Ложная память Кунц Дин
Облачена в черное. Странный цвет для упаковки игрушки — еще не сломанной игрушки.
Последнее хокку отзывалось в его душе, и он несколько раз со все большим удовольствием повторил его про себя. Оно не было столь изящным, как стекло Тиффани, но все же гораздо лучше, чем результат его недавних усилий, предназначенный для того, чтобы запрограммировать при помощи стихов поведение Сьюзен Джэггер.
Сидя на кушетке рядом с Марти, но не придвигаясь к ней вплотную, доктор сказал:
— Сегодня мы вместе переходим к новой фазе.
В торжественных и безмолвных приделах потайной часовни ее сознания, где благовонные свечи горели в честь одного-единственного бога — бога Аримана, — Марти с молчаливой готовностью ловила каждое его слово и взирала на него ясным провидческим взором Жанны д'Арк, вслушивающейся в Голос.
— Начиная с этого дня ты обнаружишь, что разрушение и самоуничтожение начинают все больше привлекать тебя. Ужасно, да. Но даже в ужасе имеется своя привлекательность. Скажи мне, тебе доводилось когда-нибудь кататься на «русских горках», сидя в тележке, которая с огромной скоростью мчится вверх и вниз на роликах по извилистой рельсовой дорожке?
— Да.
— Скажи мне, что ты чувствовала, сидя в этой тележке.
— Страх.
— Но ты чувствовала и что-то еще.
— Волнение. Восторг.
— Вот оно. Ужас и восторг связаны в нас друг с другом. Мы крайне непоследовательные создания, Марти. Ужас восхищает нас, и сами внушающие его явления, и возможность передать это ощущение другим. И если мы признаем эту непоследовательность и не пытаемся вести безнадежную борьбу за то, чтобы стать лучше, чем позволяет наша природа, то становимся здоровее. Ты понимаешь, что я говорю?
Глаза Марти заметались в орбитах. Стадия быстрого сна.
Спустя несколько секунд она сказала:
— Да.
— Независимо от того, какими нас желал видеть создатель, мы стали тем, чем стали. Сострадание, любовь, смирение, честность, преданность, правдивость — все это практически то же самое, как огромные стеклянные окна, о которые с такой глупой настойчивостью разбиваются маленькие птички. Мы разбиваемся в клочья о стекла любви, стекла правды, по-дурацки стремясь прийти туда, куда не в состоянии прийти, стать тем, кем нам не суждено стать.
— Да.
— Власть и ее первичные последствия — смерть и секс. Вот что движет нами. Власть над другими — острейшее из острых ощущений, доступных нам. Мы делаем идолов из политических деятелей потому, что они обладают большой властью, мы поклоняемся знаменитостям, потому что их жизни кажутся нам более приближенными к власти, чем наши собственные. Те из нас, кто сильнее, захватывают власть, а на долю слабым остается трепет ощущения жертвы во власти сильных. Власть. Власть убивать, калечить, уничтожать, указывать другим, что нужно делать, как нужно думать, во что верить и во что не верить. Власть терроризировать. Разрушение — это наш талант, наша судьба. И я намереваюсь подготовить тебя, Марти, к тому, чтобы ты наслаждалась разрушением, а в конечном счете уничтожила самое себя, чтобы ты смогла познать оба вида этого священного трепета — трепета разрушителя и трепета разрушаемого.
Голубое колебание. Голубая неподвижность.
Ее руки лежат на коленях, ладонями кверху, будто она ждет, что в них что-то положат. Губы чуть приоткрыты для вдоха. Голова чуть вздернута и наклонена набок, как у внимательного студента.
Доктор положил руку ей на лицо, погладил щеку.
— Поцелуй мне руку, Марти.
Она прижалась губами к его пальцам.
Доктор опустил руку.
— Я хочу показать тебе новые фотографии, Марти. Изображения, которые мы будем запоминать вместе. Они похожи на те, что мы запоминали вчера, когда ты была здесь вместе со Сьюзен. Как и на тех фотографиях, все эти картины отталкивающие, отвратительные, пугающие. Однако ты изучишь их спокойно и внимательно, чтобы не упустить малейших деталей. Они запечатлеются в самом дальнем уголке твоей памяти, где они окажутся практически забытыми, но всякий раз, когда твоя тревога превратится в настоящую панику, эти образы будут всплывать в твоем сознании. И ты будешь видеть их не как фотографии из книги, аккуратно размещенные, с белыми рамочками и подписями внизу. Нет, тебе предстанут образы, заполняющие весь твой мысленный взор, ты будешь воспринимать их более яркими и реальными, чем зрелища, которые тебе приходилось видеть на самом деле. Пожалуйста, скажи мне, Марти, ты меня на самом деле понимаешь?
— Я понимаю.
— Я горжусь тобой.
— Спасибо.
В ее голубых глазах просительное выражение. Его мудрость позволяет ей обрести видение. Учитель и ученица.
Технически неплохо, но неверно. Прежде всего он не ее учитель, а она не его ученица в любом смысле этих слов. Игрок и игрушка. Хозяин и его имущество.
— Марти, когда эти образы вернутся к тебе во время приступа паники, они будут вызывать у тебя боль, отвращение, тошноту и даже отчаяние… но в них будет и странная притягательность. Ты найдешь их отталкивающими, но и заманчивыми. Хотя ты можешь прийти в отчаяние по поводу судьбы жертв, запечатленных на этих картинах, но где-то на заднем плане твоего сознания будет проходить восхищение убийцами, которые так жестоко обходились с жертвами. Часть твоего Я будет завидовать этим убийцам, власти над людьми, которой они обладают, и ты признаешь это отношение к убийству своим собственным. Ты будешь бояться этой жестокой иной Марти… и все же сожалеть, что тебе приходится сдерживать ее. Ты будешь воспринимать эти образы как желания, как проявления безумной страсти к насилию, которым ты сама уступила бы, если бы только могла быть честной по отношению к той, иной Марти, к той холодной дикарской сущности, которая является на самом деле твоей истинной человеческой натурой. Эта иная Марти и есть настоящая ты. Нежная женщина, которой ты кажешься окружающим, — это только обман, тень, которую ты отбрасываешь в свете цивилизации, и благодаря ей ты можешь подкрасться к кому-нибудь из слабых и не встревожить его. Во время нескольких следующих сеансов я покажу тебе, как стать той Марти, которой ты должна быть, как выйти из этого теневого существования и начать жить настоящей жизнью, как воплотить твой потенциал, получить власть и славу, которые и есть твоя судьба.
Доктор положил на кушетку два больших учебника с иллюстрациями изумительного качества. Эти дорогие тома использовались в курсах криминологии многих университетов. С ними были хорошо знакомы большинство полицейских детективов и судебно-медицинских экспертов в больших городах, зато мало кто из широкой публики вообще знал об их существовании.
Первый из них был академическим курсом судебной патологии, которая является наукой о распознавании и определении заболеваний, повреждений и ранений в человеческом организме. Судебная патология представляла интерес для доктора Аримана, потому что он был медиком и, конечно, потому что он твердо решил никогда не оставлять никаких улик — в тех органических останках, которыми сопровождались его игры, — которые могли бы послужить причиной его насильственного переселения из особняка в камеру со стенами, обитыми или не обитыми мягким материалом.
«ОТПРАВЛЯЙСЯ В ТЮРЬМУ, ОТПРАВЛЯЙСЯ ПРЯМО В ТЮРЬМУ» — этой карты он намеревался никогда не прикупать. В конце концов в отличие от «Монополии» в этой игре не было карты «ОСВОБОЖДЕНИЕ ИЗ ТЮРЬМЫ».
Вторая книга была практическим курсом тактики, процедур и судебных методов практического расследования убийства. Доктор приобрел ее, исходя из принципа, что успехи в игре невозможны без досконального знания стратегии игроков противостоящей стороны.
В обоих томах содержались обширные галереи темного искусства Смерти. Учебник судебной патологии был иллюстрирован большим количеством разнообразнейших примеров, которые буквально выворачивали душу наизнанку, а книга о расследовании убийств предлагала множество фотоснимков жертв на месте гибели; эти фотографии обладали своеобразным шармом, которого, как правило, лишены снимки, сделанные в морге, — точно так же любая скотобойня с виду куда интереснее, чем мясная лавка. Лувры насилия, музеи потоков крови, галереи человеческого зла и несчастья, снабженные для облегчения поисков оглавлениями и указателями.
Послушная его воле, она ждала. Губы чуть приоткрыты. Большие глаза. Сосуд, готовый к тому, чтобы его наполнили.
— Марти, — сказал ей доктор, — ты просто прекрасна. Должен признаться, что, ослепленный блеском Сьюзен, я недооценивал твою красоту. Вплоть до нынешнего момента.
А получив побольше закалки в страданиях, она, вероятно, станет изысканно эротичной. Ну что ж… Он решил начать с учебника по расследованию убийств и открыл его на странице, отмеченной розовой наклейкой.
Держа книгу перед Марти, Ариман обратил ее внимание на фотографию мертвеца, лежавшего навзничь на деревянном полу. На обнаженном теле было тридцать шесть колотых ран. Доктор удостоверился в том, что Марти отметила, в частности, изобретательность, с которой убийца обошелся с гениталиями жертвы.
— А здесь, во лбу, мы видим вбитый железнодорожный костыль, — сказал Ариман, будто читал лекцию. — Стальное острие десяти дюймов в длину и головкой диаметром в дюйм, но большая часть острия на снимке не видна. Она вбита в дубовый пол. Без сомнения, здесь мы имеем дело с реминисценцией распятия на кресте — гвоздь, вбитый в руку, и терновый венец образуют однозначный символ. Усвой это как следует, Марти. Каждую из этих великолепных деталей.
Она внимательно, как и было приказано, изучила снимок; ее пристальный взгляд исследовал всю фотографию, рану за раной.
— Убитый был священником, — продолжал лекцию доктор. — Скорее всего, убийца был не в восторге от дубового пола, но маловероятно, чтобы хоть какой-нибудь из изготовителей строительных материалов решил пустить всем пыль в глаза и стал бы делать шпунтовые доски из кизила или самшита.
Голубое колебание. Голубая неподвижность. Мигание. Вот теперь образ усвоен и спрятан в закрома памяти. Ариман перевернул страницу.
Дасти, переживавший по поводу состояния Марти, не рассчитывал, что ему удастся сосредоточиться на романе. Однако душевное облегчение, которое он испытал, вступив в офис доктора Аримана, не исчезало, и он сравнительно легко увлекся книгой.
У «Маньчжурского кандидата» оказался интересный сюжет, яркие и живые персонажи — все точь-в-точь так, как уверяла его Марти таким странным деревянным тоном и фразами, годящимися разве что для газетной рецензии. Учитывая высокие достоинства романа, было совершенно необъяснимо, что Марти не дочитала его — и даже не одолела сколько-нибудь значительной его части — в течение нескольких месяцев, когда она носила книгу с собой на сеансы Сьюзен.
Во второй главе Дасти наткнулся на абзац, который начинался с имени: доктор Ен Ло.
Шок оказался настолько сильным, что Дасти чуть не выронил книгу из рук. Он все же поймал ее на лету, но потерял место, на котором остановился.
Просматривая текст в поисках нужной страницы, он был уверен, что глаза подшутили над ним. Подвернулась какая-то фраза, состоявшая из четырех слогов, в которые входило азиатское имя, и при беглом взгляде прочитанное проассоциировалось с тем, что столько времени занимало его мысли.
Дасти нашел вторую главу, страницу, абзац, и там, совершенно бесспорно, черным по белому было отчетливо напечатано теми же буквами то самое имя, которое Скит столько раз начертал на страницах из своего блокнота: доктор Ен Ло. Руки Дасти затряслись так, что строчка запрыгала перед глазами.
Звучание этого имени заставило Малыша немедленно впасть в странное состояние, словно он оказался загипнотизированным, а сам Дасти сейчас оказался потрясен так, что на шее у него высыпали мурашки крупнее рубчиков вельвета. Даже специально подобранная для оказания успокаивающего действия обстановка комнаты не могла помочь ему согреть хребет, который внезапно сделался холодным, как термометр в морозильном отделении холодильника.
Заложив страницу пальцем, он поднялся на ноги и принялся вышагивать по комнате, рассчитывая таким образом сбросить нахлынувшую на него нервную энергию и вернуться к чтению.
Почему на Скита таким невероятно угнетающим образом подействовало имя, которое означало всего-навсего персонаж беллетристической книги?
Причем, учитывая литературные вкусы Малыша, книжные полки в его квартире, прогибавшиеся под тяжестью романов-фэнтези, он, скорее всего, даже не читал этот триллер. В нем ни разу не упоминались ни драконы, ни эльфы, ни волшебники.
Сделав несколько кругов по комнате и начав понимать, насколько отвратительным должно быть настроение у запертой в клетке зверинца пантеры, Дасти вернулся в кресло. У него было такое ощущение, будто вся жидкость из позвоночного столба собралась в одном крошечном участке хребта, но он отстранился от этого чувства и вновь взялся за чтение. Доктор Ен Ло…
ГЛАВА 49
Настоящее «мокрое дело» — это отделение головы, особенно если заниматься им с негодными инструментами.
— Марти, здесь особый интерес представляют глаза жертвы. Насколько широко они раскрыты. Верхнее веко под влиянием шока до предела оттянулось назад, так что они кажутся полностью выкатившимися. В этом взгляде сокрыта такая тайна, такое потустороннее качество, словно ему в момент смерти открылось видение того, что ждет его в ином мире.
Она вгляделась в жалкие глаза на фотографии. Моргнула. Еще моргнула.
Перевернув страницы к следующей розовой закладке, доктор сказал:
— Марти, это особенно важно. Изучи это как следует.
Она слегка склонилась над страницей.
— Тебе и Дасти в конечном счете придется калечить женщин именно в таком стиле и вот так, по-умному раскладывать различные части тел на столе. Жертва здесь — девочка, ей было всего лишь четырнадцать лет, но вы двое будете иметь дело с людьми постарше.
Доктор с таким интересом разглядывал фотографию, что не увидел двух первых слез, пока они не пробежали почти по всему лицу Марти. Вид этой пары жемчужин просто поразил его.
— Марти, предполагается, что ты находишься в глубочайшей из глубин своего сознания, в его потайной часовне. Скажи мне, ты действительно находишься там?
— Да. Там. В часовне.
При полностью подавленной индивидуальности она не имела возможности проявлять эмоции как по отношению к тому, что она видит, так и к тому, что происходит лично с нею. Как и в случае со Сьюзен, доктору потребовалось бы вывести ее из часовни и приказать подняться на один-два марша лестницы, чтобы вести разговор на более высоком уровне сознания, иначе она не должна была проявлять такую странную реакцию, как эта.
— Марти, скажи мне, что тебя не устраивает.
Ее голос звучал не громче дыхания:
— Такая боль.
— Тебе больно?
— Ей.
— Скажи мне, кому?
Из ее глаз брызнули новые слезы; она указала на расчлененную молодую девушку на фотографии.
— Это всего лишь фотография, — сказал озадаченный Ариман.
— Живого человека, — пробормотала Марти.
— Она уже много лет мертва.
— Когда-то она была живой.
Судя по всему, слезный аппарат Марти был прекрасным экземпляром. Ее слезные мешки порождали слезные озера, достигшие ныне стадии наводнения, и вот еще две капли страдания выбежали из ее глаз.
Ариман вспомнил о последней слезе Сьюзен, пробежавшей по ее щеке в последнюю минуту жизни. Смерть, конечно, является острым экспериментом, даже в том случае, когда человек умирает спокойно, в состоянии полного отключения индивидуальности. Марти сейчас не умирала. И все же, эти слезы…
— Ты не знала этой девчонки, — настаивал доктор.
— Нет, — почти шепотом.
— Она могла заслужить такую участь.
— Нет.
— Она могла быть малолетней проституткой.
Чуть слышный унылый голос:
— Это неважно.
— Может быть, она сама была убийцей.
— Она — это я.
— Что это означает? — спросил он.
— Что это означает? — словно попугай, откликнулась Марти.
— Ты сказала, что она — это ты. Объясни.
— Это нельзя объяснить.
— Тогда это бессмыслица.
— Это можно только знать.
— Это можно только знать? — презрительно переспросил он.
— Да.
— Это что, загадка, или, может быть, парадокс дзен-буддизма, или еще что-нибудь в этом роде?
— Это что? — откликнулась она.
— Девчонки, — с нетерпимостью в голосе сказал он.
Марти промолчала.
Доктор закрыл книгу, несколько секунд рассматривал профиль Марти, а потом приказал:
— Посмотри на меня.
Она подняла голову и повернулась к нему анфас.
— Сиди спокойно, — сказал он. — Я хочу попробовать.
Ариман прикоснулся губами к обоим плачущим глазам. Слегка лизнул.
— Соленые, — констатировал он, — но есть и еще какой-то привкус. Нечто трудноуловимое, но весьма интригующее.
Он захотел еще. Глазное яблоко эротически задрожало под его языком в кульминации быстрого сна.
— Слегка вяжущий, но не горький вкус, — утвердительно заметил Ариман, вновь отодвинувшись от Марти.
Солнечная влага на лице девчонки. Все горе мира. И все же такая яркая красота.
Исполнившийся радостной надежды на то, что промелькнувшие в его мозгу три фразы могут послужить основой для еще одного хокку, заслуживающего того, чтобы быть запечатленным на бумаге, доктор запомнил сложившиеся стихи, чтобы позднее довести их до совершенства.
Как будто губы Аримана выпили всю влагу из слезного аппарата Марти — ее глаза снова стали сухими.
— Кажется, игра будет даже забавнее, чем я думал, — сказал Ариман. — Для работы с тобой потребуется значительное искусство, но дело стоит дополнительных усилий. Как и у всех лучших игрушек, искусство, с которым создана твоя форма — твое сознание и сердце, — по меньшей мере равновелико тому нервному возбуждению, вызов которого является твоей функцией. Теперь я хочу, чтобы ты стала спокойной, совершенно спокойной, отстраненной, внимательной, послушной.
— Я понимаю.
Он снова раскрыл учебник.
Под терпеливым руководством доктора, теперь уже с сухими глазами, Марти изучала сделанную полицейскими экспертами фотографию расчлененного трупа девочки, куски которого были изобретательно разложены по месту преступления. Ариман велел Марти вообразить, будто она совершила это злодеяние своими собственными руками, поверить в то, что она наяву ощущает запах крови, воочию видит перед собой все, изображенное на глянцевой странице. Чтобы удостовериться в том, что в этом упражнении задействованы все пять органов чувств Марти, Ариман использовал все свои медицинские познания, весь свой богатый опыт и тренированное воображение. Ему было необходимо помочь своей кукле воспринять все детали в их цветах, структуре и зловонии.
Затем другие страницы. Другие фотографии. Свежие трупы и тела в различных стадиях разложения.
Глаза мигают.
Глаза мигают.
Наконец он поставил два тяжелых тома на полку.
Он потратил на Марти лишних пятнадцать минут, но испытывал истинное удовлетворение оттого, что провел переоценку ее отношения к смерти. Временами доктору казалось, что он мог бы стать первоклассным преподавателем, облаченным в твидовый костюм, подтяжки, галстук-бабочку. Он знал, что ему понравилось бы работать с детьми.
Он приказал Марти лечь на спину на кушетке и закрыть глаза.
— Сейчас я хочу привести сюда Дасти, но ты не услышишь ни слова из того, что мы будем говорить. Ты не откроешь глаза, пока я не разрешу тебе сделать это. Сейчас ты попадешь в место без звука и света, погрузишься в глубокий сон, от которого пробудишься в тайной часовне своего сознания только после того, как я поцелую твои глаза и назову тебя принцессой.
Выждав минуту, доктор посчитал пульс на левом запястье Марти. Медленный, сильный, ровный. Пятьдесят два удара в минуту.
А теперь займемся мистером Родсом, маляром, недоучившимся студентом колледжа, тайным интеллектуалом. Скоро ему предстоит прославиться от моря до моря в качестве невольного орудия мести.
Роман был посвящен промыванию мозгов. Это Дасти понял, пробежав одну-две страницы, на которых говорилось о докторе Ен Ло.
Это открытие поразило его почти в такой же степени, как и увиденное на печатной странице имя из блокнота Скита. На сей раз он не ронял книгу, не вскакивал с места, а лишь чуть слышно бормотал:
— Сукин сын.
В квартире Малыша Дасти безуспешно искал какие-нибудь свидетельства его принадлежности к секте. И не нашел никаких трактатов или брошюр. Никаких культовых одеяний или изображений. Ни одного запертого в клетку взволнованно квохчущего в ожидании жертвоприношения цыпленка. И вот теперь, когда Дасти вовсе не думал о бедах, постигших Скита, со страниц романа Кондона спрыгнул таинственный китайский врач, оказавшийся крупнейшим специалистом в науке и искусстве промывания мозгов.
Дасти не верил в совпадения. Жизнь была гобеленом, вытканным узорами, которые можно различить, если хорошо поискать. И эта книга была не просто романом, который Марти почему-то таскала с собой на протяжении нескольких месяцев. Она попалась им в руки потому, что в ней содержался ключ к сути этой безумной ситуации.
Он отдал бы свое левое яйцо — или с большей готовностью все деньги с их семейного текущего счета, — чтобы узнать, кто устроил так, что «Маньчжурский кандидат» оказался здесь именно сейчас, когда он необходим. Хотя Дасти верил в то, что Вселенная была чудесным образом сотворена, но тем не менее ощущал, что в том, чтобы представить бога, осуществляющего свою волю при помощи триллера в мягкой обложке, должна быть изрядная натяжка — дешевое издание это все-таки не пылающий куст или, что считается более традиционным и величественным, небесное знамение. Ладно, пусть это не бог, но и не совпадение; следовательно, должен существовать некто из плоти и крови.
Дасти поймал себя на том, что разговаривает сам с собою вслух невнятным голосом, будто подражает крику совы, и немедленно заставил себя умолкнуть. Ему было еще слишком мало известно для того, чтобы надеяться найти ответ на свой вопрос.
В романе Кондона, действие которого происходило во время и сразу после корейской войны, доктор Ен Ло «промывал мозги» нескольким американским солдатам, превратив одного из них в роботоподобного убийцу, не сознающего, что с ним было сделано. Вернувшись домой, провозглашенный героем солдат должен был вести нормальную жизнь до тех пор, пока активизированная особой конфигурацией карт во время простого раскладывания пасьянса программа не включила заложенный код. Потом он получил соответствующие инструкции и превратился в послушного убийцу.
Но корейская война закончилась в 1953 году, а этот триллер был опубликован в 1959-м, задолго до рождения Дасти. Ни молодой солдат, ни доктор Ен Ло не были реальными людьми. Не было никакой очевидной причины, согласно которой должна была существовать связь между этим романом и Дасти, Марти и Скитом с его правилами, изложенными в виде хокку.
Дасти оставалось только читать далее, надеясь на открытие.
Пробежав еще несколько страниц, Дасти услышал, как в толстой двери со стороны кабинета Аримана скрипнула ручка, услышал щелчок замка и внезапно почувствовал: никто не должен узнать, что он читал эту книгу. Он ощутил резкое необъяснимое возбуждение и, когда герметическая дверь начала приоткрываться со щелчком и вздохом потревоженного вакуума, отбросил книгу от себя, словно боялся быть застигнутым за смакованием мерзкой порнографии или, хуже того, одного из тех многочисленных напыщенных томов, на содержании которых паразитировали его отец и отчим.
Книга скользнула по маленькому столику, стоявшему рядом с его креслом, и шлепнулась на пол в то же мгновение, когда тяжелая дверь распахнулась и на пороге появился доктор Ариман. Необъяснимо покраснев, Дасти поспешно поднялся на ноги одновременно с падением книги и совершенно натурально закашлялся, заглушив звук падения.
Взволнованный, он услышал свой голос:
— Доктор, Марти… Как у нее… Она…
— Виола Нарвилли, — произнес Ариман вместо ответа.
— Я слушаю.
ГЛАВА 50
После того как была прочитана литания на тему личного хокку Дасти, доктор Ариман проводил его в свой кабинет и подвел к тому самому креслу, в котором прежде сидела Марти. Сейчас она спала на кушетке, но Дасти даже не взглянул на нее.
Ариман уселся в кресло, стоявшее напротив, и с минуту изучал свой объект. У мужчины был несколько отстраненный вид, тем не менее он сразу же откликался на голос доктора. Пассивное выражение его лица напоминало тот облик, который автоматически обретает почти каждый автомобилист, попавший в пробку в час пик.
Дастин Родс был сравнительно новым приобретением в коллекции Аримана. Он находился под полным контролем доктора менее двух месяцев.
Марти, действовавшая по непосредственным указаниям доктора, три раза собственноручно подносила мужу тщательно составленную смесь наркотиков: рогипнол, фенциклидин, валиум и еще одну субстанцию, известную под названием «Санта-Фе-46» лишь узкому кругу посвященных. Под действием этого коктейля он погружался в состояние поверхностного наркоза, которое наилучшим образом позволяло проводить программирование личности. Поскольку Дасти всегда ел за обедом сладкое, первая доза была принята им вместе с куском арахисового торта, вторая, два дня спустя, ничуть не изменила ни вкуса, ни запаха шарика крем-брюле, посыпанного крошкой кокосового ореха, а третью, через три дня после второй, подмешанную в торт из фруктового мороженого, залитого сверху сливочной помадкой и богато посыпанного и нафаршированного вишнями в ликере «мараскин», толченым миндалем и мелко порезанными финиками, не смогла бы обнаружить, пожалуй, даже полицейская ищейка-бладхаунд.
Этот человек знал толк в еде. И доктор даже чувствовал некоторое духовное родство с ним, по крайней мере в кулинарных пристрастиях.
Программирование было осуществлено в спальне четы Род-сов: Дасти лежал на кровати, Марти сидела, скрестив ноги, в углу на большой подушке, покрытой овчиной, торшер использовался в качестве штатива для капельницы. Все прошло прекрасно.
Дело могла усложнить собака, но она была слишком ласковой и послушной, и потому ее недовольство проявилось лишь в негромком ворчании и угрюмом взгляде. Марти выставила пса из комнаты и оставила одного с миской воды, желтым резиновым пищащим утенком и нейлоновой косточкой.
Теперь же, дождавшись, пока беспорядочные движения глазных яблок Дасти, вызванные фазой быстрого сна, закончатся, доктор Ариман объявил:
— Это займет не так уж много времени, но мои сегодняшние инструкции очень важны.
— Да, сэр.
— Марти явится сюда на прием в пятницу, послезавтра, а ты должен будешь так организовать свой график, чтобы лично доставить ее ко мне. Скажи мне, ты понял?
— Да. Понял.
— Пойдем дальше. Ты удивил меня вчера — своим геройством на крыше дома Соренсона. Это не входило в мои планы. Если в будущем тебе случится присутствовать при другой попытке твоего брата Скита совершить самоубийство, ты не станешь вмешиваться. Ты можешь приложить некоторые усилия для того, чтобы отговорить его от этого, но ограничишься одними только разговорами и в конце концов позволишь Скиту уничтожить себя. Скажи мне, ты все понял?
— Я понял.
— Когда он покончит с собой, ты окажешься совершенно внутренне опустошенным. И разгневанным. О, ты будешь в совершенной ярости. Ты полностью потеряешь контроль над своими эмоциями. Ты будешь знать, на кого направить свой гнев, потому что это имя будет названо в предсмертной записке. Подробности мы обсудим в пятницу.
— Да, сэр.
Человек всегда может найти время позабавиться, даже в том случае, когда его действия подчинены строгому графику. Доктор поглядел на Марти, лежавшую на кушетке, а потом повернулся к Дасти.
— Твоя жена — это лакомый кусочек, тебе не кажется?
— Мне?
— Неважно, считаешь ты так или нет, — я думаю, что твоя жена — это лакомая штучка.
Глаза Дасти были почти серыми, но с голубыми искорками, которые делали их цвет уникальным. В детстве Ариман собирал стеклянные шарики, накопил несколько мешков прекрасных гладких разноцветных шариков, и среди них были три, несколько напоминавших глаза Дасти, хотя и не таких блестящих. Марти считала глаза мужа воистину прекрасными; именно поэтому доктор потерпел неудачу в первой попытке навязать ей реальный приступ аутофобии, внушив видение ключа, воткнутого в один из этих любимых глаз.
— По этому поводу ты больше не станешь давать мне кратких ответов, — распорядился Ариман. — Давай-ка по-настоящему обсудим сочность твоей жены.
Неподвижный взгляд Дасти был направлен не на Аримана, а куда-то в точку пространства, разделявшего их. Он сказал безо всяких интонаций, категорично, как могла бы говорить машина:
— Сочность, я полагаю, это свойство в основном плодов.
— Совершенно верно, — подтвердил доктор.
— Сочным может быть виноград. Земляника. Апельсины. Хорошие свиные отбивные должны быть сочными, — продолжал Дасти. — Но это слово не… не может точно охарактеризовать человека.
— О, неужели не может? — восхищенно улыбаясь, воскликнул Ариман. — Будь поосторожнее, маляр. В тебе сказываются гены. А что, если я каннибал?
Неспособный в этом состоянии ответить на вопрос, не содержавший четкого указания на характер ожидаемой информации, Дасти спросил:
— Вы каннибал?
— Если бы я был каннибалом, то был бы совершенно точен, назвав твою хорошенькую жену сочной. Просветите меня, что вы думаете по этому поводу, мистер Дастин Пенн Родс.
Тон голоса Дасти оставался все таким же бесчувственным, но теперь он звучал сухо и педантично, что еще сильнее забавляло доктора:
— С людоедской точки зрения, это выражение должно быть верным.
— Боюсь, что под твоей простонародной синей робой скрывается нудный профессор.
Дасти ничего не сказал; его глаза задергались в пляске стадии БС.
— Ладно, пусть я и не каннибал, — сказал Ариман, — но все же нахожу, что твоя жена сочна. И потому с нынешнего дня я дам ей новое уменьшительное имя. Она будет моей маленькой котлеткой.
Доктор закончил сеанс своими обычными инструкциями, которые должны были запретить любое сознательное или подсознательное воспоминание о том, что происходило между ними. Потом он распорядился:
— Дасти, сейчас ты вернешься в малую приемную. Возьмешь ту же книгу, которую читал, и сядешь на то же место, где сидел прежде. Найдешь место, до которого успел дочитать прежде, чем тебя прервали. После этого ты мысленно выйдешь из часовни, в которой сейчас находишься. Как только ты закроешь дверь часовни, все воспоминания о том, что случилось с того момента, когда я вышел из своего кабинета — когда ты услышал щелчок замка — и до тех пор, пока ты не пробудишься от того состояния, в котором сейчас находишься, окажутся стертыми. Затем ты медленно сосчитаешь до десяти. За это время ты поднимешься по лестнице из часовни. Когда ты скажешь «десять», твое сознание полностью восстановится, и ты продолжишь чтение.
— Я понимаю.
— Доброго вечера тебе, Дасти.
— Спасибо.
— Всегда рад тебя видеть.
Дасти поднялся с кресла и пересек кабинет, ни разу не взглянув на свою жену, лежавшую на кушетке.
После того как мистер вышел, доктор подошел к миссис и несколько секунд стоял, рассматривая ее. И впрямь сочная.
Он опустился на колено перед кушеткой, поцеловал ее в оба закрытых глаза и позвал:
— Моя котлетка! — Это, конечно, не привело ни к какому эффекту, но позабавило доктора. Еще два поцелуя в закрытые глаза. — Принцесса.
Она проснулась, но все еще находилась в тайной часовне своего мозга, ей еще не было позволено вернуться в полное сознание.
По указанию Аримана она вернулась в кресло, в которое села, войдя в кабинет.
Усевшись в собственное кресло, доктор стал объяснять:
— Марти, всю вторую половину дня и ранним вечером ты будешь чувствовать себя несколько спокойнее, чем на протяжении минувших двадцати четырех часов. Твоя аутофобия не исчезнет, но несколько смягчится. Некоторое время ты будешь ощущать только неопределенное беспокойство, ощущение слабости в теле, а также краткие периоды более острого страха продолжительностью всего одна-две минуты каждый час. Но позже, примерно… о, примерно в девять часов вечера, ты все же испытаешь самый сильный приступ паники из всех, которые с тобою происходили. Он начнется так же, как обычно, будет развиваться, как обычно, но внезапно в твоем сознании возникнут образы убитых и замученных людей, которые мы изучали вместе, все эти зарезанные и застреленные люди, искалеченные тела, разлагающиеся трупы, и ты против всякого здравого смысла окажешься уверенной в том, что несешь личную ответственность за то, что случилось с ними, что своими собственными руками совершала все эти пытки и убийства. Твоими руками. Твоими руками. Скажи мне, ты поняла мои слова?
— Моими руками.
— Все детали я оставляю на твое собственное усмотрение. Ты получила достаточно сырья для того, чтобы нагромоздить все что угодно.
— Я понимаю.
- Раскаленные страстью глаза.
- Кипение в бульоне эроса.
- Моя сочная котлетка.
Хокку с кулинарными метафорами. Не было никаких свидетельств того, что мастера японского стиха творили что-либо подобное, но, хотя доктор уважал строгую формальную структуру хокку, все же его дух был достаточно свободным и время от времени позволял ему устанавливать свои собственные правила.
Дасти читал о докторе Ене Ло и его команде высокообразованных коммунистов — специалистов по контролю над сознанием, копавшихся в мозгах несчастных американских солдат, когда внезапно воскликнул:
— Что это значит, черт возьми?!
Речь шла о дешевой книжке в мягкой обложке, которую он держал в руках.
Он чуть не швырнул «Маньчжурского кандидата» через всю комнату, но сдержался. Вместо этого он положил ее на столик, стоявший рядом с его креслом, и потряс правой рукой, словно обжег ее о книгу.
Резко вскочив на ноги, Дасти уставился на эту проклятую штуку. Он, пожалуй, не был бы потрясен и напуган сильнее, даже если бы заклинание злого волшебника прямо у него в руках превратило роман в гремучую змею.
Читать бесплатно другие книги:
