Винляндия Пинчон Томас

Приехали. Ладно.

— Ты о чём эт, Эктор?

— Ты меня поняль, дуриля.

В глазах его Зойд не мог разглядеть ничего.

— Ты с кем это разговаривал?

— С твоей женой.

Зойд принялся накалывать и перенакалывать вилкой энчилады, пока Эктор выжидал.

— Эм-м, ну и как она?

Глаза Эктора повлажнели и чуть выкатились.

— Не оч, дружочек.

— Что мне пытаешься сказать, у неё неприятности?

— На лету схватываешь для старого торчили, а вот тебе ещё угадайка: слыхаль когда-нить об отзыве субсидий? Может, в новостях заметиль, по Ящику, всякие сюжеты о рейганомике, а та-акже про срезанья федеральных бюджетов, и тэ-дэ?

— Она в какой-то программе была? А теперь больше не в ней? — Беседовали они о его бывшей жене, Френези, ныне на годы и мили в прошлом. И зачем, помимо бесплатного обеда, Зойд тут сидит и всё это слушает? Эктор, подавшись вперёд и блестя глазами, начал выказывать признаки наслаждения. — Где она?

— Ну, у нас она быля под Защитой Свидетелей.

Сразу не расслышав ударения на была:

— Ой херня, Эктор, это для Мафии, которая пытается стать бывшей Мафией, но притом не помереть сперва, с каких пор ты этот мафиозный холодильник под политических держишь, думал, ты просто хвать их и фигак в дурдом, как в России делают.

— Ну, технически там строка бюджета быля другая, но всё равно распоряжаются федеральные маршальи, как и с мафиозными свидетелями.

Дядя мог его раздавить, кратко сбацав чечётку по компьютерным клавишам — так чего ж Эктор так неестественно дружелюбен? Сдерживать старого крутого двересноса могла, со всей очевидностью, лишь доброта, к несчастью, черта, коей при рождении он был столь обделён, что никто живой или мёртвый никогда нигде на нём её не наблюдал.

— Стал-быть — она с этими мафиозными ябедами, деньги исчезают, но у вас её досье по-прежнему, вы её можете настучать, когда понадобится…

— Неверно. Её досье ликвидировано. — Слово провисло в деревянном пространстве, между перкуссионными атаками из соседства.

— Почему? Думал, вы, ребята, никогда никаких досье не ликвидируете, со всемь-эть-вашими игрушками в субсидии, рассубсидии, пересубсидии…

— Мы не знаем, почему. Но в Вашингтоне это не игрушки — chle se[15] — это тебе уже не там-сям покрутиль, никаких краткосрочных маневров, это прямо революция, не та надуманная дрочба, которой вы, публика, занимались помаленьку, это тебе, Зойд, натуральный валь, вольна Истории, и ты ещё можешь её поймать, или просрать. — На Зойда он глядел самодовольно, чему, с учётом производимых им действий с тостадой, которая — теперь уже — занимала почти всю столешницу, недоставало достоверности. — Чувак, который как-то раз пульнул сквозь пирс Эрмозы в грозу под мольниями, — Эктор качая головой. — Слушь, на этой неделе в «К-марте» распродажа ростовых зеркаль, и я никому хороших манер преподавать не могу, но рекомендовать бы тебе настоятельно себе такое заиметь. Ты бы, может, имидж подправиль, дружочек.

— Минуточку, вы не знаете, почему её досье уничтожили?

— Потому нам и понадобится твоя помощь. Деньги хорошие.

— Ой бля. Йя, ха, ха, ха, вы её потеряли, вот что случилось, какой-то идиот там у вас стёр папку в компьютере, верно? Теперь вы даже не знаете, где она, а ты думаешь, это я знаю.

— Не впольне. Мы думаем, она возвращается в эти края.

— Ей нь’полагалось, Эктор, сделка этого не оговаривала. Я всё прикидывал, сколько это займёт — двенадцать лет, тринадцать, неплохо, не против, если я звякну с этим на Горячую Линию Книги Гиннесса, тут же наверняка мировой рекорд — сколько фашистские режимы держат слово.

— По-прежнему бурлишь теми же чувствами, я вижу — я-то прикидываль, ты охолянешь, может, как-то с реальностью примиришься, ненаю.

— Когда отомрёт Государство, Эктор.

— Caray[16], вот вы шестидесятники, поразительно. Аббаж-жаю! Куда ни сунься, не важно — д’хоть в Монголию! Заберись в самую глюшь Монголии, se, и там сразу раз — и подбежаль кто-нить местный твоих лет, два пальца вверх, V тебе засветиль и верещит’: «У тя какой знак, чувачок?» — или запель «Имут гады Давида» нота в ноту.

— Спутники, все всё слышат, космос — это верняк что-то, чего ж ещё?

Мусорный мусор позволил себе нюанс мышцей рта в духе Иствуда.

— Не лицемерь, я ж знаю, ты до сих пор веришь во всю эту срань. Вы же все по-прежнему детки внутри, настоящей жизнью только тогда и жили. Всё ждёте, что та магия окупится. Не вопр, меня всё устраивает… и ты ж не ленивый, да и работы не боишься… с тобой, Зойд, я б нипочём не сказаль. Никогда не мог вычислить, до чего невинненьким ты себя считаль. Иногда прямо вылитый хиппейский музыкант-побродяжник, по многу месяцев враз, точно ни дуба никак иначе никак не зарабатывала Прям поражаль меня.

— Эктор! Прикуси уже язык! Ты мне гришь, я — ничего я не был невинным, чтоб я святого всё то время из себя корчил?

— Тебя корчиля примерно, как и всех вокруг, напарник, извини.

— Вот же ж.

— Я ж тебя не пыршу повзрослеть, но хотя б иногда, пожальста, спроси сам себя, лядно: «Кто спасся-то?» Вот и всё, оч-просто: «Кто спасся?»

— Чего-чего?

— Один ПД[17] в очереди у «Томми» — бургера ждаль, один поцапалься на парковке не с тем господином, один курвырнулься в далёкой земле, тэ-дэ, больше полявины в бегах нынче, а ты уж так далеко поехаль, что и не видишь ни шиша, вот что сталё с твоим счастливым хозяйством, против спецназа ты лючше держалься. Просто наедине со своими мыс’сями, Зойд. В виде упражнения, типа меленькой такой дзэнской медитации. «Кто спасся?»

— Ты, Эктор.

— Ay se va[18], да лядно те, своему старому compinche[19] сердце разбиваешь. Я тут думаль, ты всё знаешь, а оказьвается, нихера. — Ухмыляясь — растянутая и жуткая рожа. Сильнее, чем сейчас, Эктор никогда не жалел себя, этого выдвигаемого им предположения, что из всех падших он пал больше прочих, не только по расстоянию, но и по качеству спуска, начав давным-давно изящным и сосредоточенным, как парашютист в затяжном прыжке, но — процедура с тостадой тут мелкая улика — чем дольше падал, тем больше терял профессиональную сноровку, меж тем как его навыки полевого агента ухудшались. Он постепенно начал, за все эи годы падения, просто полагаться на то, что входит на объект, пробует нейтрализовать, кто б там ни оказался, применением репертуара нападений, который по-прежнему в себя включал номера в диапазоне от оглушения до полного уничтожения, а если в кои-то веки его поджидали и успевали сделать первый ход, ay muere[20], жалость-то какая. Эктор, к несчастью, знал, что это и близко не самурайское состояние всегда на том совершенном краю, где готов умереть, такое чувство он познавал лишь несколько раз в жизни, давно. Ныне же, когда бойцовские таланты его подводили, всё похожее на простой порыв или волевое желание с такой же лёгкостью могло оказаться развитой ненавистью к себе. Зойду, великому идеалисту, нравилось верить, что Эктор помнил всех, в кого когда-либо стрелял, попадал, промахивался, кого привлекал, допрашивал, винтил, надувал — что всякое лицо закладывалось в досье его сознания, а жить с такой историей он мог, лишь рискуя собственной задницей злыдня, повышая ставки по мере углубления в карьеру. Теория эта, по крайней мере, отвлекала Зойда и не давала валяться и вынашивать планы покушения на Эктора, как это, что хорошо известно, делали другие, тратя впустую часы своей потенциально продуктивной жизни. Эктор был такой разновидностью головореза, чьим идеальным убийцей был бы он сам — только он мог подобрать наилучший метод, время и место, и только у него для этого дела были б лучшие мотивы.

— Так, дай-ка угадаю, я вродь-как должен быть сигналом оповещения, каким-нить невидимым лучом засветить, чтоб она вошла и его прервала, чтоб у тебя было преимущество в несколько минут, а меж тем прерывают меня, или, если вдуматься, даж ломают, что-то типа?

— Вовсе нет. Ты можешь и дальше себе жить как обычно, какова б твоя жизнь ни быля. Никто тобою не рульит, ты никому не доклядываешь, мы тебе не звоним, если не надобишься. Надо лишь быть тут, на месте — быть собой, как тебе, вероятно, раньше и советоваль твой учитель музыки.

Тормозит, подумал Зойд, на него не похоже, да что с парнишкой сегодня не так, он же со всем на свете на шаг впереди?

— Ну звучит-то плево, и хочешь сказать, мне и платить за это будут?

— Шкаля Особого Сотрудника, может, даже премиальные.

— Раньше была двадцатка, насколько мне помнится, пожамканная и тёпленькая из бумажника какого-нибудь агента, что его пацан ему на Рождество задарил…

— Ещё б — а нынче сам увидишь, Зойд, оно заходить может и далеко в небольшие трёхзначные числя.

— Минуточку — премиальные? За что?

— За что не.

— А мундир мне можно, бляху, ствол?

— Соглясен?

— Херня, Эктор, ты мне выбор даёшь?

Федерале пожал плечами.

— Страна-то свободная. Господь, как его зовут у нас в конторе, создаль всех нас, даже тебья, со свободой воли. По-моему, дикость, что ты даже не рвёшься про неё разузнать.

— Ну и сентиментальный ж ты омбре, Купидоша приставучий. Ну, может, здесь ты меня поймёшь — у меня много времени заняло добраться дотуда, где я в её смысле теперь, а ты хочешь меня отправить обратно в самую гущу, но прикинь, не желаю я туда и во всём этом бултыхаться.

— А детка твоя как?

— Вот именно, Эктор. Как там она? Мне сейчас в аккурат нужны ещё советы федерального агента о том, как мне растить собственного ребёнка, мы уже знаем, как вам, рейганатам, небезразлична ячейка общества, по одному лишь тому, как вы с ней вечно ебётесь.

— Может, в конце концов, ничево и не выйдет.

— Похоже, — Зойд аккуратно, — ты многовато тратишь на одно давнее федеральное дельце, о котором все забыли.

— Видель бы ты, сколько. Может, всё делё далеко не только в твоей бывшей старушке, дружочек.

— Далеко ль далеко?

— Я раньше за тебя переживаль, Зойд, но теперь вижу, можно и расслябиться, раз вазелин юности стёрли с объектива твоей жизни слябым раствором моющего средства времени, когда оно утеклё… — Эктор ссутулился в зомоскепсисе, сиречь созерцании супа. — Надо бы взять с тебя за консультацию, но я уж глянул на твои ботинки, поэтому пока бесплятно. — Он чего, считывает странные послания супа? — Твоя бывшая, вплёть до того, как ей обрезали бюджет, жиля в подполье Государства, не типа стариков Синоптиков или прочих, а? но некий мир, о котором гражданские на поверхности, на сольнышке и все в своих счастливых мыс’сях, и никакущего понятия не имеют… — Эктор обычно бывал слишком невозмутим и слишком никого за лацканы не хватал, но теперь вот что-то в голосе его, ходи Зойд в пиджаке, вероятно, предупредило б о такой попытке. — Ничего похожего на эту срань по Ящику, совсем ничего… и холёдно… холядней, чем тебе хотелёсь бы вообще знать…

— Коль-так, я без проблем не буду мешаться под ногами, спецом у тех, с кем она нынче водится, а тебе, друган, большой удачи.

— Не это вот мне от тебя надо, Зойд, ты ебанут точно так же, как обычно, а к тому ж подлецой обзавелься.

— Не подлей старого прокисшего хиппи, Эктор, такого вокруг навалом.

— Вы ж, киски, сами подставляетесь, — присоветовал Эктор, — так никто б из вас тогда и не ныль, раз в такую даль забрались, тут всё чисто по-делявому, и мы оба наваримся, только сиди тихо, а я всё сам.

— Надеюсь, тебе да или нет прямо тут же не требуется.

— Время важно, ты тут не один такой, кого мне координировать. — Печально покачал головой. — Мы с тобой по разным бульварам катаемся уж не первый год, ты мне хоть одну открытку на Рождество присляль, спросиль, как там Дебби, как детки, что у меня с сознанием? Может, я в мормоны подалься, почём тебе знать? Может, Дебби меня улямала на выходных съездить на духовный семинар, и там вся жизнь у меня изменилясь. Может, и ты бы даже подумаль о собственном духе, Зойд.

— О моём…

— Чутка дисциплины надо, вот-всё, тебя не убудет.

— Прости меня, Эктор, но как там Дебби с детишками?

— Зойд, если б только ты не быль всю свою жизнь такой пентюх, не скакаль бы просто так по цветочкам полевым, тэ-дэ, не считаль бы себя таким особенным, дескать тебе не подобает заниматься тем же, чем все прочие…

— Может, и не подобает. Считаешь, подобает?

— Лядно, нормально, объебос, вот тебе ещё — ты непременно помрёшь? Аха-хе-хе, не забыль? Смерть! стока лет нонконформистского говнища, а всё равно закончишь, как все прочие! Ja, ja! Так зачем всё оно быля надо? Вся эта житуха в хипанской грязище, покатушки на каком-то мусорном баке с колёсиками, его и в «синей книжке»-то уже не сыщешь, а реально серьёзные башли мимо со свистом, хоть их можно былё не только на себя и детку свою потратить, но и на всех твоих любимых братух и сеструх во хипье, на дурачьё это, кому они б тоже не повредилё?

Подошла официантка с чеком. Оба — Эктор рефлекторно, и Зойд от неожиданности следом — вскочили ей навстречу и столкнулись, а девушка — встревоженно — попятилась, выронила документ, и три стороны его затем гоняли, пока он не спорхнул наконец во вращающийся подносик с приправами, где и упокоился, полупогрузившись в большую взбитую горку майонеза, по краям уже полупрозрачную.

— Чек под ё-маё, — хватило времени отметить Зойду, когда вдруг сразу, мимо уличной двери, явилась конвергенция сирен, целеустремлённых воплей, затем тяжёлые сапоги, все в ногу, затопали в их сторону.

– Madre de Dios![21] — подозрительно запаниковав, вздёрнув тон, Эктор вскочил и побежал к кухне — к счастью, заметил Зойд, оставив на столе двадцатку — но теперь за ним вломился и целый взвод публики, это ещё что, все в одинаковых камуфляжных комбезах и защитных касках с натрафареченным словом НИКОГДА. Двое остались у дверей, ещё двое выдвинулись проверить кегельбан, остальные побежали за Эктором в кухню, где уже творились многие крики и лязги.

Вот меж двух привратных типов вальяжно вошёл чувак в белом лабораторном халате поверх пендлтонской рубашки и джинсов, направился к Зойду, который неискренне просиял:

— Никогда прежде его не видел.

— Зойд Коллес! Здрасьте, вчера вечером поймал вас в новостях, сказочно, не знал, что вы с Экторо знакомы, слушайте, он последнее время сам не свой, записался к нам на лечение, а теперь, если честно…

— Сбежал.

— Со временем догоним. Но если у вас случатся дальнейшие контакты, вы же нам звякнете, хммм?

— Вы кто?

— О. Простите. — Он протянул Зойду карточку, гласившую: «Д-р Деннис Дальши, М.С.О., Д.Ф.Н.[22] / Национальный Институт Кинематографического Образования Граждан и Детоксикации Америки», где-то там к северу от Санта-Барбары, телевизор в перечёркнутом кружке над девизом на латыни «Ех luce ad sanitatem»[23] с напечатанным номером телефона зачёркнутым, а другим вписанном шариковой ручкой. — Это наш местный номер, мы поселились в «Винляндском дворце», пока не поймаем Эктора.

— Ничего себе per diem[24]. Вы, ребята, что ли федералы?

— Вообще-то биссекторальные, частные и публичные, гранты, контракты, по сути, изучаем и лечим Ящикозависимость и прочие нарушения, связанные с видео.

— Место, где Маньящики просыхают? То есть… Эктор… — И Зойд вспомнил, как тот мурлыкал тему Флинтстоунов, чтоб успокоиться, и всех этих его «дружочков», чем, как оба они знали, Шкипер всегда любил звать Гиллигэна, от чего распускались возможности, думать о которых Зойду не хотелось.

Д-р Дальши красноречиво пожал плечами.

— Среди самых неподатливых случаев, что нам всем попадались. Он уже вошёл в литературу. В нашей сфере известен как Братия-Брейдер, из-за его глубокой, хоть и не исключительной привязанности к этому сериалу.

— Ой, ну, там ещё эта Марша, точно, а потом среднюю звали… — пока Зойд не заметил направленный на себя пронизывающий взгляд.

— Быть может, — произнёс д-р Дальши, — вам в любом случае следует нам позвонить.

— Я ж не сказал, что все их имена помню! — возопил Зойд ему вслед, но тот уже полувышел за дверь, где вскоре и остальные его догонят, после чего, чуть погодя, пропал с глаз, да и так не поймав при том Эктора.

Эктор, как теперь оказывалось — некий сбежавший псих, — по-прежнему оставался на свободе.

Зойд выехал на дорогу Призрачного хребта где-то часом позже, чем хотелось, потому что у Элвиссы выше по склону полетела прокладка головки, и она по этой причине заявилась в 6.00 утра занять у Зойда колымагу, на изыскания замены коей у него ушло сколько-то времени. Ею стал «дацуновский» пикап «Ловкачик», принадлежавший его соседу Тренту, с кузовом-домом, чья необычная компоновка сообщала транспортному средству некоторые проблемы с поворачиваемостью.

— Тольк если не станешь пытаться на нём с баком где-то между пустым и полным, — посоветовал Трент, как он счёл — услужливо. Однако, похоже, сам корпус кэмпера, весь покрытый кедровым гонтом так, как себе представлял бы укладку чешуёй внахлёст какой-нибудь торчок, и венчавшийся стрельчатой крышей из того же гонта, откуда торчала железная печная труба, был проблематичен.

Зойд очень тщательно свернул вправо и вскоре уже полз по серпантину на хребет с пока ещё не вырубленным подростом секвой, по другую сторону которого залегал Призрачный ручей. Туман здесь выгорал рано, оставляя по себе лёгкую синюю дымку, от которой блёкли деревья подальше. Направлялся Зойд к маленькой ферме на дороге вдоль ручья, где у него имелась халтурка по ракам с одним партизанившим ветераном и его семейством. Они снимали урожай этих мелких говнюков по всему Призрачному и паре сопредельных ручьёв, а Зойд отвозил ходких в еде ракообразных снова по 101-й вниз, в сеть ресторанов, обслуживающих пищевые предпочтения развращённых яппи, в данном случае — стиля «калифорнийский кейджен», хотя там и сям эти мелкие твари обозначались в меню как «Ecrivisses  la Maison»[25] и «Винляндские омары».

КК и Лунопряник, подлинные имена остались где-то на уже достаточно затёртой после войны тропе, деньги видеть были так же счастливы, как детишки — собственно работать: Заря, самая большая, плескалась по стремнине ручья, а остальные тащили банки и мешки с гвоздями на двадцать пенни, прибивая ломтики бекона ко дну каждой заводи по колено, на которую набредали. Когда же они возвращались к тому месту, откуда начали, там наступало неистовое вторжение водяных сверчков, все копошились вокруг, не в силах отцепить бекон. После чего процедура бывала следующая: извлечь мальковый мешок на палке, стукнуть ракообразное по носу палкой и поймать его, когда прыгнет, в мешок. Иногда детишки даже родителей брали с собой и разрешали помогать.

Зойд водил знакомство с семейством ещё с начала семидесятых, вообще-то впервые встретившись с Лунопряником вечером того дня, когда его развод стал окончательным, в тот же вечер, по случаю, когда он совершил первый свой прыжок в окно, отчасти и то, и другое входило в то же самое письмо-соглашение. Он пил пиво в салуне волосатых под названием «Потерянный самородок» на Южной Спунер в Винляндии, нащупывал способ не думать о Френези или совместной с нею жизни, которая только что официально подошла к концу без всяких инверсий в последнюю минуту, а Лунопряник, равно юная и прелестная даже в те годы, увечным рецепторам Зойда помстилась ровно тем, что надо. То есть, пока из сортира не возник КК — с глубокими глазами, смертельно осторожными повадками, выдававшими, где он ещё побывал. Скользнул обратно к стойке бара, уронил руку на плечо Лунопряника, кое она прижала на миг к щеке, и кивнул Зойду вопросительно, мол давай-ка-не-зли-меня. Зойд, по-любому уже углубившись в переоценку, вместе этого провёл остаток того вечера, да и на самом деле множества других в грядущие годы, не говоря уж о перерывах на пиво средь бела дня, медитациях на скоростных автострадах и грёзах на унитазе, в одержимости собственной женой — он так и не свыкся с «бывшей» — и успешном задалбывании всех в таком радиусе, что даже в наши дни считается почтенным.

Альбомом мечты у Зойда однажды станет антология слезобойных баллад для мужского вокала с названием «Не слишком гад для слёз». К этой неотступной фантазии он пришёл в тот миг, когда готов был взять рекламное место, поздно ночью в Ящике, с номером для бесплатного звонка, который мигал бы поверх маленьких пятисекундных фрагментов каждой песни, не только пластинки продавать, но и на тот случай, если Френези, среди ночи поднявшейся часов около 3.00 из тёплой постели некоего мистера Дивого, случится включить Ящик, может, призраков погонять, а там Зойд, за клавишными в каком-нибудь полноцветном смокинге вырви-глаз, где-нибудь посреди Вегасского Стрипа, при поддержке оркестра в полном составе, и она поймёт, пока бегут титры: «Одиноко ль тебе этим вечером», «Моей малышке», «С тех пор, как я в тебе пропал», — что эти безутешные напевы все до единого — про неё.

Френези въехала ему в жизнь, как целая банда изгоев. Он себя чувствовал школьной училкой. Днём левачил на стройках, а по ночам играл с «Корвэрами», ни разу не близко от полосы прибоя, вечно в глубине суши, ибо эта прибитая солнцем сельская местность всегда их привечала, пивные наездники долин обнаруживали странное сродство с сёрферами и их музыкой. Помимо разделяемого интереса к пиву, у представителей обеих субкультур, на доске ли, за баранкой «409-го», имелись общие страхи и восторги пассивного, взятого на борт седока, словно бы в автомобильном движке инкапсулировалось нечто столь же океаническое и могучее — техноволна, принадлежавшая далёким иным так же, как прибоем владело море, и доступ к ней покупался ездоками как-есть, на условиях другой стороны. Сёрферы скакали верхом на океане Господнем, пивные наездники седлали импульс все годы милости автопрома. В их досуги смерть вмешивалась чаще, чем в сёрферские, и оттого они больше лезли на рожон, но «Корвэрам» поэтому доставалось сполна туалетных и парковочных травм, полицейских вторжений, внезапных полночных прощаний.

Группа играла по всем долинам, что в те поры оставались не ведомы никому, кроме горстки провидцев недвижимости, по мелким перекрёсткам, где однажды расползутся дома, а показател человеческих скорбей во всех категориях распухнут как под лупой. После работы, не в силах заснуть, «Корвэры» любили выезжать и играть в рулетку долинных автоманьяков в камышовых туманах. Эти белые явления, наполненные слепотой и внезапной смертью на трассе, перемещались, словно бы осознанно, непредсказуемо по ландшафту. В те времена спутниковых снимков было мало, поэтому людям оставались только виды с уровня земли. Никакой чётко ограниченной формы — всё вдруг, опа на дороге, тварь из кина, до того проворная, что так не бывает, а вот есть. По замыслу полагалось въехать в бледную стену на скорости, значительно превышающей предел, сделав ставку на то, что при белом проезде там не окажется других транспортных средств, загибов трассы, дорожных работ, лишь гладкий, ровный, чистый путь, тянущийся неопределённо долго — разновидность сёрферской мечты, но для автоманьяков.

Зойд вырос в Сан-Хоакине, катался с «Бад-Воинами», потом с «Послами», выезжал на множество «разборок», как мог бы выразиться Дик Дейл, по пре-пригородным цитрусовым рощам и перечным полям, проиграл высокий процент одноклассников, пустых прямоугольников в выпускных альбомах, пьяному вождению или неисправным механизмам и в итоге вернулся к тому же солнечному, часто мог поклясться, осаждённому призраками, пейзажу, дабы жениться, в разгар некоего дня на гладком зелёном с золотом калифорнийском склоне с дубом лоскутами потемней, с автотрассой вдали, с собаками и детьми, что играли и бегали, с небом, для многих гостей — копошащимся узорами многоцветья, некоторые притом неописуемы.

— Френези Маргарет, Зойд Херберт, обещаете ли вы, в натуре, в бедах или под кайфом, всегда оставаться в оттяжном улёте под названием «Любовь», — и прочая, тянулось, может, часами, а то и завершилось за полминуты, мало там у кого из собравшихся, если вообще было, хронометров, и никто вроде б не парился, это ж, в конце концов, Плавные Шестидесятые, времена неспешные, доцифровые, пока ещё не нарезанные на куски, даже телевидением. Легко было бы вспоминать тот день кадром мягко рисующей оптики, такие появятся на «душещипательных» поздравительных открытках ещё через несколько лет. Всё в природе, все живые существа на склоне в тот день, как бы странно оно ни звучало потом, когда Зойд пытался об этом рассказать, было нежным, покойным: весь зримый мир — сплошная овечья ферма, залитая солнцем. Война во Вьетнаме, убийство как инструмент американской политики, чёрные кварталы, сожжённые дотла и насмерть, всё это отнесло, должно быть, на какую-то другую планету.

Музыку обеспечивали «Корвэры», в наши дни определяющие себя как сёрфаделику, хотя ближайший прибой в данный момент — в Санта-Крусе, за сорок миль сельских дорог и убийственных горных перевалов, — и приходилось довольствоваться традиционной заносчивостью пивных наездников этой области, — но всё равно, в последующие годы, как ни старался Зойд вспомнить хоть что-нибудь в самом что ни на есть негативе, по правде сказать, не было тогда ни потасовок, ни блёва, ни гонок на выживание, все ладили как по волшебству, то была одна из вершиннейших вечеринок в его жизни, публика обожала музыку, и длилось оно всю ночь, а затем и следующую, аж все выходные напролёт. Вскоре в полном прикиде, изображая злодейство, стали объявляться мотоциклисты и их мотоцыпы, за ними воз, забитый под завязку вернувшимися к природе кислотными торчками из верховьев долины, что выехали старомодно прокатиться на сене, и в итоге шериф, который немного погодя исполнил «Прогулку», танец его молодости, с тремя юными красотками в мини-юбках под визг и скрежет электрически аранжированной «Трубы» и был настолько любезен, что не стал и близко подходить, куда там расследовать, к пуншу, однако принял банку «Бурги», день-то тёплый.

Всю дорогу Френези улыбалась, безмятежная. Зойду не удастся забыть её уже печально известных синих глаз, сверкавших под большой лёгкой соломенной шляпой. Подбегали мелкие детишки, окликали её по имени. Она сидела с Зойдом на скамье под фиговым деревом, банда ушла на перерыв, Френези ела рожок фруктового льда с радужным узором, чьи краски чудесным манером не протекали друг в друга, подавшись вперёд, чтоб не капнуло на свадебное платье, ещё материно, а до матери — бабушкино. Кошка черепаховой раскраски, всё время возникавшая из ниоткуда, заходила прямиком под капавший рожок, подставлялась ударам ледяных капель лайма, апельсина или винограда, мяукала, словно бы в удивлении, ёжилась в пыли, безумно вращала глазами, со всей дури удирала, а потом, немного погодя, прискакивала повторить номер.

— Ты не видел мою кузину Ренэй? Как считаешь, ей хорошо? — Ренэй только что рассталась со своим молодым человеком, но, не отвращённая депрессией, приехала сама из Л.А., прикинув, что вечеринка, должно быть, ей будет в кассу.

Зойд её помнил, в реестре свояков — тётушек, дядюшек и кузенов: высокая цветистая девушка в мини-платье, несущем на себе изображение, от выреза до подола, лица Фрэнка Заппы, чем у Зойда почему-то ассоциировалась с горой Рашмор.

Он улыбнулся, прищурясь в ответ, как школьная училка, которая до сих пор не может поверить своей удаче. Поднялся ветерок и принялся шевелить листвой их дерева.

— Френези, как по-твоему, любовь может кого-нибудь спасти? Думаешь, да, правда же? — В то время он ещё не соображал, до чего это глупый вопрос. Она глянула на него из-под самых полей шляпы. Он подумал: По крайней мере, постарайся это запомнить, постарайся держать в каком-нибудь надёжном месте, вот одно её лицо при этом свете, лады, глаза у неё такие спокойные, рот сейчас приоткроется…

Гад или нет, он долго по всему этому не лил слёз. Годы всё катились, словно тот прибой, что он, бывало, седлал, высокий, спокойный, неукротимый, безветренный. Но всё больше день, настоятельный день, выдвигал свои требования, предъявлял на Зойда свои права, пока тот не отказался расставаться лишь с одним крохотным горьким развлечением. Время от времени, когда луна, приливы и планетарный магнетизм гармонично согласовывались, он осмеливался выйти, прямиком сквозь третий глаз у себя во лбу, в необычайную транспортную систему, по которой мог скользить туда, где бы ни была она, и, неполностью незримый, ощущал довольно для того, чтоб ей досаждать, после чего допекал её призраком, сколько был в силах, наслаждаясь каждой отжатой минутой. Порок, точняк, и признавался он в нём лишь горстке людей, включая, как, вероятно, могло оказаться неразумным, их дочь Прерию, не далее, чем сегодня утром.

— А, — сидя за завтраком из «Кэпа Хрупа» и диетической «Пепси», — в смысле, сон видел…

Зойд покачал головой.

— Я не спал. Но в теле не присутствовал.

Она поглядела на него так, что он, в такую спозаранку дня, не внял полному риску этого взгляда, и сообщила, дескать, верит, что он её как-то жестоко не разыгрывает. Было известно: у них одинаковое чувство юмора применительно ко многим темам, в частности — к её матушке.

— Ты туда попадаешь и — что? Гнездишься где-нибудь и смотришь, летаешь кругами, как это получается?

— Как мистер Сулу наносит координаты, только иначе, — объяснил Зойд.

— Точно зная, куда хочешь. — Он кивнул, и она почуяла некий непривычный расцвет нежности к этому побирушке, обычно тупоумному маргиналу, которого ей назначили, на этой планете, в отцы. В данный момент важнее всего было то, что он знал, как навещать Френези среди ночи, а это могло значить лишь, что его нужда в ней так же сильна, как у неё, Прерии. — Так и куда ты, значит, ходишь? Где она?

— Всё пытаюсь разузнать. Стараюсь читать вывески, засекать достопримечательности, что б ни подкинуло ключ, но — в общем, таблички там на перекрёстках, вывески в витринах, — только я не могу их прочесть.

— На каком-то другом языке?

— He-а, по-английски, но между ними и моим мозгом что-то мешается, не пропускает.

Прерия блямкнула, как звонок телевикторины.

— Прошу прощенья, мистер Коллес… — С обманутыми ожиданьями и подозрениями, её снова отнесло прочь. — Передавай им там привет на Призрачном ручье, ладно?

Он свернул влево у ряда почтовых ящиков, колёса дрязгнули струной скотозащитного заграждения, запарковался у конюшенного амбара и вошёл. КК отвалил в Синее Озеро по делам, а Лунопряник была дома, приглядывала за Лотосом, младенцем. Раки собрались в старой викторианской ванне, что служила также поильной лоханью. Зойд и Лунопряник сачком вместе выудили всех, взвесили на аппарате для замеров семян, кормов и удобрений, и Зойд выписал ей чек задним числом, который ему ещё придётся как-то ухитриться, раз сей день уже настолько авансирован, обеспечить.

— Кто-то в «Самородке» вечером на днях, — младенец на руке, глядя на Зойда прямо, встревоженно, — про тебя спрашивал. КК решил, ты его знаешь, но мне всё равно ничего не сказал.

— Из латиносов господин, причёска полу-Элвисова?

— Н-ну. У тебя неприятности, Зойд?

— Луна, миленькая, а когда их у меня не бывает? Не упоминал, где остановился, чего-нибудь такого?

— По большей части просто сидел и пялился в Ящик в баре. Какое-то кино по «86-му». Немного погодя заговорил с экраном, но, по-моему, не нагрузился, ничего.

— В натуре несчастный чувак, делов-то.

— Фигасебе. Такое да от тебя… — Заметив необычную улыбку Зойда, младенец откликнулся эхом:

— Такойда тебя!

Ракообразных они перенесли в лохани с водой в кэмпере, и Зойда уже вскоре качало и плескало обратно вниз по дороге. Лунопряника и Лотоса он заметил в заднем зеркальце — они провожали его взглядами за поворот, пока их не спрятали деревья.

Так, снова блядский Эктор. Зойд едва разминулся с ним в тот вечер, не объявившись в «Потерянном самородке», на своём обычном водопое, предпочтя вместо него кабинку в самой глуби «Парового ишака», почти что на старой Плазе Винляндии, в баре, уходившем корнями сильно в туманы прошлого века. Немного погодя туда сунулся Ван Метр, и они сидели, медленно омываясь «Удачным лагером», распустив нюни по стародавним временам.

— Образованная пися, — вздыхал Зойд, — даж’ не знаю, пчу, по кыкой такой причине я, должно быть, лёгкая мишень. Она была киношница, в Беркли училась, а я народу канавы копал, она чуть в натуре умом не тронулась, когда выяснила, что залетела.

Дело это давнее, старое как Прерия, которая сколько-то была темой дебатов. Френези поступали бесплатные советы и так, и сяк. Кто-то говорил ей, что это конец её жизни как художника, как революционера, и понуждал её сделать аборт, что обеспечить по тем дням было не так-то легко, если не ехать к югу от границы. А если желала оставаться на севере, нужно быть богатой и пройти комиссионные учения с гинекологами и мозгоправами. Иные же отмечали, что за оттяжный ей выпал шанс вырастить ребёнка политически верным манером, хотя определения такового варьировались от чтения ребёнку на ночь Троцкого до подмешивания в молочную смесь ЛСД.

— Но больно-то оттого, — продолжал Зойд, — до чего невинной я её считал. Ёбаный же дурак. Мне хотелось научить её уму-разуму, в то же время оберечь от знания, до чего говённым всё может стать. Вот я балбес.

— Ты винишь себя за те дела, в которые она впуталась?

— За то, что чересчур много чего не видел. Что считал, будто ей сойдёт это с рук, думал, что мы их всех побьём.

— Н-да, тут ты проебал, — Ван Метр хорошенько себе похмыкав. Их дружба много лет отчасти покоилась на том, что каждый делал вид, будто насмехается над злосчастьем другого. Зойд посидел, кивая: Всё верно, всё верно. — Так дёргался из-за Эктора, даже не знал, что жену твою пялит другой федеральный дядя, пока она совсем не пропала! Улёт что надо, чувак!

— Ценю поддержку, старина, но я всё равно тогда был рад не путаться на пути у Эктора, да ‘ще так, чтоб жопа в не слишком большую мясорубку попала. — Но понимал: как и все страдальцы Ящикоманы, он, должно быть, на самом деле думал, пока они с младенцем делали ноги, что на этом всё, кончилось, пора переходить к рекламе и роликам серии для будущей недели… Френези, может, и нет больше, но навсегда останется его любовь к Прерии, будет гореть ночничком, вечно поблизости, пусть хладная и тусклая, но зато всю ночь… И Эктор, в актёрской своей буквальности и буротуфельной конформности, хоть в то же время и душевнобольной, никогда больше не обеспокоит его окружающей среды. Чёртов дурень Зойд. Настолько сбрендил от тех мифических деньков высокой драмы, что позабыл: им с Прерией на самом деле запросто придётся много лет жить и дальше, когда те завершатся.

Весь оставшийся день ему казалось, будто куда б он ни заехал, на него странненько поглядывают. Помощник подавалы в «Секвойном рукаве», готовя столики к обеду, пропал на задах ресторана, где телефон, едва Зойд нарисовался в дверях. Официантки в «Le Bcheron Affam»[26] сгрудились в углу, зашептались, бросая на него неспешные взглядики через плечо, которые даже ему трудно было истолковать иначе, нежели как жалостливые.

— Здрасьте, дамы, как сегодня тёплый салат с уткой? — Но никто не выступил ни с чем, что бы превышало мимолётное упоминание о вездесущем, хоть и неназываемом Экторе. Вернувшись на трассу, Зойд оборонительно послушивал во все стороны, нипочём не скажешь, откуда выпрыгнет сбесившийся от Ящика беглец из Детокса. На следующей своей остановке, в «Гумболайе», посреди шпыняющих желудок ароматов Блюда Дня тофу  la touffe[27], Зойд спроворил себе конторский телефон, позвонить Доку Дальши непосредственно в его крыло «Винляндского дворца».

— НИКОГДА, — ответил бойкий женский голос на другом конце.

— А? Я ж пока вас даже никуда не позвал.

Её голос упал на пол-октавы.

— Это про Эктора Суньигу — может, вам лучше повисеть на линии. — После краткой записанной программы музыкальных тем из знаменитых телепрограмм, включился сладкозвучный д-р Дальши.

— Не хочу вас волновать, Док, — сказал Зойд, — но мне кажется, он меня преследует.

— У вас… такие ощущения давно? — В глубине, на каком-то проигрывателе, Зойд мог расслышать, как Маленький Чарли и «Ночные коты» поют «Сбрендил от ТВ».

— Ага, в случае с Эктором лет пятнадцать-двадцать. Кое-кто на киче дольше парится.

— Послушайте, я могу привести своих людей в готовность, но не думаю, что мы сумеем защищать вас круглосуточно, или как-то. — Где-то на этом месте шеф-повар ‘Ти Брюс сунул голову в дверь и завопил:

— Ты ещё говоришь? — и, судя по виду, ему не терпелось выдворить отсюда Зойда, хотя прежде у них в традиции было засиживаться за бенье и кофе с цикорием.

После ракообразных дел следующей остановкой Зойда стали «Зановорожденные» Рика-с-Чиком аж на косе Старый Большой Палец, мастерская по автомобильному преобразованию, расположенная среди штабелей брёвен и окружных гаражей. Хозяева её, близнецы из округа Гумбольдт, обрели Иисуса и начальные инвестиции примерно в одно время, при топливной панике семидесятых, когда ради налоговых послаблений за выпуск первого в США пассажирского дизеля «Дж-М» взяли свой движок V-8 от «кадиллака» на 5,7 литра и, в некоторой спешке, преобразовали его. В последовавший за сим сезон покупательского разочарования знатоки движков, включая Рика и Чика, обнаружили, что способны зарабатывать по $2500 за один заказ, снова обращая эти непродуманные двигуны в бензиновые. Вскоре они расширились до корпусных работ, поставили сарай для покраски и стали делать больше заказных модификаций и конверсий, а со временем превратились по всему Побережью и за Сьеррами в олицетворение второй жизни для любых автомобилей.

Стоя с близнецами, когда Зойд подъехал, располагалась юридически двусмысленная бригада эвакуаторов — Эусебио Гомес («Вато»[28]) и Кливленд Леповерн («Кровник»), все вместе изображая почтительную живую картину — созерцая редкий, легендарный (кое-кто полагал, и фольклорный) «эдсел-эскондидо», нечто вроде «форда-ранчеро», только помясистей, с витийством хромовых акцентов, среди коих и та хорошо известная проблемная решётка радиатора, ныне щербатая от многих лет солёного тумана, который Вато и Кровник только что слебяжили на землю с флагмана «Буксировки В-и-К» — «ф350», «El Mil Amores»[29]. Зойду стало интересно, какие сценарные перспективы кувыркаются сейчас в головах партнёров. Всякий раз приезжая сюда, они вели с близнецами некую изощрённую парную игру, чьё основное правило заключалось в том, чтобы не произносить вслух, откуда на самом деле возникло транспортное средство под — иногда глубоким — вопросом, даже не намекать, что юридическая формулировка «акт обращения» может тут приобретать некое дополнительное значение.

Сегодня, вдохновившись волной наблюдений йети в бассейне реки Мэттол, Вато почти убедил уже скептически настроенных аналогов, что «эскондидо» был найден брошенным на полянке, а хозяев его спугнул йети, на чьей территории, стало быть, расселся автомобиль, бери-не-хочу, отчего забор его мальчонками, которые совсем случайно оказались в тех своясях дебрей, превратился в целое приключение, исполненное рисковых обрывов, уходов из-под носа и сорвиголовного полноприводья всю дорогу, за которым на каждом повороте следили, разинув рты, Рик и Чик, кому в конце концов Кровник, обычно итоживший подобные процедуры, выложил:

— В общем, раз йети у нас форс-мажор, у нас законные права на вознаграждение за спасённое имущество. — Оглоушенные, близнецы кивали в слегка различающихся темпах, и ход уже принималась набирать ещё одна история о сумеречной переконфигурации, о которой вскоре в их деле заговорят все.

Зойд, и без того дёрганный от людской реакции на себя весь день, отнюдь не успокоился от того, как всё собрание при его приближении раздробилось на краткие нервные кивки и мановенья. У них случилась эдакая четырёхчленная перепасовка зырками, коя в итоге на ведение беседы с Зойдом номинировала Кровника.

— Опять что-то с Эктором, не?

— Слыхали, он вернулся, — сказал Кровник, — но то не он, Кровник, то, эм-м, кто-то другой. А мы с напарником просто хотели узнать, планируешь ли ты сегодня ночевать на базе?

Вот опять тот же глубокий дёрг за кишечник. Зойд знал, что давным-давно в Сайгоне Кровник далеко не раз слышал подобное предупреждение от тех вьетконговских элементов, в чьих интересах было оставить его живым и в деле.

— Вот блин. Есси не Эктор, то кто?

Подошёл Вато, на вид серьёзный, как его текущий напарник.

— То федералы, Вато, но не Эктор, он слишком занят — льиняет от облавы Детоксоящика.

Зойду вдруг стало очень говённо.

— Дай-ка гляну, как там ребёнок. — Рик и Чик изобразили зеркально «валяй» по направлению к телефону.

— Этот «Йиков-32», карбюратор от «шкоды» ты ещё спрашивал, он у меня на переднем сиденье, погляди, что скажешь.

Прерия работала в «Храме Пиццы Бодхи Дхарма», который нагловато предлагал самую полезную, не говоря уж — самую медленную — быструю еду в регионе, классический образчик концепции калифорнийской пиццы в самом ошибочном представлении. Зойд был как дипломированным пиццаманом, так и скрягой, но ни разу не разводил он Прерию ни на единый семейственный ломтик продукта «Бодхи Дхармы». Соус её только не хрустел на зубах от горстей трав, лишь краями итальянских и более уместных в сиропе от кашля, бессычужный сыр напоминал едокам поочерёдно то бутилированный «холландез», то пеногерметик, а все вариации состояли из бескомпромиссно органических овощей, чьё высокое влагосодержание пропитывало, задолго до полного пропекания, камнерастёртую корочку из двенадцати злаков, воздушностью и перевариваемостью своею напоминавшую канализационный люк.

Зойду выпало поймать Прерию в медитационном перерыве.

— Ты там нормально?

— Что-то не так?

— Сделай одолжение, не уходи, пока не подъеду, ладно?

— Но меня Исайя с бандой заберут, мы в поход едем, не забыл? Хоссп, ты столько дряни куришь, у тебя мозги, наверное, как «Волшебный экран».

— У-гу, только не волнуйся, но перед нами тут ситуация, когда языкастость, даже такая образцовая, как у тебя, сегодня нам поможет далеко не так, как некоторое сотрудничество. Прошу тебя.

— Точно не плановая паранойя?

— He-а, и если вдуматься, не могла б ты попросить молодых господ, когда они туда доедут, тоже подзадержаться?

— Просто потому что они на вид злодеи, пап, не значит, из них хорошие рынды выйдут, если ты про это.

Чувствуя незащищённость со всех флангов, Зойд пошёл превышать, пролетая светофоры и плюя на стоп-знаки, в Винляндию, где как раз успел к дверям банка перед самым закрытием. Функционер начального уровня в костюме, отказывавший в допуске другим опоздавшим, увидел Зойда и, впервые в истории, принялся нервно отпирать ему двери, а его внутренние коллеги за столами стали заметно тянуть руки к телефону. Нет, это не плановая паранойя — но и Зойд не собирался входить в этот банк. До него догулял охранник, расстёгивая кобуру на бедре. Ладно. Зойд смылся, помахав «вот-и-всё-народ», ибо к счастью запарковал керогаз Трента сразу за углом.

У Прерии работа не кончится ещё пару часов. Зойду требовалась наличка, но не только — ещё совет, как побыстрей сменить внешность, а и то, и другое мог ему предоставить ландшафтный подрядчик, у которого Зойд некогда работал по газонам и деревьям, Миллард Стриггз, бывший актёр, начавший как эмблема компании, а закончивший мажоритарным владельцем того, что по первости было довольно скромной службой ухода за лужайками, которую её основатель, чтец запретных книг, назвал «Маркиз де Всад». Первоначально Милларда наняли просто сыграть в паре рекламных роликов местного производства для ночного эфира, в которых он, с огромным хлыстом в руке, возникал в гольфах, ботинках с пряжками, обрезанных штанах, блузоне и платиновом парике, всё позаимствовано у супруги Блодвен.

— Пользуччи соррняк не слюшаэ? — осведомлялся он на подвиде французского прононса. — Хо, хо! Не прробльэм! Прросто звоньё — «Марркиз де Всад»… Он наведьё поррядк!

Вскоре предприятие уже процветало, расширив обслуживание до бассейнов и лесонасаждений, а выручки за это накатывало столько, что Миллард в какой-то раз решил взять не гонораром, а несколькими пунктами. Публика из вне-Ящичного мира стала принимать его за настоящего владельца, к тому времени обычно пребывавшего где-нибудь в отпуске, и Миллард, будучи актёром, начал им верить. Помаленьку он скупал доли и учился вести дела, а также усложнял сценарии своих рекламных роликов от той прежней нарезки полуминуток на вампирской смене до того, что ныне часто могло быть и пятиминутным микрокинофильмом в лучшее эфирное время, где музыка и спецэффекты всё больше давались на откуп умельцам аж из Приморского округа, а Маркиз, чей гардероб ныне усовершенствовался до подлинного костюма восемнадцатого столетия, мог вести диалог с каким-нибудь некондиционным газоном, поря его хлыстом, и каждая травинка при крайнем приближении обнаруживала лицо и крошечный ротик, из которого тысячекратно-эхоплексным хором раздавался писк:

— Ещьё, ещьё! Обожжаем! — Маркиз, игриво склонившись:

— Я васс не сльищу! — Немного погодя трава запевала музыкальную заставку компании, на, к тому времени, пост-дисковую аранжировку «Марсельезы»:

Миллард был известен тем, что работу распределял щедро, а платил наличкой и, к тому же, вчерную. Половина стоянки техники сегодня была заполнена грузовиком откуда-то из Мохави, чьим грузом был один-единственный гигантский валун, обугленный, весь рябой, изъязвлённый полосами металлической муравы.

— Зажиточный клиент, — пояснил Маркиз, — желает, чтобы смотрелось, будто мимо его дома только что промахнулся метеорит.

Зойд мрачно обозрел.

— На беду напрашивается публика. Судьбу искушают.

Они вернулись в контору. Блодвен, в волосах полно ручек и карандашей, попискивавшая, себя не помня, на компьютере, злобно поглядела на Зойда.

— Только что Элвисса звонила, твою трахому конфисковали.

Ах блин, ну вот оно. Элвисса была в винляндском «Безопасном способе», а когда вышла на парковку — обнаружила на ней больше защитников правопорядка, чем у неё во дни маршей бывало: все окружили пикап, который она утром одолжила у Зойда, совно ожидали, что он сейчас оружие выхватит. Элвисса попробовала выяснить, что происходит, но безуспешно.

— Слуш’, Миллард, друг-мой, похож’, мне понадобится маскировка, причём скоро — не мог бы я тебя обеспокоить на профессиональную подсказку-другую?

— Что ты натворил, Зойд? — не потерпелось узнать Блодвен.

— Невинен, пока вина не доказана, с этим у нас как нынче?

— Я-то просто хотела уточнить, не станут ли они у тебя деньги изымать, — тут это знакомый вопрос, на счета субподрядчика вкупе обычно навешивают больше, чем на пылесос:

— Удерживают больше, — предположил однажды Зойд, — чем Пизанскую башню, — на что Блодвен тогда ответила:

— Впендюривают больше, чем в калифорнийский бургер, — супруги, бывшие супруги, социалка, банк, «Потерянный самородок», галантерейщики с дальними почтовыми индексами, вот, что вам всем достаётся за такую беспорядочную жизнь.

— Похоже, это вам достаётся, — заметил ей Зойд.

— Потому-то вам, утыркам, по большей части и платят вчерную, — присоветовала тогда она, скроив рожу, которую Зойд помнил у своих училок в младших классах. Неплохой она человек, хотя по Зойдовой теории выходило, что она была б гораздо счастливей, окажись супруги в Голливуде. Миллард и Блодвен познакомились в Сан-Франциско, в театральном кружке, она играла в массовке хорошеньких девушек, он думал специализироваться по Брехту — однажды ночью на Хейте кто-то закинулся кислотой, и после некоторого стремительного килевания по шестидесятым, они вылетели из своего анархопсиходелического вращения и приземлились в двадцати милях вверх по грязевой полосе препятствий, называемой дорогой лишь теми, кто никогда и близко от неё не бывал, во глубине винляндских секвойных чащ, в хижине у ручья, из чьего русла по ночам до них доносился стук его золотоносной гальки. Когда же предприятие пошло на взлёт, они арендовали дом в городе, но за место в горах, где они впервые вернулись на Землю, держались по-прежнему.

— Сию секунду немножко занят, — Миллард вручая Зойду конверт с суммой зелёных внутри, — позже будет лучше — скажи-ка, Лапа, что у нас за «Кино в Восемь»?

— Эм-м, ой, Пэт Сейджэк в «Истории Фрэнка Горшина».

— Скажем, десять, десять-тридцать?