Винляндия Пинчон Томас

— Ох, Френези, — вздыхала её мать, ознакомившись с этой костюмной драмой, — сама там была б, чирикала б иначе. Попробуй иногда побыть такой женщиной, да ещё и политической, посреди мировой войны. Особенно когда вокруг полно распалённых господ. Я была исключительно попутавшая плюшка.

По старой 101-й она приехала из секвойных чащ в Город, юная красотка с теми же синими глазами и ногами, которым восхищённо свистели вслед, что унаследует и дочь, сама по себе осталась рано, ибо дома слишком много лишних ртов. Отец её, Джесс Траверз, пытаясь организовать лесорубов в Винляндии, Гумбольдте и Дель-Норте, пострадал в несчастном случае, устроенном неким Крокером, он же «Вершок», Горшкингом для Ассоциации нанимателей, на глазах у такой толпы людей, что наверняка дошло, на местном матче, где он играл центральным принимающим. Дерево, из лесонасаждения старых секвой сразу за оградой поля, срезали заблаговременно почти полностью. Никто на трибунах не слышал скрежета пилы, вышибаемых клиньев… никто не поверил, когда начали сознавать, медленному скрипучему отторженью его от живых вокруг, когда ствол начал спуск. Наконец обретённые голоса достигли Джесса как раз вовремя, чтоб он успел вынырнуть из-под удара, спасти себе жизнь, но не подвижность, ибо секвойя рухнула ему на ноги, раздавив их, вогнав его наполовину в землю. Затем были откупные Ассоциации — наличка в магазинном пакете, оставленные в машине, — небольшая пенсия, несколько страховочных чеков, но всё равно не хватит растить троих детей. У них там местный адвокат по проклятым, верняк не Джордж Вандевир, занимался этим делом, но недостаточно прилежно и к Горшкингу даже близко не подобрался, чтоб возымело какое-то значение.

Мать Саши Юла была из Бекеров, из округа Бобровая Голова, Монтана, её качали на коленках друзья семьи, известные тем, что стреляли в штрейкбрехеров, а также лично сбрасывали их, титулуемых «инспекторами», в шахты, до того глубокие, что можно сказать, добирались они до самой Преисподней. Встреча с Джессом случилась по воле слепого рока, ей в тот вечер и в городе-то быть не полагалось, случайно столкнулась с подружками, и те уговорили сходить в клуб ПРМ[38] в Винляндии, где у них парни знакомые, и как только Юла вошла — вот он, а вскоре она выяснила, что не только он, но и подлинная она сама.

— Джесс меня познакомил с моей совестью, — любила говорить она в следующие годы. — Стал привратником всей моей жизни. — Шатуны, над которыми глумились хозяева недвижимости в Винляндии, и даже кое-кто из арендаторов, дескать, Пускай-Работают-Межеумки, не знамениты были тягой к гнездостроению, да и брачный материал из них никакой, но Юла Бекер, познакомившись с собой, обнаружила то, чего поистине хотела: дорогу, его путь, жизнь перекати-поля, его опасную кабалу у идеи, мечты об Одном Большом Союзе, о том, что Джо Хилл называл «содружеством труда грядущих лет». Вскоре она была уже с ним на угрюмых лесоповалах, в городках меж вырубленных склонов, выступала на распутьях бездорожья, уставленного некрашеными хибарами в грязи да утыканного обугленными корягами секвой, ни клочка зелени окрест, обращалась к чужим людям «братья по классу», «классовые сёстры», шла под арест с потасовок о свободе слова, любила под ольхой на берегу ручья на маёвке, привыкала к мысли о «вместе», когда по крайней мере кто-то один в тюрьме в любой год, что ни возьми. Потом она помнила первый раз, когда в неё стреляли, пинкертоны в лагере на Безумной реке, отчётливей родов своего первенца, коим была Саша. Когда Джесс обезножел, она достигла наконец состояния холодной, отточенной ярости, до которого росла, как она теперь осознавала, все эти годы.

— Взяла б котомку да пошла бы с тобой, — сказала она Саше, когда та уезжала, — а в этом городишке нам больше ничего не светит. Тут нам можно только остаться. Только всё просикать. Жить, чтобы все помнили — как поглядят на какого Траверза, а то и Бекера, так и вспомнят то самое дерево, и кто это сделал, и зачем. До чёртиков лучше статуи в парке.

Саша отбыла в Город, нашла работу, начала слать домой, что могла. Обрела она тут боевитый профсоюзный городок, что ещё держался на волнах эйфории после Всеобщей Забастовки 34-го. Она общалась с портовыми грузчиками и крановщиками, которые тогда ещё раскатывали шарики от подшипников под копытами полицейских лошадей. Когда же пришла война, она работала в лавках, конторах, на верфях и авиазаводах, вскоре узнала, что делаются попытки организовать сельхозрабочих в долинах Калифорнии, называли их «Марш от моря», и отправилась туда на время помогать, жить на отвалах канав с мексиканскими и филиппинскими иммигрантами и беженцами из пыльной лоханки, стоять ночную стражу от банд «бдительных» и наёмных громил «Ассоциированных фермеров», и стреляли в неё далеко не раз, хоть домой пиши. «Это что-то, нет?» — отвечала ей Юла. Подрастая, Френези слышала о тех довоенных временах, о забастовке на консервном заводе в Стоктоне, забастовках из-за вентурской сахарной свёклы, венисского латука, сан-хоакинского хлопка… обо всём противопризывном движении в Беркли, где, как Саша особо ей напоминала, демонстрации проводились задолго до рождения Марио Савио, не просто на плазе Спраула, но и против самого Спраула. Где-то посреди всего Саша ещё находила время добиваться освобождения Тома Муни, бороться против позорного антипикетного указа, Предложения Один, и агитировать за Калберта Олсона в 38-м.

— Война всё поменяла. Уговор был — никаких забастовок, пока длится. Многие из нас думали, это какой-то отчаянный последний маневр капиталистов, чтоб Нация так мобилизовалась под Вождём, который ничем не лучше Гитлера или Сталина. Но в то же время так много из нас почестному любили ФДР. Я так растерялась, что даже работу бросила на сколько-то, хоть невероятных мест завались, только из-за того, чтоб хорошенько всё обдумать. Представляешь, как меня поддержали.

— А как же другие женщины? — интересовалась Френези.

— Ой, кого б можно назвать боевыми сёстрами, уу нет, нет, моя бедная обманутая тыковка, и думать не стоит. Всем недосуг. Шашни крутили, пока мужья за морем, детишек старались держать в узде и свекровей в придачу, работали или развлекались слишком уж прилежно, так что о политике и не поговоришь. Да и на вечернюю школу времени нет, на соучеников там, учителей. Поэтому в итоге, когда возник твой отец, в своём казённом мундире, ни единого лоскута на нём от портного, манжеты на штанинах до того высоко подвёрнуты, что носки видать, а в них по лишней пачке покурки заткнуто…

— Граммофоны крутятся, от духовых сердце тает, — предполагала Френези, — обожаю! Расскажи ещё!

— О, в те ночи дым стоял коромыслом по всем точкам. Повсюду мундиры. Исступление и свары, как в кино с Кларком Гейблом. Бары не закрывались весь день и всю ночь, из каждого парадного тебе ревели трубы и саксофоны, в бальных залах отелей яблоку негде упасть… Энсон Уикс и его оркестр на «Верхушке Марка»… по всему центру, просто половодье мундиров и коротких платьиц. Я жила одними жареными пончиками и кофе без сливок, наконец пришлось пойти опять искать работу.

И вскоре её удочерил, таким манером, что мог быть сексуально, хоть и никак иначе, невинным, некий оркестрик с постоянным ангажементом в Вырезке. Каждый вечер матросы и солдаты толпами валили танцевать с сан-францисскими девушками, пока в окнах не светлело, под музыку Эдди Энрико и его «Гонконгских хватов».

— Всё верно, я была у них певичкой, не фальшивить-то я всегда умела, дома мелких вечно укачивала колыбельными, и они не жаловались, сам-собой, как спела «Знамя в звёздах» в финале игр в свой предпоследний год, наша школьная хористка, миссис Кэппи, такая подошла, головой очень медленно качает — «Саша Траверз, Кейт Смит из тебя не выйдет!» — а мне как с гуся вода, я хотела быть Билли Холлидей. Не в смысле хочу, аж всё чешется, скорей вот было б мило. И тут откуда ни возьмись этот профессионал, сам Эдди, мне рассказывает, что петь-то я могу… не-a, не в постель он меня так затащить пытался, и без того слишком хлопотно с бывшими жёнами и гастрольными подружками, когда те вдруг в городе объявляются, итакдалее. Я его мнению поверила, он много лет в больших оркестрах трудился — ещё на востоке на конгах играл с Рамоном Ракелло в тот вечер, когда «Ла-Кумпарситу»[39] оборвали известиями с Марса. И наконец, примерно когда Город пустился отплясывать буги-вуги, собственный оркестр собрал. Если он считал, что я могу петь, что ж, значит, могу. Да и кто там вслушиваться станет? Этой публике лишь бы побалдеть.

Выяснилось, что, если только не забывала мыть голову и оставалась в тональности, она просто ещё один инструмент, а на её месте мог оказаться кто угодно, так уж вышло, что имён но Саша, и в то утро, цокая высокими каблуками в клуб «Полная луна», вроде туда официантка нужна, о чём она услышала накануне вечером в другой мелкой точке. Такова тогда была у неё жизнь, от одного ночного клуба к другому, только ходила она днём. «Полная луна» не была ничем особенным, но она видала и похуже. Хозяин за барной стойкой чинил какие-то трубы, и вскоре уже Саша передавала ему разводные ключи. Наощупь вполз один «Гонконгский хват», бумажник посеял. Саша заметила — не китаец, но в оркестре ими никто и не был, всеми отсылками к Китаю в те дни кодировались опийные продукты, а личный состав «Хватов» навербовался из армейских оркестров, вроде 298-го, расквартированного в округе, либо шпаков слишком молодых или слишком старых для службы, поэтому наш маленький орк сочетал в себе юношескую бодрую молодцеватость, опыт прожитых лет и гот циничный профессионализм, коим широко известны армейские оркестры.

— Прошу простить, — обратился к Саше искатель бумажника, — вы тут насчёт канареечной халтурки?

Насчёт чего? призадумалась она, однако сказала:

— Ну да, а я похожа на водопроводчика?

Хозяин вывернул голову из-за своих труб.

— Поёте? а чё ж сразу не сказали? — Музыкант, оказавшийся самим Эдди Энрико, сел к пианино, и вот уж Саша с бухты-барахты поёт «Я не забуду апрель» в соль-мажоре. Зачем только она её выбрала? там же сто раз тональность меняется. Но банда эта, должно быть, уже отчаялась искать, кто б им почирикал, потому что Эдди не пытался добиться, чтоб она облажалась, а вместо этого помогал, телеграфировал смены аккордов, мягко вёл её, чтобы вдруг не сбилась с мелодии. Когда кончили — вместе — хозяин одарил её 0–0.

— А у вас нет ничего, э-э, помодней надеть?

— Чего б не. Это я надеваю, только если официанткой устраиваться хожу. Вы что предпочитаете, золотое ламе или норку без бретелек?

— Ладно, ладно, я просто о мальчиках в форме думаю. — О них же думала и Саша, хотя они с Эдди уже на четыре очень быстрых такта углубились в «Ах те глаза». Она расстегнула пуговку на платье, сняла шляпку, а волосами, как Вероника Лейк, окутала один из ах тех глаз, и снова они перебрались через песню вместе, и не туда у них пошло почти ничего. — У жены спрошу, — сказал хозяин, — может, она чего шикарного найдёт.

В «Полной луне» она и пела, пока длилось. Иногда парни и девушки, не танцуя, все прибивались к эстраде, и стояли там, не отпуская друг друга, покачиваясь под музыку. Будто и впрямь слушали. Поначалу она нервничала — ну чего они не танцуют? кто придумал вот это сосредоточенное немое покачиванье? — но затем обнаружила, что помогает ей на слух пробираться по музыке. Последние весну и лето войны, Сан-Франциско реально начал улюлюкать и голосить — через город на Тихий океан передислоцировались войска, а среди них и старшина-электрик третьей статьи Хаббелл Вратс, коего назначили на длиннокорпусный эсминец класса «Самнер», только со стапелей, который тут же вжарил через океан к Окинаве и как раз, в первые же четверть часа боя, попал под раздачу камикадзе, поэтому его пришлось отгонять обратно в Пёрл на ремонт. Когда же корабль снова был готов, война почти закончилась, и Хаб более чем рвался к какой-нибудь романтике в жизни.

— Он меня слушал, — провозглашала Саша, — вот что поразительный факт. Давал мне думать вслух, а так делал первый мужчина в моей жизни. — Немного погодя мысли её начали вставать на место. Те несправедливости, что видела она в полях и на улицах, так много, слишком уж много раз сходили с рук — она стала рассматривать их непосредственней, не как всемирную историю либо что-то слишком уж теоретическое, а как людей, обычно мужского пола, проживающих на этой планете, частенько от неё рукой подать, а они совершают все эти преступления, крупные и мелкие, один за одним против других живых людей. Может, нам всем необходимо покориться Истории, прикидывала она, а может и нет — но отказаться жрать говно из некоего обозначенного и определённого источника — ну, тут всё может совсем иначе обернуться.

— Она думала, я её слушаю, — нравилось в этот момент вставлять Хабу, — ёкс, да я бы слушал, как она читает собрание сочинений этого — как его? Троцкого! Ещё б, только бы с твоей матерью хоть чуть-чуть побыть. Она думала, я какой-то великий политический мыслитель, а у меня в мыслях известно что бывает, у матроса-в-увольнительной.

— Лишь через много лет я сообразила, до чего меня одурачили, — Саша кивая, типа-серьёзно. — Жесточайшей правдой в нос сунули. У твоего отца в системе никогда не было ни единой политической ячейки.

Улыбаясь:

— Ты только послушай, а? Ну и женщина!

Не впервые, Френези ловила себя на том, что перескакивает взглядом туда-сюда, словно монтирует воедино обратные планы двух актёров. Ей уже приходилось подвергаться такому, что Хаб называл «обмены мнениями». Заканчивалось тем, что все орали и метали предметы домашнего обихода, как съедобные, так и нет. Она знала, что родителям нравится двигаться назад, в события прошлого, в частности — в пятидесятые, тогда антикоммунистический террор в Голливуде, заговор молчания вплоть до сего дня. Друзья Хаба продавали друзей Саши, и наоборот, и оба лично пострадали от рук одного и того же сукина сына далеко не раз. Саше период чёрных списков, с его сложными придворными танцами ебущих и ебомых, густой от предательства, разрушительной агрессии, трусости, и лжи, казался всего лишь продолжением кинокартинной промышленности, ибо длился он всегда, только теперь и в политической форме. Все их знакомые сочиняли по своей истории, чтобы каждый выглядел в итоге лучше, а прочие хуже.

— История в этом городке, — бормотала Саша, — не достойней уважения, чем средний киносценарий, а возникает примерно так же — едва у нас появляется одна версия, так всем тут же до нашего голубка есть дело. Подтягиваются стороны, о которых раньше и не слышал, и давай её переписывать. Тасуют персонажей и поступки, плющат язык, что из самой души, когда просто насовсем не вычёркивают. Нынче же голливудские пятидесятые стали такой чересчур-длинной перепиской во-много-рук — только без звука, само собой, никто не разговаривает. Это немое кино.

На ожесточённость, вероятно, у неё право было, но она выучилась прикрывать её нарочитым хладнокровным легкомыслием, почерпнутым из фильмов с Бетти Дэйвис, а Френези такого набралась, должно быть, сызмальства, поскольку стоило ей поймать какой-нибудь по Ящику, она зачастую могла выгнуть время в младенческие воспоминания о гигантском расплывчатом существе, что держит её на вытянутых руках и громыхает репликами вроде: «Так-так! Ты ахх — нутыи-кулёчек, а? А? Да!» Смеясь, в восторге, окутывает её собой. Нет смысла держать в доме малявку с кислой мордашкой.

Френези впитывала политику всё своё детство, но поздней, глядя с родителями по Ящику фильмы подревней, впервые прокладывая связку между дальними образами и её настоящей жизнью, казалось, она неверно всё понимала, слишком много внимания уделяла неразбавленным эмоциям, лёгким конфликтам, меж тем как всё это время разворачивалось нечто иное, некая драма поутонченней, которую Кино никогда не полагало достойной облагораживания. То был шаг в её политическом образовании. Имён, перечисленных даже в быстро бегущих титрах, не значивших для зрителя помоложе ничего, хватало, чтобы исторгнуть из её родителей стоны расстройства желудка, рёв ярости, фырчки презрения, а в крайних случаях, и переключение канала. «Думаешь, я стану сидеть и смотреть эту штрейкбрехерскую дрянь?» Или: «Хочешь увидеть настоящую горячую декорацию? Смотри когда она дверью хлопнет — видишь? Всё трясётся? Вот это штрейкбрехерская столярка, каким-то местным подонком выполненная, которого МА[40] науськал, вот что эти штрейкбрехеры делают с качеством производства». Или: «Этот засранец? я уж думал, сдох он. А вишь, упоминается? — подбираясь к самому экрану, нацелившись на оскорбительную строку: — Этот ебала фашистский, — яростно постукивая по стеклу над фамилией, — должен мне два года работы, ты б могла в колледж поступить на то, что этот СП[41] мне всегда будет должен».

По всей улице в обе стороны, припоминала она, во тьме немо мигали голубым экраны. Манило странных громких птиц, не с этого района, некоторые довольствовались тем, что просто сидели на пальмах, помалкивая да поглядывая за крысами, жившими в вайях, другие подлетали к окнам близко, выискивая угол для посадки, под которым можно видеть картинку. Когда включались рекламные паузы, птицы, голосами потусторонней чистоты, пели им в ответ, а иногда и без пауз. Саша на крыльце задерживалась ещё надолго после темноты, вязала, просто сидела, разговаривала с Хабом или соседом, ни единого шоссе не слышно, хотя посвист пересмешников в кронах разносился не на один квартал, тонкий, чистый, ребёнку прямо посреди него заснуть возможно…

За годы с тех пор, как она отчалила с поверхности повседневной гражданской жизни, Френези превратила в настоятельность, а то и в ритуал, когда б дела ни приводили её в Л.А., выезжать восточнее Ла-Брии, прямо в те жилые кварталы на плоскости, меж бледных, смазанных коттеджей с крышами, как у шале, и гавкающих собак и газонокосилок, чтобы снова обнаружить то место, и объехать квартал на низкой, как это делало ФБР всё её детство, разыскивая Сашу, но никогда её не видя, ни единого разу ни во дворе, ни через окно, пока при одном таком визите под навесом не возникла новая машинерия, и трёхколёсный велик из флуоресцентной пластмассы, и набрызг игрушек на газоне перед, и ей не пришлось идти извлекать выгоду из большего числа услуг, нежели рассчитывала, чтобы только выяснить, куда переехала её мать — в маленькую квартиру, как оказалось, совсем невдалеке. Почему? Держалась ли она за дом, сколько могла, надеясь, что Френези вернётся в родное гнездо, но однажды, под бременем слишком многих лет или потому что обнаружила про дочь нечто фатальное, махнула на неё рукой наконец, просто сдалась?

Веруя, что лучи, выходящие из телеэкрана, действуют как веник и выметают из комнаты всех духов, Френези чпокнула Ящик и проверила номенклатуру. Немного погодя — повтор неувядаемых любимчиков мотолегавых «ДоПКов». Она почуяла приток крови, влагу предвкушения. Пусть разоряются мрачные феминисты, Френези знала: живут такие женщины, на этом свете, кому выпало, как и ей, сходить с ума по мундирам на мужчинах, на автотрассе их развлекают фантазии о Дорожном Патруле Калифорнии, им даже, как планировала сейчас делать она, нравится мастурбировать под повторы Понча и Джона по Ящику, так и что с того? Саша полагала, что её дочь «заполучила» этот мундирный фетиш от неё. Странная мысль даже для Саши, но со времён своего первого Парада роз до нынешнего времени она в себе ощущала фатальность, беспомощную тягу к образам власти, особенно мужчинам в форме, спортсмены ли они живьём или в Ящике, актёры в фильмах про войну всех эпох, или метрдотели в ресторанах, не говоря уже про официантов и уборщиков посуды, и более того, она верила, что тягу эту можно передать, словно бы эдакой разновидности соблазнения и посвящения в тёмные услады общественного контроля требует некий Космический Фашист, вплетённый в цепочку ДНК. Задолго до того, как на это ей понадобилось указывать какому бы то ни было другу или недругу, Саша сама пришла к той тягостной возможности, и пришлось с нею иметься, что все её противодействия, сколь бы справедливы и правильны ни были, любым формам власти, на самом деле акты отвержения того опасного морока, что подползает с закраин её зрительных долей всякий раз, когда мимо маршируют войска, той влажности внимания и, вероятно, проклятия предков.

Лишь из соображений политической некорректности, Френези поначалу реагировала на теорию Саши со злостью, затем немного погодя сочла, что она просто раздражает, а нынче, когда обе погрузились во второе десятилетие молчания, та хороша была лишь для доброго пошмыгиванья носом. Теперь она развернула телевизор, улеглась на диван, расстегнула рубашку, вжикнула молнией штанов, и уже совсем приготовилась в путь, как вдруг чему выпадает для неё случиться, как не изначальному чуду Маньящиков, в виде отрывистого мужественного стука в сетчатую дверь кухни, и там снаружи на площадке, за сеткой, разбитый на крохотные точки вроде пикселей видеоизображения, только квадратней, эдакий крупный симпатяга федеральный маршал, при полном параде, кепон, служебный.38-й, и кожаная упряжь, с конвертом на доставку. А его напарник, оставшийся внизу у машины в упоздняющемся свете солнца, так и вдвое симпатичней.

Конверт она узнала сразу же. То был чек с содержанием, которого она дожидалась, как запаздывающих месячных, с прошлой недели. В почте его не было вообще, он был в лапе этого матёрого правоохранника, обтянутой кожаной перчаткой, коей она подчёркнуто, приближаясь в эти дни к Большому Четыре-О и пока не отступившись, коснулась, беря чек.

Он сдвинул наверх очки от солнца, улыбнулся.

— Вы ещё не были в конторе, правда? — Федеральные маршалы США управляли Защитой Свидетелей и обслуживали её, и в большинстве её заданий за много лет вставал этот вопрос визита вежливости, будто в родное посольство в каждой новой загранице.

— Мы только что въехали, — поставив на «мы» ударение — поглядеть, что произойдёт.

— Ну а мы не видели, эхым, — сверившись с каким-то журналом полевых наблюдений, переплетённым в кожу, — и Блейза.

Одна рука на дверном косяке, он подавался к ней и разговаривал, как мальчишки у неё в средней школе. Она не забыла по пути к двери застегнуть штаны, а вот рубашку — всего на одну-две пуговицы, никакого лифчика, само собой. Выгнула шею глянуть на время у него на загорелом запястье, всего в дюймах от её лица.

— Должен вернуться с минуты на минуту.

Он снова опустил очки, хмыкнул.

— Как насчёт завтрева, сразу после восьми утра сможете? — В другой комнате зазвонил телефон. — Может, как раз он. Может, звонит сказать, что задерживается, вы б сняли?

— Приятно было поговорить. Наверное, до завтра.

— Могу подождать.

Она уже была на полпути к телефону, обернулась к нему через плечо, но войти не пригласила. В то же время ему ведь никак и не прикажешь уйти, разве нет?

То был Блиц, звонил из периферийного отделения, в котором работал, но не сказать, что задерживается, так он никогда не делал, просто приходил, когда придёт.

— Ток’ не волнуйся, но это — сегодня у тебя никаких гостей не было?

— Только что маршал пришёл лично вручить чек, действительно показалось как-то необычно.

— Прибыл? Великолепно! Слушай, ты не могла б выйти, как сможешь, его обналичить, киса, нам, пожалуйста?

— Блиц, что такое?

— Не знаю. Заглянул тут в кроссировочную, с Грейс разговорился, ну знаешь, мексиканочка та, я тебе ещё тогда её показывал?

С большими сиськами.

— У-гу.

— Говорит, хотела мне кой-чего забавного показать. Но ток’ забавного там не оч’ много. Выясняется, многие, кого мы знаем, — их больше нет в компьютере. Просто — исчезли.

Как именно он это говорил, с этой лишь полуконтролируемой запинкой, как у Джонни Кэша, или тремором, на который она уже научилась настраиваться, 100-процентно надёжная примета. Она означала то, что ему нравилось называть основательными фекалиями, всякий раз.

— Ну, Николас вот-вот придёт. Мне собираться?

— Эмм, сначала срасти наличку, если сможешь, сладенькая моя, а я буду как только, так сразу.

— Старый ты чаровник змей, — вешая трубку.

Маршалы уже свинтили, пёс бы их задрал, но тут, с топотом по наружной лестнице, до звона в трубчатых перилах, уже нёсся Николас, со своим другом Уоллесом, и Уоллесова мамочка, Барби, браво пыхтела следом. Френези успела кратко схватить своего пацана, прослюнявив частью поцелуя ему голое предплечье, когда он пронёсся мимо с Уоллесом, и прямо в альков, где устроил себе комнату.

— Туча саранчи, — вздохнула Барби.

Френези стояла у самокапающей машинки.

— Надеюсь, ты не против, что так долго в кофейнике простоял.

— Чем дольше просидит, тем лучше. — Барби на пол ставки работала в суде, а муж её на полной в федеральном здании, на разные ветви закона, и они с Френези иногда приглядывали за детишками друг друга, хоть и жили на разных концах города. — Ты по-прежнему в понедельник можешь, да?

— Ой конечно, — ой конечно, — слушай, Барб, очень просить не хочется, но у меня карточку банкомат всё время выплёвывает, никто не понимает, в чём дело, со счётом-то у меня порядок, но банк закрыт, а мне только вот чек пришёл, эм-м ты б наверное не могла…

— На той неделе было б лучше, мы рассчитывали, что пара платёжек пройдёт, а теперь нам говорят, угадай, что, в компьютере потерялись, сюрприз.

— Компьютеры, — начала Френези, но затем, в паранойе, решила не повторять того, что услышала от Блица. Вместо этого сочинила что-то про чек, и пока мальчишки смотрели мультики, женщины сидели на сквозняке через сетчатую дверь, пили кофе, и рассказывали ужастики про компьютеры.

— Совсем как старпёры, бухтим о погоде, — сказала Барби. Блиц вошёл, как раз когда они с Уоллесом выходили.

— Барби! Ууии! Дай-ка поглядим! — Он взял её левую руку, крутнул всю её, затем притворно всмотрелся в ладонь. — По-прежнему замужем, поди ж ты.

— Ага, а Дж. Эдгар Хувер по-прежнему не воскрес, Блейз.

— Пока, мистер Блейз! — проверещал Уоллес.

— Скажи-ка, Уоллес, ты матч глядел вчера? Что я тебе говорил?

— Всё равно хорошо, что не замазались — то были мои деньги на обед.

— Блиц? — взвыли обе женщины в один голос. Блиц стоял на площадке снаружи, смотрел, пока они не загрузятся в машину и не отъедут. Ещё маша вслед:

— Она как-то чудила вообще?

— Нет, не-a, а что?

— Её старик какая-то шишка в Региональном отделении, так?

— Блиц, это кабинетная работа, он в административной поддержке.

— Хмм. Я тебе дёрганым кажусь? А — чек, уже обналичила? Канеш’ нет — чего я даже спрашиваю? Тут история всей моей жизни. Ну так могу я, пожалуйста, на него взглянуть? — Он прищурился, повертел под разными углами. — Странновато он смотрится. А? Не считаешь?

— Я им займусь, — пообещала она, — как только поедим. Теперь расскажи мне, кого там нет в компьютере, отчего ты прям с ума сходишь.

Он принёс домой спешно составленный список, все независимые подрядчики вроде них самих. Френези вынула пару замороженных, сиречь при состоянии холодильника на деле отмороженных, пицц с пепперони, поставила печку на подогрев, и нарубила быстрый салат, пока Блиц открывал пива и зачитывал фамилии. Там были выпускники тюрьмы Лонгбинь, старые полупрофи больших жюри, сборщики займов и дамы на ниточках, коих убеждали помочь с завлечением в ловушки вскорости будущих бывшими клиентов, доносчики с фотографической памятью, девственники мокрых дел, отбиватели чеков, нюхтари рассыпухи, и жопоцапы, у каждого больше чем обильно причин стремиться под тень федерального крылышка, а кое-кто, если повезёт, и обретёт в них объятья и пристанище.

Ну или они в это верили, должно быть. Сейчас же, больше не в компьютере, насколько хоть кому-то из них безопасно?

— Ты теперь уверен, — гнула она, — точно знаешь, что эта как-её-там всё проверила.

— Сам проверял, впечатываю имя, в ответ «Такого Досье Нет», ага? Хочешь, чтоб я пошёл её побил, это поможет?

— Так серьёзно?

— Блядь, на ять. — Примерно тут в комнату забрёл Николас, мультики у него кончились, и родители теперь стали наименее нежелательной программой в округе, на полчасика, во всяком случае — ну и прекрасно вообще-то, поскольку меньше всего на свете кому-либо из родителей сейчас требовались ссоры, или то, что за них сходило, некая игра во вторжение пришельцев, при которой Блиц пулялся жалобами разных калибров и с разными скоростями, а Френези пыталась их отражать или обезвреживать, пока не рухнула её система защиты.

— Скажи-ка, Нидворас, как там у Трансформеров дела, ничё?

— А как у Уоллеса было?

Пацан натянул доброжелательную улыбку, помахал, приложил ладонь к уху, как Рейган, выдающий: «Ещё разок?»

— Несколько вопросов, пожалуй, — Николас делая вид, будто оглядывает комнату, — ма? Ты руку поднимала?

— Это мы тебе мстим за все те вопросы, которыми ты нас раньше заваливал, — Блиц вставив:

— Аминь, —

— не так давно.

— Я такого не помню, — стараясь не расхохотаться, поскольку на деле он помнил, и хотел, чтоб его подразнили.

— Должно быть, старость, дядя, — сказала Френези.

— Без остановки вопросы, на них никто не мог ответить, — сообщил ему Блиц, — типа: «Что такое металл?»

— «Откуда ты знаешь, когда у тебя сон, а когда нет?» — припомнила Френези. — Это у меня был любимый.

Френези поставила пиццы, а Блиц убрёл пялиться в Ящик. Чуть погодя, когда ели, как бы с ясного неба, Блиц произнёс:

— Две возможности я вижу.

Она знала, что он про компьютерный список. Одной из этих двух была та, что пропавшие люди мертвы, или же прячутся от тех, кто их таковыми желает, худший сценарий, который, раз ни один не хотел портить аппетит их сыну, уминавшему пиццу с приостановкой того физического закона, что позволяет Дэгвуду Бамстеду есть сэндвичи, вынужден был бы остаться невысказанным. Но она рискнула другой.

— Может, они в другую сторону, на поверхность, снова в мир поднялись?

— Ну. Только почему так происходит?

Николас, ломоть пиццы зависши по пути к лицу, сказал:

— Может, им всем строки из бюджета повырубали.

Блиц быстро заценил его, словно пробуждённый розыгрышем.

— Тут же только что ребёнок сидел, что с ним стало?

— Чего ты наслушался, Николас?

Тот пожал плечами.

— Всё время же вам, ребята, говорю — смотрите Макнила и Лерера, там же постоянно что-то с бюджетом, у Президента Рейгана, и в Конгрессе? Уже началось, если вам интересно. Можно мне из-за стола выйти?

— Я, — Блиц с недоумением глядя на Френези, — сейчас, э-э, приду… Дорогуша, ты считаешь, в этом дело? Они скидывают людей с Программы, слишком много голодных ртов?

— Ничего нового. — То был освящённый временем способ гарантировать, что и подопечные, и накатчики, и особые служащие будут вцепляться друг другу в глотки, состязаясь за неуклонно сокращающиеся фонды подотчётных сумм, будут неусыпно осознавать, ни на миг не явно: раз Министерство юстиции поддерживает регулярную связь с тем, что по-прежнему называется «Организованной Преступностью», о списке имён всегда можно договориться, да ещё как договориться.

— Но не в таких же масштабах, — Блиц размахивая распечаткой. — Это же бойня.

Она оглядела это жильё, в которое они так до конца и не вселились — ведь правда? — так отчего ж эта печаль неминуемого прощания?

— Попробую обналичить в «Воротах 7», — сказала ему она, — как сумею быстро. — Она выбралась в глубокий закат, вдалеке воздушное движение аэропорта, центр начинал отбрасывать зарево, и в гаражном «кортике-высшем» Блица направилась к небольшому поселению, известному под названием «Ворота 7», которое за годы выросло на краю гигантской невидимой базы позади. Согласно знакам вдоль древней шоссейной системы, бежавшей среди высившихся административных зданий из бетона, где летало эхо, полно теней, ворот таких имелась по меньшей мере сотня, и каждый выезд предназначен допускать — или давать от ворот поворот — иную категорию посетителя, но никто не знал наверняка, сколько именно их там. Некоторые располагались в изоляции, доехать до них было непросто, под плотной охраной, редко используемые, иные, вроде «Ворот 7», обрастали вокруг зонами отдыха и обслуживания, жилыми домами и торговыми плазами.

В «Быстро-Напитках и Закусках Ворот 7», притаившихся среди съездов и заездов своего выезда с трассы, было битком. Заканчивалась пятница, и сразу после смены, на парковке творился зоопарк, поэтому Френези пришлось ставить машину на подсобной дороге, у незажженного уличного фонаря. Внутри, мужчины и женщины в униформах, штатском платье, костюмах, вечерних нарядах и рабочей одежде толклись и галдели, держа в зубах свои шестерики, жонглируя детьми и мешками закуси чудовищных габаритов, читая журнальчики и бульварные листки, всё, казалось при этом, стремились обналичить себе чеки, Френези встала в очередь под лампами дневного света, в кондиционированном воздухе, густом от автомобильных выхлопов, и в дальнем конце вереницы едва сумела различить двух старшеклассниц на полставки, одна пробивала покупки, другая укладывала в пакеты. Ни та, ни другая, когда она до них добралась полчаса спустя, не имели полномочий обналичить ей чек.

— Где управляющий?

— Я и. о. него.

— Это правительственный чек, посмотрите, вы это всё время делаете, вы же чеки с базы обналичиваете, правда?

— Ага, но это ж не чек с базы.

— Они сидят в федеральном здании в центре, номер телефона тут значится, можете им позвонить.

— Рабочий день окончен, мэм. Да, сэр, чем могу помочь? — Очередь за спиной Френези удлинилась, терпение сократилось. Она посмотрела на девчонку — языкастая, вздорная. Хотелось сказать: детка, ты б поаккуратней с такой сранью. Но лет ей столько же, сколько и Прерии было б… за этой кассой проработает, должно быть, всю оставшуюся жизнь, а раз у Френези годы федерального подкрепления и разрешения конфликтов одним-звонком позади и быстро тают, она уже не в позиции диктовать условия… Униженная, беспомощная, она в поту вышла в серо подавленную ночь, вонь движения, уличного освещения маловато, в воздухе отдалённый неопределимый рокот откуда-то из глубин базы.

Она поехала в центр, излишне осторожничая, потому что хотелось причинить кому-нибудь ущерб, нашла винную лавку с большой вывеской «Обналичиваем Чеки», внутри получила тот же поворот. На одних нервах и злости, она не бросала предприятия, пока не доехала до следующего супермаркета, и на сей раз ей велели обождать, пока кто-то ходил в подсобку звонить.

И вот там-то, глядя в длинный проход замороженных продуктов питания, мимо кассовых стоек, и в предельное чёрное свечение передних витрин, она осознала, что вступает в миг неоспоримого ясновидения, в жизни у неё редкий, но узнанный. Она поняла: топоры рейганомики машут везде, они с Блицем больше не исключения, их легко могут бросить и забыть в верхнем мире, на милость любых незавершённых в нём дел, что могут ныне возобновиться… как будто их все эти годы держали на хранении в некой свободной от времени зоне, но теперь, по несчитываемому капризу чего-то у власти, им надлежит заново вступить в часовой механизм причины и следствия. Где-то там будет и настоящий топор, либо что-то столь же болезненное, Джейсоническое, окончательное лезвием-по-мясу — но в том далеке, куда её, Блица и Николаса ныне уже доставили, всё будет делаться кнопками на буквенно-цифровых клавиатурах, заменяющих невесомые, невидимые цепи электронного присутствия или отсутствия. Если рисунки единиц и нулей «подобны» рисункам человеческих жизней и смертей, если всё касаемо личности, можно представить в компьютерной записи длинной цепочкой единиц и нулей, что за существо тогда будет представлено долгой чередой жизней и смертей? Наверняка такое, что уровнем выше, — ангел, мелкое божество, нечто в НЛО. На формирование всего одного знака в имени этого создания уйдёт восемь человеческих жизней и смертей — а всё его досье может занять значительный кусок всемирной истории. Мы цифры в Божьем компьютере, — не столько думала она, сколько мычала себе некий обычный госпел, — и годимся лишь на одно, быть мёртвыми или быть живыми, только это Он и видит. Что мы стенаем, чем довольствуемся, в нашем мире трудов и крови, всё не стоит внимания хакера по имени Бог.

Ночной управляющий вернулся, держа чек, как держал бы использованный одноразовый подгузник.

— Они прекратили по этому выплаты.

— Банки закрыты, как они это могут?

Всю свою трудовую жизнь тут он провёл за разъяснениями реальности стадам компьютерно-безграмотных, что валом валили в магазин и из него.

— Компьютеру, — начал он нежно, ещё раз, — спать не нужно никогда, даже на перерыв уходить. Он как бы открыт 24 часа в день…

Поместье Уэйвони занимало дюжину акров на склонах южнее Сан-Франциско, с видом на Залив, мост Сан-Матео и округ Аламеда через смог в определённые дни, хотя сегодня стоял не такой. Дом, датируемый ещё 1920-ми, выстроили в стиле «средиземноморский историзм», улице он являл лицо одноэтажной скромности, а за ним и вниз по склону на восьми уровнях распростёрлась гигантская вилла, гладко оштукатуренная белым, с округлыми сверху окнами и красными черепичными крышами, с бельведером, парочкой веранд, садиками и двориками, весь склон полнился фиговыми и оливковыми деревьями, абрикосом, персиком и сливой, бугенвиллеей, мимозой, барвинком, и, сегодня повсюду, в честь невесты, бледные плантации жасмина, лившиеся невестиным кружевом, ночь напролёт будут рассказывать обонятельные сказки о рае, ещё долго после того, как последних гостей развезут по домам.

Возникши из бассейна размерами с небольшое водохранилище, в плавках из шотландки от «Братьев Брукс», даже на первый взгляд не способный быть принятым за какую-либо мраморную статую из тех, что вокруг, Ралф Уэйвони-ст. накинул на себя полотенце, не так уж давно потыренное из «Фэрмонта», взошёл по краткому лестничному пролёту и встал, озирая окрестность поверх подпорной стенки, коя в утреннем тумане, казалось, отмечает край утёса, а то и всего света. Лишь несколько силуэтов деревьев, а как автотрассы, так и El Camino Real[42] чудом молчат, — именно ради таких вот мгновений Ралф-ст., способный ценить мир и покой, как любой другой человек, мог предпринять ещё одни, как он сам начал к ним относиться, микроканикулы на каком-нибудь острове, где время хрупко и драгоценно, вроде любого таитянского или чего-то вроде.

Относимый посторонними к тому типу руководства, чьё представление о власти — секретарша на коленях под столом, Ралф, в действительности, больше заботился о других, нежели временами полезно бывало ему самому. Любил — и по-настоящему был к ним внимателен — взводы детворы, что всегда появлялись на семейных сборищах, вроде сегодняшнего. Детвора это улавливала, ценила и кокетничала с ним тоже. Друзьями он дорожил за их готовность резать ему в глаза правду-матку и говорить что-нибудь вроде: «Твоя беда, Ралф, в том, что для своей работы ты недостаточно фанатик контроля», — или: «Ты же вроде как должен позволять себе иллюзию, что занят чем-то значимым, а тебе, похоже, насрать». Его мозгоправ ему то же самое говорил. Что Ралф понимает? Он смотрел в зеркала и видел кого-то в нормальной для своих лет форме, он шёл и проводил положенное время в гидромассажной ванне и на теннисном корте, во рту располагал кое-какой дорогостоящей стоматологией, которую применял к еде изысканно и тщательно. Милая супруга, Шондра, что тут скажешь? Детки — ну, время ещё есть, оно покажет. Джельсомина, малышка, сегодня выходит замуж за преподавателя из колледжа в Л.А., из хорошей семьи, с которой Ралф вёл безупречные и даже почётные дела. Доминик, «кинематографический управленец», как Рал фу нравилось его называть, накануне ночью прилетел из Индонезии, где был линейным продюсером некоего кина про чудовищ, чей бюджет требовал корректировки от часа к часу, поэтому он много времени висел на телефоне, дороговато, но, быть может, удавалось попутать тех, кому его случилось прослушивать. И Ралф-мл., который однажды должен будет взять на себя руководство «Предприятиями Ралфа Уэйвони», приехал своим ходом, взяв отгул от обязанностей управляющего придорожного салона «Огурец» в Винляндии.

— Тебе надо понимать одно, — доверился Ралф своему тёзке в тот день, когда пацану стукнуло восемнадцать, и ему на три года раньше устроили вечеринку ventunesimo[43], ход в то время разумный, учитывая множество талантов, что в его личности проявлялись к попаданию в неприятности, — пока слишком ни во что не вляпался: мы — стопроцентная дочерняя компания.

— Это ещё что? — осведомился Ралф-мл. В стародавние времена отец мог просто пожать плечами, развернуться, ни единого слова не сказав, и уйти наслаждаться своим отчаяньем в одиночестве. Двое Уэйвони стояли в винном погребе, и Ралф мог бы его там попросту бросить, среди бутылок. Вместо этого он обеспокоился разъяснить, что, говоря строго, семейство не «владеет» ничем. Они получают ежегодный операционный бюджет от корпорации, которая владеет ими, только и всего.

— Как королевская семья в Англии, в смысле?

— Мой первенец, — Ралф закатывая глаза, — если так проще — на здоровье.

— А я буду как — принц Чарлз?

— Testa puntita[44], будь так любезен.

Но встревоженное лицо молодого Уэйвони уже разгладилось при виде пыльной бутылки вина, «Брунелло ди Монтальчино» 1961 года, отложенной при его рождении, дабы выпить в этот день его перехода ко взрослости, хотя лично его порцию этого вина ожидала та же фаянсовая судьба, что и пойло подешевле, коего он впоследствии выкушал слишком много.

Джельсомина, будучи дочкой, никакой бутылки, разумеется, не удостоилась. Но слышал ли он от неё хоть слово жалоб? Эта сегодняшняя свадьба стоила Ралфу больше, чем он заплатил за дом. После полномасштабной брачной Мессы, на здешнем приёме подавать будут омаров, икру и турнедос Россини, равно как и яства более домашнего приготовления, вроде печёных дзити и сложного свадебного супа, варить который умела, среди прочих своих добродетелей, лишь его невестка Лолли. Вино — половодьем, от домашнего красного до шампанского «Кристаль», а склон населят сотни расфранчённых и расфуфыренных друзей, родственников и деловых знакомых, по большинству — в настроении праздновать. Единственная неопределённость, даже вообще-то не загвоздка — в музыке: Сан-Францисский симфонический на гастролях за рубежом, у светского комбо, которое Ралф-ст. абонировал первоначально, вышла заминка в Атлантик-Сити, где им невольно продлили ангажемент, пока не выплатят всё, что должны Казино в результате ряда неразумных ставок, а эта их замена в последнюю минуту, Джино Бальоне и «Пейзане», которых Ралф-мл. нанял у себя на севере, даже не прослушав, по-прежнему величина неизвестная. Что ж — лучше б им сыграть отлично, больше Ралфу нечего сказать, вернее подумать, а туман меж тем начал приподыматься, являя, в конечном итоге, не пограничье вечности, но всего-навсего вновь банальнейшую Калифорнию, ничем не отличавшуюся от той, что показывалась ему, когда он уходил.

Группа прибыла около полудня, два дня праздно покатавшись с заездами через винную страну, прибрежное Приморье, и Беркли. В конце концов, они взобрались по сбивающей с толку сети извилистых улочек, наложив последние штрихи на собственный гардероб и грим, все в чёрных с отливом, коротких синтетических париках, Щегольских одинаковых костюмах мятной расцветки и континентального покроя, золотых цацках и усах на клею, после чего подкатились к главным воротам эксклюзивной общины Лугарес-Альтос[45], где всем приказали выйти из фургона и каждого подвергли раздельному телесному шмону, плюс сканированию на предмет металлических предметов вплоть до размеров полицейской бляхи, а также электронных устройств активных и пассивных. Молодой Ралф нервно дожидался на парковке поместья Уэйвони, куда все снова выгрузились. Рвотонные дамы, включая Прерию, сходным же манером попытались смягчить свою экстравагантность образа — при помощи париков, одежды и косметики, позаимствованных у подруг поконсервативней. Билли Блёв, чьё знакомство с чем бы то ни было итальянским ограничивалось дейтерагонистом Ишаконга и несколькими рекламными роликами консервированной пасты, намеревался говорить на собственном несовершенном представлении об этническом акценте, пока Исайя Два-Четыре, засекши в оном не только недостоверность, но и потенциальную возможность кого-либо оскорбить, не отвёл молодого эпонима группы в сторонку на слово-два, хотя Ралф-мл., говоривший по-калифорнийски всю жизнь, принял этот прононс всего лишь за какой-то дефект речи.

— Вы же, парни, уже этим занимались, так? — то и дело спрашивал он, пока все сгружали инструменты, усилки и цифровые интерфейсы и перемещались в огромный воздушный шатёр на краю небольшого луга, где повсюду сновали оливреенные официанты, расставляя хрусталь и расстилая бельё, перетаскивая тонны ледяной стружки, высокоиздержечных закусок, цветов и складных стульев, на максимальной громкости обсуждая достоинства хлопот, коими все они занимались тут уже тысячу раз.

— Свадьбы играть — наша жизнь, — заверил его Билли.

— Только не выделывайся, лады? — пробурчал Исайя.

— Ага, в натуре, — гоготнул Лестер, ритм-гитарист. — Облажаешься с этим, Билл, нам всем кранты.

Первое отделение они преодолели безвредными поп-попевками, старыми рок-н-ролльными напевами, даже одним или двумя бродвейскими стандартами. Но в перерыве прибыл крупный эмиссар с отчётливо конусовидной головой, доверенный клеврет Ралфа-ст. «Двухтонка» Кармине Квёлодини с сообщением для Билли:

— Мистер Уэйвони с наилучшими пожеланиями, говорит спасибо за современный оттенок музыки, которой все молодые люди насладились просто сказочно. Но он спрашивает, не сыграли б вы в наступающем отделении что-нибудь такое, что легче могли бы понять и поколения постарше, что-нибудь… поитальянистей?

Более обычного стремившиеся угодить, «Рвотоны» открыли отделение заранее отрепетированным попурри итальянских мелодий, объединённых темой трансцендентности, — с сальса-обработки «Больше» из «Mondo Сапе»[46] (1963), замедленным до ³/₄ в «Serna Fine»[47] из «Полёта Феникса» (1966), и под завязку версией на английском, гнусавым тенорком Билли, любимой «Al Di La»[48], из бессчётного количества телефильмов.

Никто не удивился больше Билли, когда Двухтонка Кармине возник опять, на сей раз торопливо сопя, раскрасневшись лицом, с возбужденьем во взоре, словно предчувствовал шанс заняться той пыльной работёнкой, за которую и получал зарплату.

— Мистер Уэйвони просит передать, что он надеялся, ему не придётся вам слишком подробно объяснять, но он думал скорее про «С’е lа Luna»[49], «Way Marie» — знаете, чтоб подпевать, ну и, может, немножко из оперы, «Cielo е Mar»[50], да? Брат мистера Уэйвони Винсент, как вам известно, сам очень недурной певец…

— Га, — Билли уже с медленным и притуплённым несколько пониманием, — э-э, ну. Ещё б! По-моему, у нас те оркестровки…

— В фургоне, — бормотнул Исайя.

— … в фургоне, — озвучил Билли Блёв. — Надо тока просто… — выскользнув одной рукой из-под ремня гитары. Но Кармине дотянулся, вынул гитару из хватки Билли, и принялся переворачивать её, одним концом поверх другого, закручивая ремень, теперь у Билли на шее, всё туже и туже.

— Оркестровки. — Кармине рассмеялся, смущённо и гаденько. — «Ой, Мари», какая тут оркестровка вам нужна? Вы ж, господа, итальянцы, разве нет?

Банда сидела молча, беспомощно, и наблюдала, как их вожака гарротят. Несколько англов, кое-кто шотло-ирландец, один паренёк еврей, настоящих итальянцев нет.

— Ну а хотя бы католики? — продолжал Кармине, расставляя в своих репликах ударения рывками за ремень. — Может, отпущу вас с десятком припевов «Аве Марии» и молитвой о прощении? Не? Тогда скажите мне, покуда можете, что происходит? Вам чего, Малыш Ралф ничего не сказал? Эй! Минуточку! А это что? — По ходу тряски головы на том, где она сидит, взад и вперёд, «итальянский» парик Билли начал съезжать, обнажив его истинный причесон, нынче выкрашенный в пылко бирюзовый. — Да вы, парни, никакие не Джино Бальоне и «Пейзане»! — Кармине покачал головой, потрещал суставами, разминая. — Это мошеннический обман, друзяйки! Разве не знаете, за такое можно в малых исках оказаться?

Видя, что Билли Блёв, наслаждаясь своей капитуляцией перед паникой, напрочь забыл о быстро-размыкающихся защёлках на концах гитарного ремня, коим его душили, Исайя подошёл и ему их отщёлкнул, тем самым позволив руководителю коллектива отшатнуться назад и с хрипом втянуть в лёгкие немного воздуха.

— Вообще-то, — начал Исайя, — я тут на ударных, моя работа — сносить удары и грубые неожиданности, выстраивать их в линию, чтоб публика могла танцевать, я больш’ ничё и не делаю, в натуре, но как знаток и по той истории, что, похоже, рассказывает ваше лицо получателю Жизненных ударов вродь вас, вы наверняка заметите, что настоящий кризис может и не оказаться достойным тех эмоциональных вложений, что вы рассматриваете, не говоря уж о синяках на шее этого самого Джино сиречь Билли, от которых ему придётся не одну неделю носить бандану, с переходом к последствиям в музыкальном смысле, а также к возбуждению подозрений в засосах со стороны многочисленных старушенций, кои вы легко способны вообразить, тут у нас отнюдь не удар судьбы, поди ж ты, даже не мазок щётки по верхней тарелке Жизни, ладно вам! Э!

— Ах, — выпалил негабаритный гамадрил, заворожённый, — да, ты прав, парнишка, и я говорю это с разочарованием, птушта весь уже изготовился ко множественной конфронтации.

— Хорошо, — Билли Блёв где-то за усилком, в неистовых поисках ключей от фургона, — вы не держите за душой, это хорошо.

К счастью, в составе библиотеки Ралфа Уэйвони оказался экземпляр незаменимого «Итальянского свадебного песенника» Делёза-и-Гваттари, который Джельсомина, невеста, ради оберега своего бракосочетания от несчастливых предзнаменований вроде крови на свадебном торте, поимела присутствие духа проскользнуть в дом и преподнести взорам Билли Блёва. К вящему неудобству, Билли, ключи в кулаке, в этот момент уже отправился в целенаправленное путешествие по парковке, а посему свежая невеста, в бабушкином свадебном наряде, была наблюдаема бегущей за неитальянским музыкантом с необычными волосами — не то нарушение приличий, согласно мнению более традиционно настроенных элементов, близких к Ралфу Уэйвони, кое можно оставить неотмщенным. Посему, невзирая на возрождение музыки, танцевания и доброго настроения вкупе со спасением дня бракосочетания Джельсомины Уэйвони, сей латентной угрозы оказалось довольно, дабы парализовать Билли на весь остаток халтуры, раз уж теперь он был убеждён, что заказ на него поступил из высочайших кругов.

— Эй, да если они захотят тебя потемнить, Билли, они это и сделают, — известил его басист «Рвотонов», известный под своим профессиональным именем Мясницкий Крюк. — Теперь лучше всего тебе будет срастить штурмовую винтовку 22-го калибра и вставить шептало автоспуска к ней, когда за тобой придут, по крайней мере, заберёшь парочку с собой.

— Не-е, — возразил сквозняк-виртуоз 187, самоназвавшийся так в честь статьи УК Калифорнии за убийство, — только задроты на технику рассчитывают, а Биллу нужны навыки рукопашного боя, ножи, ‘чаки, чутка джиткундо…

— Веселухе конец, Билл, либо из города сваливай, либо нанимай себе крутую охрану, — вставил Гад, синтезаторщик.

— Исайя, дружбан, выручай, а, — взмолился Билли.

— С другой стороны, — сказал Исайя, — «Volare»[51] им понравилось.

По ходу всей этой суматохи, Прерия, уровнем-другим выше по склону, стояла в полусмятении перед зеркалом в золотую жилку и в изысканной раме, одним в целом ряду, в туалетной комнате дамского салона ошеломительной безвкусицы, переживая приступ ПОП, сиречь Подростковой Одержимости Причёской. Пока остальные Рвотонки бегали вокруг с краской для волос или париками, Прерии для пущей консервативности достаточно было их расчесать.

— Идеально! — сообщил ей тактичный Билли, — никто лишний раз и не глянет.

Она пялилась в собственное отражение, на лицо, что всегда было для неё полутайной, несмотря на материны фотографии, которые ей показывали Зойд и Саша. В её лице Зойда увидеть было легко — этот загиб подбородка, укос бровей, — но она издавна умела такие черты отфильтровывать, как способ отыскать в том, что оставалось, лицо матери. Она вновь принялась теребить волосы щёткой для начесов из кораллового пластика, которую ей в магазине спёрла подруга. Перед зеркалами она нервничала, особенно всеми этими, каждое вправлено над мраморной раковиной с русалками вместо ручек кранов, в пространстве, освещённом, как автовокзал, стены обиты золотым бархатом с рельефным геральдическим узором, повсюду розовые и кремовые штрихи, посередине фонтан, какая масштабная римская репро, утопленные динамики играют FM-стерео, замкнутое на какую-то местную легкомузыкальную частоту в округе, тихонько кипят там себе, словно насекомая песнь.

Прерия попробовала волосы счесать вперёд длинной чёлкой, остальные прибить щёткой по плечам впереди, надёжней способа она не знала, а глаза у неё уже пылали такой синевой сквозь локоны и тени, что самой жутко, какое время дня или ночи ни возьми, от того, что воображала, будто видит она перед собой призрак матери. А что если она посмотрит на полсекунды дольше нужного, и он заморгает, её же глаза останутся распахнутыми, и губы его зашевелятся, после чего заговорят ей такое, чего уж точно лучше б не слышать…

А то и то, что всю жизнь томилась услышать, но до сих пор боишься? казалось, спрашивает другое лицо, вздев одну бровь чуть выше, нежели Прерия чувствовала на своём. И тут вдруг, за собой, она увидела другое отражение, кое могло там быть уже некоторое время, такое, странным образом, что она чуть ли не знала лично. Она быстро обернулась, и вот перед ней живая женщина из плоти, стоит немного чересчур близко, высокая и светлая, в зелёном вечернем платье, подходившем бы к волосам, если б не её осанка, атлетическая, даже воинственная, наблюдает за девочкой чудн — знакомо и как-то оборонительно, словно они сейчас продолжат беседу.

Прерия перехватила щётку так, чтобы острый её конец стал рабочим.

— Проблема, мэм?

Сразу вдруг, из наплечной сумки незнакомицы, тёртая воловья кожа, её она поставила рядом с холщовой, земляного окраса Прерии, на кафельную стойку, раздалась тоненькая писклявая мелодия в трёхголосном изложении, все шестнадцать тактов темы из «Гавайев Пять-О», которые сумка повторяла, в потенциале — до бесконечности.

— Извини, но это в сумке у тебя не старая ли визитка Такэси Фумимоты случайно? — женщина меж тем копаясь в своей, дабы отыскать и извлечь небольшой серебристый аппаратик, по-прежнему заливающийся про стоп-кадровую танцовщицу хулы, сто разных кадров воды, Дэнно, глядящего сквозь дырку в стекле, Макгэрретта на здании.

— Вот… — Прерия передавая ей переливчатый прямоугольник, — мне её папа дал.

— У меня тут сканер по-прежнему настроен их вычислять, но я думала, этих хрычей уже изъяли из оборота. Она заглушила музыку сразу после той части, в которой поётся:

Протягивая руку: — Я Дэррил Луиз Честигм. Мы с Такэси партнёры.

— Прерией звать.

— На одну минутку в зеркале я решила, что ты одна моя знакомая, которой не можешь быть.

— У-гу, ну а я знаю, что и вас где-то видела — эгей, погодите-ка, это ДээЛ Честигм, я всегда считала, оно значит Дефектный Лист, верняк это вы, смотритесь только иначе, бабуля мне показывала ваши старые снимки. Вас и мамы моей.

— Твоей мамы. — Прерия увидела, как она делает вдох размеренно и тщательно, как бывало в «Храме Пиццы Бодхи Дхарма». — Господи помилуй. — Она кивнула, слабо улыбаясь, один край этой улыбки, может, чуточку выше другого. — Ты детка Френези. — Имя она выговорила с некоторым трудом, словно бы какое-то время не произносила его вслух. — Мы с твоей мамой… мы вместе гоняли, ещё в прежние дни.

Они вышли наружу и нашли тихий участок террасы, и Прерия рассказала ДЛ о слухах насчёт маминого возвращения и о чуваке из УБН, который, наверное, чокнутый, и про его аферу с кино, и о том, как дом у них захватило военизированное подразделение Министерства юстиции.

ДЛ посерьёзнела.

— И ты уверена, что его имя Бирк Вонд.

— Ну. Папа говорит, он мерзкий говнюк.

— И то, и другое. У нас по-прежнему карма кой-какая несбалансирована, с Бирком. А теперь, похоже, и у тебя. — Японский амулет она положила на стол между ними. — Такэси их называет расписками гири, что-то вроде кармических векселей. Скоростей нахавается, грандиозные замыслы из него прут, хочет на них мировую валюту построить, и прочая — но предъяви ему такую, он обязан будет по ней уплатить. Ты собиралась её применить?

— Мне как Дамбо с тем пёрышком, а сейчас за что угодно зацепилось. А что? Что ваш партнёр может для меня сделать? Маму сможет мне найти?

Что поместило ДЛ в некоторый ощип. Столько лет с Такэси, а она по-прежнему выясняла, что он умеет. И не умеет. Если Френези и впрямь выходит на поверхность, найти её способен кто угодно. Но если и Бирк Вонд малину обдирать станет, её движения могут оказаться не столь определённы. И какую бы историю ДЛ ни изложила этому ребёнку, та не должна, а то и никогда и не сможет, быть той историей, что знает она. ДЛ потянула резину.

— Штука в том, прошло сколько, 15 лет, примерно вся твоя жизнь, сплошь игры в притворство, на одном доверии к тому, что сейчас звучит безумно, враньё, друг друга сдавали, слишком много воды утекло, все помнят разные истории…

— И вы хотите услышать мою, прежде чем свою мне расскажете.

— Знала, что ты поймёшь. — Мимо прошёл ливрейный официант с подносом шампани в фужерах, и Прерия, которой даже пиво не нравилось, и ДЛ, возражавшая против любых наркотиков из философских соображений, взяли себе по одному. — За Френези Вратс, — ДЛ коснувшись своим фужером девочкиного, и плечи Прерии оседлал озноб.

С дальнего луга подымалась музыка «Рвотонов», блямкавших и лязгавших по сюите из «Тоски».

— Ну — папа и бабуля оба рассказывали то же самое. Я им перекрёстные устраивала, старалась подловить, но кроме совсем уж дотошных деталей да потери памяти из-за дури, либо всё это правда, либо они давным-давно сговорились и что-то вместе сварганили, так? — дожидаясь, чтобы ДЛ сказала ей, дескать она слишком юна так параноить. Но ДЛ только улыбнулась в ответ из-за края стройного фужера. — Ладно — мама снимала кино для той Революции, что вы там, парни, пытались сделать, пустилась в бега, на неё ордеры выписали, ФБР развесило её портреты по всем почтам, Зойд её какое-то время крышевал, а потом у них я появилась… и мы были семьёй, пока феды не разнюхали, где она, и ей не пришлось исчезнуть — уйти в подполье. — Голос её самую малость дрогнул брошенным вызовом.

Подполье. Ну да. Это история, следовало догадаться ДЛ, которую и расскажут ребёнку. Подполье. А теперь, как может ДЛ рассказать ей, что она знает, — и как может не рассказать?

— У Бирка Вонда, — очень осторожно, — в те времена было собственное большое жюри. Они всё захватили, цапали антивоенную публику, радикальных студентов, обзаводились обвинительными актами, включая и тот, что двинули твоей матери. Срока давности на него нет, так что он до сих пор в силе.

Прерия скорчила гримаску не-врубаюсь.

— Говорите, он за ней до сих пор гоняется, 15 лет уже как, деньги налогоплательщиков, мало кругом настоящих преступников?

— Надёжней всего у меня была б догадка, судя по тому, что ты мне рассказываешь, что мама твоя в какой-то глубокой срани, на неё Бирк наседает, а если он заявился и дом у вас отобрал, значит, и на вас наседает, может, вы для него предмет торга с ней. — Но это как пытаться растолковать ребёнку изнасилование, а про секс при этом не упоминать.