Призрак Адора Шервуд Том
Тут он посмотрел, – и я тоже взглянул и увидел, – как Пантелеус, с глиняной чашкой в руках, склонился над собачьим котлом. Отгребая с поверхности воды налетевшие мусор, листочки и ветки, он незаметно споласкивал чашку, и вот зачерпнул в неё немного, и как будто приготовился пить. Хохот и крик остановили его, и он застыл, удивлённый. Хосэ, с видом если не лакея, то уж человека, знающего своё место, невесомо, едва прикоснувшись, тронул женщину за краешек платья, приглашая её посмотреть на придурка, который пьёт воду из котла для собак. Тут же, чтобы было понятно, он свистнул, и псы, взявшись в тяжёлые скачки, сквозь плотные заросли выметнулись, услыхав разрешение, на поляну, и заплясали у котла, и принялись жадно лакать. Обставлено было так, будто звероподобный слуга в меру лакейского своего старания пытается неприкосновенную госпожу развеселить, – а почему бы и нет, если выпал такой случай? И женщина, негодуя на грубую насмешку над оплошавшим человеком, всё же из вежливости, чуть заметно и трудно, с оттенком если не благодарности, то понимания, улыбнулась. Снова от предельного удовольствия всхлипнул-взлаял Хосэ. Пришёл, пришёл его час. Целиком приготовил он себя к глумлению и растаптыванию её гордости. Неестественно расширившимися от невыразимого удовольствия глазами он посмотрел мне в глаза и как будто нечаянно положил свою страшную лапу на её вздрогнувшее, точёное, хрупко вдруг обозначившееся под складками платья, плечо.
– Читал ли ты Шекспира, капитан? – дыша часто и тяжело, – он не сводил с меня глаз. – Помнишь ли это…
(Он переместил свою лапу, как будто в предельном увлечении, в забытьи, осязаемо тронув тонкую шею, на другое её плечо, всё ещё делая вид уважения и почитания, и хороших манер, – растягивал удовольствие, – а женщина под этим его прикосновением сидела, закаменев, лишь дрогнули и опустились ниже полуприкрытые её веки, да лицо под глазами и сбоку, у щёк, пометилось жгучим румянцем.)
– Помнишь ли это:
- “Зверь самый дикий
- Жалостлив порой.
- Я жалости не знаю.
- Я не зверь”.
Так же, не отрывая от него глаз, медленно, хрипло, я произнёс:
- “Но человек,
- Но гордый человек, что облечён
- Минутным, кратковременным величьем,
- И так в себе уверен, что не помнит,
- Что хрупок, как стекло,
- Он перед небом
- Кривляется, как злая обезьяна,
- И так, что плачут ангелы над ним”.
Он растянул почти до ушей выбритую ниточку усов, обнажил крупные, крепкие зубы.
– О-о, чи-тал…
Послышался резкий свист: Алим загонял напившихся собак обратно в заросли. Спешил. Уже готова была, и уже начиналась потеха, и собаки мешали её наблюдать.
– Как ты говоришь? Минутным? Кратковременным величьем?
Он медленным, предназначенным для всех жадных глаз, движением обхватил хрупкий, тонкий и нежный подбородок пленницы своей коричневой лапой, вздел лицо её вверх, навстречу своему взгляду и, вонзив зрачки теперь уже в её стремительно расширяющиеся от страшного предчувствия, но всё ещё паническим, отчаянным усилием сохраняющие гордость и достоинство глаза, ласково, нежно сказал:
– Я – злая обезьяна…
– Ублюдок. – Я выговорил это отчётливо, решительно, зло.
Он перевёл медленный, с поволокою, взгляд на меня. Лицо его было вдохновенно. Да, всё шло даже лучше, чем он ожидал.
– Ублюдок и зверь. Спрячь свои руки, или я выброшу их твоим же собакам!
Сладко, с блеснувшей на губах слюной, улыбаясь, он медленно наклонился и прижался к вздрогнувшей женщине колкой щекой.
– Ты что же, не читал письмо дона Джови? – вдруг спокойным и тихим, и искренне удивлённым голосом спросил я его. И дальше, всё повышая и повышая голос, так, что он долетал, мне кажется, до самых отдалённых краёв поляны: – Оно лежит в твоей (я проорал грубое ругательство) хижине, на твоей (снова отъявленная, площадная брань) книге! Он при мне написал, что ты должен слушаться любого моего приказания, во всём абсолютно, даже ползать на брюхе и жрать навоз, если я прикажу тебе ползать на брюхе и жрать этот навоз! А если ты раскроешь свою поганую пасть и скажешь против хоть слово – иди же, иди, почитай, что тогда с тобой сделают!
Невыносимая повисла секунда. Он качнулся и сжался, как от удара, и это было похоже на то его состояние бессильной ярости, в котором он вчера бросился в хижину за деньгами, чтобы купить в Адоре этот вот страшный подарок. Да, дон Джованьолли был высший здесь, непререкаемый властелин, и само имя его было сильнее всего и всех на этих кровавых тростниковых плантациях. Хосэ бросился к дому на сваях.
Он влетел внутрь, и слышно было, как он, яростно хрипя, разбрасывает, ударяя о стены, какие-то вещи, и топает по половицам, и треплет книги, вытрясая из них несуществующее письмо. Я подчёркнуто медленно встал, повернул на мгновение в сторону охранников лицо с печатью надменного удовольствия и пошёл вслед за Хосэ, к проклятому дому. Идти старался спокойно и важно, как в своё время когда-то в кабинете сэра Коривля. Всходя по ступеням, незаметно вытянул Крысу. Толкнул осторожно полуоткрытую дверь и, словно в студёную полынью, словно в пропасть, шагнул внутрь.
Он замер. Он увидел меня в светлом проёме, замер и мгновенно всё понял. Чудовищным, длинным прыжком он перелетел от дальней стены до дверного проёма, и я понимал, что, как только мы окажемся на расстоянии вытянутой руки, он разорвёт мне мышцы, и расплющит голову, и разотрёт в осколочки кости. Всё, что я сумел сделать, – это вскинуть и, крепко уперевшись, выставить перед собой Сью. Хрип, толчок. Страшный удар тяжёлого тела швырнул и впечатал меня в дверную оборку. Крысу выбило из руки, а Хосэ остановился, развернулся и замер. Я медленно приходил в себя, машинально посасывая быстро скапливающуюся во рту кровь и перекатывая на языке её горячую и солёную вязкость. Свет прояснялся в моих глазах, а Хосэ стоял у стены и – странное дело – не нападал. Прошло ещё какое-то время, и я увидел, что из левой половины груди его, из плиты грудной мышцы, торчит знакомая ребристая рукоять. Осторожно подступив, я вытер руки, медленно, надёжно замкнул на ней пальцы и, уперевшись ногой в его волосатый живот, резко дёрнул. Хосэ сник, привалился к стене и остался стоять. Крыса с круглою гардой и почерневшим от его крови клинком качнулась в моих руках. От лезвия её шёл отчётливый пар.
БОЙ
Пошатываясь, я вышел из хижины. В грудь и лицо мне ударило множество пристальных взглядов. В томительном ожидании застыли мои матросы, чернокожие рабы, охранники. Я заметил, что у большинства охранников мушкеты – в руках, и лишь у двоих или троих они остались висеть за плечами. Нужно было немедленно как-то устранить напряжение, которое достигло своего предельного пика: мига безмолвия. Эта секунда тишины должна была меня напугать, да она и напугала, но одна её особенность, отмеченная не только обыденным слухом, но, как показалось мне тогда, схваченная всею поверхностью кожи, придала мне уверенность и принесла ощущение радостной силы: тишина была полной . Не слышалось в зарослях собачьего дыхания. Смолкли движения, шорохи. Лес молчал, и хорошо, что пока только я ощутил и отметил необычное это молчание. Или уже не только я? Мушкеты в руках…
Резким напором языка я вытолкнул изо рта вязкую рубиновую струю. Вытянув в сторону своих людей окровавленную Крысу, я громко и зло прокричал:
– Почему не готовитесь к прибытию дона Джови?!
(Женщина вздрогнула. Несколько африканцев упали на колени. Стоявший впереди всех Алим переступил, заметно расслабившись, мушкет в его руках чуть опустился.)
– Пантелеус! – продолжал орать я. – Ты готов показать дону Джови свою работу?
Травник с хорошо разыгранным испугом бросился в хижину. Не ожидавший этого кот свалился с его плеча, вспушив хвост, развернулся и в два прыжка достал знакомую спину. Вцепившись в балахон когтями, он сноровисто полез на привычное место, к плечу хозяина, и вместе они скрылись в сумраке хижины. Я облегчённо вздохнул, заметив, что туда же осторожно и быстро направились Стоун, Бариль и Готлиб. Тихий, короткий оклик, и вот уже и Тамба, и Робертсон, и ещё трое чернокожих мужчин перемещаются к тёмному входу.
Неторопливо сойдя со ступеней, я, как ни в чём не бывало, приблизился к столу, сел и с грохотом швырнул крашенный чёрною кровью клинок между вином и мясом. Пленница снова вздрогнула и побледнела. Это заставило всхохотнуть кого-то из стражей. Напряжение отступало. Я взял бутылку, зубами вытянул пробку, выплюнул её в сторону и, запрокинув голову, заливая солёный вкус крови во рту, выглотал почти всё содержимое. Потом пристально взглянул пленнице в наполненные слезою глаза. Взял из вазы круглый плод авокадо, подержал в воздухе перед собой.
– Это – жизнь.
И опустил плод на стол между нами. Потом взял кусок сушёного мяса, так же подержал немного и положил на широкий, с подсыхающей кровью, клинок.
– Это – смерть.
Потом медленно, со значением, сбросил мясо на землю, Крысу укрыл на коленях, а плод приподнял и протянул к её руке. Она осторожно приняла его, и в глазах у неё я прочёл понимание.
А у дальнего края поляны, почти невидимые за толпою рабов, собрались десяток моих матросов и десятка два чернокожих мужчин вместе с Тамбой. Слаженно, локоть к локтю, они подошли к зарослям и скрылись за их зелёной стеной. Исчезли, как будто и не было. Я допил вино, стал что-то жевать. Я ждал. И вот напряжённое ухо уловило движение и шорох в лесу. Шорох катился, медленно, незаметно охватывая всё за кромкой поляны. Я оглянулся. В пёстрой толпе несчастных невольников угадалось ядро из людей – Робертсон, Готлиб и ещё человек двадцать крепких матросов. По некоторым неуловимым приметам я понял, что в рукавах у них скрыто оружие. Жаль только, что из оружия у них – лишь ножи да ягары.
Вдруг на противоположной стороне поляны, за спинами у охранников, послышались треск, голоса, и на свет из зарослей вывалились ушедшие – и Бариль, и Стоун, и Тамба, и Пантелеус с котом. Они вытаскивали на поляну белых безжизненных псов. Безвольно повисшие лапы, заляпанные белою пеной клыки. Несколько африканцев, взмахнув в воздухе дохлыми псами, швырнули их прямо в охранников. “Жаль, что Готлиб не с ними!” – пронеслась у меня, сквозь страх и отчаяние, запоздалая, колкая мысль. – “Нельзя раньше времени, нет!”.
Поздно. Охранники слаженно вздели мушкеты, прохрустели курки.
– Падай! – что было сил завопил я, вскакивая, и ухватил краем глаза, что стражи спокойно, заученно разделились надвое, и половина качнула стволами назад, в нашу сторону.
Не переставая вопить, я рванулся, опрокидывая стол, резким взмахом руки сшиб пленницу со стула и вместе с нею упал, больно ударившись о твёрдую пыльную землю. Грохнули выстрелы. Им тотчас ответили страшные крики. Картечь! Как, как можно полными мушкетными зарядами картечи бить в безоружных? В беспомощных? В женщин? Нет, злые стрелки, псы дона Джови, вам жить нельзя.
Пока мои люди поднимались с земли, пока рассеивался сине-белый пороховой дым, стражи проворно и слаженно отступили и скрылись в своей толстостенной, на сваях, хижине. Захлопнулась дверь, глухо клацнул засов. Спешно разбегались и прятались люди, вопили раненые, вопили и женщины – от страха; что-то орали Бариль и Стоун. За запертыми дверями хижины со звоном и дребезжанием звякали шомполы: там набивали заряды.
– О-о-ойс! – закричал я, вскакивая и поднимая вверх Крысу, но тотчас упал: просунулись в щели стволы, прогремел новый залп. Очень быстро заряжают, очень.
– Женщин и раненых – в хижину! – прокричал я, едва провизжала надо мною картечь. – Команда – к дальнему краю! – я махнул рукой в сторону тропы, ведущей на плантацию: туда свинец не долетит, между хижиной стражей и этим вот краем поляны – бревенчатый домик Хосэ. – И не бегите через открытое место! В лес, назад, возвращайтесь по лесу!..
Новый залп. Новые крики. Метнулся сквозь дым, прямо к хижине, Готлиб, подставил под дверь, подперев её, толстую палку, прыжками умчался в заросли.
– Эй, стрелки! – прокричал я, прячась за домом Хосэ. – Бросайте мушкеты и выходите! Обещаю вам честный суд по законам ближайшего государства!
В ответ снова прицельно ударили выстрелы. Безмозглые куклы! Стреляют одновременно. Теперь вот заряжают тоже все разом. Благодарю за спасительную минутку! Я помог женщине встать и, не выпуская её руки, бросился в безопасное место, за стены дома Хосэ. Здесь встал, поднял Крысу над головой. Тут же сгрудились рядом человек сорок.
– Пантелеус и Ари! – громко, отрывисто заговорил я. – Займитесь ранеными. Готлиб, Оллиройс! Осторожно – в дом Хосэ, там в кладовой – два мушкета. Приготовьте к работе. Тамба! Прикажи кому-нибудь из своих успокоить женщин. Робертсон, Бариль! Посчитайте, сколько имеется хороших клинков, раздайте самым умелым. Стоун! Отбери десяток людей, пусть быстро носят с той стороны, где нет окон, и сваливают под хижиной стражников сухие сучья и ветки. Пусть гады сгорят! И быстро, быстро! Скоро прибудет дон Джови с охраной!
Дружно затопали ноги. Яростный шёпот, и хрип, и сопение. Заплескалась работа.
Вопли женщин умолкли, лишь протяжно кричали раненые.
Заросли наполнились шумом и голосами. То и дело чернокожие люди выбегали на поляну, швыряли в сторону стреляющей хижины сучья и камни и, падая, крутясь, ускользая от выстрелов, возвращались обратно. Зачем? Вот одного зацепила картечь, упал, закусив толстую коричневую губу, задохнулся – но ни звука не издал, уполз, уполз в заросли, второй точно так же…
Но вот у хижины сбоку и всё пространство под ней уже забито сухим деревом.
– Огня! – пьяно и дико проорал я, и выбежавший откуда-то чёрный человек с факелом в руках метнулся к хижине.
– Тамба! – резко выкрикнул я.
Он застыл, как споткнулся, посмотрел в мою сторону. Нет, это мой грех, пусть на мне и останется.
– Дай! – коротко сказал я.
Он протянул мне факел. Я перехватил поудобнее древко и, выбрав паузу между шелестящими, рвущими воздух полосами свинца, прыгнул к дровам. Сунул факел меж свай и упал, завертелся волчком на пыльной земле, откатываясь в безопасное место.
Стреляющие, глотавшие, без сомнения, собственный мушкетный дым, не сразу сообразили, что происходит. А когда поняли, послышался вдруг удар в припёртую дверь, – привет вам, ребятки, от Готлиба, – и после пронёсся над поляной длинный, звериный, отчаянный вой. Поздно. Не только дым пластался по бревенчатым стенам, но уже и огонь запустил снизу вверх свои рыжие страшные руки.
– Сог… ласны! На… суд! – донеслось из пылающей хижины, и в окно выбросили три мушкета. Но уже нельзя потушить. Огненный шар вспух, взревел, не пускает. Поздно. Прими, Господи, их кровавые души, а вы примите смерть по делам своим. Поздно.
ВОЗДУХ СВОБОДЫ
Смерч гудел и свивался над хижиной. Все, кто мог, собрались на поляне, распалённые, потные. Вдруг кто-то припал к вкопанному в землю котлу с водой.
– Назад! Нельзя! Отрава! – прохрипел я (сорвал голос, мог только хрипеть), подбежал, оттолкнул несчастного, успевшего-таки сделать несколько глотков.
Оттолкнул, поднял котёл, опрокинул.
– И вообще, пошли все прочь! У них там порох внутри! Бариль, гони всех!
Да, вовремя. Едва отошли от огня, как гулкий взрыв разметал по поляне горящее дерево. Теперь пришла иная забота – усмирять огонь, тушить, чтоб не наделал беды. Рвотный ком ворочался в горле – ужасающе едко несло чадом горелого мяса. Что, что мы здесь делаем? О, проклятое место!
Оллиройс и ещё четверо с ним сбились отдельною кучкой, осматривали мушкеты, опробовали курковые замки, крепили кремни. В кладовой нашлись и свинец, и порох. Вот только свинец не такой, какой надо бы: мелкие круглые градины, картечь. Понятно, самое надёжное средство против большого количества безоружных людей. Для серьёзного боя, тем более в лесу, не годится. Здесь нужны мушкетные пули… Будут пули! Готлиб и Оллиройс выволокли котёл, подвесили над огнём. Высыпали в него картечь, расплавили. Жидкий свинец вылили в канавки на земле (Нох постарался по старой памяти), залили водой, чтоб остыл, вынули, взялись рубить на одинаковые куски. Над костром тем временем установили сковороду, раскалили её почти до красна. На её малиновую поверхность роняли кусок свинца и, прижав его плоским камнем, катали. Катали до тех пор, пока он не делался круглым. Тут же Готлиб, остудив тяжёлый свинцовый орех водой, брался обтачивать его напильником. Но насечки напильника быстро забивались свинцом, и он тогда не точил, а скользил, словно мыло. Готлиб быстро совал его в огонь, держал минуту и, выдернув, сбивал с него крохотные, жидкие, блескучие шарики. В воду горячий напильник, в воду – и снова можно точить. Одна, две, четыре, десяток – ложились рядом с мушкетами массивные, круглые, тяжкие пули. Подожди, Джованьолли. Будешь ты нас помнить.
И в хижину я сунул пьяный и праздный свой нос. Четырнадцать раненых, не так уж и много. И раны не страшные. Картечные укусы редко смертельны, они лишь вышибают человека на время, только при выстреле в упор приводя к неминуемой смерти. Пантелеус всовывал в рот несчастным какую-то траву и приказывал быстро жевать. Они и жевали, и, как только на губах их выступала желтоватая пена, а глаза закатывались, лекарь грозно орал, помощницы плескали на раны какой-то горячей жидкостью, и кончиками двух острых ножей он влезал в раны и, прищемив, вынимал и отбрасывал в сторону окровавленные тусклые горошины. Затем стягивал края разрезов и ран, сшивал их тонкой нитью, и, когда человек возвращался в себя, ему успокаивающе говорили – всё позади, всё, всё позади, теперь боль уйдёт, нужно лишь полежать немного…
С удивлением я обнаружил, что помощниц у Пантелеуса две: чёрная, гибкая Ари и недавняя пленница людоеда. Стремительны и точны были движения её белых, тонких рук, и Пантелеус дарил ей одобрительные слова чаще, чем Ари.
Двое лишь умерли: один африканец, мужчина, которому картечина вошла в череп сквозь глаз, и тот несчастный, который напился из котла для собак.
– Бариль! – прохрипел я, о чём-то вдруг вспомнив.
Он подбежал.
– Пойдём, – сказал я ему. – И нужны ещё двое, посильней.
Тамба и Стоун присоединились к нам, и мы выволокли тело Хосэ из домика и, разбежавшись, бросили его в горящие останки уничтоженной хижины. Вытолкнув вверх сноп искр, он скрылся за стеной взметнувшегося красного пламени. Канул в небытиё, ушёл в огонь, – и хорошо, что в огонь, – никогда, никогда пусть не является больше на этой земле. Алле хагель.
Сердце моё утихло, и буйство азарта и смерти перестало клокотать в моей голове. Я глубоко вздохнул, встал, осмотрелся. На поляне качалась и ревела толпа людей, обезумевших от выстрелов, крови и вольного воздуха. Босые ноги взбивали душную жёлтую пыль. Трещала и рушилась догорающая хижина. Слышались удары и крики возле дома Хосэ: рабы обнаружили и стали вскрывать бочки с водой. Воду не столько пили, сколько проливали под ноги, и мгновенно пыль и земля в этом месте превратились в налипающую на ступни грязь. В кладовой слышалась возня – кто-то добрался до запасов еды.
А солнце клонилось к закату.
Что ж, дело, как видно, ещё не кончено. Я подошёл к Оллиройсу, взглядом попросил у него мушкет и, подкинув ствол в небо, выстрелил. Упала вдруг тишина. Все застыли на миг, повернув в мою сторону лица.
– Боцман, строй! – насколько позволяло севшее горло, проорал я на всю поляну.
Мои матросы, не дожидаясь команд подскочившего Бариля, привычно и быстро подбегали, занимали места вплотную друг к другу, словно всё ещё стояли на тесной палубе корабля.
– Тамба! – серьёзным тоном скомандовал я. – Своих пристраивай рядом! Всех, кроме женщин и раненых!..
Спустя минуту все, и матросы, и чернокожие африканцы, были построены в два длинных ряда. Отвернувшись и выплюнув кровь, я подошёл к строю.
– Дело дрянь, джентльмены! – негромко проговорил я, и тишина на поляне стала звенящей. – Сегодня мы страшно устали, потом всем пришлось воевать, а теперь мы ещё опьянели от свободы и совсем потеряли головы. Бросились жрать и пить и почти превратились в безумное стадо. А именно сейчас быть безумным опасно: вот-вот прибудет сюда добряк Джованьолли, а с ним его личная охрана и, может быть, новые собаки. Поэтому. Нужно приготовиться и схватить дона так, чтобы никто из его свиты не скрылся и не предупредил тех охранников, которые сейчас на дальних плантациях. Если они соберутся вместе и выступят против нас, зная, с чем имеют дело – нам будет горько. Их меньше, но они прекрасно вооружены. Кроме того, единственное, что они умеют и могут делать, – это убивать. И эту свою работу они очень любят.
Я перевёл дух. Строй стоял неподвижно. Тамба и ещё кто-то переводили мои слова тем, кто не понимал английского. Даже раненые в хижине у Пантелеуса притихли.
– Поэтому, – продолжил я, уже медленней, чтобы африканцы успели понять. – На случай, если придётся воевать в зарослях – против стражников и их собак, нужно сейчас разделиться на кучки по четыре человека. Война – это такое время, когда рядом должен быть только тот человек, которому не просто доверяешь, но и которого понимаешь, как самого себя. Так что пусть все посмотрят друг на друга и сами, без чьих-то распоряжений, составят такие четвёрки. Да, четвёрки. Двое или трое – уязвимы, если нападёт хотя бы пара собак, в то время, когда нужно будет отбиваться ещё и от стражника. Пятеро – уже не смогут держаться вместе в густых зарослях, и следить друг за другом труднее. Так что по четверо, братцы, по четверо. Но это потом. Сейчас – внимание все! Стоун! Займёшься водой. Одну бочку – в хижину к раненым, и забыть про неё. Остальным выдать ровно по кружке. Неизвестно, откуда они привозят воду. Воду будем беречь. Бариль! На тебе – кладовая. Варить ужин некогда, так что собери всё готовое, чтобы быстро поесть, и выдай всем понемногу. Готлиб! Бери десяток людей, одну лошадь и быстро – на плантацию, за мачете. У нас больше половины – безоружны. Оллиройс! Твоя пятёрка с мушкетами пусть продолжает отливать пули. Тамба! Убери с поляны всех женщин, отправь их в вашу хижину. Потом распредели своих на четвёрки и проследи, чтобы у каждой было хоть какое-нибудь оружие. Хотя, я думаю, мачете хватит на всех. Закончишь – отправь людей, пусть соберут всех дохлых собак – и в огонь их, иначе завтра же здесь будет невыносимая вонь. Так, и если у кого-то будут соображения или вопросы – сразу ко мне. Всё, братцы. За дело!
ПРЕДАТЕЛЬ
Снова заметались по поляне люди, но теперь уже в молчаливой, осмысленной суете. Напоминание о личной охране дона Джови и об уцелевших на других плантациях собаках отрезвило всех. Жуя на ходу и вытирая мокрые рты, пробежали те, кого вызвал Готлиб. Пошли за мачете. Успели бы только, солнце уходит к закату. Быстро образовывались четвёрки; люди находили друг друга по одному только пристальному взгляду, глаза в глаза. Сходились, обменивались короткими хлопками по плечам.
Вдруг меня кто-то окликнул. А, мои новенькие: Аккс, Гримальд и Тай. Они остановились возле меня, зачем-то притащив с собой дохлого пса.
– Посмотрите, мистер Том, – проговорил Аккс и приподнял пса за лапы, а Тай сильным круговым махом вонзил в открытый, вытянутый белый бок длинный шип деревянной ягары.
Шип вошёл легко, как в песок. Тай выдернул ставшую тёмной занозу из-под безжизненной лапы, показал глубину прокола: почти целый фут.
– Ловко! – изумился я. Поднял голову. Вокруг собралась изрядная кучка людей. Смотрели, молчали.
– Делать так всем! – я вытянул руку в сторону неподвижного белого пса.
Гул стоял над поляной, и слышался треск горящего дерева, и всё так же клубился в воздухе чад горящего мяса, едкий и тошнотворный.
Я отправился к бочкам, напился (Стоун выдавал по две большие кружки, – воды было много), смыл с себя пыль и кровь. Прошёл в хижину к раненым. Пантелеус сидел уже без дела. Лечение закончилось, все пострадавшие спали.
– Сонная травка, – пояснил лекарь, перебирая палёную шерсть на боку у кота.
– Хорошо, – кивнул я и вдруг встретил взгляд таинственной пленницы.
Она сделала шажок вперёд, медленно, с невыразимой грацией присела, склонив лицо, потом подняла его – гордое, тонкое, и вернулась к незначительным своим женским заботам. Спокойная, неторопкая, с ясным светом, струящимся из глаз. Как будто и не было корабельной резни, плена, рабства и крови.
– Где же живут такие вот женщины, откуда она? – даже не надеясь на ответ, выговорил я негромко.
– Русская дворянка, – вдруг так же негромко откликнулся Пантелеус. – Из Московии, судя по языку. Только вот речи московитов не знаю, расспросить не смогу…
“Леонард-то, мой кок, оставшийся на “Дукате”, он ведь тоже оттуда”, – пронеслось у меня в голове, и уже хотел было я сообщить вслух об этом, но послышались топот, сопение, крик.
– Капитан! – кричал Готлиб. – Где капитан?
Охватываясь недобрым предчувствием, как ознобом, я выпрыгнул на пропитанную закатным, предсумеречным светом поляну.
– Что?!
(Крыса звенькнула, зацепившись остриём о кромку двери.)
– Идут! Большой отряд, и с ними дон Джови! Все с оружием! И собаки! Десятка два или три!
– Где?
– Ярдов двести отсюда!
– Так что же, – начиная понимать беду, похолодел я, – до плантации вы не дошли?
– Не дошли. Все мачете остались там, на плантации. Так что оружия нет. И ещё…
– Что?! Что ещё?
– Они всё про нас знают.
– Откуда?!
– С ними наш местный приятель. Безносый карлик.
Я со злостью плюнул и, выбежав на середину поляны, закричал:
– Тамба! Всех раненых и всех женщин – в домик Хосэ, быстро! (Стены толстые, картечь не пробьёт, и двери – собаки туда не заскочат. А вот в хижину – смогут, и это страшно представить.) Бочку с водой им туда! Двух людей понадёжней! Места присесть не будет, так что пусть стоят, пусть теснятся. И чтобы мол-ча-ли! Оллиройс! По одному мушкету в любую четвёрку, и отведи эти четвёрки на дальний край поляны – бей в любого, кто на открытое место сунется! Остальные – в заросли! В первую линию – те, у кого есть оружие. Во вторую – те, кто с пустыми руками. Пока время есть, делайте хоть дубины! И в каждой четвёрке выбрать главного! Он командует и он за всё отвечает! Бегом!
Не прошло и пяти минут, а раненых уже перетащили в дом, и вбежали по невысокому крыльцу туда женщины, и Бариль и Стоун, и ещё кто-то, сдавили их, втащив и поставив у дверей толстую бочку с водой, и двери заперли. Все бросились в лес.
Проскочив границу зарослей, я оглянулся. Тай со мной, Пантелеус и Робертсон. Крыса, нож, примотанный к палке, две ягары.
“Бедный добрый мой Бэнсон! – с горечью подумал я. – Как бы нам сейчас пригодился твой щит с пистолетами!”
Вопли. Рык, и тут же – предсмертный визг пса. Оглушающий залп. Это наши!
– Спустить собак с поводков! – послышался заглушённый зарослями голос Джо Жабы.
А в голосе – я отчётливо уловил – напряжение и опаска. Не ждали они, что у нас тоже будут мушкеты. На собак только и надеются. И ещё они совсем не знают, что потеряли своего главного союзника: наш страх перед псами. Моих людей не охватывает больше сковывающий движения ужас, потому что они только что видели целую гору собачьих трупов.
Шорох и треск! Метнулось к нам белое, гибкое тело. Вперёд прянул Тай и, как будто учил, принял удар клыков на левую руку, а правой – длиннейшим, из-за самой спины, идеально округлым, чудовищной силы ударом вогнал ягару под лапу собаки. Выдернул. Вылетел из гранёного прокола столбик крови. Тай присел, сдирая страшную пасть с закушенной руки.
Тут же, почти вслед за собакой продрался сквозь ветви бородатый и крепкий охранник, вскинул длинный мушкет – Тай подпрыгнул и в момент выстрела подбил ствол ногой – картечь прокатилась поверху, ушла в крону дерева, а охранник бросил дымящийся мушкет под ноги и выхватил из-за пояса широкий абордажный тесак.
Слева выбежал, треща сучьями, ещё один, и я пустил в косой удар Крысу. Он вскинул тесак для защиты, но зелёного лезвия не остановил. Есть у меня уже опыт, и такой, что ни за какие деньги не купишь. Его пальцы вывернулись, не удержав рукоятку, и его же тесак тупой кромкой ударил в лицо, послышался хруст, а Крыса дальше пошла, на челюсть и горло. Точность и злость – родители лучших в схватке ударов. Мой противник опрокинулся навзничь, скрылся в переплетеньи ветвей.
Развернувшись к Таю, я увидел, что он, не вставая на ноги, отползает, продирается в зарослях и тащит за собой повисшего на прокушенной руке мёртвого пса. Робертсон торопливо возится, доставая и вытягивая из-под ног дымящийся длинный мушкет. В этот момент Пантелеус ножом, примотанным к палке, держал бородатого на дистанции, а на плече у него прыгал и грозно орал взъерошенный кот.
Я не успел им помочь. С шумом раздвинулись ветви, вытянулось в прыжке стремительное, белое, ловкое тело, и клыкастая пасть нависла над Робертсоном. Он упал на спину, успев выставить перед собой добытый-таки мушкет, и пасть, клацнув, сомкнулась на железном стволе. Я бросился к ним. Свист Крысы, удар! Вот она в деле – бритвенная заточка! Собачья голова осталась висеть на мушкете, а отсечённое тело, бросая из шеи кровавый фонтан, скрылось в зарослях под ногами.
Вдруг сзади послышался крик:
– Братцы! В сторону!
И Пантелеус, и я мгновенно узнали голос Оллиройса и, не раздумывая и доли секунды, отпрыгнули. Охранник, решив, что мы отступаем, со злорадной ухмылкой качнулся вперёд, и тут сзади нас грохнул выстрел. Мушкетная пуля, почти в упор. Нападавший не просто упал, а отлетел, словно сбитый громадным невидимым кулаком.
Мы обернулись. Оллиройс и с ним ещё трое. Робертсон подскочил к канониру. Понимая друг друга без слов, они стремительно перевернули мушкеты стволами к себе, зазвякали шомполами, забивая заряды. Пантелеус и я бросились к Таю. Голыми пальцами влезли в собачью мёртвую пасть, разъяли её страшный капкан. Лекарь быстро перевязал прокушенную руку, и Тай, прорезав сбоку в рубахе дыру, сунул эту руку в неё, прижав к животу. Пристроил ягару за поясом и, наклонившись, взял у убитого широкий и острый тесак. Спокойно, как будто не чувствовал боли. На жёлтом, бесстрастном лице его была написана готовность к работе.
Мушкеты заряжены. Оллиройс, как величайшую драгоценность, выкатил на ладонь три крупные, в насечках, со следами напильника пули, протянул Робертсону. Он бережно опустил их в карман штанов и поспешил к простреленному охраннику, чтобы забрать у него порох.
– Расходимся на десять шагов, – сказал я Оллиройсу.
Он понимающе кивнул и увёл свой отряд в стену зарослей.
Оружие теперь было у всех. Мы выстроились редкой цепочкой и медленно двинулись в ту сторону, откуда пришли охранники и собаки.
Шевелился, стонал и гремел почти невидимый уже в сумерках лес. Сходились случайные кучки, взрывались короткие схватки. Грохотали время от времени мушкеты, и то тут, то там сквозь отчаянные вскрики людей раздавалось предсмертное, полное боли, визжание псов. Всё реже и реже, и вот прекратилось совсем!
– Дон Джови! – пронеслось вдруг где-то рядом, отчаянно, с дрожью. – Собак больше нет! Всех собак перебили!
– Все стражи! Отходим! – в той же стороне, недалеко, ответствовал ему голос нашего людоеда.
Я вздрогнул и что есть силы метнулся туда. Достать, достать проклятого паука, найти его в зарослях, пока не уполз! Мчались, если продирание сквозь высокие и густые кусты можно назвать этим словом, все, кто был рядом со мной. Набежали на троих охранников, и оказалось тут же – на четверых, не успевших даже поднять тесаки – два выстрела – двое упали, двоих взяли со всех сторон и закружили в страшной, последней их пляске, всеклись в пять клинков. Не прошла даже четверть минуты. А впереди – крик, конский топот. Джо Жаба уходит! Я бросился следом – и тут же мне преподали урок: опасно в серьёзной игре зарываться. Шумным был путь мой в последнюю пару минут, и меня уже ждали. Стук копыт поманил, мы выбежали на крохотную опушку – и с двух сторон ударило громом. Раскалённые угольки впились слева в плечо и в щёку, и в грудь. Влетела свинцовая горошина в рот, выщелкнув зуб, и выплюнул я и зуб, и её, и вспомнил Бэнсона ещё раз – каково ему-то было, с пистолетной пулей?
Странное дело, упал. Казалось бы – не смертельны раны, и укусы-то слабые, и силы все – в теле, а вот упал. Что-то сшибло иное, невидимое, кроме свинца.
Упал рядом Оллиройс, кто-то подхватил его мушкет, выстрел, выстрел – в две стороны, в качающиеся ветки, в убегающий звук – и вопль, и падение тела. Славно бьют мушкетные пули.
Подбежал Пантелеус, быстро меня осмотрел.
– Легко отделались, мистер Том. Но всё же картечины нужно извлечь как можно быстрее.
А в лес, как ни странно, пришла тишина. Она лишь изредка нарушалась голосами матросов.
– Похоже, что всё, – булькая розовыми пузырями, сказал я Пантелеусу. – Давайте-ка все на поляну.
Серый лекарь приник ко мне сбоку, поддел снизу плечом мою руку. Поддерживать меня, как бессильного? Я готов был уже возмутиться, но споткнулся и едва не упал. Охнул от боли – и пошёл, послушно и молча.
ИМПЕРИЯ ДЖОВАНЬОЛЛИ
Понемногу все выходили из леса.
Взяли от дотлевающей хижины углей и разложили костры. Наскоро обламывали ветви с широкими листьями, сбрасывали у костров и укладывали на них раненых. Их было много. Больше сорока. В основном – с рваными ранами – следами собачьих клыков. Больше десятка убитых.
– Сколько наших осталось в лесу? – стараясь не потревожить пробитую щёку, спросил я у Бариля.
Он с недоумением пожал плечами. В самом деле, откуда можно знать?
– Всех – в строй. Всех пересчитать. Делать факелы. Идти в лес. Вынести наших. Могут быть живые.
Бариль понимающе закивал, забегал, и вот вереница огненных точек потянулась в чернеющий лес. Хорошо, что были разбиты по четвёркам – каждый знал, где остался товарищ. Вынесли всех. И своих, и солдат Джованьолли. Их было двадцать два тела. У нас – сорок шесть раненых, девятнадцать убитых. Но нас оставалось почти сто человек, и мушкетов – двенадцать, и тридцать клинков. У дона Джови – всего-то человек пятнадцать-восемнадцать, не больше. Хотя два десятка опытных, хватких бойцов как раз стоят сотни мирных людей, взявшихся за оружие лишь по воле отчаяния. Силы равны.
Натащили и набросали в уголья хижины дров, сложили мёртвые тела охранников. Снова потянуло привычным уже чадом.
Принесли умирающего безносого карлика, в страшных, глубоких ранах. Я подошёл, склонился.
– Бедный, несчастный уродец. Как же тебя искалечила жизнь…
– Это… Собаки… – прошептал он. – Меня Джови зарезал… а ведь я ему… помог… помог… собаки почуяли кровь… Вцепились… А ведь знали меня… Теперь я умру.
– Тебя не сожгут, – сжав его хилую руку, сказал я ему. – Если умрёшь – похороним вместе с нашими, как человека.
Он закрыл глаза. Наверное, не понял.
– И этого – с нашими? – нехорошим голосом сказал Бариль.
Я ничего не ответил. Говорить было больно. Только кивнул. Остановил его, пошедшего было куда-то, подозвал Стоуна, Готлиба. Приблизился Тамба.
– Здесь останутся: я, Пантелеус и раненые. Дайте немного оружия. Остальные – берите факелы, сейчас в поход. На дальний участок. Стоун командует. Джови. Добить. Иначе за ночь уйдёт.
– Факелы не брать! – начал распоряжаться назначенный мной Стоун. – Ночь лунная, света вдоволь. А с факелами мы – как мишени…
(Это так, это правильно. Здесь я не сообразил. Энди прав. Но даже если бы был не прав – моё дело – молчок: теперь он командует и он отвечает.)
– …Тамба! Если кто-то из твоих знает дорогу к дворцу дона Джови – ставь первым, пусть ведёт. Только рубаху дай ему белую. Вашу чёрную кожу в двух шагах не видно. О-о-ойс! Джентльмены! Готовы трудиться? Тогда потрудимся, братцы!
Ушли. Растворились. А позади у них – бессонная ночь, потом тяжелейший, неистовый день, в который нарубили две нормы сахарного тростника, а потом – битва в зарослях, стражники, псы и мушкеты. И ещё они держатся на ногах, и отправились в ночь на новую злую работу. А я остался. И тошно, и стыдно, и пакостно мне. Хотя все видят, что по пояс в крови, и уже не боец я, и не командир, но всё равно – они ищут смерть в чёрном поле, а я вот сижу у костра…
– Съешь вот этой вот травки, Томас!
(Я вздрогнул от неожиданности.)
– Зачем?
– Уйдёшь ненадолго в приятный и призрачный мир. Мне нужно вырезать из тебя картечины, так, чтобы ты не почувствовал боли.
– А, это когда изо рта – пена и глаза закатываются?
– Ну да. Что здесь такого? Боли не будет, и я спокойно заделаю раны. За лицо не волнуйся, сошьём так, что останется только полоска…
– Не надо травы. Так вырезай.
(Пена, глаза. Как бы не так! Вот ведь, бывшая пленница уже подошла, и приготовилась помогать, и смотрит на меня.)
– Так вырезай!
– Ну-ну, хорошо. Терпи, если хочешь. Тем более что они там не глубоко…
Он осторожно, сквозь вздувшиеся на коже бугры, нащупал картечины (я скрипнул зубами), принял из её рук и облил чем-то нож.
– Кричи! – потребовал он.
Я посмотрел с изумлением.
– Выкрикни. Воздух из лёгких сгони. И терпеть приготовься – на секунду, не больше!
Я крикнул.
– Не так! Громко и резко!
Вот вам, громко и резко…
И едва только истаял выдох – с капустным хрустом клюнул в грудь нож, я задохнулся – ещё, ещё закричать, – но нет, воздух выдохнут, я нем и убит, боль длинным когтем прошла до глазниц, в самый череп. Хлынула кровь, а Пантелеус ребром ладони надавил и повёл – и с кровью вытолкнулся чёрный свинцовый шарик. Ах, какая же лёгкость пришла после боли! Но всё это ударило в затылок, словно дубиной, и я не вскричал, а нарочито громко расхохотался.
– Вот и славно, смеёмся, смеёмся, – пыхтел Пантелеус и вдруг, взявши руку, ткнул нож и в неё!
Но здесь уж полегче, терпеть уже можно. Только слабость пришла. Обжёг раны терпкий, горячий настой, и всё онемело, и как шили раны – я уж не помнил. Зашили и щёку, и вместо бинтов налепили клейкой мази какой-то, и лекарь – злодей, напевая, подкрался к следующему, а помощница его, с тем же гордым лицом, присела в реверансе, а я, шатаясь, навёл последний штрих на ночную, написанную огнём и болью картину: протянул ей руку. Как на светском приёме, не раздумывая, она дала мне свою – движением безупречного этикета, и я поцеловал её, тронув запёкшимися, в крови, сухими губами. Она снова присела, и взгляд, и улыбка! Да, ради такого вот света, исходящего от женщины, стоит и жить и терпеть. Алле хагель!
Проснулся я поздно. Лагерь гудел, словно улей. Рядом с циновкой, на какой я лежал, сидели Стоун, Бариль и Тамба. Я приподнял чугунную, с распухшей щекою голову, посмотрел.
– Не взыщи, капитан, – устало, тоскливо выговорил Энди. – Дон Джови ушёл.
– Остальные? – спросил я, едва ворочая деревянным языком.
– Остальных положили всех. Двадцать девять. Питомник с собаками вырубили начисто, даже щенков. Ромоварню не тронули. Цел и дворец. Там сейчас Пантелеус, нашёл в кабинете у дона бумаги, читает.
– Джови… в лесу?
– Нет. Мчался до самого моря. Один за другим его стражники оставались в заслонах и бились насмерть. Верные псы. Последний пал возле самой воды. Там была у них спрятана шлюпка. На ней он уплыл. Один, без оружия, ночью. По-моему, ранен.
– Уплыл не в Адор?
– Очень возможно.
– За “Дукатом” следить!
– Уже сделано. Готлиб Глаз с подзорной трубой сидит на скале над Адором, с ним двое ещё, с лошадьми.
– Хорошо. Наших… сколько?
– Ночью убито ещё восемнадцать. Из них шестеро – из команды. Раненых – тридцать. Всё кончено. Всё.
Мяукнул за стенкою хижины кот. Пантелеус! Вошёл, присел рядом на корточки, осмотрел зашитые раны. Кот, будто старичок, медленно слез, вниз хвостом, цепляясь когтями за балахон. Подошёл ко мне, ткнулся носом в ладонь, заурчал.
– Оставьте-ка нас, – попросил Пантелеус.
Все вышли.
– Почитай! – лекарь сунул мне в руку бумагу.
Написано на латыни. С трудом я стал разбирать. Он помогал мне, переводил в трудных местах на английский. Я себя ощущал вполне сносно, но всё же едва нашёл силы, чтобы дочитать до конца. Что это, жуткий, немыслимый розыгрыш? А если не так, то люди, всерьёз обсуждающие подобное, должны быть безумны. И речь не об ущербности рассудка, нет. Скорее, о безумье души.
ПИСЬМО ДОНУ ДЖОВИ
Британия. Монастырь “Девять звёзд”.
Здравствуй, сын мой. Получил твои первые деньги. Изрядно. Ты нашёл хорошее место и торговлю придумал удачную. Ручеёк твой – не самый последний из тех, что текут к нам сюда, в подземелье. Я доволен.
С письмом привезут тебе пару собак. Послушных и умных. И свирепых – настолько, насколько это возможно. Человек, что везёт их, про всё тебе скажет. Жаль только, что белые: как над породой ни бились, а цвет устоял. Но постараемся вырастить чёрных. Через два года пришлю ещё пару – скрестишь, для обновления крови.
Ты спрашиваешь – достаточно ли ты заплатил за секрет бессмертия. Считаю – достаточно, и открываю его.
Читать бесплатно другие книги:
