Винляндия Пинчон Томас

— Но с чего? — Ага. Веки девочки, в послеполуденной тени, лежали полуоткрытые, а сама она цеплялась, так переполненная невинностью, с остолбенелой дочерней надобностью, за каждое слово, за каждый пробел между словами. Но ДЛ лишь пялилась в ответ, словно бы Прерии полагалось тоже вычислять что-то самой. Девочке очень не хотелось этого признавать, но до сих пор всё звучало так, что между Бирком Вондом и её матерью было что-то опасно личное, залегала какая-то территория, ступать на которую ей было так же нервно, как и, судя по виду, ДЛ. Взгромоздившись давеча вечером на стол в «Храме Пиццы Бодхи Дхарма», Эктор орал что-то про то, как Бирк Вонд «старушку у Зойда отобраль». Должно быть, Прерия думала, что это он об аресте, вынудившем её мать пуститься в бега, о чём-то вроде. Но что ж ещё?

В оранжевом солнечном свете, гости в платьях из верхних пределов «Мэгнина» и жабо на рубашках, в смоках и фраках, отбрасывая на склон всё более длинные тени, бродили, сбивались и пересбивались в кучки, ели, пили, курили, танцевали, ссорились, шатко подбредали к микрофону погостить у группы на вокале. Прерия обнаружила, что фужер её пуст, а чуть погодя — и полный на его месте. В какой-то момент возник этот дядька, на вид какой-то потрёпанный, поцеловал ДЛ руку и попробовал цапнуть её за жопу, чего она, вероятно, ожидала, поскольку в контакт он так и не вступил, а напротив, его мотнуло мимо Прерии и чуть ли не через парапет на буфетный стол уровнем ниже.

— Шондра с детишками чудесно выглядят, — заметила ДЛ, когда он медленно вернулся, и представила Прерию их хозяину, Ралфу Уэйвони. — Не хочу быть той, кто напсает в чашу с пуншем, — прибавила ДЛ, — но тебе лучше знать это раньше, чем позже, у Прерии вот только что случилась стычка с твоим старым партнёром по пиноклю Бирком Вондом.

— Porca miseria.[52] — Ралф сел. — Стоило мне только начать всё это забывать. Думал даже, что и ты наконец оставила его в покое. Опять ошибся, а?

— Может, оно всё не желает оставлять меня.

— Прошлое… — пометавшись глазными яблоками. — Мозгоправ говорит, я должен оставить его за спиной. Он прав. Верно же?

— Ну, Ралф, — протянула ДЛ, — вообще-то, видишь ли, Бирк сейчас ни в каком не прошлом, он снова в настоящем времени, говничает по округу Винляндия, ведёт ся как блять маленькая оккупационная армия.

— Эй — нет у меня никаких дел с растителями дури, ничего? Сама знаешь. Я как только заметил, что наркоистерия надвигается, сразу диверсифицировался из всего этого рынка. Кроме того, у нас республиканское Министерство юстиции, что ты тут поделаешь. Я по всем этим чувакам подрубаюсь.

— Ага — иногда они могут и не уметь тормозить. В общем, сомнительно мне, что это дурь, ей же всё равно ещё не сезон. Бирк не снимает трубку, очевидно, и никто не знает, что именно происходит, кроме того, что в Калифорнии с цепи сорвался тяжеловооружённый ударный отряд под командованием психа.

Ралф Уэйвони качнулся на ноги, с угрюмым видом. Пару раз похлопал ДЛ по предплечью.

— Я их за компьютер посажу, пусть обзвонят. Ты ещё тут будешь?

— На гору иду, у меня свидание с Такэси.

— Привет передавай. — Он отбыл в дом. Надвигался закат, а у двух женщин ещё целый список такого, насчёт чего нужно что-то решать.

— Вы думаете, я из тех деток у Фила Донахью, — выпалила Прерия, — заявляется к какой-нибудь тётке на порог пятнадцать лет спустя и такой весь: «Мамочка, мамочка!» Хех. У меня своя жизнь, иногда приходилось за неё бороться, я знаю, чего это стоит, не собираюсь к ней в жизнь врываться.

— Но, Прерия, это будет мелкий надрист по сравнению с проблемой Бирка. Он опасен.

— А мы не можем её найти до него? — Так вопиюще томясь, что ДЛ вынуждена уставиться ей на ноги, словно чечёточник-любитель.

— По меньшей мере, тебе лучше знать, что по этому поводу мыслит Такэси. Поехать со мной — никак?

Она взяла амулет, даденный ей Зойдом, и поднесла к периметру действия сканерной штуковины ДЛ — и тема Макгэрретта запищала снова, мелодия, облигато и аккомпанемент.

— Придётся вам довериться.

— Себе довериться придётся. Если кажется, что слишком дичь, не стоит, только и всего.

— Пойдёмте с Исайей познакомлю.

Его они отыскали в фургоне с Крюком, заправлялись парой дорожек просто взбодриться перед тем, что уже маячило ночными сверхурочными.

— Эге-е-ей, вот она! — выдал Исайя с мокрогубой ухмылкой. — Чёткие новости, Ралф-мл. только что нанял нас лабать в салоне «Огурец». Всё срастается, мы можем стать их постоянной бандой.

— Так вы теперь обратно в Винляндию?

Он нахмурился, лапища у неё на плече, стараясь сложить головоломку.

— А ты не едешь? — Он глянул на ДЛ, и Прерия их представила друг другу, и рассказала ему про амулет и японского чувака, который теперь обязан ей помочь. — Но я ж папе твоему обещал…

— Просто расскажи ему, что произошло с той карточкой, которую он мне дал, и всё будет нормально. Плюс, чем дольше я с вами, парни, тем больше у вас может быть неприятностей. СВП[53] по фургону, не знаю… — Исайя смотрел на ДЛ, брови ходили ходуном что крылья, пытающиеся набрать высоту. — Она вообще-то клёвая, — сказала Прерия.

— Поёте? — осведомился Крюк, верхняя губа поблёскивает и болтается.

— Если будете хорошо себя вести, мальчики, — расцвела ДЛ, — я спою вам историю своей жизни. — Так оно и вышло, что когда поднялся ветерок и вся листва в пейзаже замельтешила, когда вдоль всех дорожек и в древесных кронах лимонно-зелёным и жёлтым расцвела низковольтная молния, а Ралф Уэйвони, у которого гимн вооружённой марухи был сильнолюбим, затанцевал со своей новобрачной дщерью нечто вроде фокстрота, к микрофону перед воссоединившимися «Рвотонами» неторопливо шагнула ДЛ, предварительно с проворством куноити изъяв «узи» из кобуры хозяина:

— Привет, симпатяга, не против, я позаимствую, — дабы служил ей реквизитом, и, крутнув его, как шестизарядник в кино, переступая в такт и потряхивая волосами, спела, под аккомпанемент всей группы:

Ралфу так понравилось, что заорал:

— Ещё! — ДЛ швырнула оружие оторопевшему приголубленному тяжеловесу, Исайя замедлил ритм и на последних восьми тактах каждый второй бит отмечал тяжким римшотом, старая эстрадная тактика, на которую у американской публики выработал условный рефлекс принимать её бурными аплодисментами, что и произошло, вместе с воплями «Кто ваш агент?» и «Вы замужем?».

Хотя все «Рвотоны» рвались продолжать, ДЛ — с сожалениями — оставила микрофон и с Прерией и Исайей добралась по тусклым огонькам и ночным пробужденьям жасмина к тому месту, где поставила машину, чёрный «трансам» 84-го с дополнительными обтекателями, боковыми выхлопами, воздухозаборниками и углублениями, отсутствующими у стандартной модели, плюс до офигения важные художественные полосы, нанесённые легендарным Рамоном из Ла-Хабры с использованием нескольких мотивов, включая взрывы и змеев.

— Мегаотпад, в натуре, — в восторге закурлыкал Исайя. — Что он умеет?

— Если просто кататься или в хорошую ночь?

— Прерия, если я тебя оч быстро научу стучать на барабанах…?

Из кресла она глянула на него — высился на фоне лёгкого смога, сквозь который сверкала лишь горстка звёзд.

— Когда увидишь папу…

— Ну дак. Подъедем и на дом твой тоже позырим, если хочешь.

— Извини, что так, Штаны-в-Обтяг.

— Всё скоро будет опять ништяк. — Он опустился на колени поцеловать её ещё разок через окно. — Ещё пара рекламных пауз, ты держись, Прер.

ДЛ выделила детишкам ещё такт, после чего дала по зажиганию, произведя на свет угрожающий, однако мелодичный выхлоп, от коего Исайя Два-Четыре ввергся в экстаз с хватанием за голову. «Транс-ам» дёрнулся назад, развернулся, и, с величественным нео-стеклопакетным хоралом духовых — музыкой, вылепленной из внутреннего сгорания, с вариациями при переключении передач, — отбыл, и звук его пригасал вниз по долгой путанице серпантинных поворотов, у ворот сделал паузу, вновь подхватил мелодию, а в итоге слился с молотым гулом магистрали далеко внизу.

Определяемый в «Агресс-Мире» как «нечто вроде Института Эсален для дам-головорезов», горный духовный приют Сестринства Внимательниц Куноити располагался на выступе склона, испещрённого светлой и тёмной калифорнийской зеленью, над долинкой всего в паре хребтов от рельсов ЮТ[54], последнее восхождение по грунтовкам, достаточно раздражающим тех, кому выпало сюда прибыть во времена грязюки, и так глубоко разъезженным, когда сушь, что не одному неосмотрительному взыскателю духовного приходилось зависать в паузе с повышенным центром в этом пейзаже маслом, колёса месят чистый воздух, а существа склона едва-едва прерываются в пастьбе своей или охоте, дабы уделить внимание. Первоначально, ещё во дни миссий, выстроили приют для размещения «Las Hermanas de Nuestra Seora de los Pepinares»[55] — одного из тех женских вспомогательных подразделений, что в Испании семнадцатого века то и дело возникали вокруг иезуитов, так и не признанные Римом да и Обществом тоже, но с изяществом и стойкостью держались тут, в Калифорнии, сотни лет: он обзавёлся пристройками и флигелями, его подключали к энергоснабжению и канализации и переподключали, пока череда скверных капиталовложений не вынудила то, что осталось от женской общины, выставить его на съём, а самим рассеяться по жилью подешевле, хоть они и продолжали выставлять на рынок всемирно известный огуречный бренди, носящий их имя.

К 1960-м куноити, коим и самим не мешало бы движение денежной наличности, начали просачиваться в индустрию самосовершенствования, не вполне процветая, как это произойдёт несколько лет спустя, и предлагать, в итоге, фантазийные марафоны энтузиастам Ориента, групповые тарифы на «Выходные Ниндзя-Деток», помощь отвергнутым адептам дзэна («Никаких бамбуковых палок — никогда!» — обещали рекламные объявления в «Психологии сегодня») и прочую восточную методику. Всегда можно было полагаться на то, что, с вожделением на уме, явятся мужчины определённого возраста, разряженные как на сафари, с военными причёсками и, зачастую, в тисках безжалостной ностальгии, рассчитывая на некий кордебалет азиатских росинок. Вообразите их удивление на установочном занятии в первый день, когда на сцену одна за другой выходили Сёстры, все в обмундировании ниндзя и с бесперспективным безразличием на лицах. Не только большинство не было азиатками, но многие оказывались вообще-то чёрными, а вдоба-авок ещё и мексиканками! Что тут творится?

— Вот он, — сказала ДЛ, — зацени. — Они свернули за изгиб, и под яркой луной лес расступился, а земля покатилась вниз по склонам пастбищами, затем ольховыми зарослями туда, где стремился и падал ручей, за ним же, в вышине на другой стороне, стоял Приют. Крутые стены, с испятнанной непогодой старой побелкой, не столько высились над всхолмлённой, местами вздыбленной территорией, сколько почти удобочитаемо отражали её, словно бы сияли на всех своих различных углах, как огромные грубые зеркала, под древними черепичными крышами, уже потемневшими и разъеденными стихиями, с окнами, утопленными в тень и, по виду, не имеющими отношения ни к какому порядку уровней, какие могут располагаться внутри. Подъезжая, Прерия увидела сводчатые проходы, колокольню, взаимное проникновение высоких известковых поверхностей с кипарисами, перечными деревьями, фруктовый сад… ничего не показалось ей особенно жутким. Она ж ребёнок калифорнийский, растительности доверяла. Жуть, самая сердцевина мурашек, лежала далеко позади на этой дороге, в личности, но не ограниченная ею, жёсткой и почти незримой, вроде кварца, её преследователя Бирка Вонда.

ДЛ знали на воротах наружных и внутренних, смотрели на неё там подолгу, чего Прерия трактовать не могла никак. Когда они поднялись в здание приёма, на подъездной дорожке под фонарями уже стоял приветственный комитет, все в чёрных ги, под водительством высокой, подтянутой и учёной на вид женщины по имени Сестра Рошелль, которая оказалась Старшей Внимательницей, сиречь матерью-настоятельницей этого заведения.

— ДЛ-сан, — приветствовала она свою давнюю ученицу и противницу. — Что теперь за новая шкода? — ДЛ поклонилась и представила Прерию, на которую Сестра Рошелль уже пристально глядела так, словно была с нею знакома, но отчего-то делала вид, что нет. Они вошли во дворик, выложенный плиткой, с фонтаном. Перекликались и носились совы. Под луной лежали голые женщины. Другие, все в чёрном, стояли кучками в тенях галереи. — Какой-то новый интерес правоохраны? — осведомилась Сестра Рошелль.

Ответной репликой ДЛ должно было стать нечто вроде: «О, а вы нынче на них работаете?» — изъявленной эмфатически, но она лишь тихо ждала в, как впоследствии узнала Прерия, Позе Внимательницы, очи долу, рот на замке.

— Так шериф будет высаживать нам ворота сразу, как считаешь, или подождёт до утра понедельника? Тут у нас не «Собор Парижской Богоматери», и если даже она не какая-то беглица, ты же принимала Присягу Ниндзетты, Статья Восемь, если помнишь, параграф Б? «Не предоставлять жительства тому, кто не способен взять ответственность за свой как ввод, так и вывод».

— Типа заработай то, что жрёшь, отвечай за то, чем срешь, много лет это и практикую, — сказала Прерия, — что ж ещё? — Не та, в первую очередь, разновидность ребёнка, что всякое принимает на свой счёт, перехватывая сообщения СЧВ, что в этих местах и чёткими бы не сочли, она присматривала за линией своего позвоночника и спокойно встречала нейтральный, но энергичный взгляд женщины. — Ну так, может, тут у вас какая-нибудь рабоче-учебная программа есть, список курсов, тарифная сетка, может, выберу что подешевле, стану студенткой с проживанием, а плату отработаю? — извлекшись из зрительного контакта ровно для того, чтоб оглядеться, как бы домашних дел поискать, за которые никто не брался, стараясь материализовать какую-нибудь сделку.

Похоже, Главную Ниндзетту заинтересовало.

— Готовить умеешь?

— Кое-что. В смысле у вас что, кухарки нету?

— Хуже. Многие считают себя поварами, но у них клинические делюзии. Мы тут прискорбно знамениты худшим столом во всём семинарском сообществе. А на следующие выходные ждём очередную паству и пробовали различные комбинации персонала, но ничего не получается. Кармическая инвариантность такова, что за высокую дисциплину Сестринства мы платим зоопарком на кухне. Пойдём, сама увидишь.

Выйдя в вечер, она провела Прерию и ДЛ за несколько углов и по длинной дорожке среди шпалер к задней стороне главного здания. Ужин уже окончился, и теперь в самом разгаре неистово наблюдалась послетрапезная критика. Люди сбились, оробев, у заднего входа, из коего доносился поразительный гвалт, по плитам полов гудели и лязгали металлические миски, вопили голоса, фоном — местная 24-часовая музыкальная радиостанция «нового века» извергала в окружающую среду валы звуковой патоки. Внутри что-то запоротое по-прежнему тлело на дальних конфорках печи. Публика стояла вокруг котлов, которым понадобится драйка. По всей глубокой старой кухне лежал гнетущий аромат прогорклого животного жира и дезинфектанта. Повар, сегодня должный быть у руля, съёжился, сунув голову в духовку, и горько рыдал.

— Привет, ребятки, — спела Сестра Рошелль, — чем это вы тут занимаетесь?

Проводят своей еженощный час самокритики, разумеется, за который всем выпадает отпинать шеф-повара дня лично за провал его или её меню, а равно и запланировать то же самое и на завтра.

— Я делал, что должен, — рыдал повар, железно и приглушённо, — я был верен еде.

Один из дармоедов у печи заглянул.

— Что ты называешь «едой», Герхард? Сегодняшнее питание — не еда.

— Ты же готовишь только расстройство желудка, политое салом, — свирепо добавила дама с мясницким тесаком в руках, коим для эмфазы тяпнула по близлежащей колоде.

— Даже у твоих салатов с «Джелл-О» сверху накипь, — вставил стильный молодой человек в кутюрьевом поварском колпаке из «Буллока» на Уилшире.

— Прошу вас, хватит, — прохныкал Герхард.

— Тотальная честность, — напомнили ему люди. Это подлое упражнение, считавшееся пользительным, входило здесь каждому в задание, которое Герхард называл «бессрочной кулинарной епитимьёй».

— Это разве не похищение? — впоследствии поинтересуется Прерия.

Нет — все они подписали те или иные соглашения, отказы, все в своей жизни подошли к такому рубежу, на котором нужно что-то подписать. О буфетном дежурстве они говорили как о декодировании индивидуальных паттернов неядения, тем самым зря далеко за тарелки, кастрюли и сковородки, всякая испачкана уникально, за личностные случайности, прозревая уровень, на котором ты — не то, что ешь, а как… Поначалу Прерия не успела оценить многих этих духовных измерений, поскольку безостановочно носилась так, что ноги до жопы стоптала. Кающиеся из кухни, дикошарые, аки колонисты на каком-то галактическом форпосте, прибытие её встретили как событие грандиозное. Выяснилось, что никто не умел приготовить ничего такого, что им самим бы нравилось есть. Некоторые тут стали к еде индифферентны, другие активно её возненавидели. Тем не менее, за новые рецепты хватались, будто за передовую технологию из-за пределов местной звёздной системы. Ознакомившись с огородом, фруктовыми садами, морозильниками и кладовыми Приюта, не очень понимая, не нарушает ли какую-нибудь Первичную Директиву, Прерия посвятила их в Шпинатную Запеканку. И та оказалась тем самым, от чего местная публика вновь превратилась в команду.

— Что же вы им собирались подавать? — не могла не уточнить она.

— Соус, — чирикнул риэлтор из Милл-Вэлли.

— Щёзы, — хмыкнул скаутский вожатый из Милпитаса, — с кленовым сиропом.

— Новоанглийский варёный ужин, — ответил бывший казённый зэка с содроганием.

Секретом Шпинатной Запеканки был УБИ, сиречь Универсальный Бустилирующий Ингредиент, грибной суп-пюре, чьё присутствие в рядах гигантских банок в ниндзеттовых кладовках вовсе не удивляло. В глубине холодильников также можно было разжиться множеством сырных кусков, не говоря о ящиках более традиционных «Вельвиты» и «Сыр-Свиста», да и шпинат не представлял собой проблему — его бесчисленные кирпичи занимали собственное крыло морозильной камеры. Посему назавтра этот классический рецепт и стал за ужином вегетарианским entre du jour[56]. Для мясоедов на вертела насадили целиком жариться несколько гигантских болонских колбас: их поворачивала и внимательно окатывала глазурью из виноградного желе некогда вздорная кухонная челядь, меж тем как прочие изготовляли крутоны из чёрствого хлеба, суетились, пока оттаивал шпинат, подпевали радио, которое кто-то милосердно вернул на рок-н-ролльную станцию.

Под конец дня головой всунулась ДЛ и огляделась.

— Я так и думала — подросток-харизматик.

— Эт’ не я, — пожала плечами Прерия, — эт’ рецепты такие.

— Эм-м, а вон те пурпурные штуки на жаровне?

— Да кой-чего из телераздела. Ну, чего?

— Сестра Рошелль интересуется, у тебя минутки не найдётся.

Прерия пошла с ней сторожко, своим ходом, подчёркнуто проверив по дороге несколько уже собранных запеканок, а также темп вращения колбас, и только после этого покинула кухню, напоминая себе кошку. Наверху, в Кают-Компании Ниндзетт, Главная Ниндзетта, с кружкой кофе в руке, медленно проступила, пока они беседовали, из незримости. Девочке показалось, что это, должно быть, волшебный дар. Позже она узнала, что Рошелль выучила назубок — в этой комнате — все тени и как они изменяются, прикрытие, точные пространства между вещами… узнала комнату до того досконально, что могла б её пародировать, во всей её прозрачности и пустоте.

— А мне такому можно научиться?

— Нужен серьёзный объём внимания. — Взгляд вбок. — А следом вопрос, зачем тебе это надо? — Голос её был ровен, с медлительной хрипотцой, предполагавшей алкоголь и сигареты. Прерии кроме того показалось, что она слышит какие-то отдалённые сельские ноты, кои Рошелль нарочно подавляла, в пользу чего-то поневидимей.

Прерия пожала плечами.

— Да вроде может пригодиться.

— Здравый смысл и прилежная работа, вот и всё. Лишь первое из множества разочарований куноити — верно, ДЛ? — когда открываешь для себя, что знание не придёт к тебе все сразу в некий великий трансцендентный миг.

— А эти дзэнские, там, где я работаю, говорят…

— О, это бывает. Но не тут. Здесь оно всегда где-то на полях, ему достаются миллиметры и мелкие десятые доли секунды, понимаешь, оно побирается и копит всё, что у нас есть.

— Значит, не лезь к нему, если не всерьёз?

— Ну, ты б видела, сколько у нас тут дурковатых лупней, особ’ твоей возрастной группы, ничего личного, ищет тайных сил подешевле. Считают, что мы их пропустим сквозь духовную автомойку, мылом смоем всю дорожную грязь, снова целку натянем, с другого конца выйдут — и все, кто тусует у «Апельсинового Джулиуса» по соседству, сразу такие: «Фигассе!», вот как они думают, типа мы им тут все выходные спать давать не будем, и может, на рассвете в воскресенье, у них начнутся глюки, случится ментальное приключение, которое они смогут принять за улучшение собственной жизни, и кто знает? Либо они нас путают с монахинями или балетом?

Девочка подчёркнуто глянула на часы, разноцветную пластмассовую модель с винляндского блошиного рынка.

— Колбасам давать пятнадцать минут на фунт, эт’ пральна бует?

ДЛ ухмыльнулась.

— Не ведёмся на такое, Рошелль-анэ[57].

Старшая Внимательница сменила передачу.

— Прерия, мы здесь подписаны кое-на-какие внешние информационные службы, но кроме того у нас содержится и своя библиотека компьютерных досье, включая довольно крупное на твою мать.

Там, где бывала Прерия, «твоя мать» да ещё и таким тоном означала неприятности, и она вовсе не была уверена, знает ли эта женщина, вроде бы из среднего класса, как оно прозвучало. Но Прерию всю трясло от нужды найти всё, что сможет, — так у некоторых знакомых девчонок было насчёт мальчишек, его фамилию в телефонном справочнике, что угодно.

— А это, — медленно (надо ли поклониться?) — ничего будет, если…

— Давай-ка лучше после ужина?

— Мчу вольт-ом, как всегда грит мой деда-электрик. — Успела на кухню она тютелька в тютельку: сколько-то запеканок уже близилось к красной риске, глазурь на колбасах начинала разлагаться. Делая вид, что подаёт пример, Прерия скользнула к одной рабочей столешнице, оборола горячую колбасу, быстро наточила нож и принялась нарезать объект на дымящиеся ломти с пурпурным ободом, которые привлекательно выкладывала на блюдо, щедрой ложкой удобряла сверху дополнительной сияющей виноградной жидкостью, после чего их уносили в столовую и устанавливали на какой-нибудь стол, где едоки накладывали себе сами — кроме тех, кто тренировал самоутверждение, конечно, эти сидели за собственным столом, и каждый получал свою тарелку уже с едой.

Из столовой за дверью нарастало в громкости двусмысленное бормотанье, отчасти голода, отчасти мрачных предчувствий. Прерия схватила котелок казённого томатного супа, внесла его, и последующие часа два к тому же втаскивала стопы свежевымытых чашек и тарелок и выволакивала грязные, протирала столешницы, разливала кофе, переходя от одного набора задач к другому по мере их возникновения, ощущая частичные пустоты и перетекая туда их заполнить, невольно подмечая, что народ брал добавки и Шпинатной Запеканки, да и колбасы. После отскоблила кастрюли и сковородки и помогла всё убрать и вымыть каменный пол кухни и посудомойки. Когда она в конце концов поднялась в Некоммутируемый Центр Ниндзетт и выяснила, как тут входят в систему, срединнолетний закат настал и пропал, а звуки вечернего семинара по кото смешивались с прощаньями дворовых птиц на ночь.

Досье на Френези Вратс, чьи записи аккумулировались много лет, зачастую наобум, отовсюду помаленьку, напомнило Прерии альбомы вырезок, которые собирал бы чей-нибудь эксцентричный дядюшка-хиппи. Частью правительственное, юридическая история в ОТС, меморандумы ФБР на бланках, усовершенствованные «Магическим Маркером», но были там и вырезки из «подпольных» газет, давно закрывшихся, стенограммы интервью Френези на радио «Кей-пи-эф-кей» и множество перекрёстных ссылок на нечто под названием «24квс», что, как припомнила Прерия, было названием киногруппы, в которой ДЛ, как она говорила, состояла вместе с Френези.

И вот вовнутрь и дальше Прерия нырнула, девочка в особняке с привидениями, ведомая из комнаты в комнату, от листка к листку, этой белизной на краю поля зрения, настойчивым шёпотом — призрака её матери. Она уже знала, насколько буквальны бывают компьютеры — даже расстояния между знаками могли иметь значения. Ей было интересно лишь, буквальны ли призраки так же. Способна ли химера сама за себя думать, или же она тотально реагирует на нужды ещё-живущих, нужды вроде ударов по клавишам, вводимых в её мир, строк печали, утраты, отказа в правосудии?.. Но чтобы оказаться полезным, стать «настоящим», призраку придётся быть не просто эдаким изощрённым приторством…

Прерия обнаружила, что может ещё вызывать на экран и фотографии, некоторые — личные, какие-то — из газет и журналов, образы её мамы, почти всё время с камерой в руках, на демонстрациях, при арестах, с разнообразными смутно узнаваемыми фигурами Движения шестидесятых, устремив выразительный взгляд на легавого в защитной экипировке где-то возле ограды из кольчужной сетки, а одной рукой (Прерия выучит материны руки, каждый жест десятком способов, будет воображать, как они бы двигались в другие, не сфотографированные разы), похоже, кончиками пальцев гладя снизу ствол его штурмовой винтовки. Ну фу-у! Её Мама? Эта девчонка со старомодной причёской и косметикой, вечно либо в мини-юбке либо в тех чудных клешах, которые все тогда носили? Через несколько лет самой Прерии стукнет почти столько же, и у неё было зловещее чувство, что мини-юбки вернутся.

Она помедлила на снимке ДЛ и Френези вместе. Они шли через, вполне запросто, студгородок какого-то колледжа. Вдалеке виднелась пешеходная эстакада, где в обе стороны направлялись крохотные фигурки, предполагая, по крайней мере в этот миг, общественное спокойствие. Тени женщин были длинны, они лакали бордюры, тянулись по траве, между спицами велосипедистов. А позднее или раннее солнце ловили пальмы, пролёты дальних ступеней, волейбольная площадка, немногие оконные стёкла, если они вообще там были. Лицо Френези повёрнуто или поворачивалось к напарнице, вероятно — подруге, подозрительная или сдержанная улыбка, казалось, начинается… ДЛ говорила. Сверкали её нижние зубы. Не о политике — Прерия чуяла это в ярких красках Калифорнии, заточенных от пикселя к пикселю до бессмертности, по пружинистым телам, по не обведённым морщинами расслабленным лицам, которые не нужно друг для друга натягивать, освобождённым от собственных авторизованных версий ради бесплатного, повседневного глотка воздуха. Ага, думала им Прерия, валяйте, ребята. Валяйте…

— Что это был за мальчик, — спрашивала ДЛ, — тот «чувак», на митинге протеста? Волосатый, в бисере любви, с косяком во рту?

— В смысле, в цветастых клешах и рубашке в огурцах?

— Точняк, сестрёнка!

— Психодел! — Хлоп друг друга по ладоням, шлёп-шлёп. Прерии было интересно, кто сделал этот снимок — кто-то из киногруппы, из ФБР? Перед глубоко испятнанным ясно-кристаллическим видом она впала в гипнагогический морок, который компьютер быстро засёк, начал мигать, вслед за чем его звуковая микросхема заиграла цеплялку из «Проснись, детка Сюзи» Эверли, снова и снова. Прерия вспомнила, что вставать ей до рассвета, готовиться к завтраку. Потянувшись к кнопке питания, она пожелала машине спокойной ночи.

— О, да и тебе спокойной ночи, благосклонный Пользователь, — ответило устройство, — и да будут сны твои по всем статьям бестревожны.

А там, в компьютерной библиотеке, на хранении, бездвижными единицами и нулями, рассеянными среди миллионов других, эти две женщины, пока ещё в некоем определяемом пространстве, продолжали шагать по низкоосвещённому студгородку, настойчивые, восстановимые, подруги ко времени этого снимка уже почти год, сплетённые вместе во всей сложности прикрытых тылов, данных и пересмотренных обещаний, досад, с которыми смирились, сношенных напрямков, СЧВ вне всяких сомнений друг друга. Должно быть, в некой точке они встретились, хотя кому была б охота ставить на то, что не разлипнутся? Турбулентность времён прибивала друг к другу разных людей в такие городки, как Беркли, приманивала, как ДЛ, посулами действия. В те дни ДЛ лишь каталась взад-вперёд по 101-й, искала какую бы банду мотоциклисток ей потерроризировать, хлестала из горла водку из аптекарских лавок, разводила парней по имени Змей на столько ледышек с двойным крестом, чтобы продержаться до следующего центра народонаселения, что предложил бы уместный риск для её безопасности. Ночью накануне встречи с Френези она гонялась за полным составом М.К.[58] «Тetas у Chetas»[59] на север по тёмным фермерским угодьям вокруг Салинаса, с грузовиков обильно валились овощи и затем давились и весь день передавливались колёсами, отчего ночь, струившаяся ей в лицо, пахла, как гигантский салат. Наконец у неё закончилась горючка, и она их отпустила. Но до Беркли уже оказалось недалеко, а по радио наслушалась она довольно, захотелось самой туда заглянуть. Она не могла бы сказать — ни тогда, ни потом, — чего именно ей ищется.

А нашла она Френези, которая с камерой и сумкой спираченного запаса «ЭКО» моталась с рассвета и наконец оказалась на Телеграф-авеню, где снимала атакующую цепь полувоенных, что продвигалась по улице в защитном обмундировании, со стрелковым и, надеялась она, заряженным лишь резиновыми пулями оружием. Когда оглядывалась в последний раз, она была на переднем крае толпы, что медленно отступала от студгородка, по ходу разнося на своём пути всё, что могла. Когда закончилась катушка плёнки, и Френези вышла из-под укрытия своего видоискателя, она осталась одна, на полпути между людьми и полицией, без никакого подручного переулка сбоку, чтобы в него нырнуть. Хмм. Все двери лавок зацеплены, окна заставлены, забиты тяжёлой фанерой. Следующим её шагом было бы просто взять и сменить катушку, поснимать ещё, но рыться в сумке прямо сейчас лишь воспринялось бы как угроза мальчиками в хаки, которые подошли уже так близко, что даже поверх неотступной выворачивающей нос наизнанку базовой ноты слезоточивого газа она по-любому начинала их чуять, лосьон после бритья, оружейная сталь на солнце, только что выданное обмундирование, чьи подмышки теперь были мускусны от страха. Ой, мне бы Супермена, взмолилась она, Тарзана с этой его лианой. Глубинная каменная вспышка нутра накатила и пропала примерно к тому мигу, когда появилась ДЛ, вся в чёрном, включая шлем и щиток, верхом на своём почтенном и гадском, красном-с-серебром чешском мотоцикле, «Че-Зеде», во всех своих деталях навороченном, на который она и сгребла Френези из опасности, с камерой, мини-юбкой, сумками техники, всеми делами, и унесла прочь. Проходя юзом меж кучами уличного мусора и бумажных костров, по толчёному автостеклу, стараясь не врезаться ни в кого лежащего на мостовой, на какой-то тротуар и за угол наконец, и по длинному склону к Заливу, сверкающему в позднем солнце, сбежали они, в рычащем грезорывке скорости и смрада. Голыми ляжками Френези стискивала кожаные бёдра своей благоволительницы, понимая, что ещё и лицом вжимается в ароматную кожаную спину — она никогда не думала, что обнимать так может женщину.

Мотоциклетный восторг, ну дак. Они сидели, поглощая чизбургеры, картошку и молочные коктейли в заведении на набережной, забитом беженцами от заварухи на горке, все их глаза, включая и те, что точили слёзы, теперь сияли изнутри — только ли от флуоресцентов над головой, от какой-то игры солнца и воды снаружи? нет… слишком уж много этих лихорадочных ламп, не происходивших ниоткуда из-за черты, в мире тольковозникшем, ещё даже не определённом, стоили утраты почти всего в этом. Музыкальный автомат играл «Двери», Джими Хендрикса, «Аэроплан Джефферсона», «Сельского Джо и Рыбу». ДЛ сняла шлем и растрясла волосы, которые зажглись в подступающем оранжевом закате кометой. Френези, дёрганая, голодная и ополоумевшая одновременно, всё ещё пыталась разобраться.

— Тебя кто-то послал, да?

— Каталась по округе, только всего. А ты точно параноик.

Френези повела бургером, оставляя след капель сепарирующих кетчупа и жира, каждая изгибалась силами своего полёта в вихрящиеся микроузоры красного и бежевого, и…

— Тут Революция, девочка — разве не чуешь?

ДЛ сощурилась, не очень понимая: Что это у нас тут. Чувствовала она себя как взрослая, что наткнулась на маленького ребёнка, одного и в опасное время суток, пока не сообразившего, что мамы рядом нет.

— Я увидела, что ты вся просто завелась, — сказала она Френези, хоть и месяцы спустя. — Не могла тебя не подразнить. Ты была такая… — но не договорила, сделав вид, что не может подобрать слово. Вероятно, не «революционная», кое в то время поминали обширно, а иногда и с любовью, и оно бытовало в широком диапазоне значений. Френези грезила о таинственном народном единстве, сбиравшемся к лучшим возможностям света, достигаемым лишь раз-другой, как она это видела на улицах, краткими, вневременными очередями, все трассы, человеческие и метательные, верны, люди в едином присутствии, полиция так же проста, как режущее полотно в движении, — а отдельные личности, которые при встречах могут лишь наскучивать или доставать, тут вдруг на глазах трансцендируют, чуть ли не за пределами воли перемещаются гладко меж дубинкой и жертвой, дабы вместо неё принять удар на себя, ложатся на чугунку перед накатывающим железом или глядят в дуло и не теряют дар речи — нипочём не скажешь, в те дни, кто способен эдак измениться, или когда. Некоторые сюда влезали, вообще-то, втайне из-за вероятности отыскать ровно такие вот мгновенья. Но ДЛ признавала, что сама несколько менее праведна…

— Я-то обычно ищу, как бы по жопе кому надавать, — приглядываясь к Френези, ожидая неодобрения. — Но кто-то мне сказал, что смысла тут немного, если только я не, как они это называют, верно всё проанализирую? и только потом стану действовать? Слыхала о таком?

Френези пожала плечами.

— Слышала. Может, мне терпения не хватает. Приходится доверяться тому, как мне от этого. Вроде всё правильно, ДЛ. Словно мы на сей раз действительно изменим мир, — глядя в ответ с тем же самым валяй-скажи-чего-нибудь. Но ДЛ косо улыбалась сама себе. Освещённая сзади последним солнцем, Френези в ошалелое доказательство, лицо её стало одержимо лицом молодого человека, далёким, предполагаемым, — Буки Честигма, её отца. Позже, когда они принялись показывать друг другу картинки своих жизней, он там был, то же лицо в серебре и пигменте, подтверждая прежний просверк — нимб свежепролитой меди, призрачный юный герой, пришедший ей на помощь, весь этот шурум-бурум в тот день, вокруг повсюду Революция, мировые бургеры, музавтоматная солидарность, а солнце садилось за Приморским, и запах пота ДЛ и возбуждения её писи рассеивались из кожаной одежды, мешаясь с моторными ароматами.

Бука. Некогда он был младшим техасским гастролёром, пропагандировал скверное поведение по всему району Харлингена, Браунзвилла, Макэллена. На какое-то время ему с небольшой бандой удалось откочевать аж до Мобил-Бея, распространив тревожность от Мертца до Мэгэзина, но вскоре он вернулся на родную орбиту, раздавать всем дамам орхидеи с острова Дофина, которые держал свежими вместе с пивом в ванне со льдом в кузове своего грузовичка, и взялся за старое, а именно — быструю езду, неуместную пальбу из стрелкового оружия, и раздачу открытой тары, пока помощник шерифа, с роднёй на дружеской ноге, не предложил ему выбор между Армией сейчас или Хантсвиллом потом. Война, тогда ещё на подходе, прямо не упоминалась, но:

— Ну так а что мне будет можно стрелять? — поинтересовался Бука.

— Оружие любое, всех калибров.

— Я в смысле, кого мне можно будет стрелять?

— Кого скажут. Интересная штука тут, как по мне, и близко никаких тебе проблем с законом.

Буке понравилось, и он сразу пошёл и записался. С Норлин познакомился, пока был в Форт-Худе, на службе в той же узкой деревянной церквушке, где они и обвенчались, сразу перед его отправкой. Только где-то посреди Атлантики, окружённый лишь тем, что относилось, в итоге, так или иначе к стали, блюя целыми днями, воображая горизонт снаружи, неестественную чистоту, понял он, насколько ему жутко. Впервые за всю карьеру он не мог забраться в грузовик и двинуть к какой-нибудь границе. Он чувствовал, что сейчас свихнётся в этой глубокой переполненной дыре, но держался, он пытался заглянуть сквозь собственный страх, и когда удалось, было это сродни обретению Иисуса — Бука увидел, как в комиксах или на картинках к Библии, череду сцен, показывающих ему, куда идти без вариантов, а это значило вообразить худшее и затем самому стать ещё хуже. Он должен мучить жестоких, лишать алчных, давать пьяным такое, чтобы шатало их не зазря. Ему придётся стать Военным Полицейским, быть таким гадом, каким придётся, чтоб всё удалось, пользоваться всем, что он знал со своих гастрольных деньков. Так он и поступил, срастив себе первый срок в ВП в Лондоне, на и вокруг Шэфтсбери-авеню, весь обаксессуаренный девственно белым, известный, на военном жаргоне в те дни, как «подснежник».

Дэррил Луиз родилась сразу же после войны в Ливенуорте, Канзас, когда Буку, выбравшегося живым, приписали там к Дисциплинарным Казармам. За годы войны он много пострелял, кое-кого поранил, немножко поубивал, но несмотря на любовь к оружию, бомбы, артиллерию, даже винтовки он начал считать слишком абстрактными и холодными. Буке мирного времени хотелось перейти на более короткую ногу. Хотя лицензия на использование опасных для жизни средств убеждения, ломку черепов и вывихи плеч у него уже имелась, на самом деле он весь вспыхнул, лишь открыв для себя дзюдо и джиу-джицу побеждённых япов, к коим всплеснул послевоенный интерес. С тех пор Бука тренировался, когда только мог, куда бы его ни назначали, набираясь лучшему у школ мысли как Восточного, так и Западного побережий, а в итоге стал на полставки сам работать инструктором с собственной группой учеников. Когда ДЛ исполнилось пять или шесть, она принялась таскаться за ним в додзё.

— А то и мама моя думала, что он налево гуляет. Может, я должна была за ним приглядывать.

— Хмм-мм, понятно, с чего бы. — Снимок, на который случилось смотреть Френези, показывал Буку при полном параде, с нашивками и медалями, лычками и fourragres[60], с уже крупноватой восьмимесячной ДЛ на руках, он ухмылялся на солнышке. За спиной пальмы, поэтому уже вряд ли Канзас. — Похоже на то, — сказала Френези, когда они уже могли такое говорить без напряга, — что он переметнулся. Парнишка без тормозов, ставший таким помощником шерифа.

— У-гу, — кивая, лучась. — И угадай, на ком выместил. — Взрослея, ДЛ заметила, что мать её Норлин склонялась к тому, чтоб то быть в их текущей жилищной единице, то не быть в ней, а заниматься таинственными «делами», как она определяла нечто иное, в котором годы спустя ДЛ заподозрила, вероятно, дружков. Среди проблемных областей Буки была практика приносить с собой в дом эмоциональные элементы работы. Наутро после одной потасовки покрупней, ДЛ принялась орать на мать.

— Ты зачем со всем этим говном миришься? — Однако Норлин могла только пялиться полными слёз глазами, поговорить бы с кем, да, но не с собственным ребёнком, которого она, как сама считала, защищает.

— Минуточку, — перебила Френези, — он бил твою мать?

В ответ получила немигающий взгляд ты-откуда-нахуй-такая.

— У тебя про такое ни разу не слыхали?

— А тебя хоть раз пальцем трогал?

Она скупо улыбнулась.

— He-а. На этом всё. — Кивнула, челюсть вперёд. — Сукин сын, видишь ли, даже не разминался со мной — даже на людях в додзё, даже когда мы сравнялись по габаритам и рангу. На татами со мной ни разу не выходил.

— Понимал, что к чему.

— Ой, да я б сильно жопу драть ему не стала… — Она сидела с каменным лицом, а Френези щерилась. — Я серьёзно, там нельзя, чтоб мешали штуки вроде твоего отношения к папочке. Непрофессионально, духу вредит.

— А мама твоя, чего ж она с таким и впрямь мирилась?

Ни на что лучше «У него работа такая» Норлин была не способна, однако ДЛ всё равно не понимала.

— Он нас любит, но иногда ему приходится. — Лицо у неё тем утром распухло, исказилось до того, что девочку напугало, словно мать её медленно превращалась в какое-то другое существо, которое ей и зла желать способно.

— В смысле — его заставляют, что ли?

Норлин ответила тем вздохом, каких ДЛ к тому времени уже научилась опасаться, битой печалящей капитуляцией дыхания.

— Нет, но могли бы. Так вот оно всё. Правят мужчины, нас не спрашивают, лучше, если раньше это поймёшь, Дэррил Луиз, потому что и когда вырастешь, оно не кончится.

— То есть, всем приходится…

— Всем, дорогуша. Ты не достанешь мне вот ту большую ложку? — Но через много лет, в редкийвизит ДЛ — мать её к тому времени в разводе и проживая в Хьюстоне, — Норлин ей наконец сказала: — Да мужик пугал меня до присядки. Что мне было делать? Я же не знала даже, как из этих дурацких стволов палить, что он дома держал. И говорю тебе — повезло, что хоть ты добилась того, чего добилась. Я знаю, что-то — Кто-то — за мной приглядывал.

А ДЛ к тому времени уже могла высидеть внимательно, без напряжения всю христанутую рекламную паузу, что воспоследовала, она уже не раз слышала её по телефону. Наконец она признавала за матерью наличие души, ещё одно побочное благо жизни в боевых искусствах. Дисциплина довольно рано отвела её прочь от беспомощности и, рано или поздно, самотравной ненависти, что её поджидали. Где-то дальше по пути, дали ей понять, она обнаружит, что все души, и человеческие, и иные, суть разные личины одного и того же величайшего существа — играющего Бога. Она уважала любовь Норлин к Иисусу, хотя самой ей выпало идти другим путём с детства, ещё не успело Министерство обороны, этот хорошо известный деятель просвещения, даже помыслить об отправке Буки в Японию в приказном порядке.

Случилось это в затишье между Кореей и Вьетнамом, но войска на побывке всё равно не давали Буке очень уж лениться. Норлин часто не бывало дома, занималась этими своими делами, поэтому ДЛ была предоставлена сама себе. Она начала манкировать школой для иждивенцев, намереваясь ходить искать себе наставника по рукопашному бою без оружия, но всякий раз оказывалась где-то возле салонов патинко и заводила сомнительные знакомства, наблатыкиваясь в языке настолько, чтобы обнаруживать встроенных в него правил на целую школу хороших манер для того, чтобы не пропасть тут в смысле общения.

Однажды, среди звонкого стрёкота миллионов стальных шариков, изобретательно навощённых колышков, и «тюльпанов»-сферифагов, она постепенно осознала прореху в паутине, локальное перенаправление интереса. Она огляделась. Одет он был просто, вид имел слуги. Кланяясь, педантично, спросил:

— Собу ешь?

Поклонившись в ответ:

— Угощаете?

Звали его Нобору, и он утверждал, будто у него дар видеть в человеке то, кем ей поистине суждено стать.

— Не пойми меня неправильно! — между хлюпами, — у тебя точно потенциал к седану в игре, но патинко — не твоя судьба. Я хочу, чтобы ты пришла познакомилась с моим учителем.

— Вы — какой-то инструктор по профориентации что ли?

— Долго ищу. Меня Сэнсэй попросил.

— Постойте — я тут по контуру достаточно брожу, я же знаю, это ученик обычно учителя ищет. Что у вас тут за фуфловый расклад вообще? — Но самой ей никакая удача до сих пор не засветила, поэтому, быть может, тут у неё то, что её Тётке Талсе нравилось называть «посланием из-за-туда».

Всё их первое собеседование Иносиро-сэнсэй, как она и опасалась, одну руку держал на бедре ДЛ, а другой прикуривал одну от одной. Уговор простой: либо-так-либо-никак. В салоне патинко его агент Нобору, с его непогрешимым даром, засёк в ней развитую безжалостность духа, кою сам наставник, по воспоследовавшем личном наблюдении украдкой, подтвердил. ДЛ поинтересовалась, сыграло ли вообще тут какую-то роль то, что она уже выше большинства взрослых японцев, а также её весьма приметные волосы.

— Есть такое, что я обязан передать. Навыки, которые никому не принадлежат, но их должно развивать и дальше.

— Я ведь даже не японка.

— Одна из моих главных кармических миссий на сей раз — выйти за пределы японского островного безумия, стать «джёппа-дорюччи» в международном масштабе, иэ? Пошли, — объявил сэнсэй, — мы будем танцевать!

— Ы?

— Посмотрю, как ты движешься! — Они направились, ДЛ щурясь и хмурясь, к точке за углом, где водой торговали, под названием «Удачливый морской ёж», там немного потанцевали закоулочный тустеп, и ДЛ отмахивалась от всего, кроме «7-апа». Клоуны эти не сказать что приставали к ней на самом стабильном этапе её жизни. В школе на военной базе девочкам предоставляли только штрих-пунктирное мнение правительства о половом созревании и юности. У ДЛ и то, и другое, похоже, выглядело каникулами на чужой планете, когда теряешь дорожные чеки. Незадолго до этого у неё наконец настали месячные, идея к тому времени уже навязчивая, плюс уже сколько-то она чувствовала, как её затягивает под долгие, иногда в весь день долготой, валы рассеянности, все смотрели на неё как-то невиданно, особенно мальчишки. Сэнсэй, однако, сочувствовал этому До хмурости мало. В традиционных историях — а перед отъездом из Японии ДЛ наслушалась их в каком-то количестве — ученичество бывало трудным и небыстрым, где-нибудь в живописных горах, ученицу там припахивают к тяжёлой работе на открытом воздухе, она учится терпению и послушанию, без коих не может постигать ничего другого, и одно лишь это, в некоторых сказках, длится годами. А ДЛ от Иносиро-сэнсэя получала скорее модернизированный ускоренный курс. Дядю тут явно время поджимало, да так, что ей и знать не хотелось, она просто решила для себя, что всё дело тут в какой-то романтической смертельной болезни, где-то есть какая-то женщина постарше… По древним тёмным причинам, он не смог вернуться в горы, вероятно, там кого-то угрохал из-за этой самой женщины, а теперь, пока она вдалеке лежит при смерти, он должен тут жить и каяться, приговорённым к земле, в силках этого города, томясь по ней, по туману, по деревьям, вылепленным ветром…

Сэнсэй гонял ДЛ по всей карте непостижимых, кое-кто сказал бы — бессмысленных, дурацких затей. Заклеивал ей глаза лентой, сверху надевал тёмные очки и вывозил на линию Яманотэ, где они по многу часов катались, меняя подземки, наконец он распечатывал ей зрение, вручал камень некой формы и веса, и бросал в полной потере, велев только вернуться к нему в дом до темна, пользуясь лишь этим камнем. Давал ей сообщения, которых она не понимала, для передачи людям, которых она не знала, по адресам, которые следовало жёстко выучить назубок, но они оказывались либо несуществующими, либо по ним находилось что-то другое, вроде салона патинко. Кроме того, он записал её в небольшой додзё по соседству, которым заправлял бывший ученик. Половину времени она тратила на тренировки в традиционных видах и упражнениях, после чего выскальзывала наружу, за угол и по переулку, на рандеву скорее преступное, чем незаконное.

Меж тем все её школьные прогулы дома вызвали сложности. Дисциплинарный взвод теперь парил ей мозги на ежедневной основе. Бука всё это игнорировал, пока к нему, наконец, не пришли доставать на работу, перед сослуживцами, включая офицеров, а это не лучший способ отправить его домой с улыбкой на лице. Полторы недели он начинал орать ещё с дорожки перед входом, затыкая собой птиц, от него по домам разбегались соседские собаки, кошки и дети, и ор не прекращался, из-за оконных жалюзи и по-над опрятными двориками, всё время ужина, всё лучшее эфирное время и долго после него, тупо, зло, сэнсэй бы сказал — неизящно. Норлин, как обычно, помалкивала, старалась под руку не попадаться, хотя иногда импульсивно, как стало потом известно, прямо посреди этой всей ярости она и впрямь приносила им кофе. И как обычно Бука ни в малейшей не порывался поднять руку на дочь, которая уже, насколько он знал, вполне могла нанести ему урон. Говоря по правде, в те дни, отслужив лет двадцать, он начал несколько расслабляться, уже пару лет отрабатывал регулярную дневную смену, манипулировал бумагой, которая лишь представляла адреналин и круть того, чем он занимался раньше, всё меньше времени проводил в спортзале, бассейне или додзё, довольствовался сиденьем, скрывшись за своим всевозрастающим embonpoint[61] с персонализированной кофейной кружкой, перманентно пристёгнутой к правому указательному пальцу, и трёпом с бесчисленными корешами по череполомным дням — такие личности к нему заглядывали постоянно. Своё воодушевление перед рукопашным боем без оружия он подрастерял, и ДЛ не отыскала никакого способа, разумно или же надрывая глотку, убедить его посмотреть, к чему ведёт её собственная любовь к этой дисциплине. Им обоим она рассказала, стараясь говорить почтительно, о додзё, а вот про Иносиро-сэнсэя не стала, ибо давала клятву молчать да и ощущала уже депрессивную тягость Букиных подозрений.

— Я ття застану с какименть косоглазым обмудком, — как он это выразил, — ему могила, тебе душ из «Клорокса», ты ммя поняла? — ДЛ от всего сердца не хотела этого признавать, но поняла она отлично.

Ещё одно послание из-за туда, без сомнений. Она разглядела закономерность. Он довольствовался порчей, рыком, нацеливаньем на неё своего пуза как рыла огромной гладкой бомбы, и обзыванием её Дрянью, Чурколюбом, и, загадочно, ещё Коммунистом. Норлин покусывала губу и слала из-под ресниц скорбливые взглядики, говорившие: «Ну зачем его распалять, он на мне отыграется».

— А мне просто хватило тогда садизма, — признавала ДЛ, через много лет, себе самой, а затем и Норлин в лицо, — я тогда на тебя так злилась за все твои прогибы, что само собой его спровоцировала. А кроме того, мне интересно было, что потребуется, чтоб ты дала ему сдачи.

Норлин пожала плечами. Центральное кондиционирование не сбавляло своего тёмного медленного биенья, по магистралям дышали потоки машин, деревьям снаружи едва удавалось шелестеть во влажном субтропическом воздухе.

— Ты, конечно, знала, всё то время я встречалась с капитаном Ланиэром…

— Что? Мама, с его начальством? — Нет же, она, разумеется, ничего не знала до сего момента, как ей было знать?

— И развод он оплатил.

ДЛ покачала головой, в изумлении.

— Без балды?

Норлин, заново-рождённая, благовоспитанная, рассмеялась, как девчонка с садовым шлангом в руке.

— Без балды.

И ДЛ догадалась, что Бука тоже про это знал. Капитан бы ему всё время напоминал. У мужчин есть подходцы. Всё своё детство она прожила в трясине интриг, где низом то и дело скользили невидимые гладкие твари без имён, едва чуялись, касаясь кожи, все делали вид, будто одна поверхность тут только и есть. Пока однажды у неё не настал миг. Её просто захлестнуло уверенностью, что лишь когда она не с ними, учится драться, тогда-то ей и хоть как-то хорошо. Сэнсэй, невзирая на свою похотливость, пришпоренные неистовства, бурные приступы блажи и низкую терпимость, все же стал прибежищем от того невидимого, что залегало, сопя, в том геометрическом расплыве двориков, заборчиков, и мусорных контейнеров Жилкомплекса Иждивенцев, более чем готового распрямиться из приседа своего и её сцапать. Потому ДЛ не стала дожидаться ничего достаточно драматичного, что как-то оправдало б её, это было бы слишком опасно, а однажды, когда обоих случайно не оказалось дома, просто набила армейский вещмешок необходимым, превратила почти всё содержимое холодильника в сэндвичи, упаковала их в большой магазинный пакет 66-го номера, спёрла бутылку интендантского «Шивис-Ригэла» сэнсэю, и, не окинув свою комнату никаким прощальным взглядом, отправилась в самоволку.

Прибыв домой к сэнсэю, она обнаружила, что почти весь переулок заполнен белым «линколном-континенталом», чьи изобильные габариты были ещё более наворочены бронеплитами, радаром, пулемётными гнёздами и командными турелями. Прогуливалось и принимало позы целое подразделение самодовольно лыбящихся, стриженных ёжиком молодых личностей в чёрных костюмах и рубашках, белых шейных платках, чёрных очках. Она достаточно соображала, чтобы не мешаться, пригнуться, замотать голову шарфом и подождать в тени, пока не увидела, как в дверях с Иносиро-сэнсэем появился пожилой мужчина в костюме и хомбурге. Они поклонились друг другу, затем сцепили руки так, что не очень разглядишь. Посетителя под белы руки кобун[62] его препроводил в машину, кою после аккуратно вывели задним ходом из её узкого места. Пешеходное движение возобновилось, как после бури, ещё один вид Эдо.

Внутри, ДЛ обнаружила, что всё замусорено пенопластовыми бочонками от сакэ. За ними посылали весь день. Нобору пребывал без сознания, а сэнсэй, показалось ДЛ, держал себя в руках. Она, почтительно, попросила его о приюте. Его, похоже, развеселило.

— Ты знаешь, кто здесь только что был?

— Якудза.

— Ты для такого слишком юна, Блонди!

— «Даже плачущий младенец замолкает, заслышав имя Ямагути-гуми», — продекламировала она по-японски.

Сочувственно, но хитроглазо, он к ней потянулся. Ошибка, сэнсэй. Незамедлительно она встала в Стойку Исчезания, все поверхности заряжены, готовая выписать ему каким угодно способом, всё зависит от него.

— Отдыхай! Просто проверяю тебя!

— У-гу, а скажите, сэнсэй, если вы с Мафией так вась-вась, а я работаю на вас, значит ли это…

— Связь наша — связь очень старого гири, много деталей, японские имена, ты запутаешься. Война по-тяжёлой фигурирует. Но мы с тобой, нас связывают лишь узы наставника и ученика, вольны их разъединить в любое время. Если можешь так легко покинуть родительский дом, у тебя не будет хлопот и меня оставить.

Что это было? Совесть?

— Хотите, чтобы я вернулась?

Он закудахтал и впал в нечто не столь поддающееся расшифровке.

— Ты и вернёшься. А до тех пор, побудь тут!

С тех пор она могла посвятить себя ниндзицу с полной занятостью, включая запретные шаги за пределы канона, предпринятые — похоже, очень давно — сэнсэем, посредством коих подрывалась изначальная чистота намерения ниндзя, ожесточалась и выходила в свет, оттуда сливался весь дух, некогда непреходящие методики теперь становились одноразовыми и выбрасываемыми, некогда более великие узоры ныне лишь череда стычек, однократных и одноразовых, ни у единой никакого смысла, кроме неё самой. Вот что, чувствовал сэнсэй, он должен передать — не доблестную, с трудом заслуженную благодать любого воина, но брутальность наёмного убийцы подешевле. Наконец скопытившись, ДЛ привлекла к этому его внимание.

— Ещё бы, — сказал он ей, — это для всех нас тут, что внизу с насекомыми, для тех, кто не вполне может стать воином, кто с двумя десятыми секунды на решение не способен врюхать правильно и жить с этим всё оставшееся им время — это для нас, пьяни, фискалов, и тех, кто не может дочувствоваться до убийства, если надо… это наш уравнитель, наша кромка — и все мы должны делиться. Потому что у нас есть предки и потомки тоже есть — наши поколения… наши традиции.

— Но ведь каждый герой по меньшей мере раз, — поставила она его в известность, — может, вам пока шанс не выпал.

— ДЛ-сан, ты чокнутая, — мягко продиагностировал он, — может, кино насмотрелась. Те, с кем тебе придётся драться, — те, кому ты должна противостоять, — они не самураи и не ниндзя. Они сарариманы[63], градуалисты, кто не способен действовать дерзко и лишь презирают тех, кто способен… Они выучились уважать лишь то, что я должен тебе преподать.

Он преподавал ей Китайские Три Пути, Дим Цзин, Дим Сюэ и Дим Мак, с их Девятью Смертельными Ударами, равно как и Десятый и Одиннадцатый, о которых никогда не говорят. ДЛ научилась вызывать у людей сердечные приступы, даже не прикасаясь к ним, заставлять их падать с высоты, посредством метода «Облако Вины» вынуждать их совершать сэппуку и думать, что это они придумали сами — плюс целый мешок стратегий, исключённых из Куми-Ути, сиречь официальной боевой системы ниндзя, вроде Разъярённого Воробья, Тайной Ноги, Нособурки Смерти, и поистине ужасающего «Годзира но Тимпира»[64]. Несмотря на ускоренный график, в некоторых движениях, преподанных ДЛ Иносиро-сэнсэем, смысл откроется лишь ещё через десять лет — вот сколько скрупулёзной отработки каждый день они требовали, чтобы она хоть как-то начала их понимать, — а покуда не поймёт, ей запрещалось все их применять во внешнем мире.

Шли дни и недели, и ДЛ постепенно осознавала, что вступает в некую систему ересей касаемо человеческого тела. В интервью «Агресс-Миру» много лет спустя она рассказывала о том времени, что провела с Иносиро-сэнсэем, как о возвращении к себе, повторном присвоении собственного организма:

— Насчёт которого им неизменно нравится промывать вам мозги, типа они лучше знают, в попытках держать тебя от него как можно дальше. Может, они считают, что людей так легче контролировать. — Школьная политика такова: Ты никогда не узнаешь о своём теле столько, чтобы взять на себя за него ответственность, поэтому лучше передай-ка его сразу тем, у кого квалификация, врачам и лаборантам, а стало быть — и тренерам, работодателям, мальчикам со стояками, и прочая, — в тревоге, не говоря уже, в ярости, ДЛ пришла к радикальному выводу, что тело её принадлежит ей же. Случилось это, ещё когда она по-прежнему думала о ниндзицу. А через несколько лет уже столько не думала, а лишь продолжала набивку каждый день, находила время и место, часто большой ценой, но — каждый день своей жизни.

Как и предсказывал сэнсэй, она и впрямь вернулась к Норлин и Буке, по крайней мере, на сколько-то. Между якудзой и американской военщиной всегда имелись каналы, поэтому со временем все уже знали, где она и что она в безопасности. Оба родителя, каждый по своим собственным причинам, были вполне довольны, что именно теперь её нет дома, и ДЛ пришлось возобновить свою роль несовершеннолетнего иждивенца лишь потому, что жена командира узнала про него и Норлин и принялась беспокоить жизнь вокруг, пока Бука и его семейство не вернулись в Штаты.

Несколько лет спустя, уже состязаясь, ДЛ на каком-то соревновании услыхала про Сестринство Внимательниц Куноити: