Винляндия Пинчон Томас
— Просил передать только, что всех вас увидит в Винляндии, — сказал Рой, вместе с конвертом передавая Блицу странненький взгляд.
— И всё, Рой? Ты мне больше ничего не хотел бы сказать, просто как человек человеку? Ничего тому храброму пареньку, который некогда передал тебе самый важный номер телефона в твоей жизни, может, всю карьеру тебе спроворил?
— Ностальгирую так же, как кого ни возьми, Блиц, я б мог стонать по тем Никсоновым Годам вечно, только большинство вас, старичьё, как ни жаль мне это сообщать, с компьютеров сбросили дать место следующему поколению, все ваши глубоко личные единички и нолики поменялись на чьи-то другие, электричества понадобилось меньше, чем ты думаешь, к херу себе приложишь в удачную ночь — так велика вероятность, и не почувствуешь ничего.
Блиц понял, что карьера Роя вмещала в себя и такие обязанности, как эта, и даже может вмещать их по-прежнему, но, храня верность своему девизу, «Ной или Проиграй», он завёл, едва ли не совсем невыносимым нараспевом:
— Ну что ж, Особый Агент Иббл, быть может, вас слишком давно на улицу не выходило, может, вам никогда и не зналось, каково вашей женщине и вашему сыну-мальчонке остаться там на милости правонарушителя Четвёртого Разряда с отмороженным носом и складным ножом с блошиного рынка, который считает, что у него жизнь и без того прискорбная, столько ж лет вам ведущим таскался в патрулях, чтоб вы по выходным домой ездить могли, чтоб на этом своём ёбаном «БМ-Дубье» катались, чтоб супружница ваша, миссис Иббл, могла вволю пердеть на шёлке — да-да-с, Рой, дружище мой, и не смотри на меня, как муж-во-гневе, я эту тоску женатика у тебя с рожи считываю, поэтому не напрягайся, потому что жертва тут я, а твоё щасливое семейство и дальше во блаженстве барахтается, моё же беззащитно, как черви на асфальте, только первую курицу ждёт, которой тупости хватит первой насест в курятнике найти, и ч-чёрт как же меня это раздражает, Рой?
Рой, в каком-то странном параличе воли, всё время медленно откатывался на конторском своём кресле и теперь вжимался в греденцию, дрожа подбородком.
— Не надо больше, пожалуйста! Всё расскажу, что знаю… — Он даже показал Блицу телетайп извещения о компрометации его и Френези. Никто, признался Рой, не знал, что задумал Бирк Вонд, помимо некоторой связи с так называемыми Рейгановыми учениями по готовности, под кодовым наименованием РЕКС-84 — а может, это год выборов на всех так действовал. — На данный момент, — сказал Особый Агент Иббл, — давайте постановим, что вас тут никогда не было, и более того, — порывисто откатившись назад и жмя на какие-то телефонные кнопки: — Алло, Ирма дорогая моя, вы не могли бы дать мне спот по фонду текущих расходов прямо сейчас?… Пара косых, старыми двадцатками? Ладно, десятками… м-м, я тоже… пока.
— Рой, у меня нет слов, не стоило, право.
— После некоторого баскетбольного матча сегодня вечером я, может, и пожалею.
— Как, ты — вы, ребята, играете, что ли, ф-федеральными фондами? Святая мумука, может, и впрямь вам тут бюджет срезают!
— При этой администрации мы ничьи не протеже, Госдеп нас на дух не переносит, СНБ[143] считает нас отребьем, если из-под нас всё не выкрадет Таможня, Юстиция и ФБР попробуют либо всем рулить, либо всё пустить по пизде, и если честно, — понизив голос, — заметили, как кокс подешевел с 81-го? Чем бы вы это вообще объяснили?
— Рой! Что ли утверждаешь, самому Президенту навязали какую-то сделку? Не дури давай! Дальше ты мне скажешь — Джордж Буш.
Рой на столе держал Библию как реквизит, полезно при общении с перерожденцами в Агентстве. Раскрыл её и сделал вид, будто читает.
— Внемлите мне, чтите у мя по губам, ибо истинно реку я вам, что когда бы ЦРУ ни вонзало крючья свои мясные в юдоль земную, найдутся и такие вещества, что Господь мог и создать, но Свод законов США решил их контролировать. Понятно? Ну а старина Буш раньше был директором ЦРУ, поэтому сам решай.
Появилась Ирма с деньгами, которые Блиц сделал вид, что пересчитывает.
— И ещё раз, это мне за что?
— За то, что все эти годы оставался симпатягой, — Ирма при отбытии послав ему воздушный поцелуй.
— Это она сказала, не я, — добавил Рой.
— Что будет, когда сядем в «ВЛЭКСе»? — хотелось выяснить Френези. Блицу и самому было любопытно. С самого начала у него имелись собственные представления, чего ради Бирк такой вылез, он же всегда это знал, ещё со времён ПРОПа, когда боготворил её издали как Женщину Бирка Вонда, недостижимую, и если бы когда-нибудь дошло до её спасения, в итоге завоевать её любовь, это бы значило лицом к лицу столкнуться с Бирком и отобрать её у него. Этот долгий процесс назначений в то, что она именовала Сертральной Америкой, потому что там ей вечно казалось, будто у неё месячные, трясётся кондиционер, редкие мгновенья ветерка, налетающего из-за свалок и нефтекачек, в дымчатой дали тополя, задние дворы смотрят на железнодорожные пути Санта-Фе, так и не вывел её никогда из дальнобойного владения Бирка — замужество, Николас и годы никак не приблизили её к Блицу. Оба они были не против оставить всё как есть, ладить друг с другом в диктуемой правительством истории без последствий, никогда не воображать, что она может закончиться, оказаться ещё одной рейганитской мечтой по дешёвке, какой-нибудь сонной фантазией о благостных характерных актёрах в ФБР-овских костюмах где-нибудь в ночном, приглядывают за каждой бедной облезлой овечкой в стаде, которое им поручили пасти, кому судьбой предназначено проигрывать, а единственное искупление для них настанет только через их полезность для Государственного аппарата по поддержанию закона и порядка, который зовёт себя «Америкой», хотя кто-то мог бы и сообразить.
«ВЛЭКС» располагался к югу от города в широкой долине, чуть в глубине от поймы Седьмой реки. В траве меж взлётных полос жили дикие зайцы, а по дальним краям паслись коровы и рылись в мусоре чайки. При заходе на посадку самолёт, прилежно сопя, опустился к самой 101-й, но что-то в свете, когда сплющились ракурсы и сгустилась атмосфера, было не так — сияние, местоположение, что-то. Из кабины просочились слухи, что диспетчеры внизу разговаривают так же, как бывало во Вьетнаме, никого из обычных гражданских на работе нет, а на всех военных частотах радиообмен очень густой. Они пересекли небольшую гавань и первый вечерний набрызг огоньков, шпили, антенны и линии электропередачи, через магистраль и темнеющее болото, дабы вновь слиться неощутимо с твёрдой землёй, и вот так Блиц впервые приехал — а Френези вернулась — в Винляндию.
Аэропорт превратился в район сосредоточения войск, повсюду военный транспорт. Каждый прибывший пассажир останавливался, кратко допрашивался, а оператор за клавиатурой вводил имена и цифры, и либо кивком пропускался дальше, либо отводился в накопитель ждать.
— Не подставил ли нас этот ёбаный Эктор? — пришло в голову Блицу.
— Может, и нет. Ты глянь-ка. — Вот и он, и вся съёмочная группа при нём, софиты, «Панафлекс», какие-то ручные «Арри». Он вальяжно приблизился к Блицу, Френези и Николасу и вывел их из очереди и сквозь терминал, презрев натрафареченные указания, наклеенные на двери и колонны, помахивая бляхой и новоприобретённой деловой улыбкой любому охраннику, что им на пути попадался, и вскоре уже вселял всех в «Винляндский дворец», любезностью корпорации «Производство Триглиф», на весь срок съёмок. Френези лишь головой качала. — Ай да Эктор. Он как я, когда мне было двадцать, может даже больше инженю, он по правде верит, что у него иммунитет. А этот «Панафлекс» его щит. Вошёл в долю. Он уже второй Сид Настартофф. — Лишь когда появилось обслуживание в номер с чизбургерами, и картошкой, и пломбиром с горячей помадкой, и графинами «Бургундского дюжего», она начала допускать, что Эктор, может, и не понты кидал, может, картина действительно снимается.
— Не переживай из-за него, мам, — сказал ей Николас, — он взаправду, нормалёк.
— А ты откуда знаешь?
— Видно по тому, как телик смотрит. — Они вдвоём убрели смотреть «Сум-Ночной Театр», который сегодня вещал Джоном Риттером в «Истории Брайанта Гэмбла», и они вскоре глубоко погрузились в дискуссию о Ящичных нюансах, которая грозила затянуться на всю ночь, но Эктору нужно было бежать в салон «Огурец», чтоб застать «Билли Блёва и Рвотонов», которые могли бы, если согласятся за недорого, сыграть звуковую дорожку к фильму. И в «Гурц» он успел как раз вовремя, чтобы застать гам Ралфа Уэйвони-мл., в лоснящемся зелёном костюме, подчёркнутом блёстками, тот отмачивал корки в микрофон для разогрева толпы, которая, по мнению Ралфа, в разогреве нуждалась.
Иногда всё срастается забавно. Отец отправил его сюда, в Винляндию, в наказание за череду простительных деловых ошибок. Но заполучить империю Уэйвони ему никогда не хотелось, он желал стать комиком, и выяснилось, что салон «Огурец» даёт ему именно то, о чём он всегда мечтал, — мастерскую для отточки номеров.
— В общем, как-то на днях ем я мохнатку своей жене, и она говорит… — он подождал реакции, но услышал лишь кондиционер и какие-то стаканы. — Есть мохнатку, ух, знаешь? Совсем как в мафии… Ага — чуть язык не придержишь, и уже в говне! — Пара подростков нервно гавкнула, и Ван Метр, обслуживавший за стойкой, попробовал его выручить. Ничего не помогло. Ралф-мл. отчаялся, его в конце концов вынудили перейти к анти-итальянским шуткам-самострелам. Наконец, отжав из публики столько неприятия, сколько смог бы, по его мнению, вытерпеть, он прибег к невероятно унизительной «Как заставить итальянку забеременеть» в качестве великой своей кульминации, разулыбался, весь потея, и нарассылал воздушных поцелуев, будто принимали его овацией. — Спасибо всем вам, спасибо, а-а-а сейчас… — барабанная дробь Исайи Два-Четыре, — … наши маэстро металлического, прямиком с концерта в мудистском голь-клубе, где клюшки им шары едва не расплющили, да и поприветствуем же, как принято в салоне «Огурец», Билли Блёва… и «Рвотонов»!
Изучив уже свою публику, группа тут же заиграла Биллину собственную «Я лягаш», блюз на три ноты —
- Ебать вашу мать,
- Ебать ваших брать —
- Ев … бать вашу сестру,
- Ебать вас всех в ноздрю,
- Ебать ваших папаш
- И деток! Я — лягаш!
- Ебать вашу блядь,
- Щенка её ебать,
- Ебать его блох,
- Кто яппи и кто лох
- И днём, и на ночь глядя
- Ебать всех! Я — Дядя!
Толпа, реагируя так, будто им пели госпел, верещала в ответ, хлопала и топала ногами:
— Как верно! — и: — Вот это я понимаю, в натуре!
Зойд, уже без бороды и с волосами покороче, ныкаясь на задах, замаскировавшись под представление Маркиза де Всада об обычном парне, включая заёмный галстук из собственной неизменно отвратительной коллекции Маркиза, в данный момент был несколько чувствителен к тому, что касалось полиции, поэтому не рубился, а лишь кивал под басовую партию. По условиям нового Всеобъемлющего Акта о Конфискации, который Рейган в любую минуту теперь готов был подписать, правительство подало иск в гражданском суде против Зойдовых дома и земли. Сам он туда приезжал несколько раз просто поглядеть, подбирался достаточно близко и мог расслышать из дома собственный телевизор. Федеральные доберманы, вскоре после чьих обеденных перерывов Зойд научился приезжать, лежали за новыми границами из кольчужной проволочной сетки, их кровавые грёзы пока не так насущны. Согласно последним слухам, Зойдова же пса, Дезмонда, который слинял при первых знаках вторжения, видели у Теневого ручья, где он не так давно влился в стаю обездоленных собак конопляных плантаторов из округа Тринити, которые наводнили местные пастбища и не чурались всей бандой заваливать коров на выпасе, а это преступление каралось смертной казнью из оленьего ружья. Ещё один головняк для Зойда.
Оставив охранять дом лишь пару маршалов, почти все войска Бирка отбыли, но сперва затерроризировали весь район, строем бегая взад-вперёд по немощёным просёлкам с речевкой «Бой-торч-кам! Бой-торч-кам!», прилюдно устраивая народу полный личный досмотр с раздеванием, стреляя собак, кроликов, кошек и кур, выливая гербициды в колодцы, которые даже отдалённо не могли использоваться для ирригации посадок дури, да и вообще ведя себя, как пронаблюдало несколько соседей, так, словно вторглись в какую-то беспомощную страну где-то далеко, а не в коротком авиарейсе от Сан-Франциско.
Начав с маленького подержанного трейлера в форме банки с ветчиной и пробурённой скважины, к которой ему только предстояло подыскать насос, работая в одно рыло или с друзьями, собирая древесину, выброшенную морем на пляжи, подобранную на пристанях, притащенную из старых амбаров, которые он сам помогал разбирать, Зойд всё время его достраивал — комнату для Прерии, кухню, ванную, древесный домик, сооружённый на четырёх секвойях, росших чуть ниже по склону, на одном уровне с чердаком в доме и соединённый с ним верёвочным мостиком. По большей части и близко не отвечало строительному кодексу, особенно водопровод и канализация, верная причина несварения, собранные из труб разных габаритов, включая доисторические 5/8-дюймовые и требующие переходников и патрубков, поиск которых мог отнять целый день на блошиных рынках или даже на огромной свалке в Крезнте. Пока Зойд жил в доме, он о нём думал — когда вообще это делал — как о наборе задач, пока не набравших столько серьёзности, чтобы потребовать себе его времени и внимания. А вот теперь — он был словно живое существо, которое Зойд любил, за чью безопасность переживал. Ему начали сниться ужасающие сны, в которых он сворачивал за поворот дороги и видел, что весь дом его в огне, спасать поздно, воняет далеко не только уничтоженным деревом, навсегда испепелённым и отправленным в черноту за языками пламени…
Когда отделение закончилось, Зойд направился на улицу вместе с Исайей Два-Четыре, и Ван Метр вынырнул к ним из-под барной стойки. Они ушли на зады, к жилищу Вана Метра и встали на крыльце покурить, а внутри меж тем оживлённо разворачивалось полномасштабное скулежище.
— Вкратце, — обратился Зойд к высокоэтажному барабанщику, — Ван Метр кое-кого подобрал, но теперь нам нужно такое, чем им самовыражаться, желательно — с режимом полной автоматики.
— Есть тут горстка таких финских подделок под «АК», стреляют.22-ми, и я вполне уверен, что мне скидка выйдет, но кому-то придётся возиться с наборами конвертации, помимо того, что сгонять в Контра-Косту их забрать…
— У Сестёр штаб-квартира в Уолнат-Крике, — подмигнул Ван Метр, — поэтому не вопр. — Он имел в виду Орден Харлиитов, мужской мотоциклетный клуб, который из соображений налогообложения реформировался в группу монахинь. Ван Метр наткнулся на них в своих поисках трансцендентного и незамедлительно удивился, впечатлившись той духовностью, что они, похоже, излучали. Взяв себе писанием знаменитое граффито «Если „Харли“ не пропустят в Небеса, мы поедем на них прямо в Ад», Сёстры вели жизнь исключительной, хоть и антиномической, чистоты. Как и прежде, злоупотребляли наркотиками и алкоголем, насилием как символическим, так и реальным, сексуальными практиками, на которые, как известно, супилась миссис Гранди, и безусловной ненавистью к власти всех уровней, только теперь каждое их деянье преобразилось, а всё из-за Иисуса, Первого Мотоциклиста, если верить Сестре Винсу, теологу Ордена.
— Мне могли бы возразить, в то время не было моцыков, — повой набекрень, передавая Вану Метру бутылку текилы из супермаркета, которой он запивал калики, — но эгей — как же он по пустыне-то мотылялся? Отчего, по-твоему, чувак, в кардане крестовина? — и прочая, пока мыслями его не овладела сонливость. Ван Метр по-прежнему поддерживал с ними связь, был только счастлив спроворить их Зойду и его афере, хотя сомнения не покидали.
— А ты уверен, что с этим лучше всего разбираться так, Зэ-Ка? Им-то, чтоб решить их проблему, надо просто тебя хлопнуть, а от такого им будет только легче.
— Ну так я ж думал, подкрепление подтяну… говоришь, они теперь могут и не захотеть?
— Сёстры? да им насрать. У них на клубной татухе говорится «Полны благодати». Они верят, что б ни делали, Иисусу ништяк, включая вооружённое восстание против правительства, а оно, я не юрист, но мне кажется, и есть техническое наименование ‘от такого ‘от.
— Спрошу Ильмхольма. — Адвокат Зойда, унаследовавший отцову практику и роль поверенного прклятых Северного побережья, взялся за дело Зойда, не спрашивая о гонораре, пророчески опасаясь, что это вот оружие гражданского ВРИКО станет обвинительной волной будущего, и прикинув, что поучиться обращению с ним можно уже и сейчас. Зойду по-прежнему было трудновато ездить на встречи с ним. Согласно Вато Гомесу, одно из самых сверхмощных мексиканских проклятий — «Пусть вся твоя жизнь полнится юристами». Зойд постепенно стал воспринимать «законодательную систему» как эдакую трясину, где человеку надо обладать поистине высокой плавучестью, чтоб не усосаться навсегда в её кишащий змеями смрад. Ильмхольм бодро признавал, что в этом всё и дело.
— Я разве жалуюсь? Сантехники жалуются на говно? — Он не только смахивал на что-то спёртое из отдела игрушек, но и сам голос его тоже намекал скорее на субботнее утро, чем на лучшее эфирное время. Зойд пронаблюдал мохнатую лапу, вынырнувшую из адвокатского твидового рукава, упокоившуюся на косматом портфеле из зимней воловьей кожи, покрытом ремешками и пряжками, купленном много лет назад прямо из чана в какой-то лавке кож в Беркли. Даже искристость его мелких и потенциально безумных поверенных глазок была мохнатой.
— Вы, э, вроде как рвётесь в дело, — заметил Зойд. — Много такими занимались?
— Закон новёхонький, намерения за ним стары, как сама власть. Я специализируюсь по злоупотреблениям властью, я умел, я шустр, я с удовольствием.
— У меня стоматолог так разговаривает. Будет весело. — Подавив в себе порыв погладить Ильмхольма по голове, Зойд попробовал улыбнуться.
Бремя доказательства, объяснил Ильмхольм, здесь будет реверсировано — чтобы вернуть себе собственность, Зойду придётся доказывать свою невиновность.
— Как насчёт «невиновен, пока не докажут вину»?
— То было на другой планете, по-моему, её называли Америкой, давным-давно, пока Четвёртую поправку не выпотрошили. Вы автоматически виновны с той минуты, когда у вас на участке нашли растушую марихуану.
— Постойте — я ничего не выращивал.
— Они говорят, выращивали. Надлежащим образом подведённые под присягу судебные исполнители, в мундирах, с табельным оружием, призванные поддерживать Конституционный строй, считаете, такие люди могут врать?
— Хорошо, что вы за это вот денег не берёте. Как нам выиграть?
— Надо, чтобы повезло с правильным судьёй.
— Похоже на Вегас.
Юрист пожал плечами.
— Это потому что вся жизнь — Вегас.
— Охбать’шки, — простонал Зойд, — у меня тут больше неприятностей, чем за всю жизнь было, а я слышу только «Жизнь — это Вегас»?
Глаза Ильмхольма повлажнели, а губы задрожали.
— В-Вы хотите… сказать, жизнь — не Вегас?
Возвращаясь в «Гурц», Зойд с размаху воткнулся к Эктора, который опознал его моментально, всё понятно с личинами, и с таким нетерпением объявил:
— Только что видаль твою старушку, чувак! — что промахнулся сигарой, которую держал в руке, мимо рта, едва не подпалив бороду лесорубу рядом, что легко могло бы оказаться крупным объездом на магистрали его жизни. — Вдоба-авок мои танатоидные источники сообщают, что и ребёнок твой где-то сейчас дольжен быть в Теневом Ручье.
— Мне тёща нужна, а не кто-нибудь, — подтрунивал Зойд, по-прежнему пока не впитывая фактов, которые слышал.
— Кстати, раз ты о ней… — К великому восторгу Сида Настартоффа, знавшего её с тех ещё времён, когда оба они были завсегдатаями у «Муссо и Фрэнка», а сам он трудился старшим осветителем и работал с Хабом, Саша прикатила на обслуживаемую парковку «Винляндского дворца» в «кадиллаке» размерами с «виннебаго» и выкрашенном в весьма живенький оттенок лака для ногтей, высадилась и впорхнула в вестибюль в полутора шагах впереди своего спутника, Дерека, значительно моложе и бледней себя, с причёской ёжиком, почти совпадавшей по цвету с машиной, английским выговором и гитарным чехлом, который он при свидетелях, похоже, ни разу не открывал, подобранного на шоссе где-то между там и Большим каньоном, где она рассталась со своим текущим романтическим интересом, Тексом Сосиджем, после эпичного обмена воплями на самом краю, и в порыве решила посетить сборище Траверзов-Бекеров этого года в Винляндии, оставив Текса бродить пешком средь ещё перекатывавшихся отзвуков их встречи, которая притянула к себе стайку туристских вертолётов, толкавшихся в небе поглядеть поближе, отвлекла обычно устойчивых мулов на тропе ниже на быстрые перескоки с пятки на носок по-над самым краем Вечности, продлилась весь закат, больше всего приближающий нас к зрелищу Божьего собственного желтушного и налитого кровью ока, что глядит на нас без особого энтузиазма, а затем и на ночную арену парковки, наклонной столь опасно, что даже на ручнике и с заблокированными колёсами, твоя короткая кабина всё равно может оказаться милей ниже, и её стоимость при встречной продаже серьёзно уменьшится. Её одурачил, сызнова, мундир, ярко-серебряный заказной спортивный костюм с гоночными полосами, языками пламени и нашивкой на рукаве, скромно сообщающей: «Эколь де Пилотаж[144] Текса Сосиджа».
И, вероятно, скоро с ней так же поступит и Дерек, безнадёжный случай трезвости, предпочитавший кожу, металл, нацоидные регалии и мировоззрение, к ним прилагающееся, чьим самым продолжительным высказыванием было: «Уожъ — эт’сёжъ муусоу, нне?» От извращённости такого притяжения Саша потягивалась и передёргивалась, поэтому думала мало о чём ином, когда они забрели в Зал Йети «Винляндского дворца», где она и дочь её Френези, как такое часто бывает с постояльцами одной гостиницы, встретились лицом-к-лицу.
Хотя Эрни и Сид изо всех сил постарались смягчить потрясение, всё равно для мгновенья никакой шкалы б не хватило: ни та женщина, ни другая не вынырнула из него в тот же мир, который оставила. Саша выглядела до того молодо, что никто и не упомнил, а Френези пылала, как дешёвая дровяная печка. Они сидели в кабинке из кожзама у стены, заклеенной красными-с-золотом ворсопечатными обоями, так не желая размыкать взглядов, словно бы кто-нибудь один мог исчезнуть, что Дерек, подсевший на измену от такой интенсивности, удалился в одиночество мужского туалета, и о нём никогда больше не слышали.
— Они кричали? — Эктор пытался вытянуть из Сида отчёт, — плакали, обнимались? Ну Сид же.
Тот ухмыльнулся с киношным добродушием.
— Танцевали.
— Ну, джиттербажили, — сказал Эрни.
— Пианист знал кучу старых свинговых песенок. «Горошек и лучи луны», «В настроении», «Серенада лунного света»…
— Ха, — произнёс Эктор. — Жаль, что использовать не сможем. Но вопли, с конфронтациями, гораздо лючше, актрисы такую погань обожают.
— Ты прав, Эктор, — ответили Сид и Эрни, созвучно.
Рано поутру Саше приснилось, что Френези, вероятно околдованная кудесником, живёт на бахче, дыней, гладким золотым эллипсоидом, на котором едва различаются изображения её глаз, смутно. В некое время каждый месяц, в аккурат при полной луне, она становится способна, по условиям чар, открыть глаза и увидеть луну, свет, мир вокруг… но всякий раз, в каком-то необъяснимом отчаянии, лишь опускает очи долу и вбок, прочь, и снова закрывает, и ещё один полный цикл её нельзя спасти. Одна у неё надежда — на Сашу, пусть найдёт её ровно в тот миг, когда откроет она глаза, и поцелует её, и вот так, после ожидания в душистом лунном свете, оно всё и вышло, долгий, страстный поцелуй свободы, бабушка на коленях посреди бахчи, целует молодую бледную дыню, под золотой беременной невидалью луны.
— Но я уже даже не знаю, хочется мне или нет, — сообщила она ДЛ.
— Знакомое чувство, — призналась ДЛ. Все они сидели в кабинке постоялого двора «Нульсон», который для ДЛ и Такэси был Углом Аминей с первых же дней их тамошней практики. Его с тех пор подновили, нынче с некоторой регулярностью ангажировали и неместные таланты, и сегодня вечером играла группа из Восточной бухты под названием «Пиксели Холокоста», уже второй вообще-то раз, ибо вокруг Теневого Ручья они взорвали все чарты своей недавней «Как мясной хлеб». Словно бы проверяя микрофон, басист склонился к нему и запел:
- Как мясной хлеб…
Рядом вступил аккордеонист —
- Как мясной хлеб…
Затем электроскрипач, с раскладом на три голоса:
- Как мясной хлеб, на, обед…
Пока они зависли на септаккорде, что вот-вот должен был разрешиться, всё заведение взорвалось воплями и перкуссией пивными-стаканами-по-столешницам, и после этого за вокал взялся аккордеонист.
- Как мартышки на, погосте,
- Как мясной хлеб из, пайка,
- Мы брели среди вьетнамцев,
- Души их спасать, пока…
- Не уделались в баталье,
- Как мартышки, со всех сил,
- Чёртов час кормёжки в зоопарке, наступил.
Хлопая и топая, танатоиды эти сегодня вели себя необузданно, ни ДЛ, ни Такэси их такими никогда не видели. Ветром нанесло перемен, или же такова лишь мера их долгого растления миром глубинки, посредством телевидения? Мелодия корнями уходила к Аппалачии, в гимническую и скрижальную традицию, а темп был почти — ну, живенький.
- Брали, Мрамор-ную го-ру,
- И Душистую реку,
- Иногда, хватали всех, скопом,
- Упуская иных, на бегу,
- Часто, видели, такое, что Желанья видеть нет,
- Как погост с мясным рулетом,
- Как мартышки на обед…
- Как мясной хлеб,
- Как мясной хлеб,
- Как мясной хлеб, на, обед…
- Хуй нас вёл не совсем [аплодисменты] —
- лишь на пару ка-эм,
- По границе, по тропам про-клятым,
- Кто-то сказал, у нас шейсят-восьмой,
- А кто-то ответил, девятый [вопли восторга],
- Но порой нам казалось, ни тот, ни другой, никогда
- Наш не кончится марш,
- На обед так и будут погосты с цинком,
- А нам в них — мартышкин фарш.
Вместе с Драпом Атманом остановился Орто Боб, оба впервые на памяти ДЛ ведут себя жизнерадостно. Прерии стало неловко, словно вынуждена извиняться за маму или типа того.
— Ну, я был почти тобой, — поставил её в известность Драп.
— О, я в этом уверена. — Но Драп объяснил про посмертное состояние, Бардо, с его временным пределом для нахождения нового тела, в котором родиться заново, — выискивая мужчин и женщин в совокуплении, приглядываясь к только-оплодотворённым яйцам, скользя туда и сюда с сирыми смутными другими в пространстве, что как унылый закопчённый квартал стриптиз-клубов и порно-театров, ища магически точный кинокадр, через который обездоленная душа смогла бы заново войти в мир.
— Допустил фундаментальную ошибку, — признался Драп, — слишком много ещё не выбросил из головы, не смог их найти, время вышло. И вот я вместо этого тут.
— Вы про меня знали?
— Думал, это у неё странное представление такое, как всё исправить. Жизнь за жизнь, обнулить счета.
— Так если я не вы, кто я?
— Поневоле задумаешься, — кивнул Такэси, — ведь правда?
— Что вы собираетесь делать с моей мамой? — желала знать Прерия. Вот же он, в конечном итоге, даже в этом причудливом формальном прикиде, на грани полутошнотного — вырядился же, по-прежнему клетка памяти, — отказа прощать, рассекает сознательным вирусом по народонаселению, её выслеживает.
Но Драп лишь пожал плечами.
— С моим-то состоянием? да мало чего. Ставшему танатоидом остаётся только ошиваться тут да следить за ситуацией, стараясь её подтолкнуть, если вдруг покажется, будто недостаточно быстро шевелится, но по сути беспомощен и, если на тебя такое действует, к тому жив депрессии.
— Но если я расплата? Если ваши счета всё-таки наконец обнулятся?
— Многое будет зависеть от того, кем ты оказалась, сколько кармических векселей уже набрала.
— Чё-то сложно.
— Проще с тех пор, как Такэси компьютеризовался. Всё равно есть опасность провалиться в единственную проблему, превратиться в твой случай, когда из головы не идут обидчики, их безнаказанность, не знающая исключений и конца… Иногда я теряю нить, как иначе, выхожу в ночь, злонамеренный, мерзкий, и нахожу твою маму, и порчу ей кровь. Она плачет, она ссорится с мужем. Ну и что, прикидываю я, это даже не проценты с того, что она мне должна. Но в последнее время я её не трогаю… в расчёте, может, и забуду, но никогда не прощу… Мне снится — танатоиды видят сны, хоть и не всегда, когда нам это кажется, — я в движущемся поезде, который где-то существует, неважно, снится он мне или нет, потому что я всё время в него возвращаюсь, вливаюсь в его путешествие… Я в сознании, разложен горизонтально на какой-то постели из льда, за мной присматривают два попутчика, и они пытаются, одну станцию за другой, найти местного патологоанатома, кто согласился бы провести мне вскрытие и наконец объявить миру о моём убийстве, моих убийцах… Лиц этих двух других я никак не могу разобрать, хотя время от времени они заходят посидеть со мной. Вечно холодно, всегда ночь, если день и наступает, я, наверное, тогда сплю, не знаю. По стали этой мы едем слишком много лет, все юрисдикции, куда вкатываемся, заблаговременно предупреждены, всякий раз люди в шляпах, с оружием, стоят на перроне, машут, чтоб мы ехали дальше, и всем лишь хочется под присягой показать, что никогда нас не видели. Перед лицом вот такого, преданность двух моих памятователей, от города к городу, за годом год, невероятна. Живут они на одном кофе из вагона-ресторана, сигаретах и закуси из пакетиков, много играют в вист на ставки и спорят, как теологи, о мотивах Бирка — зачем ему я, можно выразиться, потемнённый. «Всё из-за любви», — говорит один, и: — «Херня, — отвечает другой, — это политическое»… «Лягаш взбунтовался, у него свои глубоко личные причины». «Просто выполнял приказы репрессивного режима, зиждущегося на смерти». И прочая… Я их слышу поздно, в ритмичных часах тьмы, последний мой почётный караул, верный до последнего депо, до последнего отказа.
Ну:
— Похоже на ДЛ и Такэси, — мнится Прерии.
— Иногда я думаю, это могут быть мои родители… до сих пор, знаешь, приглядывают там за мной, их поддерживает эта вера, что всегда у них была, в какую-то «высшую справедливость», как они её называли. Карманы у них уже пусты, ветер насквозь просвистывает, катит их собственная ночь, но оба уверены, как в постоянном адресе там, где безопасно и свободно, что настанет день, и всё тут как-то выправится.
— В таком разе, не следует ли кому-то поймать этого Рекса, парня, который всё сделал?
— Рекса, зачем? Он лишь церемониально нажал на спуск, просто шестёрка, ровно как и Френези. Раньше-то думал, я взбираюсь, шаг за шагом, правильно? к развязке — сначала Рекс, над ним твоя мать, потом Бирк Вонд, за ним — но вот тут-то и темнеет, и этой двери на самом верху, что мне раньше виделась, больше там нету, потому что свет за ней тоже только что погас.
Выглядел он до того несчастно, что непроизвольно она взяла его за руку. От её касания он дёрнулся, и она удивилась не холоду руки, а лёгкости её, почти невесомости.
— Вы не будете против, если я… буду в гости приходить, время от времени, понимаете, по ночам?
— Буду тебя высматривать. — Вообще-то вскоре в Теневом Ручье им было суждено стать парочкой, во всякое время бродить средь городских неспящих, по дымным внутренним променадам, освещённым флуоресцентными лампочками с кляксами тени, по крытым мостам, отороченным лавками и прилавками, под множеством часовых циферблатов, сияющих сверху, мимо танатоидовых собак, что бездельничают компаниями, научившись больше не вилять хвостами, теперь они вместо этого осмысленно ими жестикулируют. Драп набивал ныне себе живот ведёрками попкорна, одно за другим, Прерия делилась с ним секретами патинко, редко, если вообще, тот и другая говорили о Френези, с которой Прерии наконец удалось повстречаться. Всё-таки не устояв против посещения тусы Траверзов-Бекеров, по ходу здрасьте-вам с лицами, которые она год не видела, её загнали в традиционный неостановимый матч по «чокнутым восьмёркам», ставки в котором были так же низки, как подла вся атмосфера. Дальнеродственные подонкоиды и случайно затесавшийся к ним мегаурод тянули со дна колоды, крали из банка, подавали сообщникам сигналы, рыгая и пердя шифром, и пытались метить карты козявками из носов своих и заёмных. Пока что крупно выигрывали только Прерия и её дядюшка Розик, смотревшийся зловеще в бесформенном досуговом костюме из «Бан-Лона», который некогда, во время оно, мог быть оттенка гороховой зелени поярче. Когда в «Воздушный поток», заглянув к ним, сунула голову Саша, у него закончились бубны, ими играла Прерия, вынуждая его тянуть. Сомнительно также было местонахождение Матери Судьбы, под каковым наименованием в общине Октоманьяков была известна дама пик. Дядя Розик считал, что она ещё в неразобранной колоде, а Прерия думала, что она у её двоюродного Джейда.
— Проверка ямочек! — позвала её бабушка. Прерии пришлось попросить её обождать, пока не разрешится ситуация с Матерью, наконец рискнув восьмёркой и объявив пики, по свершении чего наконец Она и вынырнула, на вид такая же гадина, как обычно, и Дяде Р. тем самым пришлось тянуть ещё пять карт, что, как бы доблестно ни играл он дальше, оказалось на одну карту больше, чем требовалось.
У трейлера с Сашей стояла женщина лет сорока, раньше бывшая девушкой в кино, и за его камерами и софитами, грузней, чем Прерия рассчитывала, там и сям на лице ущерб от солнца, волосы гораздо короче и на знающий глаз решительно нуждаются в укладочном муссе, хотя как Прерии завести об этом речь, не очень понятно.
У Саши по-прежнему кружилась голова от возвращения собственной дочери, и она попыталась загладить встречу клоунадой.
— Дисюда проверю, не сбежали ли эти наси ямоцьки, да вот они, у какие, и дай-ка бабу, — ля, проверит, нет ли в них мусора, она же просто, симпатя, — шнейшая у нас- ма лютка! — неуклонно возвращая её к младенчеству, щипля за щёки, отчего рот округлялся, пихая то туда, то сюда.
— Ффах-тыд, Ба-ах!
— Моя же обожаемая внученька, — наконец мягко отпихнув голову девочки прочь. — А спой-ка ты тему из «Острова Гиллигэна» для своей матери, — скомандовала она.
— Ба!
— Первый раз, когда она Ящик заметила, помнишь, Френези? Такая крохотуля, и четырёх месяцев не было ещё — шёл «Остров Гиллигэна», Прерия, и глазки у тебя ещё, может, и не очень сфокусировались, но ты села, такая серьёзная, и всё посмотрела до конца…
— Хватит, я-не-желаю-этого-слушать…
— … а потом, только передача начнётся, улыба лась и булькала, и качалась вся взад-вперёд, такая хорошенькая, будто в сам телевизор влезть хотела, и прямо на тот Остров…
— Ну пожаалуста… — Она поискала взглядом подмоги у Френези, но мать её казалась такой же ошарашенной, как и она.
— А ещё и трёх тебе не исполнилось, ты уже могла все слова петь, до единого! этим своим булькающим голоском, со всеми жестами, молния — «Бум!» говорила ты — «Если б не смелость моряков…», пухлыми кулачками туда-сюда размахивала, и тональности всякий раз меняла, как заправский маленький певец салонный.
— Ладно, ладно! — закричала Прерия. — Спою. — Она огляделась. — А надо, чтоб так на людях?
— Ничего, — сказала Френези, — по-моему, это она по-своему хочет помочь. — Она схватила Сашу, притворяясь, что трясёт её и тем возвращает благоразумие.
— Впрямь. Извини, Ба. — Девочка ушла за ними к охладителю для газировки и пива под дубом, где они сидели и тусовались часами, сплетали и ловили пряди памяти, опасно воссоединяясь, — а вокруг повсюду избыток тётушек, дядюшек, двоюродных братцев и сестричек, а также их деток и тому подобного, — у каждого при этом история причудливей прежней, за годы все творчески усовершенствованы, — входил и выходил, помахивая в воздухе кукурузными початками, проливая на рубашки газировку, покачиваясь или танцуя под музыку Билли Блёва и «Рвотонов», а из ям возносился ароматный дым жарёхи — там в линию выстроились мужчины Траверзов и Бекеров, все в одинаковых белых поварских колпаках, за огнями, дымными от накапанного жира, переворачивали огромные отрезы говядины, казнённой из штурмовых винтовок и разделанной мотопилой не сходя с места в каком-то набеге на крутосклонное пастбище где-то отсюда до Монтаны, у безлунной грунтовки, мяса нарезанного, завёрнутого, к огню готового. Взвод детворы стоял наготове с брызгалками, заряженными тайными маринадами и соусами, и пулял из них время от времени, пока мясо это поворачивалось, и волшебные глазури к нему липли, стекали, капали, дымились, взмывали, жгли. Вскоре Траверзы и Бекеры заполняли скамьи за длинными секвойными столами, а меж тем появлялись кастрюли картофельного салата и фасоли, вместе с блюдами пасты и жареным тофу, лептой более юных элементов, и поедание, кое затянется до ночи, начиналось уже с определённой вдумчивостью. То была самая сердцевина сборища, призванная почтить ту связь между Юлой Бекер и Джессом Траверзом, что лежала в основе, определяла их всех, придавала смысл им, распределившимся от Приморского округа до Сиэттла, от залива Кус до центра Бьютта, чокеровщикам и вальщикам, динамитчикам рыбы, гонторезам и заклинателям с перекрёстков, старым и битым, молодым и новёхоньким, все они не спускали глаз с главы стола, в которой сидели вместе Джесс и Юла, с каждым годом всё меньше и прозрачнее, ждали ежегодного чтения Джессом пассажа из Эмерсона, который он нашёл и выучил наизусть много лет назад, тот цитировался в тюремном экземпляре «Многообразия религиозного опыта» Уильяма Джеймза. Хрупкий, как туман Винляндии, зычным, чистым своим голосом Джесс напомнил им:
— «Тайные воздаяния всегда восстанавливают уровень, если он нарушен, божественной справедливости. Коромысло накренить невозможно. Все тираны, собственники и монополисты на свете тщетно упираются плечом, дабы сдвинуть брус.
Лишь прочнее устанавливается на его протяжённости тяжеловесный экватор, и человек ты иль мошка, иль звезда, иль солнце, все расположиться должны вдоль него — либо стереться в порошок его отдачей». — Произносил он это так, что их всегда заводило, и Юла не могла с него глаз свести. — А ежели не верите Ралфу Уолдо Эмерсону, — добавлял Джесс, спросите Крокера Горшкинга, он же «Вершок»… — главу Ассоциации пиломатериалов, чья жизнь в безнаказанности за то, что устроил так, что на Джесса упало дерево, вдруг резко оборвалась на 101-м шоссе неподалёку отсюда, где он въехал на своём «БМВ» недели от роду в грузовик со щепой на суммарной скорости 150. С тех пор прошло уже несколько лет, но Джесса это по-прежнему развлекало.
Когда пала ночь, Хаб Вратс, доставивший сюда свои дуговые прожекторы вместе со старыми партнёрами Асом и Дмитрием, зажёг парочку на потеху детворе. Работы у него пока не было, но проклёвывалась халтурка в Бивертоне, Орегон, через неделю. Ему как-то удалось сохранять достаточную прибыльность своего маленького дела, «Люкс с неограниченной ответственностью», чтобы каждый день питаться, хотя ночлеги его не всегда отвечали требованиям строительного кодекса. На таинство мощного луча света, за много миль вдали, по-прежнему реагировало достаточно народу. Он показывал своему только что встреченному внуку Николасу, как встряхивать угольные электроды, чтобы луч получился лучше, как их затачивать, пока не пришла Френези, и Николас не вспомнил, что почти настал лучший эфир.
— Эгей тебе, Юный Электрик.
— Привет, пап. — Накануне ночью он ей снился, укатывался, побрякивая, от неё по прямой старой макадамовой дороге, где-то в деревне, поля и холмы в металлическом облакосвете к исходу дня, понятно, сколько точно часов и минут до темноты, сколько фут-свечей осталось в небе, а за ним утятами влеклась вереница прожекторов, генераторов и лучевых пушек, каждый аппарат на своём прицепе, на следующую халтуру, к очередному карнавалу или автостоянке, по-прежнему не желая ничего, кроме видоизменения смертельных ампер в свет, в великий добела-раскалённый смертельно-холодный разлив, и потоп, и толчок, куда б ни приходилось ему ехать, какие бы условия ни принимать, чтобы делать это и дальше. Она его позвала, но он не обернулся, только полз себе дальше этим гружёным манером, отвечая, но отказывая ей в своём лице:
— Ты приглядывай, Юный Электрик. Приглядывай за своими мёртвыми, не то сама им приглянешься.
Обиженная, в ярости, она завопила в ответ:
— Ага, а может, они слишком заняты, мертвизной своей. — И хотя не разглядела — почувствовала пустоту, что при этом накатила ему на лицо, вот тут-то и проснулась…
Николас отыскал отца и Зойда в глубине пикапа, они смотрели «Скажи-ка, Джим», получасовую многосерийную комедию положений по мотивам «Звёздного пути», в которой все актёры были чёрные, кроме Офицера Связи, веснушчатой белой и рыжей, по имени Лейтенант О’Хара. Стоило на мостик зайти Споку, все салютовали по-вулкански и ходили, говоря друг другу «Дай три». Когда передача заканчивалась, пришла Прерия, и Зойд с Блицем отправились искать пиво, а она уселась с Николасом, полубрат и сестра, глядеть «Восьмичасовое Кино», Пи-Уи Хёрмен в «Истории Роберта Музиля». Пи-Уи там, в основном, разговаривал с иностранным акцентом или сидел где-нибудь перед какими-то клочками бумаги с каким-нибудь причудливым разметочным пером, и ребята постоянно отвлекались друг на друга.
— Есть «Кино в Девять», — сказал Николас, глядя в программу, — «Великолепное бедствие», художественный телефильм о финале игр НБА[145] 83 — 84-го года — это ж летом вот было? Быстро они кино сняли.
— Они с каждым годом всё быстрее, насколько я помню, — сказала Прерия.
— Эй, Прерия, а ты б не хотела со мной когда-нибудь понянчиться?
Она глянула на него.
— Младенец, ага. Может, мне с тобой ребячиться придётся.
— А это как?
— Тут надо щекотаться, — Прерия уже нацелясь на подмышки и бока своего нового братика, а Николас заелозил, не успели они ещё соприкоснуться.
Снаружи под жёлтыми лампочками, за длинным выветренным столом, Зойд поймал себя на том, что помогает Блицу пережить потрясение от встречи со столькими свойственниками в одном месте, оба мужчины время от времени испуганно озирались, как безоружные гости на поляне в джунглях, а за этим конкретным лоскутом света Траверзы и Бекеры разучивали себе гаммы, чинили двигатели, дискутировали, пререкались с Ящиком, пускали порывы хохота, как клубы ритуального дыма на неумолимый ветер. Одна бабуля Траверзов где-то предостерегала детей от октябрьской ежевики этого побережья:
— Дьяволовы они ягоды, всё, что съедите, — его, а ему воры ежевичные не по нраву — он за вами придёт. — Даже скептичные вьюноши колебались в чарах её голоса. — Увидите эти бессчастные души у обочины, вдалеке на дорожках, в развалинах старых ферм, где б колючки эти густо ни росли, посмотрите, как собирают они ягоды под тучами да октябрьским дождиком, так и проезжайте мимо, да не оглядывайтесь, потому как знаете, откуда они берутся, кому их труды принадлежат, и куда им возвращаться в конце дня. — И прочее старичьё слыхать было — спорили о неувядаемом вопросе, по-прежнему ль США чахнет в предфашистских сумерках или же тьма обволокла их много оцепеневших лет назад, и тот свет, что им мерещился, шёл лишь от миллионов Ящиков, которые все показывали те же самые яркоокрашенные тени. Один за другим вступали и другие голоса, и вскоре пошли звучать имена — некоторые кричали, какие-то сплёвывали, старые надёжные имена, пригодные для многих часов раздоров, колик в животе и бессонницы: Гитлер, Рузвельт, Кеннеди, Никсон, Хувер, Мафия, ЦРУ, Рейган, Киссинджер, этот синодик с его трагическим плетеньем имён, что стояли не созвездьем наверху ни в какой дали света ширью во всю ночь, но внизу, умалённые до последнего невыносимого американского секрета, и их вжимают, с каждый шагом всё глубже, вновь и вновь ничтожнейшими из случайных подмёток, тот дочерна ферментировавшийся листок на лесной подстилке, который никому неохота переворачивать, из-за того, что живёт, озлобленное, выжидает, прямо под ним.
— Политическая семейка, — заметил Зойд, — это уж точно.
Блиц, слушавший, настроив лицо против перемен выражения, кивнул, наугад:
— Ну — на неё похоже, нет?
Они уже учились, как им разговаривать о Саше, и Бирке Вонде, и даже Экторе, но ни у того, ни у другого не было ни малейшего, как, да и вообще следует ли, разговаривать им, а тем паче ляпать что-нибудь невпопад о Френези. Толку-то от того, что Зойду Блиц виделся чарующим психопатом, который делает вид, будто он нормальный, только нюансы его выдают — длина и расположение бакенбард на голове-киянке, акцент латиноса из чёрной страны, что откинулся только что, на руке татуха: «М16» и «АК-47» крест-накрест с подписью «Братья по Смерти». Но ещё в Блице звучал человек, у которого на уме Френези — сбрендил до того, что готов вести долгие пивные семинары на эту тему, только начнёт, так, может, и не остановишь… на некую примечательно краткую паузу, показалось, будто они обменялись жизнями, и это Блиц её потерял давным-давно и позабыть не смог, а Зойд, который десять лет и больше тянул лямку, может, с нею бок о бок, оба не замедлят пожаловаться, но никогда не с нею на самом деле. Зойд, видя нужду за фонарями головореза, знал, что утешителем тут придётся стать ему, в итоге годы её отсутствия изолируют его и уберегут, а этот вот ‘уесос невезучий так прям вот и беспомощен в самой-то серёдке. Потому:
— Я просто на разогреве выступал, — напомнил он Блицу, — даж’ не думай, мы друг дружку толком и узнать-то не успели, ничё.
— Главное, чтоб ты не избегал её из-за меня, вот и всё, — Блиц со всем стараньем выкручивает на максимум прекрасные свои глаза.
— О. Ну. А, знаешь, ваще-то…
Но тут примчался Исайя Два-Четыре с последними известиями о своей сделке по штурмовым винтовкам, что как раз невосстановимо проваливалась, да, может, оно и к лучшему, с учётом отношения, воцарившегося среди Харлиитов с тех пор, как на прошлой недели они появились в программе Донахью. Внезапно с контрактами на сценарии для кино и мини-сериалов, плюс футболки, коллекционные куколки, обеденные коробки и прочая, весь клубный состав до единой монахини оказался слишком важным и занятым для такой мелочёвки, как помочь Зойду вернуть себе жильё.
— Вся засада с вашим поколением, народ, — высказался Исайя, — ничего личного, в том, что вы верили в эту свою Революцию, клали жизнь за неё — но вот про Ящик-то ни шиша не понимали. Как только Ящик вас, народ, захавал, на этом оно и всё, эта вся альтернативная Америка, эль-дохлято, точь-в-точь индейцы, всё загнали вашим истинным врагам, и даже в долларах 1970-го — слишком уж по дешёвке…
— Ну я надеюсь, тут ты ошибаешься, — дул своё Зойд, — птушта план Б был попробовать вытащить моё дело в «60 минут», или чего-то вроде.
— Как только они про Святохвост разнюхают, — сказал Исайя, — ты начнёшь даже выглядеть наркошишкой, вот и дельце твоё в суде.
— Как мой адвокат говоришь. — Ильмхольм весьма настаивал, чтобы Зойд и носа не совал в Святохвост, пока там в этот сезон длятся рейды КАПУТа против урожаев. Каждый день теперь видели новые столбы душистого дыма, всходившие где-то над зелёными горами Винляндии, марая небеса, и в каждых «Новостях в Шесть» шериф Уиллис Куско злорадно кромсал ещё один пятак зрелых растений своей прославленной мотопилой с золотой рукоятью, клянясь искоренить жуткое растение из почвы Винляндии, а Скок Тромблэй и бригада новостийщиков ёжились и курлыкали. Не стоит Зойду теперь оказываться и близко от Святохвоста, что уж там говорить о помощи в вывозе садовых мешков, набитых только-собранными макухами синсемильи, зачастую — в полуночных прятушках с помощниками на «доджах»-крейсерах повышенной прочности как раз для экстремальных условий, движимых чудовищными «мопарами», оттюнингованными и рвущимися в погоню, что рокочут во влажных петушиных хвостах грязи и каменной крошки по всем старым лесоповальным дорогам и лесами, подвесными мостами между Святохвостом и магистралью, — но тем не менее такова была его работа последние пару недель, пытаться, как и всем прочим, вывезти как можно больше урожая до великой жарёхи Уиллиса, времени на часах слишком мало, но бессловесно все постановили, что часы нахуй, впизду, играем до конца. На тех выездах, разгоняясь за севшей луной сквозь аромат секвой, все огни погашены, стараясь нюхом чуять в разных клочьях тьмы, где тут повороты, на какой передаче брать подъёмы, которые и увидеть-то почти невозможно, подскакивая в марочном своём «мощном фургоне», Зойд из всей чьей-то коллекции битых старых 8-дорожечных кассет обычно ловил себя на том, что слушает сборник «Лучших песен „Орлов“», в частности «Выжми до предела», по сути всю свою историю в эти дни, угрюмо подпевая, хотя время от времени и вынужден прерываться, когда возникал какой-нибудь новый комплект фар —
— Ладно, Зойд, к обороне, — полунадеясь столкнуться с Бирком, уже зная, что никогда такого не случится никак в лобовую, пытаясь вернуть себе собственный клочок Винляндии, но тут на закраинах, в движении, на какой-то из тех дорог, что увели его прочь от дома, и должны привести обратно…
Но в последнее время не одну ночь, так другую его навещал сон о горящем доме. Всякий раз ему становилось всё яснее, что дом его, после двенадцати лет вместе с нуля, просил его себя подпалить, единственный способ освободиться из неволи. Подскальзывая навестить меж древесных стволов, — собаки его чуяли, подымались встревоженно порыскать внизу, — Зойд, бывало, беззвучно входил и висел призраком, не отыскивая внутри ничего от себя или Прерии, лишь раздетые и пропылесошенные пространства, общественная или наёмная служба безопасности смена за сменой, да собаки, что приходили и царапались в подоконники на самой заре.
— Знаешь, — предположил Блиц, — легче всего, наверно, будет просто пойти найти этого сукина сына и снять его с эфира, когда-нить думал об этом?
Интригующее предложение, в которое они как раз собрались углубиться, когда пришла Прерия, сунув Николаса в его спальник, притащив свой, по пути в леса, где немножко побыть одной.
— Тотально изсемеена, — сообщила она Зойду, — ничё личного, канеш. — Она длительно посмотрела на него, и, только что проведя долгие часы с лицом Френези, поняла, что там ей теперь легче различить, за бородой врастопырку и заляпанными линзами очков, яснее с Зойдом уже некуда, собственное лицо, с которым она пока не примирилась. Настанет день, когда она ещё спросит:
— Ты никогда не переживал, что можешь не отцом мне быть? Что это, глядишь, Драп, или Бирк? — На сей раз, обнимаясь с ним.
— He-а. Я скорей боялся, что сам могу оказаться Бирковым.
Теперь же он осмелился лишь на:
— Как там мать?
— Ну, мне кажется, она от меня дёргается, — сказала Прерия. — Ищет злости, но от меня её не получит.
— А ты от неё дёргаешься?
— Ой… ну это как со знаменитостью познакомиться. Да нормально у меня всё, честно. И я понимаю, почему вы оба, ребята, на ней женились.
— Почему? — спросили Зойд и Блиц, быстро и вместе.
— Вы же взрослые, это вам знать полагается.
— Ну хоть намекни? — взмолился Зойд. Но она уже отправилась в путь, в чащу, пока не дошла до таких лесов, которых раньше никогда не видела, до полянки в роще ситхинской ели и ольхи, где расстелила спальник и, наслаждаясь одиночеством, должно быть, задремала. Разбудил её бой вертолётных лопастей прямо над головой. Она уставилась, а прямо оттуда, прицепленный к кораблю-матке сбруей и тросом, явился Бирк Вонд, в точности такой, каким выглядел в кино. Уже с неделю Бирк, которого его коллеги называли «Смерть Слегка Сверху», путешествовал тесным боевым порядком из трёх мертво-чёрных зализанных «хьюи», взад-вперёд по всей Винляндской местности на предельно малой высоте, мог вдруг возникнуть где-нибудь над мирным хребтом или с визгом погнаться по-над дорогой за невинным автомобилистом, всего в метре от его выхлопа, Бирк, в бронежилете и вьетнамских ботинках, позируя в пулемётной двери с огнемётом на бедре, крутые склоны, густые от секвойных лесов, мрачная вечнозелень, подчёркнутая яркими вспышками осенней желтизны, прокатывались совсем у него под ногами, а роторные лопасти драли в клочья высокие столбы тумана, вздымавшиеся из распадков.
Но вот в данный момент, Бирк дистанционным управлением был связан с мотором лебёдки «хьюи», способен опуститься вплоть к окаменевшему от ужаса телу девочки до считаных сантиметров, чтоб она могла уставиться в смутное лицо, высвеченное сзади прожекторами вертолёта. Первоначальный план, как он восстановил его Роскоу, у которого, по совести говоря, восстановлений таких уже накопилось больше, чем у Марка Ч. Блума, был таков: выдвинуться на позицию, нанести объект на сводный график, отвесно спуститься, взять её, подняться на лебёдке обратно и выйти из зоны.
— Главное здесь — восхищение. В небо, и мир её больше не знает.
Роскоу в своё время занимался вещами и шибко похлеще похищений детей. Себя он воображал уже громадиной, зверем, шаркает ногами вслед за Бирком Вондом с человеческим лицом.
— Сиськи у неё, Хозяин…
— Приятные, твёрдые сиськи, Роскоу, что яблочки наливные.
Она лежала парализованная в своём детском спальнике с подсадными уточками на подкладке и видела, что даже в тенях кожа его светится необычайно белым. Какую-то секунду ей казалось, что он её, может, как-то змеино гипнотизирует. Но проснулась полностью и заорала ему в лицо:
— А ну пошёл нахуй отсюда!
— Здравствуй, Прерия. Те ведь знаешь, кто я такой, правда?
Она сделала вид, будто ищет что-то в спальнике.
— У меня тут складной нож. Если вы не…
— Но, Прерия, я твой отец. Не Коллес — я. Твой настоящий папа.
Ничего нового, такое в голову ей и раньше приходило — но всё равно, с полсекунды, у неё внутри всё опустело, и только потом она вспомнила, кто такая.
— Но вы не можете быть моим отцом, мистер Вонд, — возразила она, — у меня группа крови А. У вас — «Препарат Г».
Пока до Бирка доходило сложное оскорбление, он, к тому же, ощущал смешанные сигналы, поступавшие по кабелю, который его держал. Неожиданно, какой-то белый дядя где-то очень далеко, должно быть, вынырнул из сна, и вот так вот запросто, веселуха скуксилась. Из полевой штаб-квартиры в Винляндском аэропорту по радио только что передали сообщение. Рейган официально завершил «учения», известные под наименованием «РЕКС 84», и заодно и все безмолвно затаившееся, незадокументированное, вечно отрицаемое, что было в них встроено. Транспортным колоннам надлежало собрать вещички и вернуться в свои автопарки, мобильным прокурорским бригадам распуститься, всем откомандированным во временные оперативные группы вернуться в постоянные части, включая Бирка, с отменёнными полномочиями, кого сейчас на лебёдке подымали обратно, а он всю дорогу возмущался, подшипники и тормозные колодки истошно визжали, тыча в пульт ДУ[146], но тот с главной панели управления блокировал Роскоу.
По этому поводу они грызлись всю дорогу до «ВЛЭКСа», Роскоу, советник по профориентации, указывал на достоинства послушания и терпения, а Бирк орал:
— Мудак, они же там все вместе, один молниеносный удар с воздуха, мы не можем дать им ускользнуть… — После посадки, казалось, успокоился, но ещё некоторое время ошивался вокруг своего командного вертолёта, вдруг выхватил табельный револьвер, уселся в пилотское кресло и приготовился к взлёту.
— Ладно, как знаешь, Бирк, — заверещал Роскоу, когда «хьюи» начал подъём — причём так громко, что Бирк уже ничего не слышал, — но я не могу гарантировать, что Эду Мису это понравится! — но тот уже скрылся с глаз, ведомый своим пенисом — чем же ещё? — в ночные тучи над Винляндией.
А тем временем, мягко, деревья вокруг неё, ели высокие и могучие, ольхи стройнее, проворней, начали, в колыханьях ветерка, танцевать вместе, с таким зрелищем из окна своей спальни она росла, с именно этими партнёрами, и к Прерии на поляну вышел молодой человек до того светловолосый и по меркам её поколения на вид до того хитрый, что поначалу она заподозрила тут участие НЛО. Он слышал бой вертолётных лопастей и её крики, а за гриф он нёс старую акустическую гитару с натрафареченными буквами кириллицы — так, словно собирался ею сражаться как оружием. Звали его Алексей, и он находился в самоволке с русского рыболовного судна, зашедшего в Винляндию по какой-то срочной ремонтной надобности генератора.
— Перебежчик? — спросила Прерия.
Он рассмеялся.
— Ищу американский рок-н-ролл. Знаешь Билли Блёва и «Рвотонов»? — Ещё бы. — Очень знаменитые в Советском Союзе. Знаешь «Гаражные плёнки 83-го»?
— Ага, они их сложили в большую банку от арахисового масла, запечатали, изолировали от воды и сбросили с дамбы на Старом Большом Пальце в океан, хотите сказать…
— Во Владивостоке их много где крутят. Я всё соло Билли разучил, Крюка тоже. Большие металлисты. Можешь меня к ним отвести? Хорошо бы с ними залабать.
«Кино в Девять», более обычных баскетбольных эпосов, оказалось историей трансцендентного мужества со стороны благородных, но обречённых «Озёрников Л.А.», когда они сражались в адских и нечеловеческих условиях в «Бостонском саду» против неразборчивого в средствах противника, враждебно настроенных судей и болельщиков, за чьё поведение было бы стыдно их матерям, если б матери не сидели тут же, не орали эпитеты, портя «Озёрникам» свободные броски, плеща пивом в детей, когда страсти накалялись, и так. Честно говоря, продюсеры изо всех сил старались, чтобы «Кельтики» хорошо выглядели. Кроме Сидни Пуатье в роли Кей. Си. Джоунза, там снимались Пол Маккартни, в своей первой кинороли, он играл Кевина Макхейла, и Шон Пенн в роли Лэрри Бёрда. Со стороны «Озёрников» выступали Лу Госсетт-мл. в роли Карима Абдул-Джаббара, Майкл Даглас в роли Пэта Райли и Джек Николсон в роли себя. Вато и Кровнику, досмотревшим его до конца у себя в гараже в Винляндии, ибо оба были страстными поклонниками «Озёрников», пришлось найти другую тему для свары.
— Скажи-ка, Кровник, — заметил Кровник, агрессивно, — а на Джеке сегодня отпадно правильные очки.
Вато фыркнул.
— Их надевашь, когда глушак сработыть надо, Вато, ты на них гля, они ж ему даже зрачков не закроют.
— А что это у тебя на лице, Кровник? Те они для чё, с контрами хариться? — Ууух! — оба на минутку отвлеклись, когда Лу Госсетт-мл. вроде как заложил идеальный небесный крюк.
Вечер тянулся вяло, никто им не звонил всю картину, к душераздирающему завершению коей Вато и Кровник извели на двоих целую коробку «Клинексов Мужского Размера». Ближе к полуночи раздался звонок. Вато снял трубку и повесил, моргая и качая головой.
— Сам знаешь, кто это был, правда же.
— Только сердце больше кровью обливается, Кровник, не говорит мне.
— Бирк Вонд, чувак. Лично. У него «хьюи» на склоне, а тачка в ручье.
— Патрон дослать и на предохранитель, Кровник.
— По коням, Вато.
По телефону Бирк был невнятен относительно того, как он вылетел на вертолёте, а оказался в машине. Никакого перехода он не сознавал. Но машина была необычной, почти без компрессии, не в силах перебираться ни через какие, помимо самых пологих, склоны, пока наконец не остановилась совсем и не отказалась заводиться вновь. А у дороги как раз подвернулся телефон, и светящийся указатель сказал «ВАЛЯЙ», поэтому он снял трубку, а там на другом конце оказался Вато. Чувствовал он себя несколько отчуждённым, не мог сосредоточиться или, что странно, припомнить что-нибудь существенное перед тем, как очутился за рулём слабеющей, незнакомой машины, чей аккумулятор наконец совсем умер, и фары слабо померкли во тьме.
Наконец вдали он увидел огни, вроде ходовых у судна в море… в пейзаже к этому времени уже ничего больше не осталось — Бирк и дорогу-то едва различал. «Ф350», «El Mil Amores», подъехал ближе и громче, и наконец остановился перед ним.
Читать бесплатно другие книги:
