Незнакомцы Кунц Дин
Обойдя дом, Доминик обнаружил, что дверь черного хода закрыта на огромный навесной замок и засов. Но одна из фрамуг на кухне оказалась незапертой, он поднял ее и забрался внутрь.
Подсвечивая себе фонариком, чтобы не привлечь постороннего внимания, Доминик обшарил лучом кухню, убранную сестрой Ломака перед продажей бунгало и пахнущую свежей краской и антисептиком. Испуганный таракан метнулся по плинтусу за холодильник. Фотографий Луны уже не было.
Доминик с тревогой подумал, что Элеонора Уолси и ее помощники вполне могли переусердствовать и уничтожить все следы безумного увлечения Зебедии Ломака, соскоблить рисунки, фотографии и плакаты со стен и выбросить их на помойку.
Но эти опасения улетучились, едва Доминик вошел в столовую: стены, потолок и окна по-прежнему были заклеены плакатами с изображением Луны.
Складывалось впечатление, что он попал в открытый космос, где в невообразимой близости одна от другой вращаются десятки испещренных кратерами планет. У Доминика закружилась голова и пересохло во рту.
Словно во сне, он вышел из столовой в коридор, тоже сплошь заклеенный фотографиями Луны, большими и маленькими, цветными и черно-белыми. Так же выглядели и обе спальни: Луна была повсюду.
В заметке говорилось, что Ломака никто не навещал более года. Доминик поверил этому, потому что знакомые Ломака непременно сообщили бы об увиденном куда следует и Ломака наверняка упрятали бы в психиатрическую больницу. Соседи сказали, что были удивлены переменой в характере Ломака, из рубахи-парня превратившегося вдруг в затворника. Все свидетельствовало о том, что увлечение Луной началось позапрошлым летом.
Итак, снова позапрошлое лето... В это же время неузнаваемо переменился и сам Доминик.
С каждой секундой Доминику все больше становилось не по себе. Он не мог понять мотивов самоубийства Ломака, не мог поставить себя на его место, но отлично представлял себе, какого рода ужас тот испытывал. Это сонмище лун действовало крайне угнетающе, от него мороз пробегал по коже. Лунная поверхность не зачаровывала Доминика, как Ломака, но, глядя на снимки, он вдруг осознал, что его собственные странные сны и поведение самоубийцы обусловлены одним и тем же. Они оба испытали нечто, связанное с Луной, и произошло это позапрошлым летом в одном и том же месте, где они оказались по роковому стечению обстоятельств. Ломак сошел с ума в результате стресса, вызванного искусственно подавленными воспоминаниями. Неужели и его, Доминика, ждет безумство? И еще одна мысль пришла ему в голову: а что, если Ломак покончил с собой, не отчаявшись избавиться от навязчивого увлечения Луной, а потому, что пришел в ужас, вспомнив наконец роковые события, свидетелем которых он невольно стал позапрошлым летом? В таком случае реальность должна быть гораздо страшнее окутывающей ее тайны. Значит, если правда выплывет наружу, кошмары и лунатизм покажутся пустяками по сравнению с ней.
Вид бесчисленных лун все больше угнетал Доминика, ему уже не хватало воздуха в столовой. В окружающих его снимках таилась смертельная угроза. Доминик не выдержал и выбежал в коридор.
У двери гостиной он споткнулся о кипу книг и упал. Некоторое время он лежал не двигаясь, потом его сознание прояснилось, и он увидел слово «Доминик», нацарапанное на одном из плакатов фломастером. Он не заметил эту надпись, когда входил сюда раньше со стороны кухни, но теперь она была у него перед глазами.
По спине Доминика пробежал холодок. Надпись была сделана скорее всего рукой Ломака, и вряд ли это было случайным совпадением.
Доминик поднялся с пола и, подойдя поближе к плакату, остановился в нескольких шагах от него. Осветив стену фонариком, он увидел рядом еще имена. Доминик, Джинджер, Фэй, Эрни. Эти три имени ничего ему не говорили. Вспомнилась сделанная «Поляроидом» фотография толстого священника. Не его ли зовут Эрни? А блондинка, привязанная ремнями к кровати? Может быть, это Джинджер? Или Фэй?
Внезапно в нем шевельнулось какое-то смутное и страшное (даже мурашки побежали по коже) воспоминание, но тотчас же снова спряталось где-то в подсознании, словно тень огромного морского чудовища.
— Почему я не могу вспомнить? — закричал он, и эхо гулко разнеслось по всему дому.
Конечно же, Доминик знал ответ на свой вопрос: кто-то внедрился в его память и выскреб из нее нежелательные моменты. И все же он продолжал кричать голосом, полным ярости и страха:
— Почему я не могу вспомнить? Я должен вспомнить!
Он вытянул руку в направлении плаката, словно бы желая впитать воспоминания, под влиянием которых Ломак выводил, буква за буквой, его имя, и прорычал:
— Будьте вы прокляты! Будьте вы прокляты, кто бы вы ни были! Я вспомню! Я обязательно вспомню! Я вспомню вас, сукины дети! Мерзавцы! Я вспомню!
Внезапно, совершенно необъяснимым образом, плакат с его именем отделился от стены. Он был приклеен по углам четырьмя полосками липкой ленты, и эта лента вдруг отскочила с треском расстегиваемой «молнии», словно от порыва сильного ветра, а сам плакат, покачиваясь и шелестя, поплыл по воздуху прямо на него. Доминик попятился и чуть вновь не споткнулся о стопку книг.
Дрожащий луч фонарика высветил на уровне глаз Доминика листок бумаги: то скручиваясь, то распрямляясь, плакат без постороннего воздействия завис в воздухе.
«Галлюцинация», — с отчаянием подумал Доминик.
Но это происходило на самом деле!
У него перехватило дыхание, холодный воздух вдруг сгустился, словно сироп, и дышать им стало невозможно.
Плакат подплыл ближе.
Руки Доминика тряслись. Отраженный от глянцевой бумаги свет резал глаза.
Время словно бы остановилось. И вдруг в мертвой тишине дома раздался треск десятков расстегиваемых «молний»: один за другим плакаты начали отклеиваться от стен и потолка, и вся армада лун со зловещим шелестом двинулась на остолбеневшего Доминика. Крик удивления и испуга вырвался из его груди, и он вновь обрел способность дышать.
От стены отделился последний плакат, и пятьдесят листов плотной бумаги застыли неподвижно между полом и потолком, словно прилипнув к чему-то невидимому.
В доме покойного картежника воцарилась глубокая, словно в опустевшем храме, тишина. Казалось, эта тишина наполняет каждую клеточку тела Доминика, стремясь вытеснить даже неслышное журчание крови в его жилах.
Затем, словно это были пятьдесят деталей единого механизма, все плакаты вдруг разом зашевелились, захрустели и зашуршали. И, хотя Доминик не почувствовал ни малейшего дуновения ветра, они начали кружиться по комнате, словно лошадки карусели. В центре этой волшебной круговерти застыл Доминик, а вокруг него проносились ожившие изображения Луны. Они скручивались в трубочки и вновь раскручивались, сгибались и распрямлялись, то ускоряя, то замедляя свой полет, постоянно меняя облик, кружась все быстрее и быстрее, то опускаясь, то поднимаясь, пока не слились в один сплошной переливающийся круг, оживший, словно метлы в старинной сказке, по мановению волшебной палочки.
Страх в сердце Доминика сменился удивлением. Ему даже стало казаться, что в этом явлении вообще нет ничего страшного. Его вдруг обуял дикий восторг. Он не искал объяснения тому, что видел, а просто восторженно созерцал непознанное, утешаясь тем, что стал свидетелем проявления доброй волшебной силы, и медленно поворачиваясь вместе с совершающими все новые и новые круги изображениями Луны, пока наконец истерически не расхохотался.
Поведение плакатов тотчас же резко переменилось: с ужасающим шумом они набросились на Доминика, будто злобные летучие мыши. Они кружились вокруг его головы, колотили по спине, и он, прикрыв одной рукой лицо, начинал отбиваться от них фонариком. Однако плакаты не отступали, а с еще большим ожесточением нападали на него, сталкиваясь в воздухе и издавая громкий шелест. Доминик в панике заметался по комнате, пытаясь вырваться из нее, но никак не мог различить в мелькании сбесившихся плакатов ни окон, ни дверей. Он бросался из угла в угол, совершенно потеряв ориентацию.
Шум усилился: в коридоре и в других комнатах от стен начали отделяться другие плакаты и фотографии, уже тысяча лун пришла в движение, за ней — вторая, все они зависли в воздухе и устремились в столовую, где окружили Доминика и с нарастающим ревом завертелись вокруг него. Глянцевые вырезки из журналов и вырванные из книг цветные иллюстрации сверкали и переливались, проносясь с треском и шуршанием сквозь луч фонарика по замкнутой орбите, создавая иллюзию огненного кольца, а черно-белые снимки сыпались с потолка, словно огромные хлопья сажи и пепла.
Задыхаясь, Доминик хватал ртом холодный воздух, невольно втягивая в себя листы бумаги, и отчаянно выплевывал их, но вместо них лезли все новые и новые. Тысячи листов бумаги сгрудились вокруг него, слой за слоем, он отбрасывал их руками, но безуспешно.
У него вдруг мелькнула мысль, что все происходящее не случайно, что вся эта невообразимая заваруха поднята кем-то или чем-то специально, чтобы помочь ему припомнить все то, что он напрочь забыл. Он не имел ни малейшего представления, какая сила лежит в основе этого феномена, но интуитивно чувствовал, какая преследуется цель. Если он позволит той лунной круговерти увлечь себя, то наконец поймет свои сны, их первопричину, узнает, что случилось с ним на шоссе восемнадцать месяцев назад. Но он был слишком напуган, чтобы позволить ввергнуть себя в транс мелькающим перед глазами лунам. Он жаждал откровения, но и боялся его, и поэтому закричал:
— Нет! Нет! — Он зажмурился и зажал руками уши. — Нет! Довольно! — крикнул он изо всех сил. — Остановитесь! Стойте!
И, словно по взмаху палочки невидимого дирижера, жуткая лунная какофония оборвалась, достигнув кульминации, и все стихло.
Пораженный, Доминик открыл глаза и опустил руки.
Плакаты и фотоснимки тихо порхали в воздухе.
Дрожащей рукой Доминик взял одну из фотографий, внимательно осмотрел и ощупал ее, но ничего необычного не обнаружил. Тем не менее этот кусочек плотной глянцевой бумаги, как и тысячи ему подобных, непонятным образом зависал и кружился в воздухе.
— Но как? — осевшим голосом спросил Доминик, словно бы фотографии обладали способностью еще и говорить. — Почему?
Все луны разом, словно внезапно распались волшебные чары, упали на пол, образовав груды бумаги, лишенной какой-либо таинственной силы.
Окончательно сбитый с толку, в полуобморочном состоянии, Доминик прошаркал к двери, ступая по лунам, как по жухлой листве, и вышел в коридор. Стены коридора были совершенно голыми, без всяких следов изображения лунной поверхности.
Доминик вернулся в гостиную и, опустившись на колени, принялся ощупывать трясущимися руками фотографии, пытаясь осознать, что же он видел. Внутри его страх боролся с удивлением и благоговением. Никогда раньше он не испытывал ничего подобного. Ему то хотелось просто глупо хихикать, то становилось жутко, так, что замирало сердце, то казалось, что он стал свидетелем проявления чудовищного зла, то вдруг охватывало ощущение несказанной чистоты и доброты. Зло? Добро? Возможно, и то и другое... или ни то, ни другое. Просто, скажем так, нечто. Нечто таинственное, не поддающееся описанию, нечто такое, что нельзя выразить словами.
Он знал лишь одно: случившееся с ним позапрошлым летом было значительно загадочней всех его самых смелых предположений.
Все еще ощупывая пальцами бумагу, он заметил на ладонях нечто необычное и, поднеся их поближе к лежащему на полу фонарику, увидел кольца. На каждой ладони краснело по кольцу, ровному, словно оттиск клейма. На его глазах стигматы поблекли и исчезли.
Это был вторник, 7 января.
6
Чикаго, Иллинойс
В своей спальне на втором этаже домика для священников при церкви Святой Бернадетты отец Стефан Вайцежик проснулся от стука барабана. Звук был глубоким и гулким. Казалось, стучало огромное сердце, хотя и в несколько необычном ритме: «ЛАБ-ДАБ-ДАБ... ЛАБ-ДАБ-ДАБ... ЛАБ-ДАБ-ДАБ...»
Заинтригованный, отец Стефан включил лампу и, щурясь от света, посмотрел на будильник. Было семь минут третьего ночи, четверг, совсем не подходящее для парада время.
ЛАБ-ДАБ-ДАБ-ЛАБ-ДАБ-ДАБ...
Трехсекундная пауза после каждых трех ударов, и снова три удара, в том же ритме. Это уже смахивало не на стук барабана, а на работу огромного механизма.
Отец Вайцежик выбрался из-под одеяла и босиком прошлепал к окну, выходящему на внутренний двор, разделявший домик и церковь. В отблеске лампы над дверью в ризницу он разглядел лишь снег и голые стволы деревьев.
Удары становились все громче, а пауза между сериями сократилась до двух секунд. Отец Вайцежик взял со спинки стула подрясник и натянул его поверх пижамы. Стук уже не удивлял, а пугал его, в доме от него дрожали стекла и дверь.
Отец Стефан торопливо вышел в коридор и, нащупав в темноте выключатель, включил верхний свет.
В глубине коридора отворилась другая дверь, и из своей комнаты выскочил, на ходу натягивая подрясник, взлохмаченный отец Майкл Джеррано, второй помощник отца Вайцежика.
— Что это? — испуганно спросил он.
— Не знаю, — только и мог промолвить отец Стефан.
Следующие три удара сотрясли весь дом — он задрожал, словно от удара огромной кувалдой, но не резкого, звонкого, а приглушенного, словно кувалду обернули войлоком. Лампочки замигали. Теперь между тремя ударами был интервал не более секунды, эхо от них не успевало стихнуть. Лампочки замигали вновь, грозя вообще погаснуть, а пол задрожал.
Оба священника одновременно уловили источник звука: он шел из комнаты Брендана Кронина. Подкравшись к его двери, находившейся прямо напротив комнаты отца Джеррано, они заглянули внутрь. Невероятно, но Брендан крепко спал. Спал безмятежным сном, несмотря на громоподобный грохот, напомнивший отцу Вайцежику минометный обстрел во Вьетнаме. Мало того, в мигающем отблеске лампы было видно, что он улыбается во сне.
Оконные стекла задрожали. Зазвенели крючки на карнизах штор. На туалетном столике подскочила щетка для волос и звякнули монетки, а требник Брендана скользнул сперва влево, а потом вправо. Распятие на стене качнулось, словно маятник, и едва не сорвалось с крючка.
Отец Джеррано что-то крикнул, но настоятель не расслышал, что именно: грохот слился в сплошной глухой гул, напоминающий больше не стук гигантского барабана, а пульсацию огромной мощной машины, с таинственной целью спрятанной в стенах дома.
Требник в конце концов соскользнул со столика на пол, а следом посыпалась мелочь. С вытаращенными глазами отец Джеррано попятился к выходу, готовый умчаться прочь. Но отец Стефан решительно подошел к кровати, на которой безмятежно спал молодой священник, и громко окликнул его. Не добившись успеха, он принялся трясти Брендана за плечо. Только тогда огненноволосый кюре открыл глаза.
Стук тотчас же прекратился.
Эта внезапная тишина потрясла отца Вайцежика не меньше, чем разбудивший его шум. Он отпустил плечо своего помощника и с подозрением оглядел комнату.
— Я был уже совсем рядом, — мечтательно проговорил не проснувшийся окончательно Брендан. — Лучше бы вы не будили меня. Я был так близко!
Отец Стефан отдернул одеяло, схватил руки своего помощника и повернул их ладонями вверх. На каждой ладони выступили ярко-красные кольца. Священник завороженно уставился на них, потому что видел стигматы впервые. «Что же все это значит?» — подумал он.
Тяжело дыша, к кровати подошел отец Джеррано.
— Что это такое? — спросил он, уставившись на кольца.
Не обращая на него никакого внимания, отец Стефан спросил Брендана:
— Что это был за звук? Откуда он исходил?
— Он звал меня, — низким сонным голосом произнес Брендан и добавил с тихим восторгом: — Звал меня назад!
— Что это было? — повторил свой вопрос отец Стефан.
Брендан заморгал, сел в постели, прислонившись спиной к спинке кровати, и впервые взглянул на отца Вайцежика осмысленным взглядом.
— А что случилось? Вы тоже это слышали?
— Как ни странно, да, — сказал отец Стефан. — От этого грохота сотрясался весь дом. Удивительно! Что это было, Брендан?
— Зов. Он звал меня, я шел на него.
— Куда?
— Я... я не знаю. Куда-то, где я уже был однажды...
— Где ты был?
— Там, где свет, — нахмурился Брендан. — Золотистый свет, как в том сне, о котором я вам рассказывал.
— О чем вы говорите? — спросил отец Джеррано с дрожью в голосе. Для него все эти чудеса были еще внове. — Кто-нибудь объяснит мне наконец, в чем дело?
Но коллеги продолжали игнорировать его.
— Этот золотой свет, — обращаясь к Брендану, произнес вкрадчиво отец Стефан, — что это такое? Может быть, это Господь звал тебя назад в церковь?
— Нет, — замотал головой Брендан. — Это было нечто другое. Может быть, в следующий раз я разгляжу получше.
— Ты думаешь, это повторится? — присаживаясь на край кровати, спросил отец Вайцежик. — Думаешь, ты снова услышишь этот зов?
— Да, — ответил Брендан. — Непременно.
Это случилось в четверг, 9 января.
7
Лас-Вегас, Невада
В пятницу после полудня Жоржа Монтанелла работала в казино. Там она и узнала, что ее бывший муж Алан Райкофф покончил с собой.
Новость сообщила ей по телефону сожительница Алана Пеппер Каррафилд. Шум в зале мешал Жорже, и она зажала второе ухо ладонью: ее подозвали к аппарату на одном из карточных столиков, за которым вовсю кипели страсти. Когда Жоржа услышала, что Алан мертв, у нее закружилась голова, но сожаления она не почувствовала. Этот жестокий эгоист сделал все, чтобы она не испытывала его.
— Он застрелился сегодня утром, — объяснила Пеппер, — два часа назад. Сейчас здесь полиция. Тебе нужно приехать.
— Я нужна полиции? — удивилась Жоржа. — Зачем?
— Нет-нет, — успокоила ее Пеппер. — Полиции ты не нужна. Ты должна приехать и забрать его вещи. Я не намерена их здесь сторожить.
— Но мне не нужны его вещи!
— Все равно ты должна это сделать, нужны они тебе или нет.
— Мисс Каррафилд, я не испытываю ни малейшего желания... — начала было заводиться Жоржа, но Пеппер не дала ей закончить:
— На прошлой неделе он написал завещание, теперь ты его душеприказчик, так что придется приехать. Я хочу, чтобы ты немедленно освободила от его барахла мою квартиру. Это твоя обязанность.
Алан жил с Пеппер Каррафилд в высотном кооперативном доме на Фламинго-роуд, где эта «девушка по вызову» имела квартиру. Это был 15-этажный монолит из белого бетона с бронированными окнами. На фоне пустынных окрестностей башня казалась даже выше, чем была на самом деле, и, быть может, благодаря своему одиночеству странным образом напоминала некий монумент, самое большое в мире и самое одиозное надгробие. Газоны и цветочные клумбы, за которыми некому было следить, поросли чахлой растительностью и выглядели просто убого среди гор песка и мусора. Холодный и сырой ветер трепал на пустыре перекати-поле, тоскливым завыванием завершая унылую картину.
Напротив здания стояли две полицейские и одна санитарная машины, но в подъезде полицейских не было: на кушетке напротив лифтов устроилась молодая дама, а за столом возле дверей сидел мужчина в серых слаксах и синем блейзере — охранник и консьерж. Мраморный пол, хрустальные люстры, восточный ковер, резная мебель, латунные двери лифта дополняли напыщенный декор, слишком вызывающий, чтобы называться изысканным, но претендующий на это.
Едва Жоржа обратилась к консьержу с просьбой доложить о ее прибытии, как дама встала с кушетки и подошла к ней:
— Миссис Райкофф, я — Пеппер Каррафилд. Э-э... Я полагаю, теперь ты снова взяла свою девичью фамилию?
— Монтанелла, — сказала Жоржа.
Подобно зданию, в котором она жила, Пеппер претендовала на уровень обитателей 5-й авеню, но ее потуги были еще менее удачны, чем фантазии дизайнеров, трудившихся над интерьером «высотки». Ее волосы были подстрижены в нарочито небрежном стиле, столь любимом блондинками легкого поведения, — возможно, это объясняется чисто профессиональными причинами: когда приходится скакать из постели в постель, довольно обременительно следить за прической. На Пеппер была фиолетовая блузка, вполне возможно, что и от Халстона, но впечатление смазывал непомерно большой бюст, выпирающий из-под расстегнутых пуговиц. Ее серые слаксы были хорошо скроены, но слишком плотно облегали бедра. Золотые часики с бриллиантами фирмы «Картье» на запястье смотрелись бы весьма элегантно, если бы не четыре кольца с бриллиантами на пальцах: для одной руки это было, согласитесь, многовато.
— Я не смогла оставаться в квартире. — Пеппер взмахом руки пригласила Жоржу присаживаться на кушетку. — Пока они не вынесут труп, я не войду туда. — Она поежилась. — Мы можем побеседовать и здесь, если будем говорить тихо. — Она кивнула на консьержа. — Но, если ты намерена устроить сцену, я просто встану и уйду. Ты меня поняла? Здесь не знают, как я зарабатываю свой хлеб, и я не намерена разочаровывать их. Я работаю исключительно по вызову.
Жоржа взглянула в ее пустые серо-зеленые глаза и сказала:
— Если вы думаете, что перед вами униженная страдающая жена, то вы заблуждаетесь, мисс Каррафилд. Не волнуйтесь, Алан мне уже давно безразличен. Даже его смерть не тронула меня. Я не горжусь, конечно же, этим, я когда-то его любила, у нас замечательная дочка. Мне следовало бы хоть что-то чувствовать, но я, к сожалению, не чувствую ровным счетом ничего. И я не собираюсь устраивать никаких сцен.
— Великолепно, — откликнулась Пеппер, явно довольная услышанным, но тотчас же забывшая ту семейную трагедию, о которой ей поведала Жоржа, поскольку была занята исключительно собой и собственными проблемами. — Здесь полно людей из высшего света, понимаешь? И когда они узнают, что мой любовник покончил с собой, они надолго позадирают носы. Такие люди не переносят скандалов. А если к тому же станет известно, как я зарабатываю свой хлеб... ну, тогда мне уже здесь не жить. Ты меня понимаешь? Придется переехать, а этого мне очень не хотелось бы. Совершенно не хотелось бы, моя милочка. Мне здесь оч-чень нравится.
Жоржа посмотрела на обвешанные бриллиантами руки Пеппер, на ее вызывающе глубокий вырез, взглянула в ее алчные глаза и сказала:
— А что, вы полагаете, они принимают вас за богатую наследницу?
Не уловив сарказма, Пеппер от удивления раскрыла рот:
— Да. А как ты догадалась? Я заплатила за квартиру стодолларовыми банкнотами, сразу всю сумму, пусть думают, что я из обеспеченной семьи.
Жоржа не стала объяснять ей, что богатые наследницы не расплачиваются за квартиру пачками сотенных, а просто сказала:
— Может быть, поговорим об Алане? Что произошло? У него были неприятности? Я никогда бы не подумала, что Алан способен наложить на себя руки.
Бросив на консьержа настороженный взгляд и убедившись, что он не оставил свой пост и не может слышать их разговор, Пеппер затараторила:
— Я тоже так не думала, милочка. Я никогда не считала его способным на такое. Это был настоящий самец. Поэтому-то я и хотела, чтобы он жил вместе со мной, заботился обо мне, был моим менеджером. Сильный, крепкий парень. Правда, несколько месяцев назад он начал вдруг странно себя вести, а в последнее время совсем опустился, так что я уже подумывала, не подыскать ли себе другого менеджера. Но я не ожидала, что он подложит мне такую свинью... Вот ведь как можно вляпаться, правда?
— Некоторые люди не привыкли считаться с другими, — заметила Жоржа и, не дав проститутке и рта открыть, продолжала: — Должна ли я понимать вас так, что Алан был вашим сутенером?
— Послушай, милочка, — нахмурилась Пеппер, — мне не требуется сутенер. Это дешевым шлюхам нужен сутенер, а я не дешевка. Шлюхи работают за пятьдесят долларов и пропускают по десять мужиков в день и потом полжизни залечивают триппер. Это не для меня, сестренка. Я оказываю эскорт-услуги джентльменам со средствами.
Мой телефон есть в самых дорогих отелях, в прошлом году я намолотила двести тысяч зеленых. Что ты на это скажешь? У меня есть капиталовложения, а у дешевых потаскушек их не бывает. Алан не был моим сутенером, он был моим управляющим. Он занимался еще и делами двух моих приятельниц, я его с ними познакомила, когда он еще не задвинулся и был в форме.
Несколько озадаченная таким очевидным ее заблуждением на собственный счет, Жоржа спросила:
— Алан брал вознаграждение за свои услуги — с вас и тех двоих?
Слегка смягчившись, Пеппер выпалила не без тщеславия:
— Нет. Таков был наш уговор. Он ведь работал в казино, там он делал деньги. У него были связи, но за свои услуги он ничего не требовал, кроме бесплатной любви. Он был очень похотлив, по-моему, слегка задвинут на сексе. Ему всегда было мало. С тобой он тоже был таким, милочка? По правде говоря, в последние две недели он так меня достал, что я уже начала подумывать, не замочить ли его. Он доводил меня и себя до полного изнеможения, пока уже не способен был что-либо сделать. Тогда он начинал смотреть видеопорнуху.
Жоржа вдруг разозлилась на Алана за то, что он, сделав ее своим душеприказчиком, вынудил выслушивать все эти мерзкие подробности. Она злилась еще и потому, что нужно было как-то объяснить его смерть дочери, а девочка и без того была на грани психического срыва. На Пеппер Каррафилд она тоже, в общем-то, скорее не рассердилась, а разозлилась, потому что даже такой человек, как Алан, заслуживал хоть какого-то уважения и сожаления со стороны той, с которой жил, но от этой акулы и этого трудно было ожидать: что ж, нельзя осуждать хищников за то, что они хищники.
Двери одного из лифтов распахнулись, и из него вывалились полицейские и санитары, катившие тележку с трупом в мешке.
Жоржа и Пеппер поднялись с кушетки.
Тотчас же подъехал другой лифт, и из него вышли еще четверо полицейских, двое из них были в форме, а двое других — в штатском, видимо, детективы. Один из них подошел к Пеппер Каррафилд и стал задавать вопросы.
Жоржу никто ни о чем не спросил. Она в полном оцепенении молча смотрела на пластиковый мешок, в котором лежал труп ее бывшего мужа.
Тележку подкатили к дверям. Двое полицейских подержали створки, пропуская санитаров на улицу. Жоржа проводила тележку взглядом, и ей стало грустно и немного обидно оттого, что так все кончилось. А ведь могло быть и совсем иначе...
Пеппер крикнула ей из лифта, держа дверь открытой:
— Давай поднимемся ко мне!
Все время, пока они понимались на лифте на 14-й этаж и даже в коридоре, но только слегка понизив голос, Пеппер продолжала описывать сексуальную неуемность Алана. В последние дни жизни он буквально помешался на сексе. Жорже было противно все это выслушивать, но заткнуть рот проститутке было просто невозможно, так что приходилось терпеть.
В последние недели Алана ничего не интересовало, кроме любовных утех. Он целыми днями готов был не вылезать из постели, отпрашивался, сказавшись больным, на работе и проводил время в объятиях Пеппер или ее подружек, доводя их своими фантазиями до исступления. Пеппер взахлеб перечисляла ухищрения, к которым прибегал Алан: всевозможные штучки из секс-магазинов, наручники, туфли на шпильках, специальное белье, возбуждающие препараты...
— Пожалуйста, прекратите! — взмолилась наконец Жоржа, у которой после созерцания мешка с трупом и без того дрожали коленки и кружилась голова. — Зачем все это теперь? Он мертв, слава богу!
— Мне казалось, тебе будет интересно об этом узнать. Он тратил уйму денег на свои забавы. А поскольку ты распорядитель его наследства, тебе следовало бы это знать, моя милочка.
Последняя воля и завещание Алана Райкоффа, оставленное им Пеппер на хранение, было написано на обычном бланке, который можно купить в любом магазине канцелярских принадлежностей.
Жоржа села на модный кобальтово-синий стул за лакированным черным столиком и пробежала завещание. Самое удивительное в нем было не то, что Алан назначил Жоржу душеприказчиком, но то, что он оставлял все имущество Марси, хотя раньше и отказывался признать свое отцовство.
Усевшись возле окна на черном лакированном стуле с белой спинкой, Пеппер заметила:
— По моим расчетам, после него не так уж и много осталось. Он довольно свободно тратил деньги. Но есть машина, драгоценности.
Жоржа обратила внимание на дату: нотариус заверил документ всего четыре дня назад.
— Он, видимо, все заранее решил, — сказала она, поеживаясь, — иначе не стал бы этого делать.
— Думаю, так, — снова передернула плечами Пеппер.
— Неужели вы ровным счетом ничего не заметили? Никаких перемен в его настроении?
— Я же говорила, что в последние два месяца он вообще был каким-то странным, милочка.
— Да, но в последние-то дни должны же были в нем произойти какие-то резкие перемены! Вы не удивились, когда он отдал вам на хранение завещание? И ничего странного не заметили в его поведении, во взгляде, умонастроении?
Пеппер нетерпеливо вскочила с места.
— Я не психолог, милочка! Его барахло в спальне. Если хочешь отдать его одежду в благотворительный фонд, я позвоню туда. Другие вещи можешь забрать прямо сейчас. Пошли, я все тебе покажу.
Жоржу тошнило от рассказов о моральном разложении Алана, но одновременно с этим она чувствовала себя отчасти виноватой в его смерти. Могла ли она как-то предотвратить трагедию? Предсмертный трогательный жест Алана свидетельствовал о том, что перед самоубийством он думал о них с Марси. Она попыталась припомнить, как звучал его голос, когда она с ним разговаривала по телефону перед Рождеством, как она с ним говорила. Тогда ей запомнился его холодный, вызывающий, эгоистичный тон, но, может быть, за этой показной жесткостью и бравадой скрывались иные, более тонкие чувства: смущение, одиночество, страх.
Размышляя над этим, она вслед за Пеппер направилась в спальню. Как ни странно ей было рыться в вещах покойного, это нужно было сделать.
Дойдя до половины коридора, Пеппер остановилась возле одной из дверей и, толкнув ее, воскликнула:
— Проклятые фараоны! Ты только полюбуйся, в каком виде они оставили ванную!
Только теперь, заглянув через ее плечо, Жоржа поняла, что это та самая ванная, в которой Алан убил себя. Бежевая кафельная плитка пола, стены, стеклянная дверь душевой, раковина, полотенца, унитаз и бачок для мусора — все было забрызгано кровью.
— Он дважды выстрелил в себя. Сперва в промежность, потом в рот. Как это понимать? — спросила Пеппер, хотя Жоржа меньше всего хотела бы теперь слышать детали самоубийства, явственно ощущая тошнотворный запах засохшей крови. — Эти чертовы фараоны могли бы навести здесь порядок, — продолжала бубнить Пеппер, как будто полицейские должны быть вооружены не только пистолетами, но и щетками и мылом. — Моя горничная появится только в понедельник. И вряд ли ей захочется возиться с этой пакостью.
Жоржа наконец оторвала застывший взгляд от окровавленной ванной и попятилась от двери.
— Эй, — окликнула ее Пеппер. — Тебе плохо?
Жоржа судорожно вздохнула и, стиснув зубы, быстро сделала несколько шагов по коридору и прислонилась спиной к косяку одной из дверей.
— Эй, милочка, да ты все еще сохнешь по нему, верно? Надеялась, что он вернется?
— Нет, — тихо промолвила Жоржа.
Пеппер подошла к ней и положила руку ей на плечо, отчего Жоржа невольно поежилась.
— Меня не проведешь! Извини, ради бога! — Пеппер сделала сочувственную мину.
«Интересно, она вообще способна на какие-то искренние чувства? Просто так, без всякой корысти?» — подумала Жоржа, едва сдерживаясь, чтобы не закричать: «Ты, тупая стерва, пойми же наконец, что он был человеком! Как можно быть такой бессердечной? Ну почему ты такая?»
Но вместо этого она сказала:
— Со мной все в порядке. Все в порядке. Где его вещи? Я хочу разобрать их и поскорее уйти отсюда.
Пеппер провела ее в спальню — та оказалась как раз за дверью, к которой прислонилась Жоржа, и выдвинула нижний ящик гардероба.
Сердце Жоржи бешено заколотилось. Двигаясь словно во сне, она обошла кровать и взглянула завороженно на книги Алана: на корешке двух из полудюжины лежавших на ночном столике книг она прочла слово «Луна». Дрожащими руками она пролистала остальные книги и, к своему изумлению, убедилась, что все они посвящены той же теме.
— Что-нибудь не так? — спросила Пеппер.
Жоржа подошла к туалетному столику, взяла в руки глобус размером с баскетбольный мяч, с тянущимся от него к розетке шнуром, и щелкнула выключателем — шар засветился ровным матовым светом. Это был не земной, а лунный глобус, с контурами и названиями кратеров, долин и горных хребтов. Жоржа поставила глобус на место и крутанула его.
Затем взгляд ее упал на лежащий на стуле возле столика телескоп. Это был самый обыкновенный любительский телескоп, но ей он показался каким-то зловещим и опасным орудием.
— Это все вещи Алана, — пояснила Пеппер.
— Он увлекался астрономией? — спросила Жоржа. — Как давно?
— Последние два месяца.
Это совпадение интересов и состояний дочери и бывшего мужа насторожило Жоржу. Марси вдруг стала панически бояться врачей. Алан задвинулся в сексе. В обоих случаях, несмотря на существенные различия, просматривался общий момент — одержимость. Возможно, Марси и вылечилась от невроза страха. Алану не повезло, ему некому было помочь, и он пустил себе пулю сперва в овладевшие его сознанием половые органы, а потом и в мозг. Жоржа содрогнулась: каким образом к этим странным напастям прибавилось еще и увлечение Луной? Алан не видел Марси уже полгода, последний раз они разговаривали по телефону в сентябре, задолго до того, как у них появился болезненный интерес к этой спутнице Земли, причем появился у каждого в одно и то же время, абсолютно спонтанно на первый взгляд. Но случайное ли это совпадение?
— Вы не знаете, его мучили кошмары? Не снилась, к примеру, Луна?
— Точно. А как ты догадалась? Ему действительно снилась Луна, но, проснувшись, он не мог вспомнить подробностей. Это началось... пожалуй, в конце октября. А почему ты спросила?
— Это были очень страшные сны?
— Не то чтобы страшные, — покачала головой Пеппер. — Я слышала, как он разговаривал во сне. Иногда его голос звучал испуганно, но случалось, что он улыбался.
По спине Жоржи пробежал холодок.
Она обернулась и посмотрела на светящуюся модель Луны.
«Что за чертовщина происходит? — подумала она. — Разве бывает, что люди видят один и тот же сон? Что все это значит?»
— С тобой все в порядке? — встревоженно спросила Пеппер.
Что-то толкнуло Алана на самоубийство.
А что может случиться с Марси?
8
Суббота, 11 января
Бостон, Массачусетс
Похороны Пабло Джексона состоялись в субботу 11 января, в одиннадцать утра, спустя пять дней после его убийства: коронер и судмедэксперт закончили работу только в четверг. После панихиды в часовне на кладбище пришедшие проститься с покойным перешли к могиле, где уже стоял гроб. Снег вокруг могилы расчистили, но места всем все равно не хватало, так что многим пришлось стоять, увязая по щиколотку в глубоком рыхлом снегу. Собралось не менее трехсот человек из самых различных слоев общества — богатых и бедных, знаменитых и неизвестных. Джинджер Вайс и Рита Ханнаби стояли в первом круге обступивших могилу. В последние дни Джинджер плохо спала и почти ничего не ела, она была бледной, выглядела издерганной и усталой.
Рита и Джордж пытались отговорить ее от присутствия на похоронах, опасаясь нового нервного срыва, но полицейские попросили Джинджер непременно прийти, предполагая, что в толпе может оказаться убийца. По соображениям собственной безопасности она скрыла от полиции правду, представив все как обычное ограбление.
А грабители, случается, приходят посмотреть на похороны своей жертвы. Но Джинджер знала, что убийца не был грабителем и не станет так глупо рисковать.
Во время службы Джинджер плакала, но, выйдя из часовни, взяла себя в руки, хотя чувство собственной вины и сжимало ее сердце. Она была полна решимости достойно отдать последний долг Пабло и не устраивать цирковое представление.
Кроме того, она надеялась встретиться на кладбище с Александром Кристофсоном — бывшим послом в Великобритании, бывшим сенатором США и бывшим директором ЦРУ, с которым ей необходимо было переговорить. Именно к нему Пабло обратился за советом, и именно он рассказал старому фокуснику о «Блокаде Азраила». Джинджер хотела задать Кристофсону всего лишь один, но очень важный вопрос, хотя возможный ответ и пугал ее.
Она тотчас же узнала его, увидев в часовне: Кристофсона нередко показывали раньше по телевидению, его фотографии печатались в газете. Он обладал незаурядной внешностью, его трудно было с кем-то спутать: высокий худой седоволосый старик стоял теперь по другую сторону могилы, разделяющей их, еще не зная, что хрупкая блондинка напротив и есть невольная виновница гибели его давнего друга.
Священник произнес короткую прощальную молитву, и люди начали расходиться, группами или поодиночке направляясь через лес надгробий к автостоянке.
— Мне нужно поговорить вон с этим человеком, — торопливо пояснила Джинджер Рите. — Я скоро вернусь.
И, не обернувшись на встревоженный оклик Риты, она решительно пошла следом за Кристофсоном. Догнав его возле громадного развесистого дуба, бросавшего на слепящий снег мрачную тень, Джинджер окликнула его по имени. Кристофсон обернулся, его проницательные серые глаза расширились, когда Джинджер представилась ему.
— Ничем не могу вам помочь, — сухо сказал он, повернувшись, чтобы уйти, но она удержала его, уцепившись за рукав.
— Прошу вас! Ели вы считаете, что я виновата в том, что случилось с Пабло...
— А почему вас должно волновать, что я думаю, доктор? — вскинул брови Кристофсон.
— Подождите, — сжала она его руку, — ради бога умоляю...
Читать бесплатно другие книги:
