Винляндия Пинчон Томас

— Тут мимо проходила, Френези ищу, больше ничего.

Он помялся, не долго, но достаточно.

— Ты тут её выводить чтоб?

— Хочешь с нами, на здоровье.

— Спасибо-то спасибо, мне тут не хуже, чем было там.

— Но ты ж политический заключённый.

Он улыбнулся углом рта.

— Я зажигательную кинул в машину, с кучей эф-бэ-эровцев внутри — все выбрались нормально, я прикинул, ух, оттяжно, машине кранты, они живы, пока, чуваки, приятной вам жизни без насилия — только они, должно быть, на это дело смотрели иначе.

— Ты проявил неуважение.

— Если я сейчас с тобой свинчу, меня определят в Десятку Самых Разыскиваемых, через день обратно упрячут — оно того не стоит.

— Приятно снова было повидаться, брат, а теперь пора немного перемотать назад и стереть тебе, ничего личного… — В зелёных и синих тенях она повторила процедуру, применённую к часовому на воротах. После чего, ведомая тихими шепотками, возможно, и не голосами пробуждения самими по себе, от тюфяка к тюфяку среди спящих, подошла наконец к смутной фигуре, лежавшей ничком, руки под собой, вжимаясь, елозя, вздыхая, в одной лишь синей рабочей рубашке из шамбре с половиной оставшихся пуговиц, исполосованной тёмными потёками её пота. ДЛ, уже знавшая, что это не Френези, опустилась на одно колено с нею рядом, девушка вскрикнула, отпрянув от чёрного привидения, руками накрест прикрыла грудь.

— Мне бы очень хотелось, — ДЛ улыбаясь под маской, — но я как бы спешу, может, ты мне просто скажешь, где она.

Девушка уставилась, губы полураскрыты, влажные пальцы у горла.

— Они её забрали в Контору. — Та неподалёку, в администрации лагеря. Войти трудно? А то. Девушка, под уговорами ДЛ, рассказала ей, что могла, расслабляясь, уронив руки к коленям.

И вновь ДЛ нарушила процедуру. Взяв мелкое личико в ладонь,

— А у неё в постели ты пальцем себя ебёшь потому, что её любишь, это я правильно поняла?

Запястья и предплечья напряглись, отвращённое лицо её потемнело от крови,

— Я не могу без неё выдерживать… наверно, я умираю. — Она отыскала взгляд ДЛ в ультрамариновой ночи.

ДЛ дальше, не успела девушка отреагировать, нагнулась, приподняв маску, и поцеловала её открытый рот, довольно скоро почуяв, как вперёд выпорхнул несчастный язычок. ДЛ дала ей попробовать быстрый несмертельный вкус Поцелуя Смерти Куноити, который обычно есть подстава для того, чтоб споро сунуть иглу в ствол мозга целуемого, а тут предназначался лишь для злоумышленной игры, ошарашить жертву, дабы заново обмыслила своё положение… В уме у неё звенели испанские гитары, и ДЛ стянула с девушки рубашку и пальцем в чёрной перчатке начертила большую букву Z — над, меж, под грудями.

— Hasta la prxima, querida mia[109], — и за балконом сеньориты пропала она, вынырнув, вообще-то, прямо меж двумя часовыми на обходе, незримая, неслышимая, хоть, вероятно, кто тут точно скажет, и не необоняемая.

Административный корпус был весь из бетона и местного речного камня, в стиле Инженерных войск, не знаменитом причудами, высился на долгом лестничном просторе по крайней мере такой же высоты, с рядами белых колонн, намекавших на национальную архитектуру и бессмертный храм, призванный успокаивать, препятствовать лишним вопросам, обращать к пользе те осадки любви-к-родине, что ещё могут таиться среди десятков тысяч травмированных ядерных беженцев, на коих он был выстроен производить впечатление. ДЛ кралась по его периметру, пока не отыскала федерального маршала на посту и, не успел он её заметить, избавилась от его оружия, а также вбила в последовательность его триггерных точек подпрограмму «Юкай-на», сиречь Отрада, цикл простейшей услады членов, который будет воспроизводиться по кругу снова и снова, если офицер ведёт себя хорошо. В сооружение они проникли гладко, как Тютя-Утя и Малахольный Кроль, и вошли в лифт вниз, к подземному комплексу, известному под наименованием Контора. Спускались будто бы в сам грызуний час, вообще не скажешь, быстро ли падали. ДЛ почувствовала, как пробивает себе заложенные уши, и маршала пришлось тыкать, чтобы делал то же — всё его тело уже расплылось в самодовольной говноедской ухмылке.

Спустились они в мечту Холодной Войны, голоса линяли с радио, в небесах такие события, что смотреть невозможно, бегство, долгий спуск, побег в укрытие глубоко в земле, один люк за другим, ведут к объёмам всё меньше и меньше. Отсеки для сна, вода, питание, электричество, урезанные возможности, продление жизни в несмолкающем гуле флуоресцентных ламп и повторного воздуха. А теперь, пока ещё по эту сторону Невообразимого, предлагается и глубокая уединённость для того, что бы командование ни пожелало совершить с теми, кого сюда доставили. Позволит ли магнитуда страха, нашедшего своё выражение в этом выстроенном пространстве, использовать его столь же бесконтрольно и безумно… полагая, будто оно их как-то уполномочивает?

Здесь пахло конторскими растворителями, бумагой, пластмассовой мебелью, сигаретным дымом от коврового покрытия и драпировок. Вожатый ДЛ ловко провёл её набором прямых углов наконец к двери, за которую она скользнула по-ниндзеву, перекрыв наружный свет, а маршала оставила мурлыкать и без расположенности шевелиться вообще.

Френези потом рассказывала ДЛ, что о том сне, от которого она проснулась, она уже упоминала подруге, он возвращался к ней чуть ли не с периодичностью лунного цикла, она его даже назвала Сон о Нежной Еде. Калифорнийский пляжный городок, дома скучились, почти все стеклянные, огромные окна, которые на самом деле стеклянные стены, все дрожат от ветра с океана, их чуть не поглотит приливная волна, объявленная сильно заранее, высвеченная днём до прозрачной зелени, накатывает гладко, у людей масса времени забраться куда-нибудь повыше, подносит море склону ровно до уровня того дома, в котором Френези, наблюдает. Хотя все городские в безопасности, пляжи исчезли, и вышки спасателей, и волейбольные сетки, и все дорогие набережные дома и пустыри пропали, и Пирсы, все покрыты прохладным зелёным Потопом, что почти парализовал её своей красотой, ясностью своей… целыми «днями» не могла она смотреть ни на что больше, а вокруг городок приспосабливался к новой береговой линии, и жизнь продолжалась. Поздно «ночью» она выходила на палубу веранды и стояла над самым прибоем, глядя на горизонт, видеть которого не могла, вглядываясь словно бы в ветер, что может оказаться её же переходом, назначение неведомо, и слышала голос, певший по-над Потопом, эту чудесную песню, такие слышишь, обдолбавшись у кого-нибудь незнакомого однажды ночью, и больше уже не находишь, она рассказывала о ныряльщиках, что придут, не сейчас, но скоро, и спустятся в Потоп, и вынесут нам наверх с собой «что б у нас ни отняли», обещал голос, «что б мы ни потеряли…»

Без всякого перехода глаза её раскрылись, и там стояла ДЛ, сдирая с себя маску и растряхивая волосы, лицо во внутреннем небе, медленно соединяясь с её именем и памятью о ней, потерявшись в утыканной осветительными патронами ночи после того, как умер Драп.

— Здаров, — ДЛ улыбаясь, — проснулась? Птушта у нас как бы со временем туго. У тебя где-нибудь обувь есть, штаны какие-никакие?

Френези пошарила вокруг.

— Его тут нет, — всё бормотала она. — Ушёл давно уже.

— Жаль, я надеялась наконец на приятность, в другой раз, быть может, — готова?

— Ты уверена, что это…

— Я тебя вытащу, не беспокойся.

— Нет, я в смысле… — ДЛ уже держала её за плечо и прочь из комнаты, а после реактивации маршала все они проследовали наверх, а затем и к району автопарка, где ДЛ выбрала серийный джип с рацией и вывезла их на ветер. Когда огни территории стали просто небесным мазком над каким-то хребтом, она остановилась и вывела маршала из его лимбической подрограммы. Тот сидел, покачиваясь в темноте, вокруг зрачков сплошь белки, стараясь переприспособиться, сообразить, что происходит…

— Скажите-ка, офицер, — похлопав в ладоши у него перед носом, — поговорите с нами. Блин, мне казалось я на минимум поставила.

Он хрипло крякнул и немного поглотал, только потом произнёс:

— Послушайте, вам не хотелось бы куда-нибудь сходить, может, выпить? Я, в смысле, сам белое больше, но, ясное дело, как угодно.

— Хррамф… — ДЛ, закатывая глаза, с треском распахнув карту, щёлкнула карандашом фонарика, — вот эта дорога тут, выходит с северного конца резервации, у ручья?

Весь, как баран, строя глазки, он направил их к съезду, выводившему на выезд. Радиосообщение оставалось штатным, и вскоре они миновали неохраняемые ворота и снова оказались в общественном пространстве карты. ДЛ дала по тормозам и кивнула на дверцу.

— Боюсь, в Додж вам придётся пешком, маршал.

— Не думаю, что у меня есть шанс, но не покажете ли, э…

ДЛ уделила ему краткое, однако подлинно сочувственное объятье.

— Этому учатся много лет, а когда выучишься, уже никакого удовольствия.

Они оставили его у дороги, глядящим вслед.

— Придумала б раньше, — пробормотала ДЛ, — у нас бы весь Пентагон превратился в голубятню. — Нет ответа. Френези была в слезах, вся изогнулась на сиденье, стараясь не столько рассмотреть маршала, сколько просто смотреть туда, откуда приехали. ДЛ, может, ожидала и большего радушия, но решила, что с замечаниями своими обождёт до попозже. Ну и к лучшему.

После рандеву с Хауи и Млатом она помчалась во весь опор на «Ай-5», оттуда рванула на «Ай-80», высадила мальчиков у съезда на Университетскую авеню, и осталась с односложной и отдалившейся Френези наконец в ещё-не-модной мексиканской рыбацкой деревеньке Кильбасасос, на Тихоокеанском побережье, в нескольких недолгих, но требовательных милях по грунтовке от прибрежного шоссе. К тому времени они уже поменялись на «камаро» неопределённого возраста и цвета, интегрировались в общий поток УЛ[110], головы повязали косынками, ехали чуть ниже предела скорости, отпускной нырок в старую добрую Мексику. Проснулись на закате в обветшалой гостинице на окраине городка, под музыку маримбы из кантоны через дорогу, под запах разогретого чеснока, мяса на открытом огне, кукурузного хлеба в печи, вдруг — Френези в кратком возвращении со смутной улыбкой — обе голодные. Вынырнув со двора, полного висячих цветов и птиц в клетках, как раз в тот час, когда зажигаются огни, выходят призраки, они увидели, как их тени, что словно из комнаты смеха, забираются деревенскими поверхностями, пропитанными закатом, как вечер фильтрует краски шалфея, абрикоса, самана и вина, и вверх-вниз по блуждающим улочкам они пришли за своими носами наконец к береговой линии, фонарное сияние размазано вокруг каждой муниципальной лампочки, вздетой на железные столбы, выкрашенные зеленью, со всех сторон музыка, из радиоприёмников, аккордеонов, певцов без аккомпанемента, музыкальных автоматов, гитар. Газетные торговцы с поздними изданиями из столицы вбегали в бары и кафе и выбегали, повторяя слово «Noticias»[111] с интервалами, регулярными, как птичьи голоса, а прибой всё плескал, подкатывая, в ином ритме. ДЛ и Френези нашли деревянные стулья и столик снаружи ресторанчика, где блюдом дня было морское рагу, обильное чесноком, тмином и орегано, жаркое от чили, кишащее океанической антологией обрезков сегодняшнего улова, смотреть радостно, а есть и подавно, что они поспешно и сделали, главным образом — руками или тортийями. Пока девушки обжирались, как свиньи, также явились бутылки пива, рис и фасоль, манго и ломти ананаса, присыпанные молотой корицей, пока, примерно в тот же миг, когда Френези испускала:

— Фуу-уии! — и тянулась в сумочку за пачкой «Холодка», не вышел хозяин и не стал накрывать другие столики целлофаном.

— A llover[112], — присоветовал он, показывая на небо. Они переместились внутрь как раз к началу вечерней грозы, сидели в углу поглубже и пили кофе, впервые за ни одна уже не могла упомнить сколько им выпал случай расслабиться и поговорить без прерываний расписаниями, Красными взводами, беглецами под дверью или киносъёмками — а больше всего теми вставлябельными в рамочки кусками времени, которые требовали, после подбива бухгалтерии, почти что, нахрен, всего.

Осторожно обменялись они последними данными по своей разломленной коллективности, Кришна вышла прочь из красно-оранжевого света от «фольксвагена»-инвалида, у которого сдох аккумулятор, в неразведанную тьму, на голос, как она решила, звавший её по имени… Мираж, в шоке до полного онемения, отправилась обратно в Арканзас, раздав все свои эфемериды, все справочники, спецификации, даже свои плакаты с зодиаком в чёрном свете… Зипи и Дица бурно отчалили в коммуну бомбоделов в центральном Орегоне, с криками:

— Прощай, земля понарошку, — и вопя: — Даёшь Реал! — и: — Хрясть народу!

Так же осторожно Френези подняла взгляд ко взгляду подруги.

— Похоже, эти Писки были правы, — голосом до того грустным, что ДЛ и ответить не смогла. — Такое чувство, что мы бегали кругами, как детки с игрушечными пистолетами, типа камера и впрямь какая-то винтовка, давала нам такую силу. Херня. Как мы могли из виду упустить, что на самом деле реально? Мы столько заставляли себя держаться в завязе? с таким же успехом можно было закидываться Пурпурными Ауслями, пользы столько же. — Она покачала головой, опустила взгляд к коленям. — И не только ведь Драпа мочканули, по лагерю слух ходит, там и другие были, и ФБР всё поприкрыло? Так какой разницы мы добились? Кого спасли? Как только пушки повыхватывали, вся эта дрочка на искусство кино прекратилась.

— На улицах в Беркли поговаривают, Рекс свинтил из страны.

Но Френези что-то услышала в её голосе.

— Ещё что?

— Тебе не понравится. — Страдальческий обрывок звука, донесённый до неё этим тихоокеанским штормом, было Иносиро-сэнсэем, аж из самой Японии, который снова вопил:

— Нет, нет, идиотка, неужели ты ничему не научилась? — Но она продолжила.

— Слух, что ты его подставила? Я по этому поводу с парой человек столкнулась, вообще-то.

— Нда. Они правы. Я могла бы это предотвратить. — Вроде как виновато говорит, ну да, но немножко слишком уж охотно. Сенсоры туфты ДЛ пришли в полную боеготовность. Если б вот рот её, увы, был настроен так же точно.

Она сказала:

— Имя Обвинителя тоже всплывало.

Френези отставила кофейную чашку.

— В связи с каким-нибудь заговором, не иначе.

— Ну так что же случилось, Френези?

— Тебе-то какое дело? — Оттуда и дальше было только громче. Пока они говорили, руки их безостановочно летали по-над столом, едва не соприкасаясь, затем втягивались назад, снова и снова. Френези прикуривала одну от другой, а ДЛ старалась слишком не чувствовать обиды, слитком не задыхаться от каждой новой подробности, нового неотвеченного удара, подводившего их ещё чуточку ближе к решению, ещё чуточку менее спорному. Вскоре стало уже слишком громко для того места, где они помнили, что сидели, поэтому они всё унесли с собой под остатками дождя, обратно по безламповым текущим переулкам, ведомые мазком неона по крыше их гостинички. Остаток ночи не ложились, плакали порознь и вместе, требуя, умоляя, обмениваясь оскорблениями, твердя формулы, намеренно неправильно что-то понимая, и всё неправильней и неправильней, пока разваливалось на куски.

— Не чистое я существо никакое, — хотелось кричать Френези, — не Королева Фильма, не кусок механизма бесчувственный, у которого всё для съёмки, хватит, ДЛ… ну пожалуйста… знаешь же, что бывает, когда всеми заправляет моя пися, ты наблюдала за мной такое, чего он не увидит никогда, — и ДЛ, уже не злая на неё, могла б ответить:

— Я тебя заставляла, сучка, — и у Френези случился бы выверт чистого желанья на всё тело к своей уже экс-напарнице, предпоказ восхитительных неприятностей… ибо тело ДЛ, чью жилистую сладость она любила, теперь ровно с той же вероятностью попробует и ранить, даже изувечить её, и поди пойми, не заслужила ли она… хуже было б знать, что это она подтолкнула ДЛ растерять — это чистое точное самообладание, которое все они принимали как данность — ДЛ лее ровно бьющееся сердце коллектива, она нипочём бы не заключила сделку с Бирком, как Френези, — и чувствуя в то же время гаденькое довольство от того, что провоцирует её сбросить этот безгрешный контроль, ага, ещё один аркан на себя придётся накинуть… Но наконец милость, к которой пришлось бы призывать ей, низведённой до показной беспомощности, обвиняя внешние наркотические молекулы в каждой её неудаче, соучастии и капитуляции — как, вообще-то, национальные правительства прямо тогда учились делать, с уже опустошительным воздействием на всяких людей, кому только выпало оказаться у них на пути.

— Он завёл меня за торазиновый занавес, чувак, — Френези тогда с гнусавеньким кряком маленькой девочки, пересказывая свои приключения в мире за бренной вуалью наркотика, хорошо известного своей неприязнью к памяти. Начали с того, что посадили её на 5 мг стелазина плюс 50 торазина, вводимые всё увеличивающимися дозами, пока не решили, что она достаточно успокоилась, чтобы принимать перорально. Она научилась выплёвывать медленно, лукавой струйкой. — Они его мне в еде прятали, я заставляла себя блевать, поэтому они вернулись к уколам и суппозиториям. Меня классифицировали как Лицо, Упорно Уклоняющееся От Принятия Лекарств, но я просто дразнила. А вышло так, что… мне стало нравиться. Всего за два дня. Я начала ждать — хотела, чтоб они вошли и держали меня, тыкали в меня иголки, совали мне что-нибудь в жопу. Хотела тот ритуал… ну когда нельзя держать два средства на свету до последней минуты, а потом их смешивают, очень быстро, и дают мне. Мозгоправы этого так и не вычислили, но санитары, тягловые работяги, которым всё это на самом деле приходилось исполнять, ворочать меня, придерживать, чтоб не дёргалась, ягодицы мне раздвигать, они-то нормально все понимали, птушто врубались ровно столько же, сколько и я… — Она подождала, угасая и стекая меленьким кротким вызовом, стоя у окна и дрожа, лунный свет с высокого ракурса обливал её голую спину, отбрасывал на неё тени её лопаток, словно заживших культёй от крыльев, ритуально ампутированных когда-то давным-давно, за какое-то нарушение Кодекса Ангелов.

— На это ушли ещё день и ещё ночь, — как ДЛ вспоминала, — но всё сводилось лишь к этой прискорбной человеческой говенности. Через границу мы вернулись в Ногалес, и я её высадила у съезда с трассы под названием Лас-Суэграс[113], и вот тогда-то мы виделись с нею в последний раз.

— Ну а мне папа говорил, — сказала Прерия, — что там они и познакомились, в Лас-Суэграс, у «Корвэров» там халтурка была на две недели в «Тополином оазисе Фила», и у них случилась любовь с первого взгляда.

— Обычно так и бывало, — ДЛ скорей с тоской, нежели ехидно.

Они сидели на кухне у Дицы, ели микровзволнованные замороженные датские плюшки и пили кофе, когда зазвонил телефон, и Дица вышла ответить. Прерия, вновь войдя в некиношное пространство, чувствовала себя баскетбольным мячом после игры «Озёрников» — живой, упругой, по-прежнему накачанной духом, однакож с отчётливым воспоминанием о том, что ею, несколько часов, умело стучали об пол. Мама её, прям у неё на глазах, стояла с «Мики-Моулом» на 1000 ватт, светившим на труп того, кто её любил, и на того, кто его убил, и на револьвер, что она ему принесла это сделать. Стояла, как Статуя Свободы, вестник света, словно бы ей по какому-то контракту полагалось озарять, а не скрывать, деянье. Со всем отснятым про Френези, что она увидела, всеми прочими материалами, что попались её глазу и телу, этот жёсткий пугающий свет, это белое излияние, показало девочке точнее всего, немилосерднее всего, подлинное лицо её матери.

ДЛ ждала встречи взглядов, но им не удалось и к тому времени, когда Дица вернулась, вроде как серьёзная.

— Ы, где ванная? — Прерия прочь из поля слышимости.

— Нет, тебе, может, лучше и послушать. Это звонила моя сестра Зипи, с Лонг-Айленда. — Где, вычислила Прерия, времени далеко за полночь. На прошлой неделе, когда сёстры в последний раз беседовали, Зипи обмолвилась о Мираж, которая выходила на связь из Форт-Смита, откуда и не уезжала, туда переехав. В решимости отвергнуть всё, что узнала посредством звёзд, снова обратиться к Земле, вновь погрузиться в простое мясное удушье той семьи, чьей направляющей эмоцией всегда было скорей неприязнь, а не любовь — однажды она действительно слышала, как её мать костерит небо за то, что не подходит по цвету к её платью, — Мираж вместо этого узнала, что это её выбрали звёзды, и судьба ей, в конце концов, будет толковать их другим. Этим летом под видимым повседневьем ворочалось что-то тайное и судьбоносное… Плутон, бывший попятным, входил в стационарную фазу, похоже, делал паузу перед тем, как двинуться прямо. Для большинства планет это была бы перемена к лучшему, но для повелителя Страны Мёртвых нет ничего лучше ретроградного движения — тогда люди у власти не пускали её на краткосрочные и рано или поздно вредоносные цели, а им выпадал шанс, накрайняк, пока Плутон парил обратным ходом по тверди звёзд, научиться милосердию и мудрости в его применении. Мегаломаны вдруг тянулись к незнакомым людям, спрашивали, всё ли у них хорошо, дорожные псы разваливались пузом кверху и улыбались почтальонам, застройщики оставляли свои планы изнасиловать участки сельской местности, детки, раньше брызгавшие из баллончиков «ВЫБЕРИ СМЕРТЬ» на быках мостов, теперь наблюдались — зачастую в костюмчиках в тон — за помощью на религиозных службах. Однако нынче летом всему этому, по заверению Мираж, наступали кранты. Плутон собирался вернуться к своим древним преисподним и нигилистическим привычкам, также известным под названием Дела Как Обычно.

— То есть, Рейгана переизберут, — предположила Зипи.

— То есть, всем нам нужно параноить лишнего, — бледный голос деревянных духовых, что она подцепила за все эти годы, — потому что нас каждого квадратурит по-разному. — С тех самых пор, как она компьютеризовала и построила базу данных, никаких трудностей не вызывало, ностальгически время от времени, гонять карты всех из старой банды «24квс», смотреть, как у них там с жизнью и, если впрямь критично, стараться выходить на связь. В первый раз она вышла на Зипи, вообще-то, тремя годами раньше, на худшем отрезке развода со звуковой дорожкой, правда, без дружелюбия подросткового кровавого месилова с резнёй в киношке для автолюбителей. Мираж раскинула карту Шелдона тотчас же и выяснила, что он встречается с Девой, как-то связанной с его деловой жизнью, и вот поди ж ты, так и есть.

— Это чудо! — вопила Зипи под впечатлением.

— Это его Венера так аспектирует его Середину неба, вообще-то, — ответила Мираж. Но с тех самых пор она и была оракулом Зипи, даже подсказки передавала для скачек на «Акведуке», которые всегда приносили по меньшей мере на карман, и вот теперь она с этой причудливой Плутонной тревогой. После двух с половиной веков скитаний — если не изгнанья — где-то в зодиаке, мрачный сюзерен готов был вернуться в Скорпион, в свою вотчину, к знаку, коим управлял совместно с Марсом, и который, как проворно отметила ДЛ, также случился быть знаком рождения Бирка Вонда. С начала 1980-го, словно бы то и дело впутываясь в неприятности на пограничье, ведя переговоры с временными правительствами, что едва признавали его, Плутон смещался от прямого к попятному и обратно, застряв всего в нескольких градусах от куспида, стараясь выбраться из Весов, весьма усиливая, по словам Мираж, свои влияния, которые, прямо сходу, едва ли благоприятны.

Но Зипи позвонила в этот час не для того, чтобы передать информацию, доступную с любого газетного прилавка. Ещё Мираж сообщала, что Хауи, у которого Пятый дом — веселья — аспектирован напряжённо, только что попался на кокаине, веществе, которого никогда не употреблял. Пытаясь дозвониться до всей публики из «24квс», какой только могла, Мираж обнаружила, что ещё двое, а то и трое резко выпали из поля зрения, не оставив по себе никаких объяснений. Она перепугалась, а теперь боялась и Зипи, и ни та, ни другая не знали, что следует делать.

— Что ты ей сказала, Дица?

— Что с тобой поговорю. Учти, всё передаётся странным таким личным кодом, вроде идиолалии, которую часто обнаруживают у близнецов, поэтому не уверена, что кто бы нас ни прослушивал — много чего расслышал.

— Первым делом, надо замести, — показалось ДЛ. — У тебя есть какой-нибудь приёмничек FM где-нибудь под рукой?

— Вот, на. Я развинтила телефон, ничего найти не смогла, но готова допустить, что они поставят Перехват по Титулу III.

ДЛ включила карманный приёмник и пустилась в медленную проходку тай-цзи по всему дому, подстраивая верньер туда-сюда, процедура, способная выполоть лишь жучки подешевле, не очень профессиональной разновидности, что склонялись к пользованию теми же частотами. Но едва она вошла в мастерскую на задах дома, раздался жутчайший визг, изничтожая сингл Мадонны, в который врубалась Прерия. Приборчик они нашли, неуклюжий даже по меркам 1984 года, определённо низкоуровневый, проводки торчат и всё такое -

— Почти оскорбительно, нет? — заметила Дица.

— Типичный Бирк Вонд, как пить дать — чистое презрение. Но всё равно найти его было слишком уж просто. Они берут скорее вокруг 457, 467 мегагерц. Поэтому либо мы должны были его найти, либо, мне даже говорить такое не нравится, они вдруг стали размещать жучки в таких количествах, что те у них кончились, пришлось брать дешёвку.

— Мы, вероятно, просто параноим, — Дица на тон задорнее, чем надо. — Тут же только начинает вырисовываться какая-то закономерность национального масштаба, правда? Скажи мне, что я сегодня пересмотрела старой кинохроники. Скажи, что это не то, на что оно похоже. — Прерия видела, как они обе сопят, так размеренно тебе велят дышать, когда иначе можно удариться в панику.

— В стародавние времена мы это называли последним загоном, — объяснила ДЛ. — Нам нравилось пугать им друг друга, хотя он всегда бывал реален. Тот день, когда приходят и врываются к тебе домой, а всех отправляют в лагеря. Не отдыха лагеря, не из комедий, скорей такие загоны для откорма, где мы все станем официальным, обесчеловеченным скотом.

— Вы видели такие? — Тут же в бодренькое пространство просочилось молчание, будто пятно на свет. Дица, у монтажного стола своего дрожа, казалось, отвратила всё тело от того, что сейчас скажет ДЛ, чтоб стать мишенью поменьше, но ДЛ только ровно ответила.

— М-да, видела, твоя матушка в таком содержалась, если помнишь, но гораздо лучше нас с нашими воспоминаниями, от которых тебе скучно, сходить бы тебе как-нибудь в библиотеку да про это всё почитать. У Никсона имелась машинерия для массовых арестов, вся на месте и готовая к работе. Рейгану она достанется, когда он вторгнется в Никарагуа. Сходи посмотри, проверь.

Прерия предположила:

— Я не в смысле, понимаете…

— ДЛ, — сказала Дица, быстро собирая то, что ей потребуется, — что нам делать?

— Не высовываться, пока не вычислим, что происходит. У тебя на сегодня есть надёжное место переночевать?

— Притормозишь на трассе, я позвоню. А все эти плёнки, не говоря уже про мою работу?

— Такэси может завтра на грузовике забрать.

Дица взяла свой рюкзачок, и они выбрались оттуда в «транс-аме» Тьмы.

— Думала, мы с этой сранью уже всё. — Звучала она жалобно.

— Похоже, иначе.

— Зачем мы ему? Он время назад откатить хочет? С чем же ему так трудно жить?

— Врубать эдак прошлое, не знаю, Дица, по-моему, даже для Бирка это диковато.

— Но с другой стороны, вся рейгановская программа такая, нет — демонтировать Новую Сделку, реверсировать последствия Второй мировой, восстановить фашизм дома и по всему миру, сбежать в прошлое, разве не чуешь, вся эта опасная детская глупость — «Мне не нравится, как оно всё вышло, хочу, чтобы всё было по-моему». Если Президент может так себя вести, что ж Бирку мешает?

— Ты всегда смотрела на всё историчнее. Я-то прикидываю всего лишь, что он мерзопакостный гондон, это технический термин, и многие такие МПГ, как мы их называем, склонны ещё и паскудничать, то есть вдруг чего-то им не достаётся, или они знают, что уже это потеряли, так чего тут, они просто идут и стараются уничтожить всего побольше, пока оно не кончится.

— Ну а если оно ещё происходит? — поинтересовалась Прерия, — вдруг он ничего не «потерял»?

— Ох, Прерия, должно быть, ты решила, что я про твою маму… признаюсь, этот легавый страдает от безнадёжной любви, ладно, хуже противника не бывает, птушта здесь ни правил, ни кодексов поведения, все ставки отменяются, джентльмен продолжает злоупотреблять властью и верить, что всё это во имя любви, помощник шерифа с длинногорлой в обнимку слушает Уилли Нелсона и слёзы глотает, это я понимаю, но между мужчинами не так всё просто, там что-то ещё, а именно — тот, кто Бирком рулит, думает: Что я могу его заставить сделать ради меня, где у него черта, — а Бирк думает: Я это вот ради него сделал, оказалось не так уж и плохо, но что он ещё попросит? Может, мама твоя там лишь затем, чтобы всё выглядело нормально и человечно, а мальчики бы под шумок тихонько имали друг друга.

— ДЛ, — провозгласила Дица, — ну и принципы у тебя стали.

— Угу, я это и сама вычислила, только не так романтично, вообще-то, — сказала Прерия.

— Не верь мне, спроси у Такэси — по его мнению, если не можешь стянуть войска полками, а также всё железо, что к ним прилагается, лучше даже не думать с Бирком связываться. Он же не просто мономан и убийца — вообще без тормозов. Ему позволено делать всё, что лишь можешь себе вообразить, и гораздо хуже. Мне это почему-то вовсе не кажется Фредом и Рыжей. Я думаю, ему нужна Френези, птушта он стремится использовать её в каком-то задании. Точно как использовал её для подставы Драпа, тогда ещё. Это нижайших из пяти классов куноити — «ю жэнь», сиречь Дурак. Всегда удивляется, когда выясняет, на кого работала.

— Думаете, так уж удивится? — Прерия безутешна.

— Я никогда не верила, что твоя мама вообще садилась и намеренно что-то выбирала. В то же время, я всегда верила в её совесть. Бывали дни, когда от этой совести зависела моя личная задница. А такое не поставишь просто на Паузу и не отойдёшь, рано или поздно, когда совсем этого не ждёшь, оно к тебе возвращается, орёт и дудит на тебя.

— Я ж не говорю, что его тогда некоторые не считали милашкой, — сказала Прерия, — но зная, сколько всего у вас, ребята, поставлено на карту, как она могла?

Дица гоготнула.

— Милашкой!

— Мне и без того было трудно принять, что она так поступила, я так и не вычислила никогда, почему. Ну и ладно, мне б оно всю жизнь съело. А может, и съело. — Так гадкий Ниндзямобиль и нёсся по великой Вентуре, среди олимпийских гостей отовсюду, которые кишели по всей системе скоростных автострад в полуденных плотностях до самой глубокой ночи, надраенные, вопящие чёрные кавалькады машин, что могли б нести в себе какого угодно претендента на пост, крейсеры курсом на одеревленные и ревущие помягче бульвары, тягачи громадных двойных и тройных трейлеров, любивших обнаружить, как «фольксвагены» трудятся на подъёмах и обруливают их изящно и с допуском лишь на комариную жопку, плюс дезертиры, ухажёры, тетери и сутенёры, все мчат мухой, щерясь от уха до уха, над головами зрителей ТВ, любовников под эстакадами, киношками в торговых центрах, откуда народ валом, яркими оазисами заправок в чистом флуоресцентном разливе, под маркизами пальм, вскоре свёрнутыми, вдоль коридоров поверхностных улиц, в ночнистом смоге, саманном воздухе, дуновенье дальних фейерверков, расплёсканном, сломленном мире.

Когда же Бирк ею вообще владел? Могло быть минуты полторы, сразу после событий в Колледже сёрфа, смерти Драпа Атмана и падения HP³, хотя он больше не был в этом уверен. Он помнил утреннюю морось, при первом свете, в лагере на севере, подъезжают на гаражном «мерседесе» с напарником, Роскоу, за рулём, неспешно катят мимо битых тучами бараков, тормозят на асфальте, ждут в циановом сверканье огней безопасности. Официально он приехал посмотреть на физический завод и проинспектировать население его Программы Политического Перевоспитания, сиречь ПРОП, собственного детища Бирка, его ставки на карьерный путч, его специальности на тонком льду, совсем скоро вносимой дополнением в то, что станет Актом о Борьбе с Преступностью 1970 года не-настолько-уж-и-нео фашистского конгрессмена из округа Трасеро, друга друзей, при расплате с которым за несколько милостей этот солон далеко не раз оказывался шныряющим на дистанции прицела от сетчатых периметров Алленвуда, Пенсильвания. Но опять-таки — Бирк от одной мысли об этом возбуждался — предположим, игра стоила свеч. Закон, его закон, тогда будет предписывать, чтобы задержанные в гражданских беспорядках могли отправляться в определённые заказники Министерства юстиции и там экзаменоваться на потенциал к стукачеству. Признанным пригодными после чего предоставлялся бы выбор между федеральным обвинением и федеральным наймом, в качестве независимых подрядчиков на договорной основе, работающим под прикрытием на Политическую Разведку МЮ, но не вне оной. Пройдя полный тренировочный курс, включающий в себя обращение с различными видами оружия, они могли быть переведены — по сути, договоры их перепроданы — в ФБР и под этим контролем внедряться, зачастую снова и снова, в студенческие городки, радикальные организации и прочие средоточия внутренних беспорядков. Поэтому в дополнение к изподзаконной неприкосновенности, другим уникальным торговым предложением этого найма оказалось бы эдакое нечаянное выполнение желания, что подразумевалось классической пост-студенческой Мечтой об Осеннем Возвращении, ещё на один семестр, нужен зачёт ещё по одному курсу, ещё один шанс снова оказаться за партой — да, коль скоро оплачивается это услугами, достаточно им полезными, ФБР даже могло посадить тебя в машину времени, если хочешь, вот насколько могучи были те лягаши даже в те времена.

Гений Бирка Вонда заключался в том, что в деятельности леваков шестидесятых он видел не угрозы порядку, а непризнанные желания его. Пока Ящик провозглашал всевозможную революцию молодёжи против родителей, и зрители на эту историю велись, Бирк видел в ней глубокую — если б он позволил себе это почувствовать, временами касание — нужду остаться детьми навсегда, надёжно внутри некой расширенной национальной Семьи. Ставил он на догадку, что этих бунтующих деток, уже и без того на полпути, легко будет обратить и дёшево усовершенствовать. Они просто слушали не ту музыку, дышали не тем дымом, восхищались не теми личностями. Им требовалось восстановить прежнюю обусловенность.

Сегодня утром в ПРОПе на завтрак не созывали — столовая ещё не разогналась на полную мощность, поэтому регулярно ел только персонал, а «гостям» оставалось, в нескончаемых переговорах, есть, как могут… как и могли. Бирк не на это смотреть сюда приехал. Он приехал на Утреннее Собрание, Утренние Отчёты. Проснутся ли они голодными, как бы там ни спали, тепло ль им было или нет пред этими Северо-Тихоокеанскими фронтами, побудка по ГС всех вытащит наружу… тогда-то и посмотрит. На самом же деле — даже он это сознавал — приехал он ради того, чтобы увидеть Френези среди них, этих длинноволосых тел, мужчин, что стали женственны, женщин, что стали маленькими детьми, среди вихрей длин ных обнажённых рук и ног, маленьких девочек, голых под бахромчатыми куртками своих молодых людей, очи долу, прочь, никогда не встречаются взглядами со своими допросчиками, мальчишек с волосами ниже плеч, волосами, что всё время лезут в глаза… такая порода кротких стадных существ, кому место, кому удобнее, давайте уж начистоту, за оградами. Детки, томящиеся по дисциплине. Френези, может, и не — разве что под пытками, да и то — верила, что он вообще сможет посадить её в тюрьму. Он знал: она попытается не подпустить никого к тому, что считала какой-то своей внутренней свободой, и дальше воображать себя в безопасности, по-прежнему цельной… но тут будет он, её неотступный свидетель, наблюдать за нею в контексте, отрицать коего она не сможет, — с прочими ими, никакого другого человечьего общества, всё как есть. Слабоватое утешение для Бирка Вонда — хотя снова в глубокой кожаной обивке, одним глазом на программу «Сегодня», ухом к тактическим частотам, подведённым к передним и задним динамикам, дыша паром кофе без кофеина, он вовсе не удивлялся, что у него обнаружился стояк.

Роскоу знал, что этот дополуденный визит конфиденциален. Пока, официально, с поддерживающими и финансовыми законопроектами, до сих пор пробирающимися через Конгресс, этого места даже не существовало. Он определял, до чего нервничает Бирк — зеркальце заднего вида полнилось опасливыми жестами. Вот они, он и Хват, в транспортном средстве МЮ, в рабочее время МЮ, разыгрывают ещё один непонятный гамбит юного Вонда с властью-и-сексом, кой он бы отрицал, если б Роскоу сглупил и полез о нём заговаривать. Сам-то Роскоу нипочём сам тут не оказался, будь он хозяином своего времени, чем он не был с тех роковых четырёх утра, когда все в кевларе и плексе явились Особисты, воронёные стволы наготове.

— Рёбзя! — попробовал он вязко возмутиться сквозь последний кус бесплатного Л.А. — шного чизбургера-делюкс, с которым ему довелось знаться ещё довольно долго. — Чёрт, я знаю, что гадкий, но… — Хотел процитировать «Шангри-Ляль» и особо отметить: «Но я не плохой», — однако вдохнул глоток бургер-булки и вместо этого закашлялся.

С тех пор, как он стал с Бирком, Роскоу начал рассматривать себя не столько прихвостнем, сколько Осторожным Матёрым Докой, что передаёт всевозможные полезные знания, если только щенок озаботится их выслушать. Вот эти пташки тут на участке, к примеру -

— Не знаю, — бормотал он, — ты ж бывал на передовой, видал этих деток вблизи — некоторые-то вгружены по серьёзу, крутые они субчики, длинные волосы и все дела. Никогда их не обратишь — а если да, никогда им не доверяй.

— На поруки их вернут где-нибудь ещё — мы всегда знали, что с ними делать. Я полагаюсь на то, что другие 90 %, любители, потребители, малые объёмы внимания, вылезают туда кайфа для, подснять цыпу, срастить дури, ничего политического. В главном русле, Роскоу, вот где мы ловим.

Нет смысла приставать, когда Бирк всегда мог заткнуть ему рот, отыскав способ напомнить, скольким Роскоу ему навсегда обязан, но ещё и потому, что он позволил себе верить, будто юный Вонд достаточно глубок, чтобы толковать его молчания, из коих некоторые красноречивы, как лекции. Бирк, со своей стороны, молчания Роскоу ценить-то ценил, ещё как, и чем больше их, тем лучше. Они входили в его представление об идеальной мелкой сошке, которую он воображал себе эдаким Тонто, но не таким говорливым. А до той степени, в которой он старался не доставать Обвинителя подробностями того, как, частенько получудесным манером, у него всё получалось, вероятно, и сам Роскоу это себе воображал. Кто, в конце концов, помимо преподавания Одинокому Объездчику всех до единого индейских умений и навыков, ещё и жизнь ему спас?

Однако даже эта высшая услуга не стёрла его долга Бирку, который однажды, в точности когда замах был эффективнее некуда, за него вступился. Плата предполагалась в единицах безусловной преданности, включая спасение жизни, но не ограничиваясь ею, одну смену за другой до выхода в отставку, причём вопрос о пенсии оставался висеть в воздухе, а юристы по обе стороны его ещё рассматривали. Он не только буквально спас жизнь Бирку, но далеко не раз и ту работу, с которой, сознавал он, ему тоже крайне повезло, отчего прикрытие спины Вонда превратилось в эту несчастливую фазу его собственной карьеры. В той памятной перестрелке на поле дури, Бирк следовал за Роскоу в немоте и ужасе, как новобранец в подчинении у сержанта, сквозь плотный смолистый дух: тогда великая нация вела свою войну с ботаническим видом, пули колбасило, и они жарко грассировали мимо сквозь тенистую листву, ломая стебли, вышибая семя из colas[114], Бирк повторял все до единого движения Роскоу, прилепившись к нему тенью, пока не добрались до вертушки и не взмыли так стремительно, словно молитва Господу, словно голубок в небеса.

— Роскоу, — лепетал Бирк Вонд, — я у тебя в долгу, ох мамочка ещё в каком, в самом наибольшем, Л с большой буквы, и я, может, не всегда соображаю, когда, но в этот раз, клянусь… — Роскоу ещё не успел толком перевести дух, чтобы попросить его всё это зафиксировать в письменном виде. А когда заговорил, сопя, то завопил, чтоб перекрыть дробот лопастей:

— Мы как в Кино Недели побывали!

В ясности того кризиса, по крайней мере, Обвинитель угодил в самую точку. Он действительно не всегда понимал, сколько, или даже когда, чего кому должен. В их первые дни вместе Роскоу, в сильной досаде, до того принимал это как неблагодарность сопляка, что чуть не решил: а ну его всё к чёрту, сдаст документы и пойдёт найдёт себе какую-нибудь халтурку консультанта по безопасности, подальше от национальной столицы — оно ему надо вот такое? Только по более тщательном рассмотрении обнаружил он, до чего ничтожно невежественным оставался на самом деле его начальник, в довольно обширном диапазоне случаев, насчёт шагов в реальном мире, что предпринимались ради него. Не то чтобы Вонд следовал какому-то собственному нравственному кодексу, хотя, вероятно, и хотел бы, чтоб оно так смотрелось — но Роскоу в этом распознавал простую, сплошь защитную изоляцию. Кое-что в жизни всего-навсего никогда не трогало этого субъекта, ему б никогда не пришлось о них задумываться — что лишь затачивало пацану кромку, но, возможно, и близко не объясняло сверхъестественной удачливости Бирка, эту ауру ловили все, и победители, и неудачники, и Роскоу клялся под присягой, что наблюдал её в той стычке на плантации шмали как чистое белое сияние, окружавшее Бирка полностью, и Роскоу верил, что оно ему сохранит, и тогда, и потом, иммунитет к стрельбе. Кто же от кого не отлипал, тем ароматным утром во время оно?

Железные динамики на ободранных от коры еловых столбах ожили, грянув национальный гимн. Бирк вышел из машины и встал, не по стойке смирно, а облокотившись на крышу, глядя, как задержанные один за другим начали появляться на плацу для собраний. Подходили они к Бирку ровно настолько, чтобы удостовериться, что он не принёс ничего поесть, — затем сбивались поодаль кучками на полях асфальта, беседовали друг с другом, с такого расстояния неслышимо.

Бирк сканировал одно лицо за другим, регистрируя стигматы, парад покатых лбов, звероящерных ушей и тревожно скошенных Франкфуртских Горизонталей. Он был преданным энтузиастом мышления передового криминолога Чезаре Ломброзо (1836–1909), который полагал, будто мозгам преступников недостаёт тех долей, что контролируют цивилизованные ценности вроде нравственности и уважения к закону, да и вообще они больше склонны напоминать животные мозги, нежели человеческие, а оттого черепа, кои дают им приют, развиваются иначе, а оно включает в себя и то, каковы их лица станут на вид. Ненормально большие глазницы, прогнатия, фронтальная субмикроцефалия, Дарвиновы заострённые уши, что угодно, список у Ломброзо не кончался, и его подкрепляли данные черепных замеров. Ко времени Бирка теория регрессировала до затейливо-старомодной, бесспорно расистской разновидности френологии девятнадцатого века, грубой методами и давно уже вытесненной, хотя Бирку она казалась разумной. Внимание его на самом деле привлекало ломброзианское понятие «мизонеизма». Радикалы, воинствующие активисты, революционеры, чем бы они себя ни выставляли, все грешили против этого глубоко органичного человеческого принципа, который Ломброзо поименовал греческим словом, означающим «ненависть ко всему новому». Он действовал как устройство ответной реакции, чтобы общества развивались дальше в безопасности, последовательно. На любую внезапную попытку что-либо изменить ответом становился немедленный мизонеистический удар бумеранга, не только со стороны Государства, но и от самого народа — выборы Никсона в 68-м Бирку представлялись идеальным примером.

Ломброзо делил всех революционеров на пять групп: гении, энтузиасты, дураки, мерзавцы и последователи, что, по опыту Бирка, примерно охватывало всех, за исключениям непредвиденных шестых, у кого не было ярлыка, которого Бирк ждал, и тот наконец теперь к нему пришёл под моросью, на несколько фунтов тощее, в волосах колтуны, ноги голые, камеру у неё отняли, никакого оружия для свидетельствования, кроме собственных глаз. Остановилась в нескольких шагах от него, он пялился на блеск её бёдер, а когда придвинулся ближе, она вздрогнула, попробовала скрестить руки на груди, обнять себя незримой шалью или воспоминанием о ней, какую раньше носила… но он стоял слишком близко. Одним пальцем дотянулся и приподнял ей подбородок, вынудил поглядеть на него. Лицами они стояли напротив, в свете, которому не хватало всего красного. Она посмотрела ему в глаза, затем на его пенис — ага, нормально так восстал, сотворив складки на переде его бледных федеральных брюк.

— Тоже о тебе думала, — голос её драный от полутора пачек тюремной покурки в день.

Языкастая какая. Настанет день, и он прикажет ей опуститься на колени перед всеми этими загадочно взирающими детками, поднесёт к её голове пистолет и даст ей чем заняться этим её языком. Всякий раз, когда он наяву об этом грезил, пистолет возникал вновь и вновь, как основной член уравнения. Но теперь сердце подхватилось чуть быстрее, и он просветил её по профориентации.

— Как тебе нравится наш студгородок? — Он повёл рукой вокруг типа моё-всё-моё. — Полная программа для занятий спортом, контора капеллана, там пресвитер, отче и ребе, может, и рок-концерты случаются.

Она было засмеялась, но вместо этого закашлялась.

— Твои музыкальные вкусы? Они по Женевской конвенции вне закона. Не коммерческий довод, кэп.

— Ты думала, мы торгуемся?

— Я думала, мы флиртуем, Бирк. Видать, ещё одно разочарование, с которым мне теперь жить. — Она поймала себя на том, что снова наблюдает за его хуем, потом заметила, как Бирк ей скалится, любовно, должно быть, сам считал.

— У здешнего коменданта есть мой номер. Не тяни, телефонисты наготове. — Палец свой он убрал, дёрнув так, что подбородок её задрался на дюйм выше.

Она засопела носом и зло вперилась в него. Политически верным ответом был бы: «Когда мамаша твоя перестанет брать в рот у бродячих собак». Потом она придумает и другие, что могла бы озвучить. Но вот тогда, когда это по-прежнему что-то могло изменить, она вообще ничего не сказала, лишь стояла, подняв голову, глядя на жопу старого сердцееда, пока он не заволок её обратно в тевтонский седан. У неё случилась яркая, полусекундная галлюцинация Бирка в оклахомскую бурю, твёрдое посиневшее тело, неумолимый берег, на который, с разбивающимися волнами, чью силу она чуяла, но нипочём бы не поняла, что оседлала их, скакала бы, вновь и вновь…

Роскоу завёл машину. Рассматривая замарашку в извозюканной мини-юбке, он дал по газам, чтобы двигатель спел нарастающую, неприличную фразу.

— Не порть мне тут эффект, — Бирк Вонд, подаваясь вперёд с заднего сиденья, более чем слегка раздосадованный, — ладно? Мне вот только и надо сейчас твоих старомодных клоунских кунштюков, чтобы всё, чего я там только что добился, пошло прахом. Пытаюсь дестабилизировать объект, а не серенады ей петь.

— Просто чтоб знали, что мы тут были, вот и всё, — пробормотал Роскоу, закладывая крюк разворота и свинчивая оттуда, на полпути к воротам, пойдя юзом и оставляя за собой комплект крупных S, что ещё какое-то время лежали потом на влажном асфальте.

Провинциальный умник, рано призванный, с хорами медных на звуковой дорожке, к власти в белом материнском городе, где станет, как ему и мечталось, тщательным продуктом мужчин постарше, Бирк, среднего роста, стройный и светловолосый, носил с собою бдительную, никогда до конца не надёжную сопутствующую личность, женскую, недоразвитую, против которой его мужской версии, предположительно у руля, приходилось постоянно быть равно настороже. В снах, которых он не умел контролировать, где вразумительное вмешательство оказывалось невозможным, снах, которых не денатурируешь наркотиками или алкоголем, эта беспокойная анима навещала его в нескольких обличьях, особенно примечательно — как Безумица с Чердака. Бирк перемещался, бывало, по комнатам огромного роскошного дома, принадлежавшего людям до того богатым и могущественным, что он их даже никогда не видел. Но пока они ему разрешали там пребывать, служба его заключалась в том, чтобы следить: всем окнам и дверям, а их повсюду десятки, надлежит быть надёжно закрытыми, и никто, ничто не должно проникнуть внутрь. Это следовало делать каждый день и заканчивать до наступления темноты. Каждый чулан и уголок, каждую заднюю лестницу и дальнюю кладовку надо проверить, пока наконец не оставался только чердак. День уже, к тому времени, вполне закатывался, света почти не было. В такую вот фазу сумерек, исполненную тревоги, милосердия от этого мира, да и от прочих, вряд ли дождёшься. Отвязываются энергии, могут материализоваться массы. В сумраке он взбирался по лестничке на чердак, приостанавливался перед дверью. Слышно было, как она дышала, ждала его — беспомощно открывал он, входил, а она на него надвигалась, мазком, недоосвещенная, если не считать блистающих глаз, непреклонной животной улыбки, и с разгону прыгала, ускоряясь, к нему, на него, и под её натиском он умирал, а воскресал, проснувшись, у себя в комнатах, стёганое покрывало бело и аккуратно сложено, как мясницкая бумага на купленном мясе — лёжа навзничь, окостенев, весь в поту, сотрясаемый каждым ударом сердца.

А в бодрствующем мире, конечно, он был совершенно иным субъектом, настолько тщательно обаятельным, фактически, что поддерживать в себе даже неприязнь к Обвинителю становилось делом нелёгким, даже для преступных дегенератов, коих он помогал упрятывать за решётку. Он проецировал чары, похоже, превосходившие политику, и был известен как в пределах Кольцевой, так и в поле как востребованный раконтёр и бонвиван, ценивший тонкости еды, вина, музыки. Женщины его находили чрезвычайно привлекательным по причинам, коих впоследствии они не могли или не желали изложить точно. Колоритные маленькие бабули третьего мира, окучивавшие цветочные ларьки на жалких городских перекрёстках, кидались к нему с распахнутыми объятьями и вручали, с книксенами, букетики фиалок неизменно впечатлённым спутницам Бирка, обычно — красивым высокомодным подарочкам, на воспоминанья о чьём даже отдалённо периферийном явлении на улице в тот день произвольное количество мужчин уже неслось в какой-нибудь укромный уголок помастурбировать как можно быстрее, не задавая лишних вопросов.

Что ж, вот это жизнь, сказали б вы. Но Бирк домогался большего. Он словил фатальный проблеск того уровня, на котором все знают всех, где, какие бы политические состояния ни процветали и ни умирали ниже, оставались те же люди, Настоящие, из года в год, поддерживая приток к себе того, что желательно. Обвинитель Вонд хотел себе жизни там, лишь очень медленно начиная понимать, что для человека его происхождения иного маршрута к такому не будет, только самоуничижением, пресмыкательством, шестереньем, драчками за чаевые и предложеньем других подобных же намёков на собственное рвение получить на жизненном поле боя внеочередное звание повыше, нежели он вообще когда-нибудь, по понятиям своей вербовки, заслуживал. Хотя личных недостатков у него было хоть отбавляй, ни один не раздражал так, как этот голый зуд стать джентльменом, который воспалялся ещё пуще от упрямого отрицания того, что все и так знали: сколько бы денег он ни получал, сколько бы политических должностей или зачётов из школы хороших манер ему ни перепадало, никто из тех, к чьему числу он стремился принадлежать, никогда бы не стали к нему относиться иначе, нежели как к бандюгану, чьи услуги арендуют за плату.

Однако Бирк вовсе не чувствовал себя никаким бандюганом, больше того, и важнее, никак на него не смахивал. Когда брился, в руке гудит маленькая твёрдая жизнь, видел он перед собой лишь Ломброзово свидетельство карьеры достоверно честной, хватило бы продать его идеи, его верования, кому угодно, на любом уровне. То же было применимо и к его телесному образу, Бирк в те дни известен был как некий Дон-Жуан зоны отдыха, для кого спорт и секс связаны естественно. Со временем он научился распространять свой ломброзианский анализ с лиц на туловища, и обнаружил, что преступные тела действительно существуют. По роду работы он такие наблюдал часто, а кроме того, менее осознанно, искал признаки статуса трансгрессии в женщинах, с какими знакомился и даже каких желал, виновно поникшей головы, скотского выверта ягодицы, воровато напряжённого позвоночника. Некоторые оказывались «отличными поёбками», как Бирк их впоследствии описывал, преимущественно для поддержания репутации, ибо втайне, хоть сексом он наслаждался и бывал им даже одержим, помимо этого он — вообразите — до смерти его боялся. В кошмарах ему приходилось заниматься воспроизводством с женщинами, которые приближались к нему не с уровня пола или земли, но с крутых ракурсов где-то над головой, словно бы не с поверхности Земли вообще, и он не ощущал ничего эротического, а лишь, всякий раз, когда это делалось, ужасную печаль, надругательство… что-то у него отнимали. Он понимал, как-то так, что с этим невозможно было смириться: всякое дитя, произведённое им вот эдак, всякое такое рождение станет ему ещё одной смертью.

Когда к нему в огромное мраморное сплетенье добралась весть о побеге Френези из ПРОПа, Бирк тут же съехал с катушек — прилетел обратно в Л.А., ворвался в крепость на Уэствуде со своим уже-не-подконтрольным рассудком-стояком и краткий промежуток времени вёл себя как террорист, захвативший всё это место в заложники. Никто ничего не знал. В тот момент все они бегали кругами, пытаясь как-то справиться с переработками по связам с общественностью, проистекшими из его «успеха» в Колледже сёрфа. Всё досье на кино-коллектив «24квс», включая Френезино, похоже, временно покинули здание. Дело больше не было Бирковым, и он не мог выяснить, чьё же оно. А к тому времени, как мог бы, уже довёл себя до больше чем измождения, зависнув в дрейфе посреди бессонных внечасовых итераций какой-то приаэропортовой гостиницы, где коридоры населялись мужчинами в измятых костюмах, со сбитыми в перелётах биоритмами и без всякой цели, а гул небесный не прерывался никогда. Он плакал, он бил себя кулаками по голове и телу, осточертело всё, и чувствовал себя лыжником на незнакомом склоне с чёрным ромбом, захвачен тяготением, под контролем, вне контроля… этот спуск занял у него всю ночь и наконец утомил до полной бессознательности. В обратном самолёте до Вашингтона маленькая девочка, рядом с которой он сел, лишь раз взглянула ему в лицо и завопила.

— Он будет меня домогаться, мам! Мы все умрём!

Бирк, что-то прохрипев насчёт занимаемой им должности Федерального Прокурора США, полез за УЛ, однако некоторые зеваки решили, что за оружием, и принялись выть и креститься. Самолёт ещё не тронулся с места. Депрессия его была слишком велика, а терять, как он полагал, нечего, и Бирк перешёл к упорным запугиваниям стюардесс и экипажа, чтобы те высадили девочку с её мамашей из самолёта.

— Сучка сопливая, — прошептал он, когда, вся дрожа, дитя встало и вынужденно протиснулось мимо, проелозив тылами бёдер ему по коленям.

Опять в Вашингтоне, отчаянно стараясь объяснить своё поведение и прикрыть спину, Бирк на самом деле не имел бы времени выследить Френези, как он потом это излагал, но это не уберегло его от фантазий о ней. Вскоре он уже что ни вечер дрочил на её образы, которые мог припомнить, вот лежит в постели, вот сидит в туалете, идёт по улице, как сверху, так и снизу, одетая и голая, а сам Бирк валяется совсем один в кондиционированном воздухе на арендованной тахте с психоделическим орнаментом у себя в новой квартире на Висконсин, в хмуром Ящикоморганье, тянется в прошлое, давят слёзы, а он был уверен, что они не придут никогда. Нет, на работе-то всё прекрасно, отделы мозга в том, что касалось работы, от Френези заизолированы, хотя время от времени сонный вахтёр похоти не задвигал щеколду, обычно вокруг полнолуния, и тогда Бирк ловил себя на том, что направляется на Дюпон-Сёркл и в другие места сборищ молодых и некритичных и старается общаться с хиппи, чёрными и наркоманами, мириться как можно великодушнее с их музыкой и близостью, ищет крепкие стройные ноги, мелкий ливень волос, если повезёт, фатально, и те глаза тихоокеанской синевы, надеясь в свете достаточно отзывчивом отыскать себе девушку, на которую можно спроецировать призрак Френези, кто протянет ему цветочек, предложит косяк — оттяжно! — согласится, чтобы её привели сюда, на эту испятнанную молофьей тахту, чтобы взяли, и — Бирк, Бирк, возьми себя в руки! Но в древней тени свернулся кольцами ещё один советчик, шепча: Оторвись. Бирк знал, до чего ему хотелось, боялся того, что может произойти, если он не сумеет сдержать порыв. Однажды, не слишком много лет назад, трезвый и сна ни в одном глазу, он вдруг захохотал над чем-то по Ящику. Вместо того чтобы достичь пика и увять, смех набирал интенсивности, стоило ему вздохнуть, отклоняясь к некоему состоянию мозга, которого он не мог вообразить, заполняя и затапливая его, голова захвачена и раскручена сверхъестественной лёгкостью, запущена по какому-то курсу, не объяснимому обычными тремя измерениями. Бирк был в ужасе. Перед глазами мелькнул мозг, который сейчас вывернется наизнанку, как носок, а вот что будет потом? В какой-то момент его вырвало, некий цикл разомкнулся, и вот это, как он впоследствии сам стал расценивать, «спасло» его — некий компонент его личности, отвечающий за тошноту. Бирк ему обрадовался, как важному открытию в себе — непредвиденный контроль, которому теперь можно доверить свою безопасность от всего, во что чуть было не вынес его потоп хохота. С тех пор он тщательно старался не хохотать так легко. А вокруг в те дни он наблюдал людей своего возраста, что сдавались опасным порывам весёлости, даже решали больше не возвращаться к постоянным своим работам и жизням. Коллеги отпускали длинные волосы и сбегали с подростками того же пола работать на ранчо психоделических грибов на дальних побережьях. Кабинки туалетов из стеклоблоков и известкового туфа самого Министерства юстиции громыхали и отдавались эхом «Пинк Флойда» и Джими Хендрикса. Куда бы ни глянул Бирк, он видел дефекты контроля — а прочие, в свою очередь, как-то сомневались по части Бирка.

Внутренние дисциплинарные комиссии Юстиции держали его под надзором по меньшей мере с первых дней его бродячих жюри, когда он мазал своей харизмой умника выпуски новостей местных телеканалов, радиопередачи «звоните-ответим» и лекционные ангажементы перед «частными» группами в банкетных залах пригородных едален, известных своими разновидностями красного мяса. Когда в кадре возникла Френези, интерес их навострил ушки. Вот и развлечение: федеральный обвинитель сохнет по левачихе в третьем поколении, которая могла б — запросто бомбанула бы Статую Свободы. Ставились и просаживались недельные жалованья — на том, сколько Бирк продержится на своём месте, причём тотал обычно прикидывал срок его жизни в днях. Привлечённый, в конце концов, для Фундаментальной Маленькой Беседы, он был откровенен в точности столько, сколько, знал он, ему требуется, чтобы заткнуть Комиссии рот, но ни словом сверх. Если в пределах некоего радиуса всё лежало замаскированно и глубоко укрепленно, он, тем не менее, всё равно от неё отрекался, шуточки про неё допросчикам отпускал, о сиськах её, о пизде, отказываясь вестись, даже делать вид, что её защищает.

— В следующий раз, Бирк, просто приходите к нам, сообщайте, мы вам можем выбить чего захотите, ловец вы наш радикалов, эгей, да вообще без проблем, братан. — Время от времени он пускался до того безумствовать, что ловил их на слове. Ему предлагали широкий ассортимент размеров, окрасов и возрастов, не говоря уже о нео-ломброзианских типах лиц и тел. Но он отбирал женщин по их досье, чтоб у них дорожки вероятнее всего пересекались с Френези, живя ради маловероятной возможности обнаружить её имя, небрежно засунутое в какую-нибудь светскую болтовню за выпивкой. С терпением и кротостью, которые обходились ему недаром, Бирк всегда пытался вырулить диалог к этой единственной тусклой звезде.

И всё равно — глаз с него не сводили, и если б он действительно инициировал какие-нибудь розыскные мероприятия касательно местоположения этой Вратс, проще всего через её мать в Л.А., давнее Интересующее Лицо на подозрении, надсмотрщики Бирка узнали бы об этом моментально, и запросто могло бы состояться то, что в меморандумах обозначалось как фековентиляционное столкновение. Старый несчастный сюжет, утверждал бы Бирк: романтика против карьеры. Ему же выбирать не хотелось, поэтому он тянул вола за хвост, выполняя свой генеральный план ПРОП, расчищая подлесок, выравнивая пустыри. А когда всё снова прочно встало на места, и он наконец смог вернуться в Калифорнию провести там более длительный сезон озорства, боль в нём уже была не хуже, чем в пазухах внутри Кольцевой, лунные блужданья среди хиппи почти что закончились, и временами проходила целая неделя, в которую он за свой пенис брался, лишь когда мочился.

За истёкшие годы Френези повстречалась с Зойдом и вышла за него замуж, и родила Прерию, о чём Бирк совершенно ничего не знал, и чего она добровольно не выдала, когда они наконец снова оказались лицом к лицу. Годом ранее в Лас-Суэграс, стоя на краешке бетонированной площадки перед заправкой, глядя, как ДЛ в «камаро» поднимается к автостраде и исчезает, слепо катясь в собственное будущее, Френези раздумывала, не позвонить ли Бирку, не вернуться ли в ПРОП. Обратно к «24квс» дороги не было, да и к её прежней личности тоже — неподвластно никаким способам оттереться, она и впрямь подстроила убийство Драпа и оставалась в федеральных досье правоохраны отныне и вовек, на одной доске с распоследней поклонницей лягашей на белом свете, в списках того биологического вида, который родители её научили презирать: Лица, Пошедшие на Контакт со Следствием.

— Ты же этого хочешь, нет? — вопрошало из континентальной дали тёмное привидение Бирка Вонда. — «Вовек», это разве не считается такой романтикой, что дальше некуда? Ну, так мы тебя этим самым Вовеком снабдим, запросто. МЮ слово даёт, мы держим. — Знал ли он, чего она хочет? Было ли у него само право утверждать, будто знает? Лишь потому, что не знала она сама? Когда упала ночь, она добрела до «Тополиного оазиса Фила» — таверны с мотелем на задах, у темнеющего зелёного участка берега над ручьём, на котором толпились фримонтские тополя, а над самой водой выстроена терраса для танцев. Сидела перед бутылкой пива и стаканом и не могла ни на чём сосредоточиться, а сумеречных питухов формально по пути домой заносило внутрь, и насельники мотели искали себе ужина, кто-то проголодался, кто-то поссорился, а потом возникли «Корвэры», тут в афише значившиеся как «Сёрфаделики».

Как было тогда заведено, лишь бы с этим развязаться, банда открыла своё выступление «Луи Луи» и «Зубром-Задирой», хотел кто-либо слышать эти традиционные фавориты масс или нет. Зойд уже, в те дни характерный волосатик с усами, как у Заппы, и в жёлтых очках для стрельбы, оправленных проволокой, приценился к залу, приметил Френези, объявил одну из собственных композиций, взялся за микрофон и вокальную партию.

(Здесь Скотт Хруст, как в тысяче идентичных исполнений, заполнил фразой, стыренной у Мики Бейкера из «Любовь странна» [1956].)

— И после вот этого она влюбилась с первого взгляда? — осведомилась Прерия, много лет спустя, когда Зойд ей рассказал.

— Ну, да — и моей красоты, — ответил Зойд. Но когда всё разваливалось, он также орал на Френези: — Да это кто угодно мог быть, Скотт, два наших заширенных саксофониста, тебе надо было только крышу и побыстрей.

Младенец молча спал в другой комнате. Френези наблюдала за Зойдом не первую неделю, пока он неуклюже собирал по кускам сюжет. Могла бы и помочь, однако надеялась, тогда уже наивно, что он где-нибудь свернёт не туда, выйдет с версией, в которой она будет выглядеть чуточку лучше, меньше переживая из-за его мнения, в конце концов, нежели из-за материного. Как бы то ни было, Зойд не пошёл у неё на поводу — лишь спотыкался дальше и угрожал, не учитывая детали, но сопоставляя одно с другим, по сути, безжалостно, правильно, Бирк, Драп, возвращение Бирка, всё это, не оставляя ей троп к укрытию.

Хотя романтически настроенному наблюдателю может показаться, будто Бирк явился искать её, по крайней мере, склонен был найти её в своём списке дел к пребыванию на Западном побережье, Френези как могла облегчала ему задачу, больше своего нормального времени проводила у Саши, допуская, что та же слежка, при которой она, помнится, росла, жуткие дёрганые блики объективов камер, угрожающие силуэты и звуки по ночам, всё это снова на месте, и её увидят, причём не кто-то, а он. И что рано или поздно он придёт и заберёт её.

Она переехала в дом в Гордита-Бич как «цыпа Зойда», затем «супружница Зойда». Беременная Прерией, она сидела с несколькими другими молодыми женщинами внутри светской орбиты группы на затянутой сетками террасе, лицом к морю, иногда целыми днями вместе, пили из глиняных кружек травяные настои, которые, считалось, способствуют высшим состояниям ума / тела, слушали «Кей-эйч-джей» и «Кей-эф-дабьюби», хрустальная травка стекала к белому пляжу, бризы с моря вихрились в сетчатых ширмах. Линия визирования девочкиных глаз упиралась в точку внимания, зафиксированную на горизонте… в своём втором триместре она стала впадать в грёзы об НЛО, ясно видела их сколько угодно раз, хоть её и дразнили, выскакивая из небесно-голубого рэлеевского рассеяния и заскакивая обратно, словно бы сквозь идеально эластичную простыню, передовые дозоры некой иной силы, какого-то безжалостного пришествия. Меж тем, на суше, в глубине долгих застроенных дюн, за прибрежной трассой, огромная Лоханка, отравленная, заражённая автотранспортом, одержимая тенями, избыточно поливаемая и облучаемая, увлекала Зойда прочь от пляжей, которые ему полагалось музыкально представлять, весь в беспокойных переездах, долгих, как рабочие дни, в густейшие лавины смогового супа, днём работа по крышам и канавам, вечером у «Корвэров» выступления, в мелких клубах и барах от Лагуны до Ла-Пуэрте. Тогда случилась зрелая, сиречь барочная фаза отношений Л.А. с рок-н-роллом, наметённая на, по оценкам Зойда, с его сёрферским глазомером, двадцатилетний цикл — ещё в двадцатых это было кино, в сороковых радио, теперь в шестидесятых пластинки. На один слабоумный сезон город утратил слух, и контракты заключались с такими талантами, что в иные времена оставались бы скитаться в пустыне, а играть лишь в туалетах тех оазисов, что найдут. С допущением, будто Молодёжь понимает собственный рынок, мелкая шушера начального уровня, которая ещё вчера довольствовалась торговлей чеками из-под полы в экспедициях, повышалась до управленцев, получала в своё распоряжение громадные бюджеты и отпускалась с привязи, как выяснялось, подписывать на лейблы, считайте, любого, кто не фальшивил и мог сообразить, как пройти в дверь. Обалдев от великого всплеска к детству, критические способности отказали. Кто мог определить цену продукта, какой ни возьми, или жить дальше, не подписав контракт со следующей суперзвездой? Ополоумевшая, утратив всякую осторожность, индустрия работала на чистых нервах, а её сделки на миллионы долларов заключались на основе грёз, флюидов, или, как в случае с «Корвэрами», мелких галлюцинаций. Скотту Хрусту как-то удалось срастить банде контракт на запись с «Вялотекущими пластинками», напористым, хоть и непостижимо эклектичным голливудским лейблом, и в тот день, когда они явились подписывать бумаги, глава А-и-Р[115], ещё не окончивший среднюю школу, только что сведя ментальное знакомство с какой-то пурпурной кислотой, на которой был вытиснен силуэт летучей мыши, приветствовал их с необычайной теплотой, полагая, что они, по ходу дела, суть визитёры из другого измерения, которые, пронаблюдав за ним много лет, решили материализоваться в форме рок-группы и сделать его богатым и знаменитым. Когда «Корвэры» уходили, они и сами уже в это верили, хоть и пришлось всё равно удовлетвориться стандартным договором дня, ибо дальнейшие клаузулы выработать оказалось невозможно: их требовалось составить на каком-нибудь человеческом языке, а сия среда была в данный момент недоступна для уже слышимо вибрировавшего главы отдела («Отдела главы! — визжал он, — у всех тут отдел… главы! Ха! Ха! Ха!»).

Недели катили себе, как не вполне совершенные волны, и регулярные отрывные опции одна за другой сминались и выбрасывались, а «Вялотекущие» так и не подписывались на альбом, и воцарилось если не совсем уныние, то нечто вроде тусклого спокойствия. В конце концов «Корвэры» играли довольно постоянно, зарабатывали репутацию барной банды, если не «сёрфаделической». Исправно они отводили себе время закидываться вместе кислотой во вдохновляющих дневных и ночных заведениях по всей Югляндии, но ничего особенного с ними никогда не происходило, согласованного, по крайней мере, Ван Метр переживал заново свою прежнюю жизнь бизоном, бродившим по равнинам в стаде размером с западный штат, но это, похоже, имело мало общего с восторгом Скотта перед многоцветными потоками мультяшных фигурок, которым нравилось сочиться с кончиков его пальцев. У барабанщика Левшака были кошмарные сессии, наполненные змеями, разлагающейся плотью и лёгкой эстрадной музыкой, саксофонисты, оба любители героина, часто куда-то дематериализовались, вероятно, ужалиться предпочитаемым наркотиком, хотя, может, и нет, а Зойд вертелся в нескончаемых запутанных сценариях с сияюще далёкой Френези, Френези своей пожизненной, с той, от кого он мог забыть даже броские производственные ценности ЛСД.

И кто тем временем ждала, наблюдала за стальным горизонтом пришельцев, или брала у людей машины съездить к Саше, посидеть с ней в маленьком патио за домом, попить диетических газировок и пощипать салатиков. С самого начала Френези пыталась подвигнуть мать на то, чтоб та задавала ей вопросы, на которые больнее всего отвечать. Имя ДЛ всплыло тут же. Френези сказала:

— Её нет. Не знаю… — Саша метнула в неё взгляд и:

— Вы же так близки были… — но вскоре они вернулись к неизбежной теме ребёнка на подходе.

— Знаешь, ты всегда можешь и здесь пожить, чего-чего, а места навалом. — Когда такое случилось впервые, Френези полуотклонила.

— Ой, Зойд на это может не согласиться. — На что Саша кивнула:

— Здорово. Я не ему предлагала. — Позднее добавив: — Время шагает неумолимо, и я надеюсь, ребёнка рожать на пляже ты не намерена.

— Я хотела, чтобы она прибой услышала.

— Если нужны положительные флюиды, как тебе твоя прежняя спальня? Чуток последовательности. Не говоря об удобствах.

Очень не хотелось Френези признавать, что мать говорит резонно. Когда она обмолвилась об этом Зойду, тот кивнул, безрадостно.

— Твоя мама меня ненавидит.

— Нет, ладно тебе, Зойд, так уж и ненавидит…

— Она же сказала «хипяжный психопат», нет?

— Ну да, тем вечером, когда ты пытался нас задавить, но…

— Я пытался эту хуйню на Стой поставить, дорогуша, а она сама на Ехай перепрыгнула, вот в чём, насколько мне помнится, там всё было дело, помнишь, я показывал тебе в газете…

— Но ты так орал и прочее, она, должно быть, подумала, ты намеренно. А ведь могла бы и похуже обозвать.

Зойд надулся.

— О как? А чего она теперь нас даже до машины не провожает? — Но хотя на часах тут и осталось ещё несколько секунд, Зойд знал, что игра окончена, и женщины одержат верх, оставался один вопрос: впустят ли его в Сашин дом посмотреть, как рождается его же ребёнок?

Конечно, впустили, и вот так всё и случилось: одним сладким майским вечером, по всей улице поют пересмешники, а скользкая головка Прерии выдавилась в этот мир, повитуха Леонард поспособствовал освобождению остального младенца, и Зойд, который в последнюю минуту закинулся лишь четвертинкой кислой на случай мимоходом засечь что-нибудь космическое, которое может ему сообщить, что он не умрёт, мозговзорванно пялился на новорождённую Прерию, один глаз у неё слипся наглухо, другой дико вращается, что Зойд принял за намеренное подмигивание, лица женщин играли и искрились, узорчатые огурцы на джавахарлалке Леонарда, краски последа, младенец уже открыл оба глаза и смотрел прямо на него с широченным — безошибочным — узнаванием. Позже ему говорили, что тут ничего личного, новорождённые не особо что видят, но в тот момент, о боже, боже, она его знала, откуда-то ещё. И эти кислотные приключения, они приходили в те дни и уходили, некоторые мы раздавали и забывали о них, другие, как ни печально, оказывались преходящими или ложными — но если повезёт, одно-два сохранятся, чтоб возвращаться к ним в определённые мгновенья жизни потом. Этот взгляд новёхонькой Прерии — о, это ты, а? — останется для Зойда не на раз и не на два в грядущие годы, поможет ему пережить те времена, когда вокруг смыкаются клингоны, а рулевая не отвечает, и двигатель деформации пространства вышел из-под контроля.

Никто не признавал же вот чего — уж точно не Зойд в его радостной дымке отцовства, менее определённо Саша: насколько глубоко, в невыносимый день и выходные следом, Френези ухнула в депрессию. Никакая амнезия, никакая выщелачивающая ванна времени не отнимут у неё никогда воспоминаний о спуске в холодные пределы ненависти к крохотной жизни, недоделанной, паразитической, что употребляла её тело утомительные месяцы, да и теперь рассуждала её контролировать… в те дни ещё не было теледиспутов, никаких сетей по самопомощи, никаких бесплатных звонков по номерам, у которых можно чему-нибудь научиться или попросить поддержки. Она даже не, до того капитулировав перед тёмным своим падением, знала, что поддержка ей нужна. Младенец выполнял себе собственную программу, отнимая у неё молоко и сон, признавая в ней лишь носителя. Где же чистая новая душа, истинная любовь, её обетованный прыжок во взрослую реальность? Она чувствовала, что её предали, выпотрошили, наблюдая за собой, этим избитым животным, что еле держится, ждёт только, чтобы всё закончилось. Одними 3.00 утра, устроившись перед «Кино для Собачьей Вахты», Саша укачивала младенца, Френези в медленной сонастроенной пульсации, груди крутит от боли, купаясь в Ящикосвете, прошептала:

— Лучше б она мне под руку не попадалась, мама…

— Френези?

— Я серьёзно… — ох блядь, чего тут ходить вокруг да около? мотнуло к ванной, всю охватило взмывшим хриплым стоном, что переломился в такие жуткие спазмы слёз, что Саша и шевельнуться не могла, только и держала спящую Прерию, пока её дочь мучительно выворачивала из себя всхлипы в кафельные отзвуки на свет один за другим… получит ли ребёнок это первобытное послание несчастья по каналу СЧВ-связи, и как, не понимала Саша, ей кинуться между ними, впитать удар в себя? Она воскликнула:

— Ох, Тыковка… прошу тебя, не надо, всё станет лучше, сама увидишь… — ожидая, что Френези ответит, что угодно ответит. Вспомнила, что есть в наличии в ванной, какими способами дочь может там нанести себе вред. Примерно когда уже уложила младенца и направилась туда, Френези вернулась, взяла мать за одно запястье и голосом, какого Саша никогда не слышала, распорядилась:

— Просто — убери её отсюда нахуй, — Синие её глаза, при этом точном расположении торшеров в комнате, вобравшие в себя почти весь свет, глаза, столь издавна любимые, теперь пылали, свирепые от мелькнувшего предвиденья некоего броска в судьбу, во что-то без теней и окончательное.

Именно в те часы галлюцинаций и разгрома Френези чувствовала, что Бирк ей ближе, необходимей, чем когда-либо. Его собственные личные ужасы ещё дальше развернулись в идеологию смертного и прерванного я, и он пришёл в гости — и, странно сказать, утешить, в полуосвещённых коридорах ночи, склонялся к ней тёмным сверху, будто какой-нибудь зализанный хищник из тех, что украшают собой фашистскую архитектуру. Шепча:

— Ты им такой именно и нужна, животным, сукой со вздутым выменем, что лежит в грязи, с тупой мордой, задрав лапки, мясо и больше ничего, вонища эта… — Ссаженной, она понимала, со всех серебра и света, какие знала и какими была, возвращённой в мир, как серебро, крупинка за крупинкой извлечённое из Незримого, дабы слепить образы того, что потом стареет, уходит, ломается или заражается. Ей выпала честь жить вне Времени, входить в него и выходить по собственной воле, мародёрствуя и манипулируя, невесомой, невидимой. А теперь Время затребовало её обратно, посадило под домашний арест, отобрало паспорт. Всего лишь, в конце концов, животное с полным комплектом болевых рецепторов.

Неудачное время для возникновений ещё каких-либо мужчин, но незадолго до завтрака, кому тут приехать в такси, расцвеченном, аки буфет на колёсах, как не Хаббеллу Вратсу, получившему известие о свеженькой внучке по телефону от Зойда, на открытии скидочного мебельного магазина под Сакраменто, в аккурат когда с треском разводил первые за вечер угольные электроды белого пламени в сверлящие небо лучи дугового чистого света. Оркестр, по сему поводу нанятый, грянул Гершвинову «О тебе пою я (крошка)», и таким вот манером Хаб вступил в своё дедовство, среди мигающих вертушек и гирлянд национальной расцветки, под бодрую музычку, среди ларьков со «Сне-Рожками» и хот-догами, детишек, скакавших по королевских габаритов водяным матрасам, выставленным на парковку, а его собственная флотилия фотонных прожекторов нацелена в пурпурное небо, сзывает за много миль огромной долины и семьи зарплатников, уютно устроившиеся за столом, и неугомонных скитальцев на старой 99-ке, вот они мы, ну её, эту падающую ночь, валите к нам, поглядите, у нас ещё и телевизоры, и проигрыватели, и бытовые приборы есть, не надо никаких поручителей, никаких кредитных рекомендаций, лишь ваше собственное честное лицо… из тех вечеров, когда всё ощущается в гармонии, вольно, и когда же в последний раз так было-то? Вот Хаб и решил: «Ну его к бесу, История может немножко и на Паузе постоять», — и, оставив прожектора и керогазы с трейлерами на попечение бригады, Дмитрия и Аса, поскакал по сложной системе автобусного сообщения, местного и междугороднего, сильно заполночь оказавшись в телефонной будке в Асиенда-Хайтс, где пришлось подвернуться проверке полной юридической истории, прежде чем такси согласилось три шкуры с него спустить, чтоб он сюда добрался, отсюда и поздний, он имеет в виду ранний, час…

Вместо: «Только этого мне и не хватало», — или: «А, это ты», — Саша его приветствовала непривычным объятьем, вздыхая, неуклюжая.

— Ну, Хаббелл, привет, у нас тут сто бед.

— А? Не ребёнок…

— Френези. — Саша поведала ему, что видела. — Я только и могла что компанию ей составлять, но мне ж и спать когда-то надо.

— А эт’ Зойд хде?

— Пробил карточку на выходе, как только детка родилась, вероятно уже на какой-то планете из тех, что помалоизвестней.

— Не знаю прям, какой из меня д-р Спок. — Он джентльменски ей подмигнул и, не отставая ни на шаг, похлопал по попе, а она на ноющих ногах повлеклась забирать младенца и не подпускать к нему Френези.

— Не против, я взгляну на малыша? — Едва Хаб оказался в поле видимости — удостоился неотчётливой полуулыбки. — Ох, да ну, — прошептал он, — и не такое видали. Это не улыбка. Не. Никакая не она.

Френези лежала калачиком на старой своей кровати, шторы задёрнуты от ночной улицы.

— Привет, пап. — Ну господи ж ты боже мой, она и впрямь жутко выглядит… чуть ли не совсем другим человеком… Лечение Хаб себе представлял так, его же всегда опробовал и на других: просто сесть рядом и начать жаловаться на собственную жизнь. Хотя дочь свою он никогда раньше не видел такой беззащитной, раненой, мрачно пустился он во вполне типичный сказ о горестях, особо ничего не ожидая, но продолжал невзирая и, само собой, почувствовал, как она помаленьку успокаивается. Он старался бубнить на одной ноте, не вызывать никаких реакций ни в плюс, ни в минус. Сказ превратился в монолог, который он уже не раз декламировал после первого развода, соседям по автобусу, собакам на дворе, себе перед Ящиком по ночам.