кампании.

– Пришло время остановить Мутила, – сказал он. – Если мы этого не сделаем, он выставит против Коскония такое войско, что ни одному римлянину не уцелеть – не лучшая награда за смелость и отвагу. Мне известно, что Мутил выжидает, желая выведать мои планы до того, как решит, куда он поведет свое войско – против меня или против Гая Коскония. Он надеется, что я пойду на юг по Аппиевой дороге и сосредоточусь на Венузии, крепости достаточно мощной, чтобы надолго завладеть моим вниманием. Как только Мутил убедится, что прав в своих предположениях, он выдвинется в сторону Гая Коскония. Поэтому сегодня же мы снимаемся с лагеря и направляемся в сторону Венузии, на юг. Однако, как только стемнеет, мы повернем назад и передвигаться по дороге больше не будем. Отсюда и до верховий Вольтурна простирается холмистая, трудная для марша местность, но там-то мы и пройдем. Лагерь самнитов разбит как раз на полпути между Венафром и Эсернией. Мутил засел в лагере уже очень давно, и нет никаких оснований считать, что он снимется с места. От него нас отделяют сто пятьдесят миль по бездорожью, но мы должны проделать этот путь за восемь дней и быть готовы к бою.

Возражений не последовало: Сулла никогда не щадил свою армию, но после победы при Ноле солдаты уверовали в себя и своего командира настолько, что знали – любое задание им под силу. Сулла удивил свои войска и тем, что при разграблении Эклана из всей скудной добычи оставил для себя и своих командиров лишь нескольких женщин, да и то не самых красивых.

Однако вместо намеченных восьми поход занял двадцать один день. Так вышло потому, что дорог не было никаких, холмы на деле оказывались скалами, которые приходилось огибать, немилосердно петляя. В душе Суллы клокотала ярость, но на лице была лишь понимающая и ободряющая улыбка: он был достаточно мудр, чтобы понимать, как важно поддерживать моральный дух своих солдат и офицеров. Кое в чем травяной венок смягчил Суллу, дав ему ощущение полной власти над его армией. Если бы он не ошибся в своих расчетах и местность оказалась хорошо проходимой, Сулла стал бы погонять солдат, но сейчас он счел необходимым поддерживать в них бодрость духа и подавать им пример, принимая неизбежное как должное. Если Фортуна по-прежнему ему благоволит, он застанет Мутила там, где думает его найти, а Сулла считал, что Фортуна все еще на его стороне.

Был уже конец квинтилия, когда Лукулл ворвался в лагерь Суллы в невероятном волнении.

– Он здесь! – крикнул Лукулл без всяких церемоний.

– Хорошо, – улыбнулся Сулла. – Это значит, Луций Лициний, что его удача повернулась к нему спиной, потому что моя все еще при мне. Можешь сообщить эту новость войскам. Есть ли признаки того, что Мутил собирается сниматься с лагеря в ближайшее время?

– Наоборот. Он, скорее, дал своим людям время как следует отдохнуть.

– Они сыты этой войной по горло, и Мутилу это известно, – с довольным видом сказал Сулла. – Кроме того, он встревожен. Мутил сидит в этом лагере уже более двух месяцев, и с каждым новым донесением ему все сложнее решить, куда направить свои войска. Он лишился Западной Кампании и теряет контроль над Апулией.

– И как же мы будем действовать? – спросил Лукулл – молодой трибун родился с военной жилкой и с удовольствием учился у Суллы.

– Мы затаимся в бездымном лагере за ближайшим к Вольтурну холмом, – ответил Сулла. – Я хочу напасть, когда Мутил начнет сниматься с лагеря. Ему придется двинуться дальше, иначе он проиграет войну без боя. Если бы это был Силон, возможно, он бы так и поступил. Но Мутил? Он самнит. Он ненавидит Рим.

Шесть дней спустя Мутил начал сворачивать лагерь. Сулла не мог знать, что причиной этому послужило известие о чудовищной битве под Ларином между Гаем Косконием и Марием Эгнацием. Хотя Мутил и бездействовал сам, он не собирался позволять Косконию использовать Северную Апулию как учебный плац. Он выставил большую и закаленную в боях армию самнитов и френтанов под командованием Мария Эгнация против Коскония. Однако римская армия, хоть и гораздо меньшая по численности, была воодушевлена успехами, полностью доверяла своему командиру и приобрела привычку побеждать. Марий Эгнаций потерпел поражение и остался лежать на поле битвы вместе с большинством своих солдат – новость для Мутила ужасная.

Едва занялся рассвет, из-за гребня холма, где они до той поры скрывались, появились четыре легиона Суллы и обрушились на Мутила. Момент был выбран удачно: самниты наполовину снялись с лагеря, войска были в беспорядке – никаких шансов у них не было. Тяжело раненный Мутил с остатками войска бросился искать спасения в Эсернии и заперся там. Многострадальный город вновь приготовился к осаде: теперь римляне были снаружи, а самниты внутри.

Пока Сулла сжигал трупы и награждал отличившихся, подоспело и письмо, в котором Косконий сообщал о победе над Марием Эгнацием. Сулла ликовал. Больше не имело значения, сколько еще оставалось очагов сопротивления. Война окончена. И Мутил знал об этом уже два месяца назад.

Сулла оставил несколько когорт под командованием Лукулла у Эсернии – караулить Мутила, а сам двинулся к древней самнитской столице – Бовиану. Это был отлично укрепленный город, защищенный тремя цитаделями, которые соединялись мощными крепостными стенами. Каждая цитадель контролировала одну из дорог, на пересечении которых стоял Бовиан, считавшийся неуязвимым.

– Я заметил кое-что любопытное, – сказал Сулла Метеллу Пию и Гортензию, – Гая Мария никогда не привлекал штурм крепостей. Для него имеют значение одни лишь генеральные сражения. А меня осады зачаровывают. Посмотрите на Бовиан, и вы скажете, что он неприступен. Но, уверяю вас, вы ошибаетесь – он падет сегодня же.

Сулла сдержал слово. Хитростью он заставил горожан поверить, что все его силы сосредоточены под стенами цитадели, которая контролировала дорогу к Эсернии, а между тем один легион проскользнул между холмами и атаковал южную цитадель, выходившую на дорогу к Сепину. Как только был подан сигнал – огромный столб дыма взметнулся от Сепинских ворот, – Сулла принялся штурмовать Эсернийские ворота. Через три часа Бовиан сдался.

Вместо того чтобы разбить лагерь, Сулла сделал Бовиан своей опорной базой. Расквартированные в городе войска рыскали по всему Южному Самнию, наводя ужас на округу и подавляя любые попытки повстанцев собраться с новыми силами.

Блокада Эсернии продолжалась – из Капуи прибыло подкрепление, так что все четыре легиона опять объединились под командованием Суллы. В конце сентября Сулла держал совет с Косконием.

– Теперь за восток отвечаешь ты, Гай Косконий, – весело начал Сулла. – Я хочу, чтобы Аппиева и Минуциева дороги были полностью освобождены. Засядь в Бовиане – лучшего места для гарнизона не придумаешь. Проявляй милосердие – по обстоятельствам. Если надо – действуй без всякой жалости. Главное, чтобы Мутил оставался заперт в Эсернии без всяких надежд на подкрепление.

– А как там дела к северу от нас? – спросил Косконий, до которого с самого отплытия из Путеол не доходили практически никакие новости.

– Замечательно! Сервий Сульпиций Гальба разделался с большей частью марруцинов, марсов и вестинов. Он говорит, Силон принимал участие в сражении, но после скрылся. Цинна и Корнут заняли все марсийские земли. Альба-Фуценция снова наша. Консул Гней Помпей Страбон разметал пиценов и подавил восставших умбров. Лишь Публий Сульпиций и Гай Бебий завязли под Аскулом – город продолжает держаться, хотя и должен быть на пороге голодной смерти.

– Так, значит, мы победили! – с благоговением сказал Косконий.

– Конечно. Мы должны были победить! Италия, непокорная власти Рима? Такого боги никогда не допустили бы, – без колебаний ответил Сулла.

В конце первой недели октября он прибыл в Капую повидаться с Катулом Цезарем и отдать необходимые распоряжения о зимних квартирах для своих легионов. Свободное движение по Аппиевой и Минуциевой дорогам было восстановлено. Венузия все еще упрямо сопротивлялась; не имея сил что-либо предпринять, горожане лишь наблюдали за активными маневрами римлян. Проход из Кампании в Регий по Попилиевой дороге больше не был опасен для армий и конвоев, но маленьким группкам путешественников следовало держать ухо востро, так как Марк Лампоний засел в горах, откуда совершал теперь дерзкие разбойничьи вылазки.

– Я не сильно погрешу против истины, – сказал Сулла Катулу Цезарю, который находился в счастливом предвкушении отъезда в Рим, назначенного на конец ноября, – утверждая, что теперь мы опять смело можем называть полуостров нашим.

– Лично я прежде дождался бы капитуляции Аскула, – ответил на это Катул Цезарь, который отдал два года этой неблагодарной войне. – Здесь все началось. И ничего еще не закончилось.

– Помни Нолу, – проворчал Сулла.

Но дни Аскула были сочтены. Армия Помпея Страбона под водительством самого консула, который восседал на своем государственном коне, в октябре соединилась с войсками Публия Сульпиция Руфа. Солдаты Страбона взяли город в кольцо: теперь с крепостного вала тайком нельзя было спустить даже веревку. Затем пришел черед воды: Страбон решил перекрыть горожанам доступ к водоносным горизонтам, что было затеей поистине грандиозной, так как Аскул снабжался той водой, что поступала из нижних слоев, проходивших под ложем Труентина, – нужно было перекрыть сотню разных каналов. Однако инженеров у Помпея Страбона было достаточно, и он сам с удовольствием наблюдал за ведением работ.

Вместе с консулом Страбоном за работами наблюдал и самый ничтожный из его контуберналов – Марк Туллий Цицерон, который неплохо рисовал и изобрел собственную систему скорописи, точную и очень эффективную. Гней Помпей Страбон находил, что мальчишка весьма полезен там, где дело касалось записей. Консул внушал Цицерону только ужас. Его полное безразличие к судьбам горожан было омерзительным. Однако Цицерон предпочитал делать, что велят, и помалкивать.

В ноябре едва живые магистраты Аскула открыли главные ворота и сдали город Гнею Помпею Страбону.

– Наш дом – теперь ваш, – с большим достоинством сказал главный магистрат. – Мы просим лишь об одном – верните нам воду.

Помпей Страбон захохотал, запрокинув седую голову.

– Зачем? – с наигранным простодушием осведомился он. – Ведь здесь скоро некому будет ее пить!

– Мы умираем от жажды, Гней Помпей!

– Ну так умрите, – ответил Помпей Страбон.

Он первый въехал в Аскул на своем государственном коне. Его сопровождали легаты: Луций Геллий Попликола, Гней Октавий Рузон и Луций Юний Брут Дамасипп, – военные трибуны, контуберналы и отряд из пяти когорт.

Солдаты немедленно рассредоточились по городу. Пока они деловито осматривали дома и собирали жителей, точно скот, Страбон проследовал на форум, который также служил и рыночной площадью. Она еще хранила следы безумств Гая Видацилия: почерневшая куча бревен – все, что осталось от трибуны магистратов, – отмечала место, где он нашел свою смерть на погребальном костре.

Консул Страбон с любопытством огляделся по сторонам, прикусил тонкий хлыст, которым обычно смирял норов своего государственного коня, потом мотнул головой, обращаясь к Бруту Дамасиппу.

– Пусть поверх этого кострища соорудят платформу. И быстро, – резко бросил он легату.

Солдаты тотчас раздобыли двери и балки в соседних домах, и Помпей Страбон получил требуемое. На платформе поставили его курульное кресло из слоновой кости и скамью для писца.

– Ты – со мной, – бросил Помпей Цицерону, поднимаясь по ступенькам и усаживаясь в курульное кресло. Он так и сидел в панцире и шлеме, только теперь на его плечи был накинут не красный плащ командующего, а пурпурный палудаментум.

Цицерон положил восковые таблички рядом со своей скамьей и уселся, сгорбившись, со стилосом наготове: по всей видимости, Страбон открывает официальные слушания.

– Попликола, Рузон, Дамасипп, Гней Помпей-младший, присоединяйтесь ко мне, – как всегда резко приказал консул.

Сердце Цицерона перестало бешено колотиться, он оправился от страха настолько, что смог оглядеться по сторонам, пока записывать было нечего. Очевидно, перед тем, как открыть ворота, горожане приняли некоторые меры предосторожности, потому что тут и там перед зданием курии были свалены большими кучами мечи, кольчуги, копья, кинжалы и другие предметы, которые можно было счесть оружием.

Магистратов вывели вперед и поставили перед этим стихийно созванным трибуналом. Помпей Страбон начал слушание, которое, как вскоре стало ясно, не предусматривало никаких речей, кроме его собственной.

– Вы все виновны в измене и убийстве. Вы не являетесь римскими гражданами. Вас высекут, а потом обезглавят. Считайте, вам повезло: вас не распнут, как рабов.

Магистратов казнили тут же, у подножия трибунала. От ужаса Цицерон уставился в свои таблички и бессмысленно выводил какие-то знаки на воске: к горлу подступала тошнота.

Покончив с магистратами, Страбон объявил, что все аскуланцы от тринадцати до восьмидесяти лет, которых обнаружили его солдаты, понесут такое же наказание. Пятьдесят легионеров были поставлены на порку, еще пятьдесят – рубить головы. Остальных отправили разбирать кучи оружия возле курии – не хватало подходящих топоров, так что пока палачам приходилось обходиться мечами. Однако вскоре они так приноровились рубить головы своих изуродованных и едва живых от голода и жажды жертв, что топоры не понадобились. Однако к концу первого часа были казнены лишь три сотни горожан: их головы насадили на копья и выставили вокруг городской стены, а тела свалили в кучу на краю форума.

– Шевелитесь, – рявкнул Помпей Страбон людям. – Я хочу, чтобы с этим было покончено сегодня, а не через восемь дней. Пусть двести человек порют, и двести рубят головы. И поторопитесь, в вас нет ни слаженности, ни организованности. Если вы не добьетесь того и другого, можете ненароком оказаться по ту сторону плахи.

– Не проще ли было заморить их голодом? – спросил Гней Помпей-младший, бесстрастно наблюдая за резней.

– Гораздо проще. Но не по закону, – ответил ему отец.

Тот день стал последним для более чем пяти тысяч аскуланских мужчин, и хотя ни один из присутствовавших при этой бойне римлян не смог забыть о ней до конца своих дней, никто не протестовал тогда и не выражал неодобрения после. Площадь была буквально омыта кровью: ее теплый, тошнотворно сладкий, железистый дух смешивался с чистым горным воздухом.

На закате консул встал, потягиваясь, со своего курульного кресла.

– Все назад, в лагерь, – коротко скомандовал он. – С женщинами и детьми разберемся завтра. Внутри охрана не нужна. Заприте ворота, и пусть патруль обходит город всю ночь. – Трупы и кровавые лужи оставались на площади – никаких приказов на их счет отдано не было.

Утром консул вернулся к судилищу. Чудовищный вид форума нисколько не смягчил его сердца. Все уцелевшие были согнаны и выстроены за пределами площади. Приговор был для всех один:

– Вы немедленно покинете город в том, что на вас. Вы не можете взять с собой ни еды, ни ценностей, ни памятных вещей.